Братусь Б.С. - Аномалии личности. Аномалии личности

• Название: Аномалии личности
• Дата: 10.03.2022
• Размер: 1.5 Mb.
• Имя файла: Братусь Б.С. - Аномалии личности.pdf
• Тип: Документы; #390934
• страница: 16 из 28

150
экспериментального подхода, К. Левин обращается к истории естественных науки прежде всего к эталонной для его времени науке — физике *. Согласно физическим представлениям, заложенным Аристотелем, закономерность связывалась исключительно с повторяемостью, наблюдаемой регулярностью тех или иных явлений. Отсюда строгая классификация наблюдаемых явлений, отнесение их к тем или иным рядам, классам считались магистральными для определения закона.
Скажем, такого наблюдения, что легкие материи (дым, например) поднимаются вверх, было достаточно, чтобы приписать им восходящую тенденцию, имманентно присущее им внутреннее стремление к определенной цели. Отдельный класс составляло (и, следовательно, имело собственный закон) движение тел небесных
(«высшие движения) и отдельный класс — движение тел земных.
Эти прочно установившиеся и казавшиеся в течение веков столь очевидными и наглядными тенденции и способы понимания явлений физического мира были поставлены под сомнение Галилеем. Согласно его воззрениям, один и тот же закон

определяет разнообразные формы движения и движение звезд, и падение камня, и полет птицы. Это усмотрение внутреннего единства физического мира требовало пересмотра того строгого деления всех объектов на классы, которое занимало столь важное положение в аристотелевской физике. Поэтому теряли свое значение и разного рода логические дихотомии, контрарные пары сухое — влажное, горячее холодное у т. п. Жесткие классификации сменялись рядом непрерывных,
опосредующих друг друга этапов, переходов. Лишалось в связи с этим почвы и представление об имманентно, изначала присущих физическим явлениям целях.
Эти преобразования, с одной стороны, кардинально изменили прежние представления о характере и сущности научного закона, ас другой — послужили основанием для начала собственно экспериментального подхода к изучению действительности. В самом деле, если для Аристотеля отдельный случай,
выпадающий по каким-либо параметрам из однородного класса, не мог быть принят во внимание и находился буквально вне Наиболее последовательно Левин излагает свои взгляды в специальных методологических работах, на которые мы и будем в основном опираться при изложении его взглядов

закона (ибо закон отождествлялся с регулярностью и включение предмета в класс полностью определяло его сущность и природу, то для Галилея закон уже не отождествлялся с регулярностью, частотностью наблюдаемых явлений (скажем,
формула свободного падения выводилась и рассматривалась вне зависимости оттого, часто или нет наблюдается такое падение. Закон апеллировал, следовательно,
не только к случаям, реализованным в действительности, но и к тем, которые небыли реализованы или реализованы лишь частично, не в полной мере. Отсюда значимость для познания закона, в принципе любого индивидуального случая,
любого, даже выпадающего из класса явления, отсюда же и необходимость эксперимента как создания искусственных условий, которые позволяют приблизиться к фактам, имеющим связь с законом.
Перейдя после этого исторического экскурса к психологии мотивационных процессов, К. Левин справедливо констатировал, что здесь не произошло кардинального, галилеевского переворота и господствующие методологические представления могли быть смело отнесены к аристотелевским. Разработки психологии находятся под роковым влиянием представлений об обязательной регулярности, повторяемости процессов как условии выявления их психологических закономерностей. В результате все усилия психологов сводятся лишь к отшлифовке и расширению методов статистики, стремлению показать общие черты через вычисление средних величин. Закономерность связывается тем самым с регулярностью, частотой, а индивидуальность противостоит этому как антитеза.
Следствия из такого положения дел в психологии, по мнению К. Левина, по крайней мере двояки. С одной стороны, у большинства профессиональных психологов исчезает стремление понять индивидуальный, единичный путь конкретного человека, его живую уникальную судьбу. Ас другой — как реакция на засилье частотного, статистического подхода частью психологов постулируется необходимость свободной интуиции, постижения и эмпатии как единственно возможных методов изучения конкретного человека *. Эти, казалось бы,
противоположные пути сходны, однако, водном в Здесь Левин очень точно, на наш взгляд, указывает на одну из важнейших причин, лежащих в основе разделения двух психологии, о которых мы уже говорили выше.
152
обоих случаях поле индивидуальности отделяется от экспериментального исследования, и то, что не случается несколько раз, рассматривается как находящееся за сферой того, что может быть рационально понято.
С этими положениями тесно связано и важное различение между правилом и законом, которое К. Левин предлагал ввести в психологию. Обычно закон понимается в психологии как правило, для которого доказательство состоит в том,
чтобы показать возможно большее количество одинаковых случаев, следуя формуле индукции от многих случаев — на все случаи. Это направление ведет к накоплению как можно большего числа сходных случаев, стем чтобы увеличить вероятность ожидаемого события и уменьшить рассеяние (дисперсию) получаемых данных. Между тем значение эксперимента в познании закона зависит не от реализации возможно большего числа одинаковых случаев, а от систематического

