Теоретическая поэтика понятия и определения. Хрестоматия - Тамарченко Н.Д.. Теоретическая поэтика понятия и определения. Хрестоматия - Тамар. Хрестоматия для студентов филологических факультетов университетов и пединститутов Москва 1999
 Скачать 2 Mb.
|
|
“Символ — нечто, использующееся или рассматривающееся как представление чего-то другого. В более узком смысле, символ — это слово, фраза или выражение, обладающее комплексом ассоциативных значений; в этом своем значении символ рассматривается как нечто, имеющее иную значимость, чем то, что символизируется” (p. 367). 4) Morier H. Dictionnaire de poétique et de rhétorique. “Символ. Конкретный предмет, избранный, чтобы обозначать то или иное из его основных свойств. Так, сфера — это символ совершенства. <...> Этим конкретным предметом подчеркивается, как правило, целый набор свойств. Говоря языком философии, он, в принципе, обладает бесконечным смыслом. На языке литературоведения это означает, что символ обладает множеством смыслов: так, «лев» не только символ храбрости; он также символ других качеств, присущих льву, т. е. силы, красоты, благородства. Это богатство смыслов во все времена подкупало поэтов. Но только во второй половине XIX века, начиная с 1885 года поэзия овладела им lо такой степени, что его использование стало основным методом поэтической школы. Сущность этого метода невозможно понять, не установив четкое различие между двумя видами символов: общепринятыми и живыми символами” (p. 1080). 5) Львов-Рогачевский В. Символ // Словарь литературных терминов: B 2 т. Т. 1. Стлб. 773-774. “С. Происходит от греческого слова symbolon — связь, сущность в немногих знаках. Обычно под символом мы разумеем картинное изображение с переносным иносказательным значением. <...> Там, где нельзя дать предмет, там рождается символ для выражения несказанного, неизреченного путем соответствий между внешним миром и миром наших мечтаний, при этом видимый предмет, посредством которого художник иносказательно выражает свои идеи и неясные настроения, не только есть нечто, но и означает нечто, намекая на нечто иное, стоящее вне его сущности, но связанное с ним больше, чем простой ассоциацией. Пользуясь символами, художник не показывает вещи, а лишь намекает на них, заставляет нас угадывать смысл неясного, раскрывать «слова-иероглифы» <...>“. 6) Квятковский А. Поэтический словарь. “Символ <...> многозначный предметный образ, объединяющий (связующий) собой разные планы воспроизводимой художником действительности на основе их существенной общности, родственности. С. строится на параллелизме явлений, на системе соответствий; ему присуще метафорическое начало, содержащееся и в поэтических тропах, но в С. оно обогащено глубоким замыслом. Многозначность символического образа обусловлена тем, что он с равным основанием может быть приложен к различным аспектам бытия. Так, в стихотворении Лермонтова «Парус» <...> родство двух разноплановых явлений (личность и стихия) воплощено в символическом образе одинокого паруса <...> (с. 263). 7) Машбиц-Веров И. Символ // Словарь литературоведческих терминов. С. 348-349. “С. <...> — предметный или словесный знак, условно выражающий сущность к.-л. явления с определенной т. зр., к-рая и определяет самый характер, качество С. (революционного, реакционного, религиозного и др.). С. могут служить предметы, животные, известные явления, признаки предметов, действия и т. п. (напр., лотос — С. божества и вселенной у индусов; хлеб-соль — С. гостеприимства и дружбы; змей — С. мудрости; утро — С. молодости; голубой цвет — С. надежды; символичны танцы, обряды). <...> В основе своей С. имеет всегда переносное значение. Взятый же в словесном выражении — это троп (см.) <...>”. 8) Аверинцев С.С. Символ в искусстве // Лэс. С. 378-379. “С. <...> универсальная эстетич. категория, раскрывающаяся через сопоставление со смежными категориями — образа художественного, с одной стороны, знака и аллегории — с другой. В широком смысле можно сказать, что С. есть образ, взятый в аспекте своей знаковости, и что он есть знак, наделенный всей органичностью и неисчерпаемой многозначностью образа. <...> Предметный образ и глубинный смысл выступают в структуре С. как два полюса, немыслимые один без другого (ибо смысл теряет вне образа свою явленность, а образ вне смысла рассыпается на свои компоненты), но и разведенные между собой <...>“. “Принципиальное отличие С. от аллегории состоит в том, что смысл С. нельзя дешифровать простым усилием рассудка, он неотделим от структуры образа, не существует в качестве некоей рациональной формулы, к-рую можно «вложить» в образ и затем извлечь из него. <...> Смысл С. объективно осуществляет себя не как наличность, но как динамич. тенденция; он не дан, а задан. <...> Если мы скажем, что Беатриче у Данте есть С. чистой женственности, а Гора Чистилище есть С. духовного восхождения, то это будет справедливо; однако оставшиеся в итоге “чистая женственность” и “духовное восхождение” — это снова символы, хотя и более интеллектуализированные, более похожие на понятия”. II. Учебники, учебные пособия 1) Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. “В этом случае <...> предмет, означаемый прямым значением слова, имеет какое-нибудь косвенное сходство с предметом переносного значения. Так как мы невольно задаем себе вопрос, почему именно этим словом обозначили данное понятие, то мы быстро доискиваемся до этих вторичных признаков, играющих связующую роль между прямым и переносным значением. Чем больше этих признаков и чем естественнее они возникают в представлении, тем ярче и действеннее троп, тем сильнее его эмоциональная насыщенность, тем сильнее он «поражает воображение». Этот случай тропа именуется метафорой” (с. 52-53). “Второй обширный класс тропов составляет метонимия. Она отличается от метафоры тем, что между прямым и переносным значением тропа существует какая-нибудь вещественная зависимость, т. е. самые предметы или явления, обозначаемые прямым и переносным значениями, находятся в причинной или иной объективной связи” (с. 64). 2) Жирмунский В.