Этика ч 3. Этика. ч. 3. Титова_прав.. Этические категории

• Название: Этические категории
• Анкор: Этика ч 3
• Дата: 02.11.2022
• Размер: 0.71 Mb.
• Имя файла: Этика. ч. 3. Титова_прав..doc
• Тип: Закон; #768039
• страница: 9 из 10

Характеристика стыда, мук совести, раскаяния


Беспощаднее инквизитора нет, как совесть… Это страшное чувство.


А. Герцен

Чувство стыда должно напоминать человеку о его высоком достоинстве.

Вл. Соловьев

Аристотель определял стыд как страх бесчестья, как неприятное чувство, относящееся к такому злу, которое ведет, по нашим представлениям, к дурной славе. Действительно в поступке совесть объективируется, наши нравственные принципы в результатах действий становятся для всех «видимы». К. Маркс заметил, что человек не то, что он о себе думает, а то, что делает. Главное в совести – определиться вначале с самим собой и, учитывая оценку окружающих, ориентироваться на собственную совесть. Демокрит выразился на этот счет довольно ясно: должно стыдиться самого себя столько же, как и других людей, и одинаково не делать дурного, останется ли оно никому неизвестным или о нем узнают все. Но наиболее, по мнению Демокрита, должно стыдиться самого себя.

К данному определению Аристотеля – стыд как страх бесчестья, как неприятное чувство, добавим определения других мыслителей. Гегель отмечал, что «стыд представляет собой зачаточный не резко выраженный гнев человека на самого себя, ибо он содержит в себе реакцию на противоречие моего собственного явления с тем, что я хочу и должен быть, следовательно, защиту моего внутреннего существа против неподобающего проявления его вовне. Это духовная направленность вовне воплощается в том, что кровь бросается человеку в лицо, что вследствие этого он краснеет, и его внешний вид таким образом изменяется». Отечественный поэт А. Вознесенский определил эту реакцию так: «Нам гладит щеки стыд с изнанки утюгом». Гегель точно указывает на психологическое содержание совести как нравственного явления – гнев на самого себя! Отметим еще указанный философом целостный характер феномена стыда, совпадающий с целостностью человеческой природы: от духовной направленности (мотив, цель поступка) через чувство (гнев, недовольство, страх) к реакции физиологической (покраснение) и добавим, что в иных серьезных ситуациях появляется желание «провалиться сквозь землю», исчезнуть. Пушкин А.С. в монологе Б. Годунова это состояние описывается так: «И рад бежать. Да некуда. Ужасно. Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»¹. И еще: человек существо «причастное», находящееся в отношении к другим, и потому «доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой» (А.П. Чехов). По поводу этой особенности немецкий философ и математик Лейбниц заметил, «что касается стыда, то любопытно, что иногда скромные люди, будучи только свидетелями неприличного поступка, испытывают ощущения, похожие на стыд». В римской античности это звучало как «mea culpa» – моя вина! Поистине и я виноват в том, что делает «брат мой» (по принадлежности к роду человеческому). В таком контексте совиновность можно рассматривать как начало, причину сострадания, жалости, сожаления и т.п.

Русский религиозный философ Вл. Соловьев в работе «Оправдание добра» в качестве фундаментальных нравственных качеств человека называет стыд, жалость и благоговение². Он пишет: «Чувство стыда (в его коренном смысле) есть уже фактически безусловное отличие человека от низшей природы, так как ни у каких других животных этого чувства нет ни в какой степени, а у человека оно появляется с незапамятных времен и затем подлежит дальнейшему развитию. …Рядом с этим основным нравственным чувством находится в природе человеческой другое, составляющее корень этического отношения уже не к внешнему материальному началу жизни в каждом человеке, а к другим человеческим и вообще живым существам, ему подобным – именно чувство жалости (симпатии, сострадания – Вл. Соловьев). …Таким образом, если человек бесстыдный представляет собою возвращение к скотскому состоянию, то человек безжалостный падает ниже животного уровня»¹. Наряду с триадой (стыд, жалость, благоговение) философ называет и другую: сознание моего морального несовершенства; наличие объективного вне меня абсолютного добра; стремление приблизиться к нему, самосовершенствование. Об этом писали и другие выдающиеся деятели русской культуры. Салтыков-Щедрин говорил о том, что «стыд есть драгоценнейшая способность человека ставить свои поступки в соответствие с требованиями той высшей совести, которая завещана историей человечества». Л.Н. Толстой отмечал: ничто вернее того, чего человек стыдится, не показывает ту степень нравственного совершенства, на которой он находится. Известный педагог советских времен В.А. Сухомлинский считал, что всякое знание, умаляющее стыд – вредно, следовательно, получать знания, например об интимных отношениях, необходимо так, чтобы не слабело чувство стыда.