варьирования, анализа условий при осуществлении различных случаев. И если при экспериментировании должно найти место повторение, то вовсе не потому, что перенесение обобщения конкретного исследуемого события на аналогичные случаи сомнительно, а потому, что возможна следующая ошибка действительно лите условия, которые мы указали при формировании закона, существовали в данном конкретном случае В целом же исходящие из эксперимента заключения необходимо делать не по принципу от многих случаев — на все случаи, а по принципу от одного конкретного случая — на все аналогичные случаи. Переход от опытов в отдельных случаях к всеобщему и обязательному закону (в противовес вероятностному правилу) соответствует переходу от примера к типу и принципиально несравним с переходом от отдельных членов множества ко всему множеству. Отсюда перспективы экспериментальной психологии Левин усматривал не в накоплении однородных данных и выделении на этой основе среднестатистических и вероятностных показателей, а в глубоком качественном анализе отдельных случаев и экспериментов.
Мы достаточно подробно остановились на методологических исследованиях К.
Левина, поскольку выводы из рассмотренных выше положений отнюдь не стали принадлежностью лишь истории психологии, но являются актуальными ив настоящее время. Действительно, современная научная психология личности пошла в основном по пути собирания, классификации фактов и их математической, статистической обработки, тем самым, во-первых, во многом закрыв себе возможность понимания реальных жизненных событий (которые в конечном счете всегда единичны) и, во- вторых, сузив зону понимания психологического закона до вероятностно определяемых правил поведения. Характеризуя многие современные исследования в области мотивации и личности, А. В. Петровский называет их
«коллекционерскими», поскольку задача психолога в рамках этого подхода сводится к накоплению фактов и их каталогизации. Подводя итог огромному количеству исследований самооценки личности в зарубежной психологии, Л Уэлс и Г. Марвслл используют тоже определение, говоря о них как о коллекции без общего осмысления '
8
. Все эти характеристики являются нечем иным, как определениями типично аристотелевского подхода, которому свойственно стремление к собирательству, классификации, коллекционированию фактов.
Другим моментом, явно перекликающимся с изложенными положениями К.
Левина, является характер современного увлечения формализованными методами,
математической обработкой. Мы уже писали в прошлой главе, что это увлечение стало настолько распространенными приняло такие формы, что вызывает беспокойство многих психологов. Разумеется, речь идет не о том, чтобы отрицать важность дифференциального подхода или применения статистических методов, а о том, что подобные исследования, полученные сих помощью данные и математическая обработка начинают рассматриваться как достаточные для построения психологии личности. Неслучайно поэтому, подводя итоги положению дел в современной психологии личности, АН. Леонтьев вынужден был констатировать, что отношение между общей и дифференциальной психологией оказалось камнем преткновения для этой области, причем выход из создавшейся ситуации виделся прежде всего в развитии общей психологии личности как ориентирующей конкретно-дифференциальные исследования *.
* Туже мысль последовательно проводил Левин, который, в частности, не уставал повторять своим ученикам Эксперимент без теории глухи слеп Но помимо несогласованности общего и дифференциального подходов приверженность аристотелевскому пути тесно связана с сохранением,
консервацией в психологии личности еще ряда недостаточно отрефлекси-рованных противопоставлений, в основном производных от этого главного. Прежде всего это касается соотношения между качественными количественным способами обработки материала, между измерением и интуицией, между экспериментальными и клиническими методами или, если выразиться наиболее обобщенно, соотношения и противопоставления исследовательских линий уже отмеченных двух психологии личности — психологии академической, но бесконечно далекой от реальной жизни и психологии понимающей, ноне способной, более того, часто принципиально отвергающей строгие «овеществляющие»
объяснения (иначе говоря, психологии научной, ноне жизненной и психологии жизненной, ноне научной. Понятно, что путь преодоления этого разрыва,
включение в сферу психологии научной не только выхолощенных,
заформализованных (если не сказать заформалиненных) и отрывочных черт, но и

