Пере. диссертация Н.Е. Асламова. Философия истории немецкой исторической школы права

• Название: Философия истории немецкой исторической школы права
• Дата: 15.04.2021
• Размер: 0.67 Mb.
• Имя файла: диссертация Н.Е. Асламова.doc
• Тип: Диссертация; #195215
• страница: 8 из 15

Глава 3. Периодизация и динамика исторического процесса

Историософская проблематика Савиньи и Пухты должна быть вскрыта не только на материале обобщающих историко-правовых концепций, которые в значительной степени приходится реконструировать; многие существенные черты философии истории исторической школы права отчетливее проявляются в конкретных исследовательских сюжетах.

В целом, все сюжеты данной главы посвящены одному и тому же вопросу – по каким критериям в истории выделяются различные периоды, и соответственно, какие принципы и подходы к исторической периодизации существовали в Германии первой половины XIX в.

В целом, в этой проблеме представляется целесообразным выделить три аспекта.

С одной стороны, периодизация истории каким-то образом формообразует излагаемый процесс, автор содержательно определяет выделяемые им периоды. С другой стороны, поскольку одной из существенных характеристик процессуальности является указание конкретных моментов, благодаря которому само ее наличие может быть обнаружено, необходимо выяснить принцип расстановки «реперных точек» истории, как ее представляли себе Савиньи и Пухта. Третьим аспектом этой проблемы является вопрос о динамике исторического процесса, которая фиксируется благодаря этим «реперам». Если сформулировать последнюю проблему на языке известных физико-математических аналогий, в этой главе рассматривается вопрос о том, является ли история для Савиньи и Пухты бесконечным циклическим, ограниченным во времени линейным или каким-либо еще процессом.

§ 1. Органицистская аллегория и учение об источниках права

Сравнение истории народа с этапами жизненного пути – настолько распространенный историософский топос, что попытка проследить все случаи его появления и указать на возможные заимствования неизбежно выльется в самостоятельное исследование, которое далеко уведет нас от работ интересующих авторов. Если же сузить рассмотрение и начать именно с последних, то здесь сразу возникнут серьезные проблемы.

Представление о том, что народ (и, следовательно, все стороны его жизни, в числе которых и право) проходит четыре стадии – детство, юность, зрелость и старость, в строгом виде озвучена Пухтой, а не Савиньи. Единственное, что отчасти напоминает таковое в работах основателя исторической школы, представлено в тексте брошюры «О призвании нашего времени…»: «У молодых народов находит себя, пожалуй, точнейшее представление о своем праве, но их кодексам не хватает точности юридического языка и логического искусства… Во времена упадка, напротив, не хватает буквально всего: как понимания материала, так и языковых средств. Итак, остается только средний период, тот самый, который может считаться в отношении права, и совершенно не обязательно в каком-то еще отношении, вершиной развития».²⁰⁵

Из фразы видно, что цели, которые Савиньи в данном случае преследует– дифференциация правовых текстов по степени исследовательского интереса к ним и объяснение некоторых своих методологических презумпций. По сути, корелляция истории права и этапа жизни народа интересует Савиньи во вторую очередь. Здесь он больше историк права, чем историософ.

Совсем иначе подходит к проблеме Пухта. В его текстах указания на периоды жизни народа, которые одновременно выступают периодами правовой истории, встречаются неоднократно и в разных вариантах.

Самое первое из них фигурирует в одном из ранних текстов – «О периодах в истории права» 1823 г. История права у всякого народа, даже у того, о котором у нас нет исторических свидетельств²⁰⁶, начинается с «периода безвинности, замкнутости в себе, бессознательного единства, с которого начинается всякое развитие»²⁰⁷. Слово «Unschuld», которое Пухта выбрал, конечно, не случайно, можно рассматривать как свидетельство влияния просвещенческой историософии с ее «первобытным состоянием» невинности, но последующие пояснения самого Пухты говорят о том, что он в большей степени ориентировался на иную традицию.

«За тем состоянием первобытного единства следует исхождение из себя, распад на кусочки, разлад, итог которого состоит если не в упразднении всякого единства, всякой самотождественности (ведь разделяющее противоречие никогда не содержит истины), то в полном удалении от того состояния, которое больше уже не вернется»²⁰⁸. Причем Пухта подчеркивает, что это многообразие появляется оттого, что народ-носитель права вступает в разнообразные отношения с другими народами, т.е. познает себя вовне²⁰⁹.