Итак, мы выделяем пять блоков, стадий, форм обнаружения, проявления совести: мотив-оценка, стыд, угрызения, муки совести, раскаяние. К ним можно добавить и особый компонент совести – нравственную память. Д.С. Лихачев считал, что «без памяти нет совести. Совесть – это в основном память, к которой присоединяется моральная оценка совершенного…». В рассказе Николая Шмелева «Последний этаж» есть такие размышления:

«К старости у многих людей – и я в этом смысле не исключение – особенно сильно начинает болеть совесть. Старость, помимо всего прочего, в том и состоит, что твои проступки, давно уже пережитые и, казалось бы, успешно забытые навсегда, вдруг оживают ни с того ни с сего с новой силой, преследуют, мучают по ночам, и ладно бы только по ночам – в конце концов есть же снотворное, – нет, иной раз и прямо, что называется по свету, посреди бела дня: сидишь, смотришь в окно или тихо-мирно читаешь газету, все спокойно, все хорошо, и вдруг как кольнет, как вонзится что-то в самое сердце – дыхание сразу останавливается, на лбу проступает пот, хочется куда-то бежать, где-то спрятаться с головой от самого себя, отбиться, отмахнуться от этого наваждения…. Но как отмахнуться, и лекарства никакого тоже нет, никакой водкой то, что было, не зальешь, а молиться… Кому молиться? Кого молить о прощении? Вот ведь в чем ужас-то: некому молиться, некого просить о прощении, кроме как самого себя…. Я не хочу этим сказать, что я совершил в жизни что- либо особенно уж тяжкое: нет, слава Богу, я никого не предал, ни на кого не донес, никого не пхнул ногой, не оттолкнул локтем, к деньгам и власти всегда был, в сущности, равнодушен… И, конечно, не о яблоках речь: если бы еще и такая дребедень всерьез ложилась камнем на человеческую душу – кому ж тогда жить на земле?… Но многое, очень многое мне все-таки хотелось бы исправить в своей жизни, и если уж не исправить, то хотя бы забыть совсем».

Память совести связана с бессознательным и является тем самым предощущением либо морального дискомфорта, либо предощущением удовлетворенности от нравственно правильного решения о поступке и результата своего поступка, это состояние типологически близко к переживанию счастья. То, что мы называем совестью, погружено в глубины бессознательного, коренится в подсознательной основе. Самые важные в ситуации морального выбора экзистенциальные решения человека нерефлексируемы, т.е. не осознанны, но они связаны с совестью, зависят от нее. В этом смысле, считает В. Франкл, совесть можно назвать также иррациональной; она алогична, или, еще точнее, дологична. «Ведь подобно тому, как существует донаучное и онтологически предшествующее ему дологическое познание бытия, так существует и доморальное постижение ценности, которое принципиально предшествует любой эксплицитной (развернутой, объясненной – Т.Т.) морали. Это и есть совесть»¹. Более полно этот аспект анализа совести мы рассмотрим в теме «Бессознательное и этика» во второй книге нашего пособия.

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю…

А.С. Пушкин

Далее нам необходимо дать характеристику таких компонентов совести как муки, угрызения совести и раскаяние. Это сложные в психологическом смысле состояния человека. Муки совести, в сущности, есть до предела «разгоревшийся» стыд, как «гнев, направленный внутрь себя» (Гегель). Так это состояние совести, например, описывает А.С. Пушкин: «…совесть, когтистый зверь, скребущий сердце, совесть – незваный гость, докучный собеседник, заимодавец грубый, эта ведьма, от коей меркнет месяц и могилы смущаются и мертвых высылают!..».