личности как целостного и живого образования тесно зависит от возможности построения адекватных методов исследования, сочетающих в себе как достаточную строгость результатов, таки предоставление естественной свободы проявлениям личности, живое, диалогическое с ней общение. Таким образом, мы вновь вернулись к тому же самому кардинальному вопросу, перед которым нас ранее поставили рассмотрение художественной литературы как метода психологии личности и анализ возможностей клинического подхода к личности, а именно сможет ли научная психология найти адекватное, отвечающее ее требованиям понимание душевной жизни, соответствующие этой задаче способы и методы анализа.
Казалось бы, после важных методологических преобразований К. Левина открылась наконец возможность для уверенного позитивного ответа на этот вопрос, для перехода к анализу индивидуальных случаев, реального поведения реальных субъектов. Причем в качестве основного метода такого анализа предлагался наиболее объективный, признанно-авторитетный метод научного познания эксперимент. И действительно, первые опыты применения экспериментального подхода К- Левином и его учениками были чрезвычайно обнадеживающими. Почему же эксперимент, так много обещавший,
был в дальнейшем столь явно оттеснен опросниками, тестами и другими способами познания, в основном тяготеющими к аристотелевскому подходу?
Объяснить это, видимо, следует прежде всего тем, что главного обещания эксперимент все жене выполнил — реальный человек таки не вошел в сферу его изучения. В экспериментальных условиях действовал, выбирал решение человек здесь-и-теперь, без прошлого и будущего, внесоциального и жизненного контекста, вне живой истории его борьбы за присвоение человеческой сущности. Это обстоятельство обычно связывают с ограниченностью психологической концепции, которой придерживался Левин. Думается, однако, что дело обусловлено не только этим. Действительно, Левин, как хорошо известно, был представителем гештальтпсихологии, и конкретные психологические гипотезы, которые он пытался проверять с помощью эксперимента, носили отпечаток всех присущих данной теории недостатков. Но достойно удивления и наводит на размышления другое — что эксперимент как метод исследования личности, основы которого были заложены Левином, не предоставил возможности другим использовавшим его исследователям, исходившим из иных теоретических позиций, подойти к изучению живой человеческой личности. Очевидно, поэтому, что какие-то причины неудач эксперимента следует искать ив нем самом, в его собственных ограничениях,
которые надо снять или обойти, для того чтобы получить новый импульс к его использованию в познании личности.
Чтобы обнаружить эти ограничения, проследим судьбу эксперимента после утверждения его Левином в качестве метода. В психологии личности эта судьба свелась, как мы уже говорили, к короткому периоду расцвета, а затем к дальнейшему прозябанию в качестве бедного родственника, теснимого более почитаемыми тестами, опросниками и тому подобными методами. Зато, как это часто бывает в истории науки, метод, не нашедший должного признания в своем отечестве, был с успехом применен в областях смежных. Таких областей можно назвать по крайней мере три.
Во-первых, это социальная психология, начала экспериментального подхода которой были заложены Ле-
156
вином (проблемы групповой динамики, типы лидерского поведения и т. д) *.
Во-вторых, это детская психология, прежде всего психология дошкольника, где относительная легкость организации игры, те. ведущей для ребенка деятельности,
изменение ее различных условий создают уникальную возможность для экспериментальной проверки психологических гипотез. Наконец, в-третьих, это область патопсихологии. Экспериментальная патопсихология была основана в СССР
бывшей сотрудницей Левина — Б. В. Зейгарник, которая перенесла на психологическое изучение больного многие принципы левиновской школы:
внимание к процессу, а не только к результату выполнения, варьирование условий внутри одной и той же ситуации, постоянное общение экспериментатора и испытуемого и т. п. Общая направленность патопсихологического эксперимента была в основном обращена к изучению познавательной сферы, тонкостей патологии мышления, при этом каждый полученный результат ставился в контекст определенного поведения, отношения копыту, всей ситуации эксперимента

