учебник. А. Г. Спиркин Сознание и самосознание издательство политической литературы москва 1972
 Скачать 1.47 Mb.
|
|
В слове следует различать «внешнюю форму», то есть членораздельный звук, содержание, объективируемое посредством звука, и «внутреннюю форму» — то, почему данная вещь называется именно так: «медведь» — это тот, кто «ведает» мед; «петух» — тот, кто поет; «ве- 1 Л. С. Выготский. Избранные психологические исследования. М., 1956, стр. 384. 218 нец» и «венок» — это то, что свито; «дерево» — это то, что «дерут», расчищая место для пашни; «трава» — то, что тратится, поедается (от древнего глагола «трути» — тратить); «волк» — тот, кто «волочит» (тащит) скот; «рука» восходит к исчезнувшему (кроме литовского языка) глаголу, означавшему «собирать» (отсюда «рука» — «собирающая»); «рот» — то, чем «рвут» или «роют» что-либо; «счастье» — означало «хороший кусок» («часть» от того же корня; что и «кусать») и т. п.1 Речь развертывает перед слушателями ту картину реальной или вымышленной действительности, которая отразилась в сознании говорящего и о которой он сообщает. Хотя на органы чувств непосредственно воздействует речь, но сама ее материальная фактура выступает как нечто неощутимое. Человек не ощущает самого слова, примерно так же как не ощущает воздуха, которым он все время дышит, или лучей света, посредством которых воспринимает вещи. Речь всецело устремлена к объекту. Она сама по себе как бы нейтральна для разума, воспринимающего вещи, события в их мыслимой реальности. Человек обычно лишь тогда начинает замечать слова, когда перестает понимать их смысл. Было бы неправильным полностью интеллектуализировать речь, превращая ее только в средство обмена мыслями. Она выполняет и эмоционально-выразительную функцию. Ее эмоциональное содержание проступает в ритме, паузах, интонации, в различного рода междометиях, особой эмоционально-выразительной лексике, во всей совокупности лирических и стилистических моментов. В качестве средства выражения речь наряду с жестом, мимикой и пр. включается в совокупность выразительных движений. Мышление всегда является умственной деятельностью на каком-либо языке. Если бы разумное существо с другой планеты посетило Землю и описало все некогда бывшие и ныне существующие языки, то оно не могло бы не приметить их удивительного сходства по логической структуре, определяемой строем единого земного мышления. Строй языка формировался под определяющим влиянием объективной реальности через 1 См. «Краткий этимологический словарь русского языка». М., 1961. 219 единые нормы мышления, через категориальную структуру сознания, воспроизводящую организующие принципы бытия. Но вместе с тем эти единые общечеловеческие нормы мышления осуществлялись тысячами различных языковых способов. Каждый национальный язык обладает структурной и смысловой спецификой. Интересным в плане связи типа мышления с системой языков может показаться литературный эксперимент, предпринятый А. Н. Апухтиным. В его повести «Архив графини Д.» имеется один своеобразный по своей речевой характеристике персонаж — княгиня Кривобокая. Она блестяще владела французским языком, что позволяло ей не только легко переходить с русского языка на французский, но и строить свою речь на французский лад, фактически говоря по-русски. Она произвольно меняла структуру русской речи, заменяя русские обороты французскими1. Существует точка зрения, что люди, говорящие на разных языках, воспринимают вещи по-разному; происходит символическая трансформация человеческого опыта; язык определяет характер восприятия: люди классифицируют вещи, их свойства и отношения по уже существующим языковым категориям. При этом от языка зависит не только содержание, но и структура мысли: различные народы анализируют мир различным способом. Это крайняя и неверная позиция. Язык обладает относительной самостоятельностью, своей внутренней логикой. Если нормы сознания в целом имеют общечеловеческий характер (иначе был бы невозможен контакт между различными человеческими коллективами, а также переводы с одного языка на другой), то основные средства выражения этих норм чрезвычайно многообразны: только в наше время на земном шаре насчитывается более трех тысяч языков, обладающих своими особыми структурами и специфической системой значений. Это свидетельствует о сложности и противоречивости связей сознания и речи. Язык влияет на сознание в том отношении, что его исторически сложившиеся формы, специфика семантических структур, синтаксических особенностей придают жизни мысли различную окраску. Известно, что стиль мышления в 1 См. «Слово и образ». М., 1964. 