Этика ч 3. Этика. ч. 3. Титова_прав.. Этические категории

• Название: Этические категории
• Анкор: Этика ч 3
• Дата: 02.11.2022
• Размер: 0.71 Mb.
• Имя файла: Этика. ч. 3. Титова_прав..doc
• Тип: Закон; #768039
• страница: 4 из 10

3.2. Зло как причинение страдания
Самой ужасной из всех человеческих страстей я считаю стремление более сильного использовать другого человека как средство достижения своих эгоистических целей. Это не что иное как утонченная форма каннибализма

И. Кант
Теперь мы перейдем к краткой характеристике панэтики – науки о страдании Сью Р. Дж. Х, специалиста в области социальных исследований и стратегий корпораций. Сразу скажем, что тема страдания берется нами достаточно узко, только в связи с его причинением в качестве средства принуждения и подчинения. Такое страдание связано с болью и страхом перед возможной болью. Страх имеет сложную природу. Психологи считают, что это знак целого состояния обусловленности – многомерного потока…. Страх – великий координатор. Ал. К. Толстой заметил: «Ты посмотри, как в страхе люди гадки. Начнут как Бог, а кончат как свинья». Страх связан с несвободой, зависимостью, вынужденной подчиненностью. И в этом смысле страх и страдание – несомненное зло, причиняемое человеку человеком при достижении своих или групповых, коллективных целей.

Автор панэтики выделяет несколько исторических ступеней развития практики причинения страдания. Предкам человека не потребовалось много времени, чтобы понять, что с помощью боли можно заставлять подчиняться. Способность причинять страдания, таким образом, берет начало в самом раннем антропогенезе. Первые орудия труда являлись и первыми средствами, усиливающими боль и страдание (подобие ножа появилось около двух миллионов лет назад, но в уголовной практике это до сих пор главное поражающее средство). С появлением способности к абстрактному мышлению появляется новая совокупность страданий. Это страдания разума, ментальные страдания добавились к телесным и усложнили их. Отчуждение, тревога, беспокойство, унижение, печаль, депрессия, страх, паника стали более болезненными, нежели физическая боль. Р. Сью рассуждает о «виртуальном присутствии», то есть о возможном, воображаемом причинении страдании, которого нет в реальности, но мысль о нем болезненна.

Последнее из принципиальных качественных эволюционных изменений, которое заложило основу для массового причине­ния страданий, произошло около девяти тысяч лет до н. э. Это было повсеместное образование человеческих поселений в результате потепления климата, последовавшего за Ледни­ковым периодом. Вождь поселения был способен причинять боль и наводить страх (как глава отряда карателей) гораздо более сильнее, чем это мог делать одинокий воин. Власть вождя, способность причинять страдания росла по мере роста численности находящихся под его контролем исполнителей.

Однако численность причиняющих страдания и их умение были не единственными составляющими увеличения возможностей причинения страда­ния в условиях зарождения институциональных структур. Эффективность причинения страданий в значительной мере увеличивалась в результате распыления личной ответственности,т.е. обезличивания. Жители определенного поселения причиняли страдания намеченным жертвам не в отместку за какое-либо предшествующее зло, а просто потому, что им бы­ло велено так делать. Человеку предписывалось подчиняться определенной личности, и эти отношения превращались в безы­мянную цепочку приказа, характерную для армии или системы бюрократии. После того, как с ростом поселений социальная практика безличностного причинения страданий прочно за­крепилась, людям сравнительно легко стало причинять стра­дания друг другу в ужасающих размерах: отсутствовало мучи­тельное чувство вины, которое могло бы остановить занесен­ную «карающую длань». (Читатель знает, что и 20 век дал примеры причинения страданий как способ исполнения долга, воинского, партийного и т.п., и далеко не все исполнители испытывали вину за причинение ими страданий).

После десяти миллионов лет генетической и культурной эволюции все основные факторы, необходимые для институциализации причинения страданий, как способа устрашения, были, наконец, интегрированы в социальное поведение. Автор суммирует их следующим образом: I) использование причинения страдания как решающего средства приобретения власти и господства (10 млн. лет до н.э.); 2) активность рук (примерно 3 млн. лет до н.э.) и последующее эволюционное развитие; 3) воз­никновение способности создавать виртуальное присутствие и реагировать на него (около 600 тыс. лет до н.э.); 4) на­копленные изобретения и усовершенствование оружия для на­несения физических повреждений (примерно 65 тыс. лет до н.э.); 5) объединение индивидов в организованные сообщест­ва для причинения страдания (около 9 тыс. лет до н.э.). Начиная с девятого тысячелетия до н.э. стремительно развивалось каждое из этих "умений". Причинение страдания возросло по частоте, интенсивности и размерам. Человеческая история оказалась вместилищем наказаний всевозможных видов, что свидетельствует, по мнению автора, о скрытой генетической склонности к причинению страдания, присущей человеческому роду.