М. Введение в литературоведение: Курс лекций. “Метафорическое изменение значений — не единственное. Другая группа изменений значений носит название «метонимия». В метонимии изменение значений основано не на сходстве, а на тех или иных логических отношениях. Общее и частное или единичное, часть и целое — таков тип метонимических изменений значений” (с. 308). “Поэтическая метафора, образующаяся подобно языковой метафоре, может развиваться и путем новообразований, так называемых неологизмов. <...> «Холодное сердце» — это обычная метафора. Но слова «снежное сердце», хотя и находятся в том же семантическом ряду, но порождают уже метафорическое новообразование” (с. 311). “Не свивайся, не свивайся Трава с повеликой Не свыкайся, не свыкайся Молодец с девицей. Из этого параллелизма, сопоставляющего явления природы с явлениями душевной жизни, дальнейший путь может идти в разные стороны: и в сторону метафорического отождествления, и в сторону сравнения <...> Наконец, как указывает Веселовский, и <...> символы народной поэзии подсказаны этим параллелизмом: жемчуг означает слезы, горе; роза — девушка; сорвать розу — значит поцеловать девушку, сорвать любовь” (с. 314). 3) Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. “Таким образом, в параллелизме подчеркивается, в отличие от тождества и полной разделенности, состояние аналогии. <...> свойства параллелизма можно определить следующим образом: параллелизм представляет собой двучлен, где одна его часть познается через вторую, которая выступает в отношении первой как аналог: она не тождественна ей, но и не отделена от нее, находится в состоянии аналогии — имеет общие черты, именно те, которые выделяются для познания в первом члене. Помня, что первый и второй члены не идентичны, мы приравниваем их в каком-либо определенном отношении и судим о первом по свойствам и поведению второго члена параллели. Таков, например, параллелизм: Взойди, взойди, солнце, взойди выше лесу, Приди, приди, братец, ко сестрице в гости... Здесь устанавливается аналогия между действиями солнца и брата ( «взойди, взойди» — «приди, приди»), а образ солнца выступает как аналог наполнения понятия «братец». Солнце воспринимается как нечто известное — понятие «братец» моделируется по аналогии с ним” (с. 89-90). “Там, где мы имеем дело с параллелизмом на уровне слов и словосочетаний, между членом-объектом и членом-моделью возникают отношения тропа, ибо так называемое «переносное значение» и есть установление аналогии между двумя понятиями” (с. 90-91). III. Специальные исследования Метафора 1) Античные теории языка и стиля. “Цицерон. Об ораторе III. 39, 157. Метафора есть сравнение, сокращенное до одного слова, причем, если в этом слове, занявшем как бы по праву чужое место, сходство улавливается, то оно приятно, если никакого представления о сходстве не возникает, то язык такую метафору отвергает <...> 166. Поскольку речь идет об употреблении отдельных слов, нет тропа более блистательного, сообщающего речи большее количество ярких образов, чем метафора“ (с. 216). “Квинтилиан, VIII, 6. 8. В общем метафора есть укороченное сравнение. Различие только в том, что в одном случае с предметом, который мы хотим описать, нечто сравнивается, метафора же заменяет название самого предмета. Когда мы говорим о человеке, что он сделал что-нибудь, как лев, то это сравнение, когда же мы о нем говорим: «он — лев», то это метафора. Ее возможности сводятся, по-видимому, к четырем случаям: либо одушевленный предмет заменяется другим одушевленным же, 10. либо неодушевленные предметы заменяются одни другими, либо неодушевленные предметы — одушевленными, или же наоборот” (с. 219). 2) Потебня А.А. Из записок по теории словесности [? -1891, изд. в 1905 г.] // Потебня А.А. Теоретическая поэтика. С. 132-319. “Необходимость метафоры (или метафорического сравнения) сказывается особенно наглядно в тех случаях, когда ею выражаются сложные и смутные ряды мыслей, возбужденных неопределенным множеством действий, слов и пр. В «Войне и мире» Л.Толстого Наташа, в разговоре с матерью, старается дать себе отчет о впечатлении, которое на нее производят характеры Бориса Друбецкого <...> и Пьера Безухого” (следует выписка — Н. Т.). Это понять может только тот, <...> на кого Борис и Пьер, с одной стороны, и привычные глазу вон те столовые часы и темносинее с красным производят действие, сходящееся в темной глубине восприятия. <...> Это необходимый прием, сводящий сложное на простое и делающий это сложное maniable, таким, что им можно орудовать” (с. 205-206). 3) Иванов Вяч. Собрание сочинений. II. (“Мысли о символизме” [1912]). “Еще недавно за символизм принимали многие прием поэтической изобразительности, родственный импрессионизму, формально же могущий быть занесенным в раздел стилистики о тропах и фигурах. После определения метафоры (мне кажется, что я читаю какой-то вполне осуществимый, хотя и не осуществленный, модный учебник по теории словесности), — под параграфом о метафоре воображается мне примечание для школьников: «Если метафора заключается не в одном определенном речении, но развита в целое стихотворение, то такое стихотворение принято называть символическим»“ (с. 611). 4) Кассирер Э. Сила метафоры [1925] // Теория метафоры. С. 33-43. “Можно представить себе метафору как сознательный перенос названия одного представления в другую сферу — на другое представление, подобное какой-либо чертой первому или предполагающее какие-либо косвенные с ним «аналогии». В этом случае речь идет о метафоре как о подлинном «переносе»: оба значения вполне определенны и самостоятельны, и между ними, как между terminus a guo и terminus ad guem, осуществляется движение представлений и понятий, приводящее к тому, чтобы превратить одно в другое и заменить одно другим в плане выражения <...