Муки совести называют угрызениями и они могут быть столь сильными, что становятся невыносимыми, принуждая искать спасение. Это нравственное самонаказание, от которого невозможно уклониться, разве что уйти из жизни, что случается, но главное – это состояние вынуждает принимать решения, действовать. Вот здесь и формируется то, что называется раскаянием. Рискнем сказать довольно банальную вещь: ни одно состояние не длится вечно. Не может до бесконечности продолжаться мучительное состояние угрызения совести. Власть психологического начала сменяется разумным, которое подсказывает выход: надо переменить свое поведение, нельзя больше поступать таким образом, чтобы затем было стыдно, а подчас, мучительно стыдно. Шиллер определяет это так: «Раскаяние в каком-либо поступке проистекает из сопоставления его с нравственным законом и есть неодобрение этого поступка, ибо он противоречит нравственному закону. Следовательно, в минуты раскаяния нравственный закон есть высший».

Вл. Даль представил в своем словаре это состояние так: раскаяться – сожалеть о поступке своем, сознавать, что следовало бы сделать не то или не делать чего; убиваться совестью, казниться прошлым. Надо только отдавать себе отчет в конструктивном характере раскаяния. В противном случае вся процедура самонаказания, нравственного прозрения окажется замкнутым кругом. Напомним эпизод из «Маленького принца» Антуана Де Сент Экзюпери: На следующей планете жил пьяница, перед которым выстроился целый ряд бутылок. – Что это ты делаешь? – спросил Маленький принц. – Пью, – мрачно ответил пьяница. – Зачем? – Чтобы забыть. – О чем забыть? – спросил Маленький принц. Ему было жалко пьяницу. – Хочу забыть, что мне совестно. – Отчего же тебе совестно? – спросил Маленький принц. Ему хотелось помочь бедняге. – Совестно пить, – объяснил пьяница. Каяться и снова «грешить беспробудно» (А. Блок) не просто удел слабых душ, это глубокая экзистенциальная проблема, требующая для разрешения невероятного напряжения души. И ведь не в том беда, что плохо поступил, а в том, что не раскаялся, не переменился! Как у поэта:

Упорен в нас порок. Раскаянье притворно.

За все сторицею себе воздать спеши,

Опять путем греха, смеясь, скользит душа,

Слезами трусости омыв свой путь позорный.

Для нормально развитых людей раскаяние становится ступенькой нравственного возрождения, рождением в себе человека более ответственного, мудрого, просветленного страданием стыда, мук совести. В древнееврейском языке было такое понятие «метанойя» -- перемена, изменение пути. Вот раскаяние и есть перемена собственной нравственной деятельности под влиянием собственного нравственного изменения. Исаак Мейер пишет: «Кто бы ни говорил и ни размышлял над содеянным им злом, над подлостью им совершенной, то, что он думает об этом, значит, что он поглощен – всей душой целиком погружен в свои мысли, а потому он все еще несвободен от своей подлости. И он наверняка не сможет преодолеть это состояние, ибо душа его огрубеет, и сердце его окаменеет, и, кроме того, овладеет им дух уныния. И чем бы он тогда был? Каким бы способом ни выметать мусор, он все равно будет мусором. Согрешить или не согрешить – что польза нам от этого на небесах? В то время как я размышляю об этом, я мог бы собирать жемчужины для радостей небесных. Ибо сказано: «Отвергнись зла и делай добро» – отвергнись полностью от зла, не помышляй злого и твори добро. Ты поступил неправильно? Исправь это, делая добро»¹.

Этический практикум

1. Какие формы проявления совести можно найти в следующем высказывании Сенеки (19 письмо к Луцилию): «Знать свой изъян – первый шаг к здоровью». – По- моему, замечательны эти слова Эпикура. Ведь кто не знает за собой изъяна, то не желает его искоренить. Сперва следует изобличить себя, потом исправляться. А те, которые хвалятся пороками, -- неужели, по-твоему, думают они о лекарствах, если считают свои грехи добродетелями? Поэтому сколько можешь, сам себя выводи на чистую воду, ищи против себя улик! Сначала выступи обвинителем, потом – судьей и только под конец – ходатаем. Иногда стоит самому себе быть обидчиком! Будь здоров».