220 немецкой философской культуре иной, чем, скажем, во французской. Их специфика сложилась в известной мере под влиянием особенностей и языков этих народов и национальной культуры в целом. Вместе с тем абсолютизация влияния речи на сознание ведет к неправомерному утверждению, что сознание определяется не объектом, а тем, как он представлен в языке. Соотношение сознания и речи не простое сосуществование и взаимовлияние, а единство, в котором определяющей стороной является сознание: будучи отражением действительности, оно «лепит» формы и диктует законы своего речевого бытия. Сознание есть всегда словесно означенное отражение: где нет знака, там нет и сознания. Нельзя представить себе дело таким образом, что сознание и речь живут параллельной, независимой друг от друга жизнью, соединяясь лишь в момент высказывания мысли. Это две стороны единого процесса: осуществляя речевую деятельность, человек мыслит; мысля, он осуществляет речевую деятельность. Если мы актуально имеем в своем сознании мысль, то всегда находится и слово, хотя, быть может, не всегда то, которое наиболее адекватно выражает эту мысль. И, наоборот, если мы вспомнили слово, то мысль всплывает в нашем сознании вместе с ним. Когда мы прониклись идеей, когда ум, говорит Вольтер, хорошо овладел своей мыслью, она выходит из головы, вполне вооруженной подходящими выражениями, облеченной в подходящие слова, как Минерва, вышедшая из головы Юпитера в доспехах. Язык — это не пустой сосуд, в который как бы льется готовая мысль; это не внешнее покрывало мысли, а основной элемент мышления, элемент, в котором выражается жизнь мысли. Мысли, «идеи не превращаются в язык таким образом, чтобы при этом исчезло их своеобразие» 1. Эти принципы направлены одновременно и против тех, кто отрывает речь от сознания, и против тех, кто их отождествляет. В истории науки имели место многочисленные попытки отождествления мышления и языка, сведения первого ко второму. Эти попытки продолжаются и поныне. Они выражаются, например, в утверждениях: 1 Архив Маркса и Энгельса, т. IV, стр. 99. 221 «мышление и речь идентичны», «разум есть язык», «вся философия есть грамматика» и т. п. 1 Сознание отражает действительность, а речь обозначает ее и выражает мысли. Говорить еще не значит мыслить. Эта истина банальна, и она слишком часто подтверждается жизнью. Если бы акт говорения означал мышление, то, как отметил Л. Фейербах, величайшие болтуны должны были бы быть величайшими мыслителями. Мыслить — значит познавать; говорить — общаться. В процессе мышления человек использует словесный материал, и мысль его формируется, отливаясь в речевые структуры. Необходимая при этом работа по речевому оформлению мыслей совершается более или менее подсознательно. Мысля, человек работает над познавательным содержанием и его осознает, а речевая оболочка мысли может остаться вне контроля сознания. Мысль нельзя представлять наподобие «нависшего облака», которое, по словам Л. С. Выгодского, разражается дождем слов, Речь служит не только для того, чтобы выразить, передать другому уже готовую мысль. В речи мысль и формируется и формулируется. В процессе общения единство мысли и слова выступает как нечто «очевидное». А в какой мере человек прибегает к помощи речи, когда он размышляет молча? Внешне не выявляемые процессы сознания осуществляются на основе так называемой внутренней речи, которая в свою очередь осуществляется в форме внутреннего диалога. Речь должна была возникнуть и созреть как внешняя, с тем чтобы затем стать и внутренней. Размышляя молча, мы часто бессознательно внутренне проговариваем соответствующие мысли. Внутренняя речь — беззвучна, она является как бы заторможенной и сокращенной внешней речью. Размышление, совершающееся в форме внутренней речи,— это всегда как бы внутренняя дискуссия с самим собой. Такая речь выполняет лишь мысленно коммуникативную роль, выступая как орудие формирования и развития мысли. Внутренняя речь отличается от внешней не только по своей функции, но и по строению. Предназначенная для себя, она опускает все, что является само собой разумеющимся. 1 См. сб. «Язык и мышление». М., 1967, стр. 17. 222 Жизнь мысли в ее собственной, имманентной форме, «поток сознания» в его непосредственно развертывающейся реальности внутренней речи замечательно показан Л. Толстым в «Войне и мире» в эпизоде, когда Николай Ростов ночью в полусне едет верхом в цепи гусар. Толчок его сознанию дает белое пятно на дальнем бугре: «Должно быть, снег — это пятно; пятно — une tache,— думал Ростов. Вот тебе и не таш...» «Наташа, сестра, черные глаза. На...ташка... Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя! Наташку... ташку возьми...» — «Поправей-то, ваше благородие, а то тут кусты»,— сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов... «Да, бишь, что я думал? — не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то — это завтра. Да, да! На...ташку наступить... тупить нас — кого? Гусаров. А гусары и усы... По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома... Старик Гурьев... Эх, славный малый Денисов! Да, все это пустяки. Главное теперь — государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что-то сказать, да он не смел... Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное — не забывать, что я нужное-то думал, да. На—ташку, нас—тупить, да, да, да. Это хорошо». И он опять упал головой на шею лошади...» Толстой описывает здесь едва уловимое движение прерывистого потока полуоформленных, полубессвязных фраз, стихийно проносившихся в сознании человека. Здесь отчетливо выразились все признаки построения внутренней речи: многократно пропускаются восстановимые по контексту слова, называется то, что утверждается, и не называется то, о чем идет речь, перечисляются как бы только темы размышления, но ничего о них не говорится, и т. п.1 Каково же содержание этого отрывка? Внешне оно предстает как цепь совершенно случайных ассоциаций, которые нередко вызываются даже чисто звуковыми совпадениями. На самом же деле через это содержание Толстой доносит до нас зыбкую, неуловимую, невидимую мимолетность душевной жизни человека. Возможно ли мышление вне речи? Мы подчеркнули выше нерасторжимое единство мышления и речи. И это 1 См. «Слово и образ», стр. 12—13. 223 верно в качестве правила. Но если бы все можно было выразить словом, то зачем тогда выразительные движения, пластическое искусство, живопись, музыка? А как обстоит дело в научно-теоретическом мышлении? По признанию Эйнштейна, в механизме его мыслительной деятельности обычные слова, как они произносятся и пишутся, в определенные моменты не играли решающей роли. Он мог мыслить более или менее ясными образами физической реальности зрительного и мышечного типа — образами волнующегося моря, символизирующими недоступные зрительному восприятию электромагнитные колебания, мышечными образами действующих сил и т. п. «Для меня не подлежит сомнению, что наше мышление протекает в основном минуя символы (слова) и к тому же бессознательно» 1. А как осуществляется акт мысли, когда человек как бы поднимается к свету истины на «крыльях интуиции», а не по «веревочной лестнице» логики? Дело не только в том, что в процесс понятийного мышления постоянно вкрапливаются образные компоненты, не нуждающиеся в словесном одеянии. Мышление образами может носить глубоко понятийный характер, так как образы могут выступать в роли символов, густо насыщенных идейным, понятийным содержанием. Вообще же говоря, никому еще не удалось показать на фактах, что мышление «осуществляется средствами только натурального языка. Это лишь декларировалось, но опыт обнаруживает другое» 2. Однако образное мышление встречается или лишь как исключение, или в виде компонентов, вкрапленных в ткань обычной мыслительной деятельности, что не меняет общего принципа единства сознания и речи. Одним из убедительных аргументов в пользу принципа единства мысли и слова служат многочисленные клинические факты, говорящие о том, что нарушение мышления явственно сказывается на характере речи. Например, один больной написал такое заявление: «В силу достоверных и неопровержимых документальных данных о получении насущного и переводу мощного, которые могут быть характеризованы как получе- 1 А. Эйнштейн. Физика и реальность. М., 1965, стр. 133. 2 Н. И. Жинкин. О кодовых переходах во внутренней речи. «Вопросы языкознания», 1964, № 6, стр. 36—37. 224 ние при закрытых герметически ушах двух с половиной под нос фиг, я остаюсь полностью и чересчур малодовольным и осмеливаюсь, набравшись храбрости, наступивши на правое дыхательное сердце, остаться без сестры Пашки Туберкульской и совершенно потерять имя ее». Несвязность речи в данном случае выражает алогичность расстроенного мышления. Некоторые мозговые расстройства, обусловливая нарушение мышления, вместе с тем влекут за собой речевые расстройства, выражающиеся в нарушении грамматической структуры речи. Отдельные больные с такого рода расстройствами оказываются не в состоянии вообще связывать слова в предложении по правилам грамматики, ограничиваясь лишь хаотическим наименованием отдельных предметов и явлений. Вот как, например, передает такой больной содержание одного из фильмов: «Одесса! Жулик! Туда... учиться... море... водо-долаз! Армена («Армения»)... па-роход... пошло... ох! Батум! Барышня... Эх! Ми-ли-цинер... Эх... денег... Николай («николаевские»)... Эх... потом... водолаз... Эх... Моска... свет... эх... вверх... пошел... барышня...» и т. п. Если у человека в силу аномального развития мозга не возникает способность овладеть речью, то у него не возникает и способность к отвлеченному мышлению. Известен, например, случай, когда микроцефал (человек со слабо развитой корой мозга) был способен произносить лишь нечленораздельные звуки: мычал, ревел, визжал и т. п. У него, естественно, не было и отвлеченного мышления. «МУКИ» СЛОВА И ЕГО ДЕЙСТВЕННАЯ ВЛАСТЬ Работа мысли по своему речевому оформлению, как уже говорилось, совершается по большей части бессознательно. Однако она постоянно, а нередко намеренно, перемещается в фокус сознания и становится предметом особого внимания. О контроле сознания над речью говорят, например, часто наблюдаемые отрицательные оценки собственной речи, типа: «Я не то хотел сказать»; «Я неудачно выразился». В обыденном сознании процесс общения представляется резко упрощенным и как бы сам собой разумею- 225 щимся. Однако выражение сознания в слове — это зачастую чрезвычайно сложная проблема, и не всякое речевое оформление мысли является единственно возможным и самым адекватным. Нередко мы чувствуем, что сказанное не совсем удачно выражает то, что мы думаем. Мы отбрасываем одно слово, как неадекватное нашей мысли, и заменяем его другим. При этом содержание мысли регулирует способы его словесного выражения. Мы иногда не можем вспомнить какое-нибудь слово или имя, хотя оно у нас «вертится на языке». Буа-ло в свое время отметил: все, что хорошо продумано, выражается ясно. Та же мысль заключена в народной мудрости: кто ясно думает, тот ясно и говорит. Обращаться с языком кое-как, отмечал А. Н. Толстой, значит и мыслить кое-как: неточно, приблизительно, неверно. Недаром говорится: если у тебя возникла мысль, ты изложи ее, тогда она станет ясней, а глупость заключенная в пей,— очевидней. По словам Ф. Вольтера, прекрасная мысль теряет свою ценность, если дурно выражена, а если повторяется, то наводит на нас скуку. По словам А. С. Пушкина, есть два рода бессмыслицы: одна происходит от недостатка чувств и мыслей, заменяемого словами; другая — от полноты чувств и мыслей и недостатка слов для их выражения. Реализация процесса мышления в формах языка — это одновременно муки и интеллектуального творчества и поисков адекватных средств его воплощения. С. Я. Надсон писал: нет на свете мук сильнее муки слова. Иногда идея, вдруг осенившая сознание, может, как говорил В. Маяковский, какое-то время «корчиться безъязыкая». Мысль вынуждена овладеть внешним материалом, который иногда оказывает сопротивление. Это одним из первых в мировой литературе отметил Г. Флобер. Еще до начала работы над «Госпожой Бо-вари» он писал: «Я злюсь, я терзаюсь, бывают дни, когда я просто болен стилем... Я чувствую, что не в силах передать идею... Я постоянно раздражен своим неумением передать». В другом месте он говорит об идее, «требующей себе формы, ворочающейся в нас до тех пор, пока мы не найдем для нее точного, определенного, равного ей выражения». Однако через семь лет, в разгаре работы над этим же произведением Флобер дает новое толкование аналогичной ситуации. «Вот в чем я 226 теперь убедился: если упорно держишься за какой-нибудь оборот или выражение, которые не удаются, это значит, что не овладел идеей. Если ясно представляешь себе известный образ или чувство, то слово само выльется на бумаге». Иначе говоря, «работа над языком» есть не что иное, как «работа и над мыслью». То, что Флобер ранее считал трудностью лишь передачи идеи в слове, на более высоком этапе предстало перед ним уже как трудность овладения самой идеей,— овладения, которое в литературе не может совершаться вне слова. Отсюда и проистекает иллюзия простых поисков «адекватных» средств «выражения», «передачи» 1. Известно, что язык сохраняет рудименты устаревших форм мышления. Чтобы осмыслить мир сегодняшний, мы пользуемся словами, созданными для мира вчерашнего. Язык влияет на сознание и в том отношении, что он придает мысли некоторую принудительность, осуществляет своего рода «тиранию» над мыслью, направляет ее движение по каналам языковых форм, как бы вгоняет постоянно переливающиеся, изменчивые, индивидуально-неповторимые, эмоционально окрашенные мысли с их бесконечными оттенками, нюансами в общие языковые схемы, тем самым налагая на мысль своего рода оковы общности. Зачастую он бросает мысль во власть плоских штампов и привычных стереотипов. |