Наконец, «всякое развитие доходит до точки, где посредством возвращения в себя обретает единство во множественности»²¹⁰, что в праве достигается посредством научной систематизации.

Как и у Савиньи, периодов права здесь тоже три, но соотнесение истории права и жизни народа здесь имеет принципиально иной характер: если Савиньи просто регистрировал различия между периодами, то Пухта явно пытается обозначить условия их смены и артикулировать логические отношения между ними. Если также обратить внимание на язык процитированных фрагментов, едва ли возникнут сомнения в образцах, на которые Пухта явным образом ориентируется – влияние Канта и немецкого идеализма здесь заметно как нельзя более явно. Правда, сам автор ни словом не обмолвился о своих философских ориентирах, указав, что сравнение истории права с возрастами человека он позаимствовал у Гуго²¹¹.

Партийному реверансу Пухты вполне можно было бы поверить, если бы он, как Савиньи, остановился на однажды предложенной конструкции и, опираясь на нее, занимался источниковедческой работой. Судя по тому, что поиски новой модели возобновились уже в следующей крупной работе, Пухта явно чем-то тяготился.

В «Энциклопедии…» 1825 г. он, в целом, сохраняет свою конструкцию, но добавляет к третьему периоду истории права четвертый. Вот их краткий перечень: «безвинность» (народ живет изолированно и замкнуто), «разнообразие права», вызванное контактами с другими народами, «наука о праве» (народ вновь поворачивает от внешних контактов к внутренней жизни и возвращается к единству права, но уже опосредованно, в лице особого сословия юристов) и «период упадка»²¹². «Когда народ таким образом завершил круг своего развития, то он сходит с исторической сцены, сменяется другими народами и временами»²¹³. То, что итогом развития права не является больше возвращение к простоте, может быть продиктовано очень простыми соображениями: поскольку и Пухта, и Савиньи видели себя теми, кто обнаруживает искомое единство права в многообразии правовых памятников, провозглашение третьего этапа последним автоматически означало бы признание Германии первой половины XIX в. эпохой заката немецкого народа. Такое декадентство явно подрывало бы практическую деятельность юристов исторической школы в самом ее основании, поэтому Пухта и выделил грядущий «период упадка», который в диалектической триаде явно избыточен. Отметим также предварительно, что Пухта не заявил о конце истории в гегелевском смысле, хотя такой вариант тоже решил бы его проблему.

Другое возможное объяснение корректировки мы получим, если посмотрим на то, как настойчиво Пухта пытается убедить своих читателей в том, что его рациональная конструкция работает на конкретном историческом материале. Соотнести свою схему с историей римского права, обнаружить корелляцию между этно-политической и правовой историей конкретного народа Пухта пробует не только в указанных работах 1823 и 1825 г., но и позднее, например, в «Учебнике к лекциям об институциях» 1829 г.²¹⁴ Добавление четвертого этапа, если взглянуть на него из этой перспективы, продлевает историю римского права, которая должна была бы закончиться на классических юристах первых веков, вплоть до времен Юстиниана.

Интересно, что в контексте исследования органицистской аллегории можно рассмотреть учение Савиньи и Пухты об источниках права. Чаще всего оно рассматривалось в контексте полемики вокруг общегерманского законодательства, и на первый план выходили проблемы институционального противостояния внутри германской юридической науки²¹⁵, реже концепции Савиньи и Пухты подвергали анализу как самостоятельный теоретико-правовой сюжет, с философией истории мало связанный²¹⁶, иногда изложением учения об источниках права пытались исчерпать всё содержание работ Савиньи и Пухты, в том числе историософское²¹⁷. При этом, все три варианта интерпретации объединяет признание этого учения главным теоретическим новшеством исторической школы.

Один из современных исследователей Х.Х. Якобс верно указал, что наибольший интерес в концепциях Савиньи и Пухты вызывают варианты согласования разных источников права²¹⁸. Вопрос состоит в том, каков принцип, делающий возможным признавать их одновременную истинность.

Сам Якобс попытался размежевать Савиньи и Пухту, указывая на разницу в их подходах к этой проблеме: по его мнению, первый решает вопрос об источниках права в исторической перспективе, а второй рассматривает ту же проблему в рамках чисто юридической логики²¹⁹. Таким образом, историософской проблематизации подлежит только вариант Савиньи, но не Пухты.