2. Выскажите свою точку зрения на проблему, поднятую председателем Совета по биоэтике при президенте США. А что сказать по поводу душ, которым быть счастливыми помогает фармакология? ….Существует, по-видимому, что-то неверное в нашей погоне за абсолютной невозмутимостью или в попытке устранить чувство стыда, вины и болезненные воспоминания. Действительно, травмирующие воспоминания, стыд и вина вызывают душевную боль. В предельных дозах они могут искалечить. И, тем не менее, они также полезны. Эти чувства – адекватная реакция на ужас, недостойное поведение и грех, и они помогают в последствии избегать их. Душа, свободная от тревог в тревожном мире, – это замкнутое в своей скорлупе человеческое существо. В конечном счете, лишаться собственной памяти, особенно сохраняемой ею подлинности чувств, значит лишать себя собственной жизни и идентичности

3. Дайте объяснение следующим суждениям: и раскаялся, да не воротишь; позднее раскаяние не спасает; без раскаяния нет прощения.

5.2. Происхождение совести
Способ совести избран уже

И теперь от меня не зависит.
Б. Ахмадуллина
Представим несколько концептуальных подходов к проблеме происхождения совести, ее природы. Начнем с мифологической версии происхождения нравственного феномена – совести. В мифе о Прометее (предвидящий) и Эпиметее (мыслящий позже)¹ братья приняли участие в создании людей по поручению Зевса. Прометей сам вылепил их из воды и земли, создал их смотрящими в небо. Боги поручили Прометею и Эпиметею распределить способности между всеми живыми существами, но именно Эпиметей виноват в беззащитности людей, так как истратил все способности к жизни на земле на животных, поэтому Прометей должен был позаботиться о людях. Увидев, что все животные заботливо всем снабжены, а человек «наг и необут, без ложа и без оружия», Прометей крадет «премудрое умение Гефеста и Афины вместе с огнем». Он дарует людям технический прогресс. Согласно Эсхилу «все искусства у людей от Прометея», причем, оказывается, что Прометей наделил разумом слепых, жалких людей, живших как муравьи в пещерах, научил их строить дома и корабли…. Научить людей жить в обществе Прометей не сумел, так как не мог войти во владения Зевса, обладавшего этим умением. Не сумел он им вложить стыд и правду, которые ввел Зевс через Гермеса. Итак, согласно мифу люди получили от богов стыд (совесть), поскольку без этого невозможно жить в обществе.

Совесть, теперь являющаяся наследственной душевной силой, приобретена человечеством в связи с комплексом Эдипа.

З. Фрейд «Тотем и табу».

Напомним суть антропологической гипотезы Ю. Бородая о происхождении табу как первой формы нравственной регуляции, которая порождает феномен совести как уникальный механизм эффективного саморегулирования.

В группе предгоминидов сложилась такая всеобщая ситуация, когда дилемма – самоограничение или смерть! – стала постоянно воспроизводящейся проблемой каждого из самцов, без исключения. Эта дилемма уже не могла быть устранена никакими действиями, никакими бунтами против «отца» (в контексте этологии – «доминанта» и потому реального отца – Т.Т.), никакими временными победами – положение победителя, захватившего самку, сразу же делалось безысходным, ибо сексуальные устремления всех остальных возбужденных «холостяков» концентрировались на его персоне, а агрессия этих вооруженных (примитивные орудия добычи и разделки пищи являлись и первыми поражающими средствами – Т.Т.) хищников быстро кончалась смертью; здесь уже не могло быть длительных сексуальных боев, какие мы можем наблюдать в объединениях современных травоядных обезьян. Но даже и в такой безвыходной ситуации должны были находиться отважные «бунтовщики». Но все они, все те, кто оказался не в состоянии обуздать свой могучий инстинкт, – были растерзаны¹. И это должно было повторяться достаточно часто, чтобы в глазах большинства половой акт и смерть навечно слились в одну неразрывную целостность, стали одним восприятием², гештальт-образом, укорененным в глубинах бессознательного, архетипического пласта сознания.