> Но это употребление метафоры явно предполагает, что и языковое содержание отдельных элементов, и языковые корреляты этого содержания задаются в качестве уже известных величин: лишь после того, как элементы определяются и фиксируются в языке, они могут взаимозаменяться. От этой перестановки и замены, которая включает словарный запас языка как уже готовый материал, следует отличать действительно «базисную» метафору, которая сама по себе является условием создания языка, так же как и мифологических понятий” (с. 35). “Древняя риторика приводит в качестве основного вида метафоры замену рода видом, целого частью или наоборот, и при этом заметно, насколько эта форма метафоры непосредственно происходит из духовной сущности мифа. Но одновременно обнаруживается, что в самом мифе речь идет о чем-то совершенно отличном и гораздо большем, чем простая «замена», чем риторико-языковая фигура; то, что кажется при нашей позднейшей рефлексии простым переносом, является для него подлинной и непосредственной идентичностью” (с. 39). 5) Фрейденберг О.М. Образ и понятие [1945-1954] // Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. С. 180-205 (II. Метафора). “Современная метафора может создаваться по перенесению признака с любого явления на другое любое («железная воля»). Наша метафора выпускает компаративное «как», которое всегда в ней присутствует ( «воля тверда как железо»). Основываясь на обобщающем смысле метафоры, мы можем строить ее как угодно и совершенно не считаться с буквальным значением слов ( «да здравствует разум!»). Но античная метафора могла бы сказать «железная воля» или «да здравствует разум» только в том случае, если бы «воля» и «железо», «здоровье» и «разум» были синонимами. Так, Гомер мог сказать «железное небо», «железное сердце», потому что небо, человек, сердце человека представлялись в мифе железом. Впоследствии один синоним, «железное сердце», получает в понятийном мышлении переносный смысл «непреклонного», «сурового» сердца; однако «железное небо» так и остается мифологическим образом в его прямом смысле «неба из железа» и в архаичном, допонятийном эпосе в метафору не переходит” (c. 188). 6) Уилрайт Ф. Метафора и реальность // Теория метафоры. С. 82-109. Два вида метафоры “Распространение и соединение, представляющие собою два главных элемента метафорической деятельности, наиболее действенны в сочетании; возможно, на самом деле они всегда в той или иной степени соединены друг с другом, по крайней мере, в неявном виде. Но чтобы понять роль каждого из них, их можно рассматривать по отдельности и дать им отличные друг от друга названия — «эпифора» и «диафора», — первое из которых обозначает распространение и расширение значения посредством сравнения, а второе — порождение нового значения при помощи соположения и синтеза” (с. 83). “Эпифора. <...> Эпифорическая метафора исходит из обычного значения слова; затем она относит данное слово к чему-то еще на основании сравнения с более знакомым объектом и для того, чтобы указать на это сравнение. Семантическое движение (phora) здесь, как правило, происходит от более конкретного и легко схватываемого образа к тому (epi), что, возможно, является более неопределенным, более сомнительным или более странным. «Жизнь есть сон»: здесь представление о жизни, составляющее подлинное содержание (tenor) предложения, является относительно неопределенным и неясным; тогда как сон есть нечто, о чем (и о пробуждении от чего) всякий имеет воспоминания” (с. 83-84). “Но несмотря на то, что эпифора действительно предусматривает сравнение в качестве своей главной части и поэтому предполагает какое-то сходство между оболочкой и подлинным содержанием, из этого не следует ни того, чтобы указанное сходство непременно было самоочевидным, ни того, чтобы сопоставление производилось в явном виде. Очевидное для всех сходство не дало бы никакого энергетического напряжения; голая констатация сопоставления не есть эпифора. Лучшие эпифоры отличаются свежестью <...> сопоставление происходит как потрясение, которое, однако, есть потрясение узнавания” (с. 85). “Диафора. <...> Здесь имеет место «движение» (phora) «через» (dia) те или иные элементы опыта (реального или воображаемого) по новому пути, так что новое значение возникает в результате простого соположения” (с. 88). “...Гертруда Стайн явно стремилась приблизиться, насколько это возможно, к чистой диафоре в таких словосочетаниях, как «Сюзи, в честь которой произносится тост, — мое мороженое» и «Ти-шина, полная растрата пустынной ложки, полная растрата любого маленького бритья» (с. 89). “Существенные потенции диафоры лежат в том очевидном онтологическом факте, что из каких-то комбинаций прежде не сочетавшихся элементов могут развиться, то есть попросту родиться, новые свойства и новые значения. <...> Такой диафорический синтез — необходимый фактор существования поэзии” (с. 93). “Эпифора и диафора в соединении. Обычно наиболее интересными и эффективными примерами метафор служат те, в которых так или иначе соединяются эпифорические и диафорические факторы” (с. 94). “Аналогичный метод используется в древних философских сочинениях, как, например, в «Упанишадах», когда диафорическая последовательность эпифорически ориентированных образов подается как средство понудить ум размышлять о Брахме через множество подходов, каждый из которых недостаточен сам по себе. Неизбежная обреченность попыток выразить истину в конечной инстанции, используя одну эпифору за другой, сама по себе поучительна, как бы говорят нам индусские гуру” (с. 95). “Роль эпифоры сводится к тому, чтобы намекать на значение, творческая роль диафоры в том, чтобы вызывать к жизни нечто новое. Серьезная метафора отвечает обоим этим требованиям” (с. 97). Параллелизм 1) Веселовский А.Н. Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля [1898] // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. С. 101-154. [1] “Итак, параллелизм покоится на сопоставлении субъекта и объекта по категории движения, действия как признака волевой жизнедеятельности”. “Дальнейший шаг в развитии состоял из ряда перенесений, пристроившихся к основному признаку — движения. Солнце движется и глядит на землю: у индусов солнце, луна — глаз <...>; земля прорастает травою, лесом — волосом <...