Основатель исторической школы поставил вопрос о генезисе права еще в тексте своего программного сочинения 1814 г. «О призвании нашего времени к законодательству и юриспруденции». Согласно мнению Савиньи, право возникает двояким образом: либо непосредственно из «общей жизни народа», либо в результате деятельности ученых-юристов²²⁰. При этом, оба источника права не существуют автономно, а являются разными опциями одного и того же процесса генезиса: «Итак, в различные времена право у конкретного народа становится природным правом (в другом смысле, нежели привычное нам естественное право) или научным правом, в зависимости от того, возобладает ли тот или другой принцип …»²²¹.

Этот подход очевидно сталкивается с двумя проблемами, имеющими историософские коннотации. Во-первых, Савиньи прекрасно знал, что у любого народа юриспруденция как наука формируется существенно позже, нежели право, и тогда постулируемая смена принципов правотворчества превращается в простой и исторически универсальный двухфазовый процесс: сначала обычное право, потом наука. Во-вторых, Савиньи, по сути, отрицает наличие у государства действительных правотворческих функций, точнее, разводит законодательство и право; в этом случае политическая и правовая история оказываются совершенно независимыми друг от друга областями.

Первую проблему Савиньи решает указанием на тот факт, что некоторые юридические нормы Германии его времени формируются как нормы обычного права²²², т.е. предполагается, что юридическая наука и обычное право могут сосуществовать в пределах хотя бы одного конкретного хронологического отрезка. Возможность для экстраполяции этих отношений на другие временные периоды, видимо, представлялась для Савиньи очевидной. Это двуединство источников права Савиньи дополнительно подчеркивает терминологически, называя оба источника права элементами (die Elemente) одной и той же правовой системы²²³. Однако, констатация сосуществования еще не проясняет вопрос о том, как согласуется действие обоих источников права.

Если мы вспомним о том, что источники права оказывают разное влияние на право молодых, зрелых и умирающих народов²²⁴, мы получим искомый принцип, в сущности историософский: Савиньи утверждает, что преобладание того или иного источника права зависит от исторического этапа, на котором находится развитие народа.

Но вместе с тем в приведенной цитате легко заметить еще один важный момент: обычное право и право юристов находятся в логических отношениях содержания и формы единой правовой системы. Таким образом, взаимоотношения обычного права и науки могут мыслиться одновременно как исторические и логические.

Переложение слов Савиньи в столь утрированно гегелевской форме, и соответственно, прямая отсылка к философии истории немецкого идеалиста наталкивается на существенное затруднение. В том, как Савиньи выстраивает логические отношения обычного права и юриспруденции, нет характерного диалектического движения: сначала преобладает содержание, затем оно получает достойную форму, затем право закостеневает в форме, постепенно теряя содержание.

Очевидно, что в отличие от обычного права, порождаемого всем народом, и юриспруденции, которой занимаются конкретные его представители в силу общественного разделения труда, государственное законодательство не имеет к деятельности народного духа непосредственного отношения, а только опосредованное, и потому может лишь в большей или меньшей степени соответствовать ей. Эвристический потенциал такого скептического отношения к официальному правотворчеству довольно очевиден: Савиньи не только объясняет, почему те или иные законы изначально не могут быть претворены в жизнь, но и указывает на внутреннюю причину различных переломных моментов в истории народа, таких, как революция или гражданская война²²⁵.

Учение об источниках права у Пухты строится на переосмыслении статуса государственного законодательства – за ним признается роль источника, хотя и не вполне полноценного. В качестве основного мотива для корректировки, которую Пухта предпринял в отношении концепции Савиньи, П.И. Новгородцев указывал политические соображения²²⁶. При полном согласии с выводом отечественного автора попробуем выявить иные мотивы этой корректировки, а также ее историко-философское значение.

В первую очередь бросается в глаза то, что источники права теперь представляют собой триаду, причем различия между ними Пухта формулирует крайне примечательным образом уже в ранней работе 1825 г. – «Энциклопедия как введение к лекциям об Институциях». Он предлагает различать «непосредственное возникновение» (unmittelbare Entstehung) обычного права и «опосредованное возникновение» (vermittelte Entstehung) законодательства²²⁷, а в отношении права юристов Пухта специально делает оговорку: хотя оно возникает опосредованно (поскольку народ творит право через конкретных представителей), его появление происходит в народе «только внутренним образом через внутреннюю необходимость»²²⁸. Иными словами, право юристов одновременно содержит в себе моменты непосредственного и опосредованного.