На самом деле,подчеркивает Ю. Бородай, суть «антропологического переворота (появление полового табу) состояла вовсе не в единичном акте «греха», но в самой остро амбивалентной и постоянно, повседневно воспроизводящейся ситуации, которая сделалась невыносимо напряженной «личной» проблемой для каждого члена группы, для каждого члена всех групп предлюдей вообще. Это была до крайности напряженная проблема любого и каждого индивида; для каждого самоограничение становилось спасением. Здесь мы находим корни внутренней психической жизни человека и совести как важнейшего компонента нравственности.

Рождение совести это и есть, по существу, говорит Ю. Бородай, рождение свободы воли или что то же самое, – вменяемости, или самопринуждения! Научившись предварительно «проигрывать» в воображении (сознании) собственные побуждения, обусловленные внешними или внутренними «раздражителями», и только затем допускать их в действие, «моторику» (или, наоборот, отменять, запрещать себе), человек перестает быть только инстинктивным существом. Он получает дар свободного решения – реагировать или воздержаться! С этого момента окружающая среда теряет свою всесильность; самой главной и устойчивой реальностью для человека становится его собственная воля, нравственный долг, который должен выполняться независимо от среды и своей собственной животной природы¹.

С возникновением табу связано формирование мощной амбивалентной (противоречивой до взаимосключений, но в состоянии абсолютной слитности) психологической природы человека. Совесть поэтому есть явление психологическое. Более того, в качестве регулятора поведения она укоренена в архетипическом бессознательном, воздействуя на человека «изнутри». Каким же образом функционирует совесть в ее целостности? Рассмотрим основные структурные компоненты совести и как особые нравственно-психологические состояния человека, и как особой формы нравственного сознания, которые представлены целостной совокупностью рациональных и иррациональных элементов.

Здесь можно полагать два основных содержательных компонента. Первое: сознанию открыто сущее, то, что есть, совести открыто еще несуществующее, должное быть, возможное. Разумеется, это возможное, проективное представляет собой моральный идеал, соответствующий необходимости бытия, его целостности, гармонии. Это то, что В. Франкл называет антиципацией – предвосхищением, предугадыванием, моральной интуицией. Второе: совесть в ее бессознательном содержании являет собой хранилище вытесненного жизненного опыта, пережитых состояний собственных поступков, она в этом смысле есть память.

Вот как раскрывает феномен совести Ю. Бородай, описывая социальную функцию оргиастических культов древних греков (дионисийские празднества). Мы обращаемся к этой теме, чтобы показать, что основные смыслы культов выражают организационно-регулятивную потребность общества, которая удовлетворяется страшными средствами, но эффективными. Эволюционный характер культуры позволяет затем вытеснять в архетипическую память «ужасы», но сохранять в культурной среде наиболее адекватные времени действующие формы регуляции.
Любите ли вы театр? Любите

ли вы его так, как люблю его я?
В.Г. Белинский

Общеизвестно, что источником древнегреческой трагедии ставшей, в свою очередь, началом "искусства" как такового, были древние оргиастические мистерии, посвященные богу Дионису. Что это были за мистерии и какую социальную функцию были призваны выполнять?

В своей исходной форме это было общенародное религиозное действо, воспроизводившее мифическую историю убийства древнего бога Загрея (ипостась Зевса) и его последующего воскресе­ния в новом качестве – в образе священного козла. Первый акт этой древней "трагедии" (убийство бога) осуществлялся как всенародная исступленная оргия, на время которой отменялись все половые ограничения, в том числе – кровнородственные; люди пили кровь и пожирали сырое мясо растерзанных тут же священных животных, открыто прелюбодействовали; нередко были и человеческие жертвы, сопровождавшиеся каннибализмом. Но – исступление затухает, наступает мучительное раскаяние: акт второй – плач об умершем боге и содеянном "грехе", всенародная скорбь. И, наконец, кульминация: возвращение в мир обновленного бога, всеобщее примирение и ликование.