>. В основе таких определений, отразивших наивное, синкретическое представление природы, закрепощенных языком и верованием, лежит перенесение признака, свойственного одному члену параллели, в другой. Это метафоры языка <...>“ (с. 101-102). [2] “Когда между объектом, вызвавшим его игру, и живым субъектом аналогия сказывалась особенно рельефно, или устанавливалось их несколько, обусловливая целый ряд перенесений, параллелизм склонялся к идее уравнения, если не тождества. Птица движется, мчится по небу, стремглав опускаясь к земле; молния мчится, падает, движется, живет: это параллелизм. В поверьях о похищении небесного огня <...> он уже направляется к отождествлению: птица приносит на землю огонь-молнию, молния=птица” (с. 103-104). “Генеалогические сказки, образно выразившиеся идею тождества <...> Частичным выражением этого представления является обоснованный языком <...> мотив об оплодотворяюшей силе растения, цветка, плода <...>“. “Отсю-да целый ряд отождествлений: люди носят имена, заимствованные от деревьев, цветов <...> они превращаются в деревья, продолжая в новых формах прежнюю жизнь...” “...в народных сказках увядание деревьев, цветов служит свидетельством, что герой или героиня умерли, либо им грозит опасность. Последовательным развитием идеи превращения является другой сюжет <...> явор с тополем выросли на могиле мужа и жены <...> и Стали ж их могили та красуватися, Стали явiр до тополi та прихилятися” (с. 104-105). [3] “Чем больше он познавал себя, тем более выяснялась грань между ним и окружающей природой, и идея тождества уступала место идее особости. Древний синкретизм удалялся перед расчлененяющими подвигами знания: уравнения молния — птица, человек — дерево сменились сравнениями: молния, как птица, человек, что дерево и т. п.” (с. 106). “Содержательный параллелизм переходит в ритмический, преобладает музыкальный момент, при ослаблении внятных соотношений между деталями параллелей. Получается не чередование внутренне связанных образов, а ряд ритмических строк без содержательного соответствия. Вода волнуется, чтобы на берег выйти, девушка наряжается, чтобы жениху угодить <...>“ (с. 118-119). 2) Бройтман С.Н. Русская лирика ХIХ — начала ХХ века в свете исторической поэтики. (Гл. 1. Субъектный и образный синкретизм в русской народной лирике). “Этот архаический тип образной структуры, основанный на принципе присоединительно-сочинительного перечисления, мы будем в дальнейшем называть кумулятивным <...>“. “При современном уровне наших знаний следует думать, что кумулятивная поэтика — первая стадия той эпохи художественного развития, которую А.Н. Веселовский называл эпохой синкретизма и образным выражением которой считал психологический параллелизм” (с. 33-34). “Если использовать выработанное индийской поэтикой разграничение «выраженного» и «проявленного», то следует сказать, что в двучленном параллелизме выраженным является различие: оба сопоставляемых явления по своей внешней форме самостоятельны, разделены в пространстве и связаны сочинительной (а не подчинительной) связью. Но «проявляемым», то есть внутренней возможностью самого существования этого выраженного различия, здесь является именно тождество” (с. 35-36). Символ 1) Иванов Вяч. Собрание сочинений. II. а) Две стихии в современном символизме [1908]. “Символ есть знак или ознаменование. То, что он означает или знаменует, не есть какая-либо определенная идея. Нельзя сказать, что змея, как символ, значит только «мудрость», а крест, как символ, только: «жертва искупительного страдания». Иначе символ — простой гиероглиф, и сочетание нескольких символов — образное иносказание, шифрованное сообщение, подлежащее прочтению при помощи найденного ключа. Если символ — то гиероглиф таинственный, ибо многозначащий, многосмысленный. В разных сферах сознания один и тот же символ приобретает разное значение. Так, змея имеет ознаменовательное отношение одновременно к земле и воплощению, полу и смерти, зрению и познанию, соблазну и освящению. <...> Поистине, как все, нисходящее из божественного лона, и символ <...> «знак противоречивый», «предмет пререканий». <...> Оттого змея в одном мифе представляет одну, в другом — другую сущность. Но то, что связывает всю символику змеи, все значения змеиного символа, есть великий космогонический миф, в котором каждый аспект змеи-символа находит свое место в иерархии планов божественного всеединства” (с. 537). б) Заветы символизма [1910]. “...живой язык наш есть зеркало внешнего эмпирического познания, и его культура выражается усилением логической его стихии, в ущерб энергии чисто символической, или мифологической, соткавшей некогда его нежнейшие природные ткани — и ныне единственно могущей восстановить правду «изреченной мысли» (с. 590). 2) Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. (Гл.I. Общая структурно-семантическая характеристика символа или общая логика символа. 9. Сводка предыдущего). “Символ вещи есть ее отражение, однако не пассивное, не мертвое, а такое, которое несет в себе силу и мощь самой же действительности <...> В этом смысле и надо понимать, что символ порождает вещь”. “...та общность, которая имеется в символе, implicite уже содержит в себе все символизируемое, хотя бы оно и было бесконечно”. “Символ вещи есть ее закон, но такой закон, который смысловым образом порождает вещи, оставляя нетронутой всю их эмпирическую конкретность”. “Символ вещи есть закономерная упорядоченность вещи <...> данная <...> в виде порождающей ее модели”. “Символ вещи есть тождество, взаимопронизанность означаемой вещи и означающей ее идейной образности, но это символическое тождество есть единораздельная цельность, определенная тем или другим единым принципом, его порождающим и превращающим его в конечный или бесконечный ряд различных закономерно получаемых единичностей, которые и сливаются в общее тождество породившего их принципа или модели как в некий общий для них предел” (с. 65-66). (Гл.III. Символ и соседние с ним структурно-семантические категории). “3. Символ и художественный образ” (c. 142-148). “То, чего нет в символе и что выступает на первый план в художественном образе, — это автономно-созерцательная ценность”. “...