Дальнейшие корректировки Пухты, в частности, активно дискутируемое в современной исследовательской литературе различение внутри права юристов двух составных элементов: собственно, науки о праве и формы выражения обычного права, принципиально ничего в соотношении трех источников не изменили. Хотя упомянутый выше Х.Х. Якобс посчитал, что уточнение «непосредственно только как орган народа» (unmittelbar nur als Organ des Volkes), употребленное Пухтой во втором томе «Обычного права» по отношению к юристам, следует понимать таким образом, что право юристов тоже является формой опосредования²²⁹. Однако, если вспомнить хотя бы о том, что означало понятие «орган» в натурфилософии Шеллинга, с которым Пухта активно общался, вывод напрашивается совершенно иной: приведенное выше определение подчеркивает, что право юристов одновременно выступает и как нечто обособленное, и как органическая часть правотворческой деятельности народного духа. Пухта явно иcкал способы внятной артикуляции синтеза непосредственного и опосредованного в праве.

То, что учение об источниках права было выстроено по диалектическим правилам, еще не дает возможности определить его историко-философские корни, поскольку подобными триадами, как известно, пользовался и Фихте, и Шеллинг, и Гегель. Но Пухта еще в ранних сочинениях разворачивает логические отношения этой диалектической триады в исторической перспективе: обычное право, государственное законодательство и деятельность юристов хронологически сменяют друг друга как возрастные периоды²³⁰. Позже ученик Савиньи определит взаимное соотношение самих этих юридических систем по правилам диалектики: то право, которое действует в Германии во времена Пухты, есть синтетическое единство хронологически более раннего римского и более позднего германского права²³¹. Таким образом, не вступая в принципиальные противоречия с идеями Савиньи, Пухта адаптирует последние к достижениям гегелевской философии, которая как раз в это время получает общегерманскую славу.

Другим возможным историко-философским прообразом рассмотренных выше учений, особенно в том, что касается характерной для Савиньи негации по отношению к авторитету государственного законодательства, является историософия Фихте.

В первой лекции широко известного курса «Основные черты современной эпохи» Фихте набрасывает общий план движения истории от эпохи господства «разумного инстинкта» к «принудительному авторитету» и его преодолению «наукой разума»²³². Если подробнее остановиться на этих определениях, можно заметить, что рассмотренные выше варианты учения Савиньи и Пухты выступают спецификациями историософской концепции Фихте применительно к истории права: «разумный инстинкт» народа приводит к появлению обычного права, «принудительный авторитет государства» реализуется как законодательство, а роль «науки разума» в данном случае играет юриспруденция. Интересно, что сам Фихте предполагал возможность такого рода спецификаций, специально указывая, что характер эпохи опознается в различных ее явлениях²³³, и таким образом ввел инструмент опытной проверки выводов, полученных спекулятивным путем. Работы Савиньи и Пухты, больше симпатизировавших эмпирии, чем спекулятивной дедукции, могут быть рассмотрены как варианты этой проверки.

Тот факт, что Фихте выделяет пять периодов истории человечества, а применительно к юристам исторической школы можно говорить максимум о трех источниках права, нисколько не затрудняет сопоставление, поскольку пять эпох Фихте легко свести к трем: второй и третий период представляют собой лишь разные градации процесса греховности, а в четвертую и пятую эпохи происходит постепенное «освобождение человечества», которое в последнем периоде достигает своего апогея²³⁴.

Подлинным отличием концепций Савиньи и Пухты от историософии Фихте является сосуществование и тесное взаимодействие источников права в каждый период истории народа. Конечно, Фихте указывал, что в каждую эпоху можно обнаружить явления, относящиеся к другим периодам, но эти явления, тем не менее, не являются органической частью того времени, в которое происходят, поскольку не выражают принципа, определяющего эпоху²³⁵. Савиньи и Пухта, напротив, утверждают, что именно конфигурация взаимоотношений сосуществующих источников права и создает его историю. Причем отличие Пухты от Фихте становится еще более заметным, если вспомнить о том, что трехфазовость исторического процесса у Фихте проявляется отчетливее в смене эпох, а для Пухты диалектика взаимодействий источников права присутствует, в первую очередь, внутри каждого из этапов диалектического движения правовой истории, т.е. именно благодаря диалектическому принципу смена исторических эпох вообще происходит. Последнее характерно, скорее, для историософии Гегеля, нежели для концепции Фихте в том виде, как она озвучена в «Основных чертах современной эпохи».

Таким образом, об учениях Савиньи и Пухты об источниках права можно сделать, по крайне мере, два вывода: во-первых, оно вряд ли является целиком их собственным изобретением; во-вторых, ориентация на немецких идеалистов в концепции Пухты заметна более, чем у Савиньи, а потому выглядит, скорее, стремлением первого, нежели общей тенденцией исторической школы.