Р. Сью говорит: «Чем больше мы наблюдаем человеческое поведение, тем становится яснее, что практически все мы (как те, кто слывет «добрым», так и те, которым инкриминируют «зло») более или менее непрерывно причиняем страдания другим, но, в свою очередь, сами тоже становимся жертвами по воле других». В мире не существует более распространенного социального взаимодействия, как нет и более важного вопроса личной и социальной значимости, чем феномен причинения страданий. Поистине человека можно считать видом «homo inflictus» и к ряду родовых признаков (разумный, деятельный, играющий, моральный) добавить – «человек страдающий». Такая констатация имеет смысл для постановки нравственной проблемы личной ответственности за уменьшение страданий, несомненного зла в человеческих взаимоотношениях.

3.3. Источник зла – суперанималы и суггесторы
Когда-то темный и косматый зверь,

Ссойдя с ума, очнулся человеком. Опаснейшим и злейшим из зверей

М. Волошин
Далее мы приступим к антропологической концепции палеопсихолога Б. Поршнева (в книге «О начале человеческой истории») и его последователя Б. Диденко («Цивилизация каннибалов или Человечество как оно есть»). Их позиция не только интересна, но в некотором смысле шокирующая. Однако напомним слова этолога, философа и этика ХХ века К. Лоренца: «Человечество препятствует самооценке (объективной имеется в виду) всеми средствами; и поистине уместно призвать его к смирению – всерьез попытаться взорвать эти завалы чванства на пути самопознания».

Человечество, как это доказывает Б. Поршнев, в своем становлении прошло страшную стадию адельфофагии (что переводится, как «поедание собратьев»). Проще говоря, человеческая история началась с людоедства, с хищности, противоестественно направленной на представителей своего же – рода еще единого – вида. В палеоантроповом – до этого «безгрешном» – стаде произошел вынужденный, обусловленный внешними экономическими обстоятельствами переход к хищному поведению по отношению к представителям своего же вида. Создал человека вовсе не труд, не «естественный» отбор, а лишь предельный, смертельный страх перед «ближним своим».

Хотя выводы Б. Поршнева относятся к чрезвычайно древним периодам человеческой праистории, однако его теория не содержит никаких положений, мешающих экстраполировать ее действие вплоть до сегодняшнего дня. Построенная на этом фундаменте гипотеза видовой неоднородности человечества Б. Диденко достаточно полно отвечает на большинство непонятных вопросов человеческого общежития. Эта гипотеза предполагает, что человечество является не единым видом, а семейством, состоящим из совершенно различных – двух хищных и двух нехищных – видов.

В процессе антропогенеза сформировались два хищных вида: суперанималы (сверхживотные) – потомки «первоубийц», «адельфофагов», и суггесторы (псевдолюди) – агрессивные и коварные приспособленцы. Суггесторы стали подражателями и приспешниками суперанималов. Хищные виды пошли по пути наименьшего сопротивления, уже «обкатанному» Природой, зверскому (жестокость и хитрость) пути. Проявления хищного поведения весьма разнообразны – от морального и психологического подавления до издевательств, изуверских пыток и убийств.

Два нехищных типа характеризуются врожденным инстинктом неприятия насилия. Диффузный вид (от «диффузия», распространение, растекание) – это люди, легко поддающиеся внушению, и неоантропы – менее внушаемые люди, обладающие обостренной нравственностью. Людям нехищных видов свойственна предрасположенность к самокритическому мышлению, не всегда, к сожалению, реализуемая.

Согласно этой концепции врожденных видовых поведенческих различий в человеческом семействе, человечество представляет собой парадоксальное общежитие существ несовместимо разных, от рождения наделенных диаметрально противоположными психогенетическими мотивационными поведенческими комплексами: стадным, точнее, общественным (подавляющее большинство) и хищным (несколько процентов). И вызвано это самим процессом антропогенеза. Причем различия эти не имеют никакого отношения к интеллекту; можно отлично играть в шахматы, а «на работе» заниматься изощренными пытками.