Участники ритуальной оргии – это не "зрители" и не "актеры". Это все они сами, исступленные богоубийцы, терзают кровавое мясо "бога" и совершенно всерьез, на деле преступают тут же священнейшие табу – экзогамные прежде всего. Потом они будут так же всерьез раскаиваться, будут оплакивать жертву¹, рвать на себе одежды, царапая тело, сыпать на голову прах. И, наконец, мукой раскаяния "очистившись" от содеянного "греха", найдут счастливое разрешение трагического конфликта: с ликованием и просветленным сердцем помирятся с божеством; не с тем божеством, конечно, которое съели сами – того уже просто нет, но с новым его воплощением в виде козла священного.

В какой-то степени древние оргиастические мистерии, очевидно, и в самом деле были призваны выполнять функцию своего рода "очистки". Само древнегреческое слово "катарсис" (а катарсис — общепризнанная цель дионисических мистерий, а затем и трагедии) обычно переводится как "очищение". Но "очищение" – "очищению" рознь. Смысл этого слова радикально меняется в зависимости от того или иного понимания подлинной сущности человека и его действительных подлинно человеческих желаний. Исходя из догматического представления о том, что "подлинная" (бессознательная) сущность человека ("она») целиком исчерпывается зоологическим эгоцентризмом, психоанализ вынужден трактовать любое ущемление этого "естественно-животного" начала во имя высших ценностей культуры как "самообман", как продукт насилия и страха, как извращение человеческой "натуры".

Древнегреческое учение о катарсисе исходило из убеждения, что глубинное ядро подлинно человеческой натуры составляют все-таки не титанические силы естественно-животных побуждений, но «жажда неба». Тот факт, что каждый человек несёт в себе и темные силы Хаоса, подчеркивался мифом о родовом роке, которого никто не может и не смеет избежать. Однако подлинную сущность человека составляют все-таки его высшие – "сверхъестественные", альтруистические устремления. Эти устремления – тоже рок, еще более глубинный, чем "родовое проклятье", и о нем нельзя забывать человеку, ибо за забвение высшего в себе этот рок мстит изнутри муками совести. Конечно, альтруистические устремления редко бывают «чистыми», поскольку у человека – "двойная природа" и нравственное в нем замутняется и искажается "земляночервными" эгоистическими помыслами. Последние могут быть столь интенсивны, что человек становится "ослепленным", "одержимым"; в ослеплении своем он может вообразить, что все высшее – обман, насильственно навязанные цепи, что сам он в глубине души своей вовсе и не желает ничего высоконравственного... Снять эту катаракту с глаз, заставить человека увидеть истину – "подлинную" сверхъестественную" сущность свою – вот цель катарсиса ("просветления"), осуществляемого средствами оргиастической мистерии, а позже – трагедии.

Религиозное сознание человечества справедливо видело и видит в совести выражение воли Божией.
Протоиерей В. Свешников
С религиозной точки зрения совесть не отстранена от так называемой злобы дня, и вместе с тем она укоренена в ином, сверхчеловеческом, она «приподнята над земным». Для Бердяева, например, «совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом» и потому в качестве нравственной оценки она содержит в себе высшие значения. Виктор Франкл называет совесть «подсознательным Богом» и одновременно «органом поисков смысла». Профессор Киевской духовной семинарии Гусев в конце 19 века писал: «Совесть, царящая в человеческом духе, как некая высшая сила, могла быть завита в его природе только тем, кто создал его и предназначил к выполнению нравственных задач. Поэтому религиозное сознание человечества справедливо видело и видит в совести выражение воли Божией».

В жизни человеческой серьезней совести трудно что можно вообразить. Так считает протоиерей Владислав Свешников. Начало совести, полагает он, коренится в онтологической плоскости, а не в психологической, как это случается почти со всеми, рассуждающими об этом предмете. «Так что же это такое – совесть?» – задает вопрос протоиерей Свешников¹. Он напоминает, что на русском языке этимологически слово «совесть» означает: со-ведение, со-знание. «Между тем любой нормальный человек, - по мнению протоиерея, -- различает эти два слова, и когда слышит слово «совесть», даже и не сумев точно перевести свои ощущения в слова, если только он не заражен энциклопедическими словарями или восторгами от собственных нравственно-философских прозрений и интуиции, свидетельствует, что речь идет об очень тонком и сложном дипольном инструменте, датчики которого работают в глубинах психологии, а программы, память и операционный центр - на онтологических глубинах; а проще говоря - совесть - это нечто и глубоко интимное и Божественно объективное»¹.