оценкам экспериментатора и другим, по сути мотивационным, личностным компонентам. Иными словами, по сравнению с левиновс-кими опытами здесь как бы сменились фигура и фон:
если для Левина главными были поведенческие реакции и стоящие за ними механизмы, тогда как познавательные, интеллектуально-мнестические способности испытуемых оставались фоном, тов опытах Б. В. Зейгарник и ее школы последнее стало фигурой, основным объектом внимания, а личностные реакции — фоном исследования. Помимо этого в школе Зейгарник были непосредственно повторены многие опыты Левина в применении к различным вариантам психических отклонений.
Однако дальнейшее продвижение в каждой из перечисленных областей обнаружило и ряд недостатков, тормозов, ограничений применяемого экспериментального подхода, главным из которых продолжала оставаться оторванность от жизненных реалий и контекс-
* Б. В. Зейгарник в своих лекциях о Левине, которые она в течение долгих лет читала на факультете психологии МГУ, любила шутить Подобно тому как, по словам Достоевского, вся русская классическая литература вышла из «Шинели»
Гоголя, таки вся американская социальная психология вышла из работ Левина».
Доля истины в этой шутке весьма велика

тов, тех самых, которые с такой тонкостью описывали в это время писатели или клиницисты-феноменологи. Иначе говоря, разделение двух психологии роковым образом останавливало продвижение и здесь. Эксперименты в вакууме так охарактеризовал современную социальную психологию известный исследователь в этой области Анри Тешфел
20
, подчеркивая их основную черту оторванность от жизни. Что касается экспериментальной детской психологии, то она, по свидетельству американского психолога Ури Бронфенбрен-нера,
постепенно превратилась в науку об искусственном поведении детей,
помещенных в искусственные ситуации с необычно ведущими себя взрослыми»
2
'.
Явные ограничения обнаружило и патопсихологическое экспериментирование. Как мы говорили, описание личностных особенностей служило здесь в основном лишь фоном, оттеняющим те или иные характеристики интеллектуально-мнестической деятельности больного что касается попыток перенесения левиновс-ких опытов на изучение патологического материала, то эти попытки, несмотря на смену теоретических позиций, продолжали нести общий для экспериментирования в области личности недостаток — оторванность от реальных смысложизненных контекстов. С особой остротой этот недостаток обнаружился,
когда практика поставила перед психологией задачу коррекции мо-тивационных аномалий, что потребовало перехода от сугубо диагностических задач, от анализа познавательной сферы к анализу конкретных личностных особенностей, к построению новых, более приближенных к жизненной реальности методов исследования.
Итак, дальнейшее продвижение в исследовании личности подразумевало нахождение способов сближения двух психологии, внесения конкретных смы- сложизненных контекстов в опытное изучение личности, или, что тоже, придание анализу реального жизненного материала статуса объективности и научности.
Для решения требовалось по крайней мере следующее 1) доступ к этому жизненному материалу, к получению необходимых данных об интересующих нас феноменах, формах и особенностях их протекания 2) нахождение адекватных способов прочтения этих эмпирических данных, перевода их с языка феноменологических описаний на язык научной психологии и построение на этой основе соответствующих гипотез
158
о внутренних механизмах процесса 3) обеспечение возможности осуществления необходимых для проверки наших гипотез вариаций условий
(независимых переменных) исследуемого процесса 4) построение целостной психологической модели, в которой могли бы быть обобщены полученные результаты проверки гипотез, рассмотрения отдельных сторон и механизмов изучаемого явления 5) нахождение достаточно надежных способов проверки адекватности построенных моделей, возможностей их теоретического и практического применения.
Выполнение этой программы сразу наталкивается наряд труднопреодолимых препятствий, особенно в применении к так называемому нормальному развитию.
Трудности начинаются с первого же пункта — получения необходимых эмпирических данных и описаний. Выше мы не разговорили, насколько бедна психология такими данными, насколько они недостаточны для начала