Если непредвзято поставить вопрос об отличительных признаках человека, рассуждает Борис Диденко, которые даны опытом истории и не могли бы быть «в другом смысле» распространены на животных, то таковых окажется только два.

Во-первых, люди – единственный вид, внутри которого систематически практикуется крупномасштабное, рационально не объяснимое, взаимное умерщвление.

Во-вторых, столь же странно, на первый взгляд, еще одно отличие: люди – опять-таки единственный вид, способный к абсурду, а логика и синтаксис, практическое и теоретическое мышление – его деабсурдизация.

И вот выяснилось, что эти две человеческие особенности не только взаимосвязаны, но и полностью взаимообусловлены, ибо произрастают из одного и того же страшного феномена. Это – т.н. адельфофагия, или умерщвление и поедание части представителей своего вида. Она-то и привела к возникновению рода человеческого – Homo sapiеns. Его главное диагностическое отличие (церебрально-морфологическое и функциональное) по Геккелю – «дар слова». На языке современной физиологической науки это значит: наличие второй сигнальной системы, следовательно, тех новообразований в коре головного мозга (прежде всего в верхней лобной доле), которые делают возможной эту вторую сигнальную систему.

Еще Б.Ф. Поршнев сформулировал идею переходного вида – троглодита. Он были прямоходящим, орудия труда были средствами разделки останков крупных животных. Человечество и сегодня поедает только умерщвленную мясную пищу. Процесс эволюции троглодитидов включает три больших этапа. Первый — на уровне австралопитеков, включая сюда т.н. homo habilis (умелый). Это время богатейшей фауны хищников (саблезубых тигров), пробивавших покровы толстокожих слонов, носорогов и т.п. Предок человеческий поедал костный мозг, для чего и нужны были «разбивающие орудия». Это достаточная пищевая ниша (5% от веса животного составляет костный мозг плюс головной), что составляет 200-300 кг богатой протеином пищи.

На втором этапе происходит кризис хищной фауны. Резко уменьшились источники питания. Австралопитеки обречены на вымирание, но одна ветвь троглодит пережила кризис, благодаря собирательству относительно свежих трупов крупных травоядных по берегам рек. На этом этапе развилось поедание не только мозга, но и мяса.

Третий этап характеризуется новым кризисом, связанным с разрастанием фауны пещерных хищников. На долю рек снова стала приходиться малая часть общей массы умирающих травоядных. И снова лишь одна ветвь археоантропов вышла из кризиса морфологически и экологически обновленной – это палеоантропы. Они находят симбиоз с разными хищниками, со стадами травоядных и т.д. Но и этому третьему этапу приходит конец вместе со следующим зигзагом флуктуации (отклонения) хищной фауны в позднем плейстоцене. Необычайно лабильные и вирулентные (приспособляющиеся) палеоантропы осваивают все новые и новые варианты устройства в среде, но пищевой кризис надвигается неумолимо.

Это и есть тот переломный этап, на котором начинается восхождение к Homo sapiens, тот критический период, когда наш предок оказался перед новой трудностью получения мясной пищи. Новые биоценозы вытеснили прямоходящих плотоядных высших приматов, несмотря на всю их изощренную приспособляемость.

Природа оставляла теперь лишь очень узкий (эвентуальный) выход этим удивительным животным четвертичной эпохи, так круто развившимся и обреченным на вымирание. Он состоял в том, чтобы нарушить тот самый, дотоле спасительный, принцип «не убей», который составлял глубочайшую основу, сокровенный секрет пребывания пралюдей в разнообразных формах симбиоза с животными. Первое условие их беспрепятственного доступа к остаткам мертвого мяса состояло в том, чтобы живое и даже умирающее животное их не боялось. Троглодиты должны были оставаться безвредными и безобидными, и даже кое в чем полезными, например, подающими сигнал опасности соседям в системе биоценоза.

И природа подсказала узкую тропу, которая, однако, в дальнейшем вывела эволюцию на небывалую дорогу. Решение биологического парадокса, подчеркивает Б. Диденко, состояло в том, что инстинкт не запрещал им убивать представителей своего собственного вида. Экологическая щель, которая оставалась для самоспасения у обреченного на гибель вида двуногих приматов, всеядных по натуре, но трупоядных по основному биологическому профилю, состояла в том, чтобы использовать часть своей популяции как самовоспроизводящийся кормовой источник. Но каким образом «кормимые» принудили «кормящих» к послушному смертельному выполнению процедуры «кормления»?