Приводя пушкинскую строку «добро и зло, все стало тенью», мы утверждаем, говорит протоиерей, что ничего страшнее не бывает. И вот почему. Человеку для того, чтобы быть сознательно нравственным, надо иметь критерий правды и нравственности выше себя. Реально выше себя. Но Бога нет, да? Тогда, конечно, интеллектуально самым честным будет решить, что нет никакой реально высшей правды. Никакого реально высшего источника добра, а, значит, и нравственности. И если быть до конца честным, при таком подходе остается неопровержимым только опыт моего «Я», любого «я». Конечно, я могу ошибаться. И если я внимательный человек, опыт мне подскажет, как часто я ошибаюсь. Ошибается мой ум, ошибается мое нравственное чувство. Ну, что же делать, другого-то критерия все равно не дано. И нужно ли удивляться, что в повседневной тривиальной действительности в нравственном отношении почти все так и живут, полагаясь на свою правду, свое понимание и ощущение добра – и злые, и добрые, и совестливые и бессовестные, и умные и туповатые, и развитые и не очень. И даже не только атеисты, но и не очень сознательные христиане. И я даже готов признать, что таких много больше, чем сознательных.

Но на теоретическом уровне такое последовательное индивидуалистическое нравственное сознание почти не встречается. Как-то... неудобно, что ли. И нравственно неудобно, и интеллектуально. Но опытный взгляд подсказывает и выход из этого неудобства. При всем различии рациональных, интуитивных и нравственных подходов к самым разным проблемам мы не можем не видеть и довольно много сходства в различных индивидуальных нравственных системах. И этот-то необманывающий момент сходства и дает возможность предполагать, что где-то наличествует некоторый высший источник добра (и постижения добра), более высший, по крайней мере, чем каждое отдельное «я». Но ведь Бога нет, да? И на пустующий вакантный пьедестал Бога человеки ставят Человека (или Человечество).

Но нет реального Человека вообще, это абстракция. Но ведь кого-то они, человеки, действительно ставят на пьедестал, или по крайней мере усвояют этому кому-то нравственный критерий. Кто там? Это все то же «я», но сублимированное. Конечно, в сублиматах «я», подчищенных от эмпирической греховности, обнаружится еще больше сходства, чем в конкретных личностях, и это-то количественно возросшее сходство и обманывает, как некоторый голографический муляж с отчетливым знаком качества. Но присмотритесь, умный и внимательный человек, к этому сублимату, такому вполне героическому, что он вполне заслуживает имя Человека, снимите с него высокий грим героя, посмотрите на него, а потом в зеркало: Вы увидите до усталости знакомого себя. Короче говоря, нравственный строй, приписываемый нами некоему ЧЕЛОВЕКУ – это всегда наш собственный нравственный строй – вполне субъективный. И приписываемая Вами этому мало реальному существу онтологическая совесть – на самом деле – Ваше собственное ощущение, разделяющее добро от зла, правду от неправды, нравственность от безнравственности - и мы снова падаем в бездну субъективной психологии. Могу только добавить, что очень часто так обстоит дело, к сожалению, и с людьми религиозными, но мало знающими. В области нравственной Богом они называют сублимат своего «Я», и потому так часто они довольны собой¹.