соответствующих исследований ив тоже время какие значительные ограничения лежат на возможностях привлечения в этом отношении богатейшего архива литературно-художественных исследований. Еще более серьезные препятствия возникают на пути выполнения третьего пункта. Искусственные вариации условий протекания жизненного процесса, нужные нам для проверки психологических гипотез, весьма ограниченны, причем не только и даже не столько из-за ограниченности самих принципиальных возможностей и способов такого вмешательства, сколько из-за элементарных этических соображений нравственного запрета сколь-нибудь серьезно, а тем паче кардинально менять ход личностного развития ради внешних по отношению к этому развитию, в данном случае чисто научных, опытных целей.
Эти и целый ряд других ограничений в значительной степени снимаются, когда мы переходим к анализу аномального развития. Мы уже упоминали, что описания отклонений в развитии личности представлены значительно богаче, чем описания развития нормального. Парадокс современных представлений о личности как рази состоит в том, что мы куда больше знаем, по крайней мере в сугубо эмпирическом плане, о ее аномалиях, нежели о том, что есть личность нормальная. Но пожалуй,
наиболее важное преимущество состоит в том, что область аномального развития дает уникальную

возможность проследить влияние самых различных вариаций условий находи качество внутриличностных процессов. Варьирование условий, введение действия
«независимых переменных, порой кардинальным образом меняющих судьбу человека, осуществляются при этом отнюдь не лабораторным, оторванным от контекста жизни путем (что, впрочем, было бы и невозможно, но характером событий самой реальной жизни, будь то внезапная болезнь, сдвиг социальных обстоятельств, нарушение отдельных психических функций и т. п. По сути даже с достаточно строгой научной точки зрения можно сказать, что речь идет об
эксперименте, отличающемся от лабораторного тем, что вмешательство в исследуемый процесс организуется и осуществляется не самим исследователем, а обстоятельствами, нами фиксируемыми как случившиеся, данные. Искусство состоит здесь, следовательно, не в создании и варьировании стимульных ситуаций,
а во-первых, в выборе из представляемого патологией широчайшего диапазона и точной фиксации условий, необходимых для проверки интересующих нас гипотез,
и, во-вторых, в чтении, интерпретации происшедшего жизненного эксперимента.
Сразу оговоримся, что подобный эксперимент (его можно вполне подвести под рубрику того, что в литературе обозначается как эксперимент, на который можно ссылаться или эксперимент уже случившийся) отнюдь не противоречит эксперименту традиционному, лабораторному. Более того, и это надо подчеркнуть сразу, они дополняют и даже подразумевают один другого, ибо лабораторное поведение не может быть до конца понято вне жизненного контекста, равно как существенные психологические детали нередко оказываются пропущенными в анализе жизненного эксперимента и могут быть восполнены лишь в тонком лабораторном опыте.
Итак, если до сих пор мы были заняты в основном тем, что старались подвести общепсихологическую базу под изучение аномального развития личности, показать, что вне общепсихологического, даже — более широко — философско- психологичёского, контекста эти исследования не могут быть сколь-нибудь значимыми и серьезными, то теперь мы подошли к тому, что патологический материал в свою очередь чрезвычайно полезен для общего понимания психологической природы человека, поскольку дает уникальную возможность анализа жизненных экспериментов, с разных сторон испытывающих эту природу.
Для естествоиспытателей мысль об особой ценности патологического материала давно стала очевидной. Что касается врачей-психиаторов, то мы уже говорили, насколько высоко многие из них ставили изучение душевной патологии именно как путь к «человеко-знанию», к пониманию психики конкретных людей. В
истории психологии мы также встречаем имена очень авторитетных ученых,
подчеркивающих значение патологического материала. Можно назвать, например,
Теодюля Рибо, который был, видимо, первым среди психологов, кто предложил рассматривать область психической патологии как эксперимент. Болезнь писал он является самым тонким экспериментом, осуществленным самой природой в точно определенных обстоятельствах и такими способами, которыми не располагает человеческое искусство. Однако надо признать, что это был скорее призыв, нежели разработка и реализация конкретного подхода. Неслучайно поэтому взгляд этот фактически не получил развития, ив дальнейшем пути клинического и научно-психологического исследований, как мы знаем,
существенно разошлись интересы первого сосредоточились на описании феноменологии душевных отклонений и поисках их причин в прямых корреляциях с патофизиологическими процессами интересы второго — на изучении взятых изолированно от жизненных контекстов механизмов и качеств личности. Понятие же эксперимента по сравнению с предложением Рибо сузилось до лабораторного или в лучшем случае естественного, полевого, понимаемого как изучение некоей сложившейся и, как правило, недолго длящейся ситуации. Все же, что выходит за эти рамки, способно удостоиться лишь эпитета наблюдения, те. метода, по научному рангу значительно нижестоящего, чем метод экспериментальный. И хотя многие крупные ученые (в отечественной психологии достаточно назвать имена Л.
С. Выготского, Б. В. Зейгарник, АР. Лурии, В. Н. Мясищева и др) не разговорили о важности использования данных патологии и не раз доказывали в своих исследованиях правоту этих слов, превалирующее отношение к ценности патологического материала остается среди психологов весьма скептическим. Все,
что выходит за грань (чаще совершенно умозрительно определяемую) нормы