Здесь мы остановимся на феномене человеческой речи, пребывая в русле логики автора концепции. Возникновение речи непосредственно связано с видообразованием и последующей дивергенцией (разделением) видов

Что является главной характеристикой языка, речи? Это наличие для всякого обозначаемого явления (денотата) не менее двух нетождественных, но свободно заменяемых, т.е. эквивалентных, знаков или сколь угодно больших систем знаков того или иного рода. Их инвариант называется значением, их замена – объяснением, интерпретацией. Переводимость, заменяемость, синонимичность и делает их собственно знаками, номинативными единицами человеческого языка. Оборотной и неотторжимой стороной того же является наличие в человеческой речи для всякого знака иного, вполне несовместимого с ним и ни в коем случае не могущего его заменить другого знака. Эта контрастность есть антиномия в широком смысле, без этого нет ни объяснения, ни понимания. (если А не есть Б и тому подобное). Это характерно лишь (!) для человеческой речи. Поэтому можно отождествить проблему возникновения человеческой речи, второй сигнальной системы и Homo sapiens.

Слово есть единственный знак и единственно верное свидетельство мысли, скрытой и заключенной в теле. Не слово – продукт мысли, а наоборот: мышление – плод речи. Мышление, сознание, воля, личность – не другие наименования речи, но ее сложные производные, не существующие вне речи. Возможность мыслить восходит в сферу отношений индивида не только с объектами, но с другими индивидами, акт мысли есть акт или возражения или согласия, как и речь, есть акт побуждения или возражения. Решительно все стороны мозговой деятельности пронизаны вмешательством второй сигнальной системы, ее управляющих импульсов и в сфере духовных и в сфере материальных актов. Школа И.П. Павлова установила фундаментальный физиологический факт: вторая сигнальная система оказывает постоянную отрицательную индукцию на первую. Слово невидимо совершает тормозную, всегда нечто запрещающую работу.

Могучее вторжение второй сигнальной системы и регулирование всей высшей нервной деятельности, несомненно, предполагает не «вакуум инстинктов», а тот факт, что она прежде всего была средством торможения любых первосигнальных двигательных и вегетативных рефлексов. Торможение служит глубоким ядром ее нынешнего функционирования у человека. Лобные доли (собственно, префронтальная часть) не только тормозят первосигнальные рефлексы, вообще прямое реагирование на среду, но и преобразуют речь в поведение, подчиняют освобожденнное от прямого реагирования поведение заданию, команде (экстероинструкция) или замыслу (аутоинструкция), т.е. речевому началу, плану, программе.

Величина мозга предгоминид – биологическая характеристика. Объем мозга увеличивается как морфологическое следствие прямохождения и плотоядения. Речевая функция мозга в корне отличает человека от палеоантропа. Социальность и разум человека никак прямо не коррелированы с тотальной величиной его головного мозга. Именно организация, архитектоника мозга, а не его размеры в основном определяют человеческий интеллект (и разум!).

Экстероинструкцию и аутоинструкцию можно рассматривать как в основном эквивалентные (по содержанию), но вместе с тем и как противоположные, противоборствующие. Их можно расчленить на внушение и самовнушение, точнее: на суггестию и контрсуггестию. Первичным остается суггестия, внушение, а вторичным и производным – негативный ответ на внушение, его отклонение или, напротив, его возведение в степень.

Очень важно выделить в речевом общении, во второй сигнальной системе его ядро – функцию внушения, суггестии. И находится это ядро не внутри индивида, а в сфере взаимодействия между индивидами. Внутри индивида находится лишь часть, половина этого механизма. Принимающим аппаратом внушения являются как раз лобные доли коры, именно они и есть орган внушаемости. Внушение и есть принудительная силаслов. Слова, произносимые одним, неотвратимо, «роковым» образом, предопределяют поведение другого, если только не наталкиваются на отрицательную индукцию, контрсуггестию, обычно ищущую опору в словах третьего человека. В чистом виде суггестия есть речь минус контрсуггестия. Последняя находится в обратной зависимости от авторитета лица – источника суггестии.

Таким образом, для всякой человеческой инфлюации (проникновения), в том числе и речевой, общим является первый и коренной акт – торможение. Это фаза отмены, пусть и через сложную трансмиссию, имеет универсальный характер, обнаруживаясь на самой глубине человеческих систем коммуникации. Назовем ее интердикцией, запретом. Второй фазой инфлюации человека на человека является собственно прескрипция (предписание): делай то-то, делай так-то. Это – внушение, суггестия.