Совесть – это знание (и познавание) вечной Божией правды и потому покаянное сознание: «я неправ». Неправо мое сердце. Неправ мой ум. Неправа моя жизнь. Онтологическая основа совести как высшего знания – в высшем Существе, в Боге. Психологически же – это постоянный взор на Божью правду, которая и в тебе же, ибо ты – образ Божий, и царство Божие внутри тебя; – и не оправдывающееся нелицеприятное видение собственных расхождений с этой правдой; и наказание («о, этот зверь когтистый»)

Совесть же наша, людей, знающих Бога и Христа Его, существует и оказывается явлением обширным. Она вмещает в себя и радость и знание вечного блаженства -- если мы веру и любовь к Господу пронесем через всю жизнь, что и будет доказано стремлением исполнять заповеди (которые, кстати не только и даже не столько состоят в слове «нельзя»). И нам и хочется их исполнить, как всякому человеку хочется и радостно выполнять желания того, кого любишь. И даже когда сердцу (на эмпирическом уровне) трудно согласиться вполне, -- потому что испорченное сердце, грехолюбивое, -- в глубине, установочно, -- и оно, сердце, и разум признают, что заповеди и благи -- хотя бы потому, что исходят от источника всякого блага -- разумны, хотя разум их часто лежит далеко за пределами плоского, даже очень цивилизованного гуманистического здравого смысла. Так, этот самый здравый смысл -- на самом высоком уровне гуманности -- может предписать к тому, кто причинил тебе зло и боль, не больше, чем сожаление и доброжелательность; но как редко на практике и это. Но вслушайтесь -- говорит Христос: «Любите врагов ваших, благодарите ненавидящих вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас... Ибо если вы любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают...» Заповедь любви к врагам вообще является пробным камнем наличия реального христианства. (Кстати, где может быть место этой заповеди в формуле «нельзя плюс воля»?) А как быть с заповедью о нищете духовной, т. е. о смиренном сознании бедности всего своего, собственного, автономного - и потому о необходимости просить. Каким образом -- если нету чрезвычайно тонкой совести, эту заповедь можно воспитать? А как вам нравится: «Всегда радуйтеся. Непрестанно молитесь. За все благодарите». Вот необыкновенная парадоксальность логики Божественных требований, непостижимая для плоского недиалектического ума и закрытого сердца - это высшая логика, логика неизбежности любви.
И совесть включает в себя знание страха бесконечного одиночества и гложущей ненасытной страсти, т. е. того, что принято называть муки ада -- и стремление убежать от этих мук. Совесть - это знание (и познавание) вечной Божией правды и потому покаянное сознание: «я неправ». Неправо мое сердце. Неправ мой ум. Неправа моя жизнь.

Онтологическая основа совести как высшего знания -- в высшем Существе, в Боге. Психологически же -- это постоянный взор на Божью правду, которая и в тебе же, ибо ты -- образ Божий, и царство Божие внутри тебя; -- и неоправдывающееся нелицеприятное видение собственных расхождений с этой правдой; и наказание («о, этот зверь когтистый»). Поскольку это высшая онтология, постольку она помогает и направляет в раскаянии и в принятии нового нравственного решения. Тогда как онтология исторически-эволюционная ( по Фрейду, Юнгу, Бородаю и др.) полагает, что совесть есть источник переживания, источник психологический, через страсти, страх, любовь и ненависть…. Но совесть -- это и свод законов, и следователь, и обвинитель, и судебный исполнитель, а то и палач. А если такой совести нет, то и Бога нет.

Когда утрачена связь с Богом – с онтологическим центром всего, что есть хорошо, благо, включая и знание того, что есть благо, очень многое даже теоретически представляется безотносительным к нравственности, а практически – совесть таких людей лишь порою и совершенно бессистемно (у каждого по-своему) подает по разным пунктам интуитивные, слабо мерцающие сигналы. Развитая совесть выражается как потребность активно вмешиваться через свой моральный выбор в существующие реальные отношения людей, выступать против зла и несправедливости. Проявления совести в этом смысле обнаруживаются как честность, принципиальность, искренность. Совесть составляет основу человеческой порядочности, цельности и нравственной чистоты.

Выше приведенные теоретические конструкты происхождения совести, с одной стороны, свидетельствуют о сложности этого нравственного феномена, а, с другой стороны, ставят читателя в ситуацию богатыря перед камнем с надписью о том, что будет, если выбрана та или другая дорога. Кто даст гарантию верности нашего выбора в понимании природы совести? Никто! «Едина разве совесть» (А. Пушкин).