видится протекающим как бы по другому ведению, например ведению психиатрическому, дефектологическому или криминалистическому, и аномальный материал рассматривается по преимуществу как одиозный, чужеродный общей психологии.
Для автора в этом плане была очень памятна одна из бесед с профессором П. Я.
Гальпериным. В ответ на восхищение богатством материала психиатрической клиники (автор тогда только начинал свою работу в этой области) Петр Яковлевич сказал Да, это все очень интересно, производит грандиозное впечатление, я сам в свое время был захвачен этим впечатлением, но, поверьте мне, ничего не дает для психологии. Ярко, но неприменимо. Слова эти были особенно весомы, поскольку по своему базовому образованию П. Я. Гальперин — медик, психиатр и, прежде чем прийти в психологию, долгое время работал в клинике, знал ее досконально.
Действительно, реальное положение дел таково, что, за исключением отдельных примеров гротескного извращения какого-либо свойства личности, общая психология пока крайне редко что берет из богатства клинических описаний. Нов этом виноват, разумеется, не сам по себе клинический материала не- разработанность собственно психологических методов его анализа и ассимиляции.
Не будучи же ассимилированным научной психологией, материал этот и не может стать чем-то иным, кроме как внешней, чисто поверхностно взятой иллюстрацией,
броской картинкой, феноменологическая яркость которой лишь маскирует искомые психологические механизмы, приводя в конце концов к чувству разочарования и скепсиса по отношению к действительной научной ценности исследования аномалий личности.
Рассмотрение аномального развития как особого рода жизненного эксперимента, нахождение способов его соотнесения с результатами лабораторных экспериментов и является, на наш взгляд, наиболее адекватным для психологического освоения данных патологии. Понятно, что первое, отчего мы должны при этом отказаться от попыток выведения закономерностей из рассмотрения законченных, определившихся форм аномальных проявлений. На этом пути нас ждет сначала ослепление, энтузиазм от открывшегося феноменологического богатства и яркости, а затем неизбежные разочарования и упомянутый выше скепсис по поводу психологической значимости этого материала. Внутренние закономерности могут быть открыты лишь через анализ развития всего
«жизненного эксперимента, приведшего к появлению аномального феномена.
Сама мысль о том, что природа явления раскрывается в изучении его движения, истории развития, отнюдь не нова. Гегель писал, что целое — этот. е. весь процесс становления, а результат — только конечная точка этого процесса, поэтому познание сути явления закрыто для того,
KIO
хочет иметь дело только с результатом. Применительно к психологии важность изучения процесса развития, формирования неоднократно подчеркивали Л. С. Выготский, А. Н.
Леонтьев, Л. С. Рубинштейн и другие выдающиеся отечественные психологи. С
особой последовательностью этот подход был воплощен в теории поэтапного формирования умственных действий (П. Я. Гальперин). Однако в работах П. Я.
Гальперина, Н. Ф. Талызиной и их многочисленных учеников и последователей