Итак, второсигнальное взаимодействие людей складывается из двух главных уровней – инфлюативного и информативного. Первый, в свою очередь, делится на первичную фазу – интердиктивную, и вторичную – суггестивную. Неразлучный же спутник суггестии – контрсуггестия. В отношениях двух (и более) людей суггестия и контрсуггестия представляют собой противоборствующую пару. Такую же антагонистическую пару нейрофизиологических процессов представляют возбуждение и торможение.

Все в речевой материи сводится к поведению и подчинению или возражению. Этот повелительный характер человеческой речи есть следствие именно того, что «пра-речь» первоначально состояла лишь из приказов, требований и повелений. (Слушать – слушаться!), что было в пра-языке – единственным и основным значением. В речевой функции вычленяется самая глубокая основа – прямое влияние на действия адресата (реципиента) речи в форме внушения, или суггестии. Но суггестия не может быть побуждением к чему-либо, чего прямо или косвенно требует от организма первая сигнальная система, более того, суггестия есть побуждение к реакции, противоречащей, противоположной рефлекторному поведению отдельного организма. Незачем внушать то, что все равно должно произойти!..

Два экстраординарные явления характеризуют кризис раннего антропогенеза: во-первых, редчайшим среди высших животных видов феноменом – адельфофагией (происходит переход к хищному поведению по отношению к представителям своего же собственного вида), и, во-вторых, совершенно новое явление – зачаточное расщепление самого вида на почве специализации с помощью суггестии особой пассивной, поедаемой части популяции, которая, однако, затем очень активно отпочковывается в особый вид, с тем, чтобы стать в конце концов и особым семейством. Эта дивергенция (расхождение) двух видов – «кормимых» и «кормильцев» – протекала очень быстро, и ее характер является самой острой и актуальной проблемой во всем комплексе вопросов о начале человеческой истории, стоящих перед современной наукой.

Как видим, наши предки раньше всего приспособились убивать себе подобных. А к умерщвлению животных перешли много спустя после того, как научились и привыкли умерщвлять своих. Так что охота на другие крупные виды стала уже первой субституцией убийства себе подобных. Этот экологический вариант стал глубочайшим потрясением судеб семейства троглодитов. Все-таки указанные два инстинкта противоречили друг другу: никого не убивать и при этом убивать себе подобных. Произошло раздвоение экологии и этологии поздних палеоантропов. Но война всех против всех не могла эволюционно быть принятой.
Выходом из противоречия, говорит Б. Диденко, оказалось расщепление самого вида палеоантропов на два подвида. От прежнего вида сравнительно быстро и бурно откололся новый, становящийся экологической противоположностью. Если палеоантропы не убивали никого, кроме себе подобных, то эти другие, назовем их Homo pre-sapiens (человек формирующийся), представляли собой инверсию: по мере превращения в охотников, они не убивали именно палеоантропов. Они сначала отличаются от прочих троглодитов только тем, что не убивают этих прочих троглодитов. А много, много позже, отделившись от троглодитов, они не только убивали последних, как и всяких иных животных, как «нелюдей», но и убивали себе подобных, т.е. и других Homo pre-sapiens. Эту практику унаследовал и Homo sapiens, всякий раз руководствуясь мотивом, что убиваемые – не вполне люди, скорее, ближе к «нелюдям» (преступники, иноверцы и т.д.).

Б. Диденко говорит о том, что «загадка человека полностью включена в неисчерпаемо сложную тему дивергенции палеоаннтропов и Homo pre-sapiens. Однако этот процесс был слишком запоздалым. Ибо самое страшное уже произошло: потомки первоубийц прочно вошли в состав рода людского в результате первобытного промискуитета (предполагаемая стадия неупорядоченных половых отношений в первобытном обществе до появления брака и семьи). Уйти из животного мира «безгрешным» человечеству не удалось. Человечество, таким образом, представляет собой не единый вид, но уже семейство, состоящее из четырех видов, два из которых следует признать хищными, причем направлена эта хищность (предельная агрессивность) на других людей, в том числе на представителей и своего вида.