Остается только указать на возможную причину утверждения в исследовательской литературе тезисов о «новаторстве» учений об источниках права и их концептуального своеобразия. По всей видимости, искать ее следует в амбициях современных историков права, пытающихся дифференцировать гуманитарные науки раньше, чем это действительно произошло.

Теперь вернемся к Гуго, которого Пухта указывает в качестве своего непосредственного предшественника-изобретателя «возрастной» периодизации права. Очень показательно, что Пухта, обычно не пренебрегающий справочным аппаратом, в этот раз решил не указывать, где именно у Гуго находится это сравнение. Более того, в основных текстах этого автора, написанных до 1823 г., я такового фрагмента не выявил. Вполне возможно, это произошло от того, что я обращался к более поздним изданиям: тексты Гуго многократно переиздавались, и искомая аллегория в какой-то момент могла быть из текста изъята. В любом случае, если она там и находится, то явно носит факультативный характер, и не повторяется таким рефреном, как у самого Пухты. Как бы то ни было, своим указанием ученик Савиньи явно продемонстрировал тот факт, что эта аллегория знакома ему и по другим авторам, иначе он мог бы обойтись безличным упоминанием.

В целом, исследуемая антропологическая аллегория использовалась во второй половине XVIII – начале XIX вв. крайне интенсивно и, несмотря на внешнее сходство, с разными целями. Два крайних варианта в данном случае представлены Гердером и Гегелем. Первый из них представляет максимально индивидуализирующий подход, согласно которому возрастная периодизация не может быть применена ко всем народам: «… мне и в голову не приходило проложить широкую дорогу посредством таких понятий, как «детство», «юность», «возмужалый», «престарелый» возраст человеческого рода, ибо такие понятия применены мной и вообще могут быть применимы лишь к немногим из народов, населяющих землю…»²³⁶. На другом полюсе находится генерализирующий подход Гегеля, который говорит уже о детстве, юности, зрелости и старости всего человечества²³⁷.

Очевидно, что ту же самую антропологическую аллегорию Савиньи и Пухта употребляют совершенно иначе; они оказываются между двумя этими полюсами, поскольку настаивают на том, что всякое право проходит эти этапы, но право всех народов не выстраивается в единый процесс, сравнимый с человеческой жизнью. Но признать оригинальность их указаний на то, что история всякого народа проходит периоды зарождения, взросления, возмужалости и гибели, было бы слишком поспешным выводом, поскольку, если дальше прослеживать историю бытования этой аллегории у авторов XVIII в., от Гердера надо постепенно двигаться к «Основаниям новой науки об общей природе наций» Дж. Вико с его знаменитой фразой «наша Наука описывает Вечную Идеальную Историю, согласно которой протекают во времени Истории всех Наций в их возникновении, движении вперед, состоянии, упадке и конце»²³⁸.

Если от исторической школы права пойти хронологически вперед, а не назад, то здесь мы подойдем к тем фигурам, благодаря которым эта антропологическая аллегория попала в историософские дискуссии XX в., т.е. к адептам цивилизационной теории. Так, О. Шпенглер заметил в знаменитой работе «Закат Европы»: «Каждая культура проходит возрастные ступени отдельного человека. У каждой есть свое детство, своя юность, своя возмужалость и старость» ²³⁹.

Но просто указать на историческую школу права как на один из упущенных эпизодов генезиса цивилизационного подхода к истории было бы слишком мало. Если взглянуть на то, как именно используется органицистская аллегория в XVIII в. и начале XX в., станет хорошо заметным существенное обстоятельство: первоначально она служила для того, чтобы обосновать генерализирующий подход к истории, характерный для историософии Просвещения, а в итоге была взята на вооружение сторонниками исторического релятивизма. На самом деле, тексты рубежа XVIII и XIX вв., и в том числе сторонников исторической школы права, хорошо демонстрируют, что использование данной аллегории всегда создавало смычку между первым и вторым подходом.

Сравнение всякого исторического процесса с жизнью человека призвано дать универсальные правила, по которым развивается всякое единичное в истории, оставляя за последним возможность отличаться от других единичных особенностями протекания жизненного процесса. Таким образом, появляются основания если не для отказа от противопоставления генерализирующего и индивидуализирующего подходов к истории, то, по крайней мере, для серьезной ревизии представлений о генезисе этих точек зрения. Едва ли каждая из них исторически была когда-нибудь действительно представлена в своем крайнем, т.е. исключающем противоположность, варианте.