речь шла опознавательных способностях и навыках, формируемых, кроме того, по преимуществу в искусственных, лабораторно поддерживаемых условиях. Нас же сейчас интересуют свойства и феномены личности, данные в их реальном,
жизненном развитии. А в изучении этого ракурса психология, как мы знаем,
продвинулась чрезвычайно мало, в результате чего в большинстве учебников,
научных сочинений и оказалась представленной в разных аспектах и деталях,
скорее психология испытуемого, нежели психология человека.
Как можно конкретно реализовать намеченные общеметодологические принципы применительно к задачам данной книги — анализу аномального развития личности?
В появившейся в 1965 г. и ставшей вскоре широко известной патопсихологам статье профессор Б. В. Зей-гарник среди других подходов к изучению личности назвала и анализ личностных изменений поданным историй болезни, предложив рассматривать его как важный аспект изучения эмоционально-волевой сферы психически больных. В последующие годы это предложение было реализовано сотрудниками Б. В. Зейгарник применительно к исследованию больных шизофренией, хроническим алкоголизмом, нервной анорексией и др. Конкретные способы использования данных историй болезни в этих работах носили, однако,
довольно раз- б

розненный и не всегда сопоставимый между собой характер иными словами,
анализ историй оставался еще недостаточно унифицированным методом исследования личности. Первоначальная попытка такой унификации, выделения последовательности и задач конкретных этапов анализа была предпринята нами в г.
24
В качестве начального, исходного этапа выделялось тщательное знакомство с историями болезни выбранной для изучения группы больных, демонстрирующих те или иные интересующие нас свойства и феномены личности, их основные вариации и формы протекания.
Для читателей-неспециалистов стоит сказать несколько слов об историях болезни. История болезни в психоневрологической клинике представляет собой особый, не только медицинский, но и психологический, жизненный документ. В
ней помимо медицинских данных по возможности подробно собраны сведения, характеризующие жизненный путь больного, типичные для него способы действия,
общения, разрешения конфликтов, круг его интересов и изменения этого круга в течение болезни, его взаимоотношения в семье, на работе *. Так или иначе для врача-психиатра важна любая деталь, мелочь из жизни пациента, потому что каждая такая деталь помогает ему составить целостное представление о данном больном и сопоставить это представление с опытом психиатрии, отнести его к определенной нозологии, определенному типу психического расстройства. Это очень сложная работа, опирающаяся не только на научные знания, но и на особое искусство, тонкую интуицию, которая столь характерна для хороших психиатров Следует признать, что, к сожалению, сказанное является справедливым далеко не для всех историй болезни, а лишь для наиболее полных, составленных по всем правилам психиатрического искусства Говоря об интуиции, обычно имеют ввиду те эмпирические обобщения,
которые создаются у специалиста и которыми он пользуется, часто будучи не в состоянии отчетливо сформулировать их в системе строгих понятий. Вместе с тем,
как мы уже имели случай говорить выше, не следует резко противопоставлять искусство и интуицию объективным методам хотя бы потому, что построение и применение последних никогда наделе не обходится без изрядной доли первых,
приобретающих в подобном случае лишь эпитет научности (так говорят о научной интуиции, искусстве научного поиска и т. п) Еще С. П. Боткин писал, что в науке всегда нужно и искусство исследовать, и наблюдать, и анализировать добытые сведения».