Неопровержимым эмпирическим доказательством существования видового разделения человечества является, по мнению автора, «социальное моделирование». Так именно можно называть общеизвестный факт, что при всякого рода крупных катаклизмах (революции, войны), разрушающих государства, очень многие человеческие сообщества распадаются на «малые группы» – на враждующие между собой банды. В ее составе: главарь (пахан), «свита приближенных» (несколько прихлебателей-«шестерок») и, наконец, более-менее многочисленная послушная «исполнительная группа». Такое самопостроение, стихийная самоорганизация, при снятии уз официальной социальности, предельно точно вскрывает и демонстрирует видовой состав человечества. Это доказательство этической неоднородности человечества по своей сути есть не что иное, как проявление непроизвольного, естественного возврата к прежнему состоянию при предоставлении возможности нестесненного, не ограниченного социальными рамками поведения.

В некотором смысле учение З. Фрейда о роли культурных запретов в качестве цензора-суперэго может быть подтверждением позиции Б. Диденко. В работе «Будущее одной иллюзии» создатель психоанализа пишет: «Похоже, что всякая культура вынуждена строиться на принуждении и запрете влечений; неизвестно еще даже, будет ли после отмены принуждения большинство человеческих индивидов готово поддерживать ту интенсивность труда, которая необходима для получения прироста жизненных благ. Надо, по-моему, считаться с тем фактом, что у всех людей имеют место деструктивные, то есть антиобщественные и антикультурные тенденции и что у большого числа лиц они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение в человеческом обществе»¹.

Описываемые в книге Б. Диденко «Цивилизация каннибалов или человечество как оно есть» видовые различия относятся к морфологии коры головного мозга, их наличие определяет, главным образом, содержание мыслительной деятельности, точнее, его нравственное содержание т.е. параметры, подчеркивает Б. Диденко, не имевшие до сих пор иной классификации кроме эмоционального к себе отношения и предвзятых оценок в русле субъективных трактовок понятий «добра» и «зла». В связи с этим таксономическое определение «вид», как совокупность особей, дающих репродуктивное потомство, непременно должно учитывать собственно человеческую специфику – сапиентность, наличие рассудка, разума, речи, нравственности.

И только при таком расширительном подходе становится понятным, что значительная часть процессов вырождения и вымирания (дегенерации) межвидовых, гибридных потомков должна проходить в более сложных, уже «социально-обставленных» формах. Определенная часть случаев шизофрении, психопатии, параноических синдромов, неадекватных суицидов и т.д. объясняются именно межвидовой гибридизацией, при которой наличие синдромов, неадекватных суицидов и т.д. объясняется именно межвидовой гибридизацией, в результате которой происходит наложение абсолютно несовместимых поведенческих ориентации: хищной агрессивности и нехищного неприятия таковой.

Самое же главное здесь то, что указываемые различия, подчеркивает Б. Диденко, между хищными и нехищными человеческими видами столь существенны и значимы по своим социальным следствиям, что именно они оказываются ныне решающим фактором в вопросе выживания человечества. К хищным видам не применимы основные человеческие качества: нравствeннocть, coвecть, cocтpадaниe. Эти существа привносят в мир бесчеловечную жестокость, бесчестность и бессовестность. Поэтому с гуманистической позиции их нельзя, в принципе, называть людьми. Это жестокие и коварные животные, хотя подчас и весьма сообразительные. И если уж называть вещи своими именами, то правильнее всего будет определить представителей хищных человеческих видов, как хищные гоминды, или, ещё более точно, палеоантропы (неотроглодиты) – это сверхживотные (superanimal'ы), а подражаю­щие, «вторящие» им суггесторы-манипуляторы – это как бы некие оборотни, или псевдолюди.

И именно видовая неоднородность делает жизнь человечества столь нестабильной и чреватой самыми ужасными последствиями. Хищные гоминиды ныне – это т.н. «сильные мира сего», и их неразумное владычество привело всё живое на Земле на грань гибели. И хотя, говорит в заключение автор концепции, по своей значимости понимание всего этого сравнимо со снятием шор с глаз человечества, но, к величайшему разочарованию, открывающаяся при этом «прозрении» картина человеческих взаимоотношений с видом на их механику и подоплёку оказывается столь удручающей и малоутешительной, что невольно возникает аналогия с приходом в себя смертельно больного человека и осознанием им всей жути случившегося с ним и безнадёжности его нынешнего положения...

Но все же «надежда умирает последней» и, быть может, более правильное и объективное рассмотрение человеческих проблем, с учётом видовых различий, укажет пути к спасению... Надежда появляется при глубоком «вдумывании» в человеческую природу, при способности не впадать в крайности, и при внутреннем желании каждого человека стремиться к уменьшению зла.