символ <...> вовсе не обязан быть художественным образом”. “Специфика той символики, которая содержится решительно во всяком художественном образе, заключается в том, что всякий художественный образ тоже есть образ чего-нибудь. На этот раз предмет художественного образа есть не что иное, как он сам, этот самый образ”. “...чистый художественный образ, взятый в отрыве от всего прочего, конструирует самого же себя и является моделью для самого себя” (с. 142-144). “Можно сказать, что сейчас мы отличили две степени символики. Первая степень имманентна всякому художественному образу. <...> в любом художественном произведении <...> идея есть символ известного образа, а образ есть символ идеи, причем эта идейная образность, или образная идейность даны как единое и нераздельное целое”. “Подлинная символика есть уже выход за пределы чисто художественной стороны произведения. Необходимо, чтобы художественное произведение конструировалось и переживалось как указание на некоторого рода инородную перспективу, на бесконечный ряд своих перевоплощений. Это будет уже символ второй степени” (с. 145). “4. Символ и эмблема” (с. 148-149). “...символ не имеет никакого условного, точно зафиксированного и конвенционального значения. И поэтому хотя всякая эмблема есть символ, но отнюдь не всякий символ есть эмблема”. “7. Символ и метафора” (с. 153-156). “И в символе, и в метафоре идея вещи и образ вещи пронизывают друг друга, и в этом их безусловное сходство. Но в метафоре нет того загадочного предмета, на который ее идейная образность только указывала бы как на нечто ей постороннее”. “Когда поэты говорят о грустных ивах, о плакучих ивах, о задумчивых кипарисах, о стонущем море, о буйной буре ветров, о том, как прячется в саду малиновая слива, о том, как ландыш приветливо кивает головой, то никакая из этих метафор резким образом не разделяет образа вещи и какой-то еще самой вещи, для которой поэтические образы и связанные с нею идеи были бы пока еще символами. Впрочем, лермонтовская малиновая слива и ландыш, приветливо кивающий головой, уже не есть только метафора, но содержат некоторый символический момент, поскольку последняя строфа данного стихотворения говорит об исчезновении тревоги в душе поэта, о разглаживании морщин на его челе и т. д.” (с. 153-154). “Если символ не есть метафора, то он не есть также метонимия и синекдоха, и вообще он не есть троп” (с. 156). “Простое” (“нестилевое”) слово 1) Гинзбург Лидия. О лирике. “Преображение слова совершается в поэтическом контексте. <...> И целым литературным направлениям, и отдельным поэтическим системам присущи разные типы контекста. Контекст — ключ к прочтению слова; он сужает слово, выдвигая, динамизируя одни его признаки за счет других, и одновременно расширяет слово, наращивая на него пласты ассоциаций. <...> поэтическое может быть лишено всякой метафоричности, всякой вообще иносказательности, и все же эстетическое единство контекста придает ему многопланный, расширенный смысл, реализует потенциальные возможности значений и вызывает к жизни неожиданные признаки” (с. 10). “В поздней лирике Пушкина традиционная символика нередко втягивает в свой круг обыденное слово, как бы заражая его поэтичностью окружающей среды. Или, наоборот, среди «прозаического» контекста, как напоминание, возникает традиционно поэтическое слово. Подобные соотношения присущи не только лирике Пушкина” (с. 212). “У Пушкина повседневное слово освобождено от обязательных связей с бурлескным, комическим, превращено в равноправный по своим возможностям лирический материал” (с. 215). “Предметное слово не всегда прозаизм, и прозаизм не обязательно предметное слово и не обязательно «низкое». Прозаизм — это прежде всего нестилевое слово, то есть эстетически нейтральное, не принадлежащее к тому или иному стилю” (с. 217). “Сущность совершенного Пушкиным переворота состояла в том, что лирическому слову возвращен был его предметный смысл, и тем самым поэту дано невиданно острое орудие для выражения насущной, современной мысли” (с. 221). “Стиховые прозаизмы сохраняют все качества поэтического слова — его многозначность, повышенную ассоциативность, символичность. Пушкинское нестилевое, «нагое» слово — сгусток сложных ассоциаций. Пушкин показал, что безóбразные слова, не связанные заданными ассоциациями, особенно сильно реагируют на контекст, выносят из него обширные значения” (с. 223). ВОПРОСЫ 1. Подберите и сравните три типа определений метафоры: такие, в которых она рассматривается в качестве обычного тропа; тропа, хотя и не совсем обычного; и наконец, явления, хотя и похожего на троп, но в действительности таковым не являющегося. 2. Такого же рода сопоставления проведите по отношению к определениям понятий “параллелизм” и “символ”. Как Вы полагаете, чем отличаются эти два случая от первого? Если в наименьшей степени отождествляется с тропами символ, то как Вы это объясняете? 3. Какого рода различия усматриваются между символом и тропом? Применимы ли выработанные в этом случае критерии сравнения для сопоставления тропов с параллелизмом и метафорой? 4. Какой из трех рассматриваемых нами видов словесных образов (метафора, параллелизм или символ) в наибольшей степени связан со структурой поэтического произведения как целого и особым смысловым контекстом, порожденным этой структурой? 5. Приведите пример такого рода смысловой взаимосвязи между отдельными словесными образами в определенном лирическом стихотворении и общей семантической структурой последнего. 6. Что такое “простое”, или “нестилевое”, слово? Приведите пример поэтического текста, в котором присутствует словесный образ этого рода, и определите его функции в контексте данного стихотворения. Тема 12. Слово автора и чужое слово в прозе. Прямая речь, косвенная речь, несобственно-прямая речь, внутренний монолог; “гибридные конструкции” и “внутренняя диалогичность” высказывания I. Cловари Прямая речь 1) Sierotwiński S. Słownik terminów literackich. “Прямая речь (oracio recta). Языковая структура, служащая дословной передаче чьего-либо высказывания, сохраняет характерные черты индивидуального стиля и четко обособлена в наррации <повествовании> (в тексте она часто выделяется графической паузой или кавычками)” (S. 162). 2) Wilpert G. von. Sachwörterbuch der Literatur. “Прямая речь, словесное выступление, передает в противоп. косвенной Р. неизменным дословный текст сказанного, чаще в кавычках, напр.: “он сказал: «Я возмущен»“ (S. 197). 3) Scott A.F. Current Lterary Terms: A Concise Dictionary of their Origin and Use. “Прямая речь: oratio recta. Слова, непосредственно использованные говорящим. В противоположность непрямой речи, или oratio obliqua, когда произнесенные слова переводятся в косвенную речь” (p. 78). Косвенная речь 1) Sierotwiński S. Słownik terminów literackich. “Косвенная речь (oracio obliqua). Языковая структура, остающаяся в четкой синтаксической зависимости от таких выражений, как сказал, что; подумал, что и т. п. Имеет вид подчиненного предложения. Будучи подчиненной повествованию, слабо обособляется в тексте и в общем не обнаруживает черт индивидуального стиля говорящего лица” (S. 163). 2) Wilpert G. von. Sachwörterbuch der Literatur. “Косвенная речь, в противоп. прямой речи опосредованная, обычно зависимая от глагола говорения или мышления или др. передача слов другого в 3 лице и в условном наклонении: «Он сказал, что он возмущен»” (S. 409). 3) Н. Д. Косвенная речь // Словарь литературных терминов: B 2 т. Т. 1. Стлб. 381. “К. р. Передача речи другого лица, поставленная в формальную зависимость от речи лица, ее передающего, в противоположность прямой речи, переданной дословно, вне зависимости от речи лица, служащего передатчиком. Примеры: прямая речь: Он сказал: «Я завтра приду»; К. р.: Он сказал, что он завтра (на другой день, сегодня, смотря по времени речи) придет <...>“. Смешанные формы 1) Sierotwiński S. Słownik terminów literackich. “Мнимо косвенная речь. Смешанная языковая структура, стирающая границы между речью прямой и косвенной. Повествование переходит, напр., незаметно в передачу мыслей и представлений, душевных состояний с позиции литературного персонажа, хотя по видимости повествователь говорит как бы от себя” (S. 163). 2) Wilpert G. von. Sachwörterbuch der Literatur. “Переживаемая речь, вошедшее в употребление, хотя и не всегда встречающееся обозначение для франц. “style indirect libre”: особ. способ передачи мыслей, реже высказанных слов действующего лица в эпике: не как монолог в прямой речи в настоящем (Она спросила: «Я в самом деле должна <идти> в сад?») или как косвенная речь в условном наклонении, зависящая от подчиняющего глагола (Она спросила, должна ли она в самом деле <идти> в сад), но смешанная форма в 3 лице изъявительного наклонения прошедшего времени: Была ли она должна в самом деле <идти> в сад? (Шнитцлер). Внутренние процессы передаются через перспективу не повествователя, а самой «переживающей» их личности, однако с помощью применения 3 лица в прямом и тем самым кажущемся более объективно-безличным сообщении и в имперфекте повествовательного времени. Стилевое значение — большая, почти суггестивная <внушающая> непосредственность сочувствия и полученная благодаря ожив-ляющей перемене перспективы большая подвижность и проникновенность повествования; отсутствие ясного указания на переход от сообщения к П. р. требует применения более тонких языковых средств и делает возможным неопределенные полутона, в связи также с осознанной двузначностью на границе между повествователем и персонажем <...>“ (S. 260-261). 4) Молдавская Н. Несобственно-прямая речь // Словарь литературоведческих терминов. С. 238-239. “Н.-п. р. — особый прием повествования, широко распространенный в прозе 20 в., но идущий от нач. 19 в. Н.-п. р. позволяет писателю совмещать собственно-автор-скую характеристику с самохарактеристикой героя, переплетать авторскую речь с речью персонажа. Речь ведется от автора, но общее содержание высказывания (по лексике, словоупотреблению, синтаксису) как бы переносится в область мышления и речи литературного героя <...>”. 5) Виноградов В.А. Несобственно-прямая речь // Лэс. С. 245. “Н.-п. р., прием изложения, когда речь персонажа внешне передается в виде авторской речи, не отличаясь от нее ни синтаксически, ни пунктуационно. Но Н.-п. р. сохраняет все стилистич. особенности, свойственные прямой речи персонажа, что и отличает ее от авторской речи. Как стилистич. прием Н.-п. р. широко используется в худож. прозе, позволяя создать впечатление соприсутствия автора и читателя при поступках и словах героя, незаметного проникновения в его мысли”. Внутренний монолог 1) Sierotwiński S. Słownik terminów literackich. “Внутренний монолог. Отображение в языковой форме мыслей, переживаний и чувств героя произведения, преимущественно в эпических произведениях. Приобретая упорядоченную форму (это было правилом в прозе ХIХ в.) или подражая свободному потоку сознания, принципиально отличается в своей конструкции от обычного устного или письменного высказывания (эта новейшая тенденция сильнее проявляется в современной эпике). Внутренний монолог в разной степени обособляется в авторской наррации <повествовании>, в зависимости от того, имеет ли он форму прямой, косвенной или мнимо косвенной речи” (S. 159). 2) Wilpert G. von. Sachwörterbuch der Literatur. “Внутренний монолог, повествовательная техника передачи в действительности не произнесенных мыслей, ассоциаций, предчувствий персонажа в прямой Я-форме, в отличие от переживаемой речи в 3 лице и в имперфекте; стремится к передаче мгновенных побуждений, как они появляются в потоке сознания (stream of consciousness) и из подсознания, и пытается идентифицировать читателя с героем романа через непосредственное приравнивание <их> и полное исчезновение <не только> повествователя, но также и объективной обрисовки мира. В. м. по образцу симультанного изображения в дадаизме и футуризме введен только в психоаналит. романе: впервые у русских В.М. Гаршин “Четыре дня” (1877) и Э. Дюжарден <...> (1887) <...> (S. 411). 3) Урнов Д.М. Внутренний монолог // Лэс. С. 65-65. “В. м. (франц. le monologue intérieure, англ. interior monologue), обращенное к самому себе высказывание героя, непосредственно отражающее внутр. психол. процесс, монолог «про себя», в котором имитируется эмоционально-мыслит. деятельность человека в ее непосредств. протекании (отсюда нередко синонимичность понятий В. м. и «поток сознания»). В. м. как понятие впервые зафиксирован у А. Дюма-отца и Т. Готье. Как способ передачи чувств и мыслей использовался еще в антич. и особенно шекспировской драме (в сценах, когда герой, оставшись один или обращаясь в сторону, говорил сам с собой). <...> В эпосе Л. Толстого, наряду с совершенствованием синтаксически упорядоченного В. м. предшествующей лит-ры, складываются новые его формы — В. м., развертывающийся без видимого вмешательства автора, с элементами грамматически неоформленными, благодаря чему стало возможным изображение работы сознания и подсознания героя <...> В нач. 20 в. разрабатывается крайняя, наиболее, по видимости, полная и самопроизвольная форма В. м., известная и Толстому, но используемая им ограниченно — «поток сознания»...”. II. Специальные исследования 1) Волошинов В.Н. (Бахтин М.М.). Марксизм и философия языка [1929]. (Ч. 3. К истории форм высказывания в конструкциях языка. Гл. II. Экспозиция проблемы “чужой речи”). С. 125-134. [1] “«Чужая речь» — это речь в речи, высказывание в высказывании, но в то же время это и речь о речи, высказывание о высказывании” (с. 125). [2] “..в формах передачи чужой речи выражено активное отношение одного высказывания к другому, притом выражено не в тематическом плане, а в устойчивых конструктивных формах самого языка. Перед нами явление реагирования слова на слово, однако резко и существенно отличное от диалога. В диалоге реплики грамматически разобщены и не инкорпорированы в единый контекст. Ведь нет синтаксических форм, конструирующих единство диалога. Если же диалог дан в обрамляющем его авторском контексте, то перед нами случай прямой речи, т. е. одна из разновидностей изучаемого нами явления” (с. 126). [3] “При втором направлении динамики взаимоориентации авторской и чужой речи <...> язык вырабатывает способы более тонкого и гибкого внедрения авторского реплицирования и комментирования в чужую речь. Авторский контекст стремится к разложению компактности и замкнутости чужой речи, к ее рассасыванию, к стиранию ее границ”. “В пределах этого второго направления возможно также несколько разнородных типов. <...> На этой почве развивается и «колоризм»чужого высказывания <...> слова героев иногда почти утрачивают предметный смысл, становясь колоритною вещью, аналогичной костюму, наружности, предметам бытовой обстановки и пр.”. “Но возможен и другой тип: pечевая доминанта переносится в чужую речь <...> Авторский контекст утрачивает свою присущую ему нормально большую объективность сравнительно с чужой речью. Он начинает восприниматься и сам себя осознает в качестве столь же субъективной «чужой речи». В художественных произведениях это часто находит свое композиционное выражение в появлении рассказчика, замещающего автора в обычном смысле слова” (c. 131-132). [4] ”Для всего второго направления характерно чрезвычайное развитие смешанных шаблонов передачи чужой речи: несобственной косвенной речи и, особенно, несобственной прямой речи, наиболее осложняющей границы чужого высказывания. Преобладают также те модификации прямой и косвенной речи, которые более гибки и более проницаемы для авторских тенденций (рассеянная прямая речь, словесно-аналитические формы косвенной речи и пр.).” (c. 132). 2) Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского (1929) // Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. Изд. 5-е, доп. [1] ”Рядом с прямым и непосредственно интенциональным словом — называющим, сообщающим, выражающим, изображающим — рассчитанным на непосредственное же предметное понимание (первый тип слова), мы наблюдаем еще изображенное или объектное слово (второй тип). Наиболее типичный и распространенный вид изображенного, объектного слова — прямая речь героев. Она имеет непосредственное предметное значение, однако не лежит в одной плоскости с авторской, а как бы в некотором перспективном удалении от нее. Она не только понимается с точки зрения своего предмета, но сама является предметом интенции как характерное, типичное, колоритное слово” (с. 85). [2] ”Непосредственное интенциональное слово направлено на свой предмет и является последней смысловой инстанцией в пределах данного контекста. Объектное слово также направлено только на предмет, но в то же время оно и само является предметом чужой авторской интенции. Но эта чужая интенция не проникает внутрь объектного слова, она берет его как целое и, не меняя его смысла и тона, подчиняет своим заданиям. Она не влагает в него другого предметного смысла. Слово, ставшее объектом, само как бы не знает об этом, подобно человеку, который делает свое дело и не знает, что на него смотрят; объектное слово звучит так, как если бы оно было прямым интенциональным словом. И в словах первого и в словах второго типа по одной интенции, по одному голосу. Это одноголосые слова. Но автор может использовать чужое слово для своих целей и тем путем, что он вкладывает новую интенцию в слово, уже имеющее свою собственную предметную интенцию и сохраняющее ее. При этом такое слово, по заданию, должно ощущаться как чужое. В одном слове оказываются две интенции, два голоса. Таково пародийное слово, такова стилизация, таков стилизованный сказ. Здесь мы переходим к характеристике третьего типа слов” (с. 87). 3) Бахтин М.М. Слово в романе [1934-1935]. С. 72-233. “В разобранных нами явлениях внутренней диалогичности слова (внутренней — в отличие от внешнего-композиционного диалога) отношение к чужому слову, к чужому высказыванию входит в задание стиля. Стиль органически включает в себя соотнесенность своих элементов с элементами чужого контекста. <...> Такую двойственную жизнь ведет и реплика всякого реального диалога <...>“ (с. 96-97). “Мы называем гибридной конструкцией такое высказывание, которое по своим грамматическим (синтаксическим) и композиционным признакам принадлежит одному говорящему, но в котором в действительности смешаны два высказывания, две речевые манеры, два стиля, два «языка», два смысловых и ценностных кругозора. Между этими высказываниями, стилями, языками, кругозорами, повторяем, нет никакой формальной — композиционной и синтаксической — границы; раздел голосов и языков проходит в пределах простого предложения, часто даже одно и то же слово принадлежит одновременно двум языкам, двум кругозорам, скрещивающимся в гибридной конструкции, и, следовательно, имеет два разноречивых смысла, два акцента <...>” (с. 118). “Если центральной проблемой теории поэзии является проблема поэтического символа, то центральной проблемой теории художественной прозы является проблема двуголосого, внутренне-диалогизованного слова во всех его многообразных типах и разновидностях” (с. 143). “...двуголосость в романе, в отличие от риторических и иных форм, всегда стремится к двуязычию как к своему пределу. Поэтому эта двуголосость не может быть развернута ни в логические противоречия, ни в чисто драматические противопоставления” (с. 168). “Художественный образ языка по самому своему существу должен быть языковым гибридом (намеренным) <...>”. “...в намеренном и сознательном гибриде смешиваются <...> два индивидуализированных языковых сознания <...> и две индивидуальных языковых воли: изображающее индивидуальное авторское сознание и воля и индивидуализированное языковое сознание и воля изображаемого персонажа” (с. 171). 4) Фрейденберг О.М. Образ и понятие // Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. С. 206-229 (III. Происхождение наррации). “Речь идет о двучленной конструкции внутри «Илиады» типа сравнений и противопоставлений, контрастов <...>. Сравнения не встречаются в личной речи (за очень редкими исключениями); в их первой части — косвенный рассказ, во второй — «картина», выросшая из показа некоего поединка (агона) двух «подобий». В противопоставлениях структура иная. Прежде всего это личная речь. Личная речь, обращенная к определенному герою по поводу определенного его поведения (по большей части пассивного), которому противопоставляется другое поведение (по большей части свое собственное и активное). Вот это обращение в форме личной речи и распадается на две ощутимые части: на личную наррацию и на заклятие или мольбу. По содержанию оно представляет собой предостерегательное увещание, совет, цель которого направлена на активизацию пассивного героя” (с. 209). “С отделением активного и пассивного начал рассказ получает двойственный характер: рассказ-действие отделяется от рассказа-претерпевания, а субъект рассказа от его объекта. Прямая речь начинает внутри себя выделять косвенный рассказ «о» содеянном и претерпленном, понятых как «подвиг»и «страдание»“ . “Форма такого первоначального рассказа — прямая речь; сперва предметом наррации она имеет самого субъекта рассказа” (с. 211-212). “При отделении субъекта от объекта рассказ из внутреннего двучлена становится внешним двучленом, причем одна его часть — прямая речь, другая — косвенная, что впоследствии, при стабилизации понятий, даст наррацию в паре с анарративным элементом”. “Греческая литература наполнена личными рассказами и прямой речью. Так у Гомера, у историков; лирика и реторика выросли как жанры из личного рассказа; роман делает из прямой речи литературную стилизацию. Напротив, косвенная речь занимает большое место у римских писателей, особенно у историков, где она явно служит понятийной заменой былых прямых речей. Косвенная речь — интересный образец становления понятий, поэтому она служит показательной формой нарождающегося повествования. В прямой речи субъект — он же объект — передает непосредственно себя и не-себя, еще не имея обособленного объекта рассказа. Не имеет его и косвенная речь. В ней дается тоже не опосредованный третьим лицом (автором, рассказчиком) рассказ, хотя в нем уже не один, а два субъекта. Но суть такого рассказа в том, что его логический субъект получает функцию объекта, совершенно наглядно показывая процесс возникновения предмета рассказа из самого рассказчика” (с. 212-213). “Все вместе взятое свидетельствует о том, что косвенный рассказ («повествование») и сравнение — две формы одного и того же понятийного преобразования образной двучленной субъектно-объектной «фикции». Как там, так и тут, то, о чем повествуется или с чем сравнивается, одинаково недостоверно («кажется»)”. “Косвенный рассказ, принимая функцию авторского повествования, со временем совсем отделяется от личной наррации и переходит на роль анарративного изложения; однако он продолжает сопровождаться рассказом, по большей части личным” (с. 214). ВОПРОСЫ 1. Какие ученые и на каких основаниях считают взаимосвязь в одном художественном тексте двух видов литературного слова — авторского и “чужого” — специфической особенностью прозы? 2. Как и по каким признакам сопоставляются друг с другом прямая, косвенная и несобственно-прямая речь в отечественной научной традиции? Считаете ли Вы, что термины “мнимо-косвенная речь” и “переживаемая речь” (erlebte Rede) имеют точно те же значения, что и наш термин “несобственно-прямая речь”? Если, на ваш взгляд, между всеми этими терминами существуют различия, попытайтесь их выявить и сформулировать. 3. Попытайтесь определить значение терминов “прямая речь” и “косвенная речь” в размышлениях О.М. Фрейденберг о происхождении повествования. 4. Сравните друг с другом различные определения понятия “внутренний монолог”. Как вы думаете, с какой другой формой передачи чужой речи в прозаическом произведении в первую очередь соотносится внутренний монолог — по сходству или по контрасту своих функций? Приведите примеры такой соотнесенности. 5. Какое значение имеет термин “внутренняя диалогичность”? Какой “внешней диалогичности” противопоставляет это явление М.М. Бахтин? К какому из трех типов прозаического слова, выделенных ученым, он относил понятие “внутренней диалогичности”? Сравните этот термин с термином “языковой гибрид”. Можно ли считать их синонимами? |