Книга о советском нацизме
 Скачать 1.27 Mb.
|
|
Загадочное убийство В марте 1911 года, в заброшенной пещере на обрывистом берегу Днепра, в предместье Киева Лукьяновке, был найден труп исчезнувшего тринадцатилетнего мальчика Андрея Ющинского. Тело его оказалось покрытым множеством мелких уколов, что создавало впечатление, будто его долго мучили и словно бы совершали над ним какой-то обряд. Кроме того, убийство произошло незадолго до Пасхи... И уже через несколько дней, во время похорон мальчика на кладбище полицией был задержан некто Николай Павлвич, раздававший листовки с призывом "отомстить жидам, пьющим христианскую кровь".5 Инициатором кампании оказался студент Владимир Голубев. Глава монархической молодежной организации "Двуглавый орел", он был тесно связан с одним из лидеров фракции правых в Государственной Думе, Георгием Замысловским. Версия о том, что в Киеве евреями совершено ритуальное убийство, тотчас была подхвачена черносотенными газетами. Это было нарушением сразу двух законов: запрещалось обсуждать в печати нерасследованные уголовные преступления (считалось, что такое обсуждение может воздействовать на будущих присяжных заседателей); и кроме того, существовал закон, запрещав-ший "натравливать одну часть населения на другую", между тем, распространение ритуальной легенды было таким натравливанием. В связи с этим начальник Киевского охранного отделения доносил Киевскому генерал-губернатору: "В последние дни стали поступать в охранное отделение сведения об усиленно распространяющихся среди городского населения слухах, что убийство 12 марта мальчика Андрея Ющинского носит ритуальный характер. Слухи эти возбуждают общество против евреев, 16 причем, особенно приподнятое настроение стало замечаться у обывателей после помещения в газете "Земщина" за № 612 корреспонденции из Киева за подписью "С.В.", носящей крайне сенсационный и возбуждающий характер".6 Однако никаких мер к пресечению ритуальной агитации принято не было. В своем обосновании ритуального характера убийства Ющинского, черносотенные газеты ссылались на "исследования" некого Ипполита Лютостанского, который описывал, как именно производятся такие убийства. "Жертва подвергается сильнейшим мучениям, для чего ей наносят уколы в разные части тела... кровь из жертвы выпускается непременно во время мучений и непременно при жизни жертвы".7 Отталкиваясь от этого "источника", другая черносотенная газета "Русское знамя" писала: "На теле замученного Андрея Ющинского найдено 45 ран, нанесенных при жизни. Это уже одно доказывает ритуальность убийства".8 Между тем, медицинская экспертиза, произведенная профессором Оболонским и прозекто-ром Туфановым, показала прямо противоположное: большинство ран нанесено мальчику уже после смерти — то ли в остервенении, то ли с обдуманной целью симулировать ритуальное убийство, в соответствии с описанием Лютостанского. Поэтому прокурор Киевской судебной палаты Чаплинский докладывал в Министерство юстиции об отсутствии каких-либо данных, подтверждающих ритуальную версию. Однако, после артиллерийской подготовки в печати правые депутаты Государственной Думы подали запрос. Они обвинили правительство в том, что оно, якобы в страхе перед евреями, не принимает должных мер для раскрытия преступления. В Киев срочно выехал высокопоставленный чиновник Министерства юстиции А. В. Лядов, чтобы обсудить создавшееся по- 17 ложение с Чаплинским. Убедившись, что ни о каком "ритуале" речи быть не может, Лядов пригла-сил для беседы студента Голубева, хорошо зная, какие мощные силы за ним стоят. Голубев с откровенным цинизмом заявил Лядову и Чаплинскому, что ритуальная агитация будет продол-жаться, и цель ее: вызвать в городе еврейский погром. — Я не думаю, что в ваших интересах производить еврейский погром, — заметил Лядов. — Почему? — Потому что генерал-губернатор мне говорил, что ожидается государь на открытие памятника Александру II. Если кто-нибудь из ваших сообщников учинит погром и будут беспорядки в Киеве, то этих торжеств вам не видать, как своих ушей, а, вероятно, вам и вашему союзу более всего приятно видеть у себя государя. — Эта мысль мне не приходила в голову, — ответил Голубев. — Я вам обещаю, что погрома пока не будет.9 Погром был отложен. Зато и Лядов с Чаплинским должны были обещать, что дело Ющин-ского, вопреки уже добытым фактам, будет расследоваться как ритуальное. Профессор Оболонский и прозектор Туфанов были приглашены для повторной экспертизы. Какое на них было оказано давление, навсегда останется тайной, однако и на этот раз они пришли к заключению, что большинство ран Ющинскому было нанесено после смерти и что основным мотивом убийства следует считать месть. Однако, к этому они добавили — а Чаплинский тотчас донес министру юстиции Щегловитову, — что "при дальнейшем развитии следствия они, быть может, и в состоянии будут дать заключение по вопросу о ритуальности этого убийства".10 И только в их третьей экспертизе — перед самым окончанием следствия, появилось указание на ритуальность убийства, и то крайне двусмысленное и неопределенное. Обойдя на этот раз вопрос о прижизненности или посмертности большинства ран, эксперты заключили: "Так как наиболее сильное кровотечение было из левой височной области, по-видимому, артериаль-ное, из раны на темени, вскрывшей 18 венозную пазуху, а также из ранений с правой стороны шеи, давших обильное венозное кровотечение, то надо полагать, что именно из этих ранений можно удобнее всего собирать кровь, если из тела Ющинского действительно была собираема кровь" (курсив мой — С. Р.)» Таков лишь один бледный штрих, показывающий как фабриковалось это чудовищное "дело". Короленко Хотя и неполная, но все-таки установившаяся после 1905 года гласность сделала обществен-ное мнение самостоятельной силой, с которой властям приходилось считаться. 30 ноября 1911 года, в петербургской газете "Речь" появилось обращение "К русскому обществу", с подзаголовком "По поводу кровавого навета на евреев". Среди подписавших имена Александра Блока и Максима Горького, академика Вернадского и известного философа и социолога, члена государственного Совета М. М. Ковалевского, профессора Туган-Барановского и Петра Струве, П.Н.Милюкова и Александра Бенуа, В.И.Немировича-Данченко и Мережковского, Зинаиды Гиппиус и десятки других имен, составлявших славу и гордость России. Это были люди разных политических ориентации, нередко они жестко полемизировали друг с другом; и в том, что они объединились в стремлении дать отпор антисемитизму, главная заслуга принадлежала Владимиру Короленко. Еще за двадцать лет до этих событий, когда писатель и религиозный философ Владимир Соловьев пытался организовать коллективный протест против травли евреев, Короленко был среди тех, кто горячо одобрил эту инициативу и поставил свою подпись под обращением. Он считал, что травля евреев всегда сопровождается пошлостью и "забвением лучших начал литературы". В 1903 году, после страшного кишиневского погрома, Короленко не только выступил с протестом — это сделали многие русские писатели, — но он единственный поехал в Кишинев, 19 пробыл там несколько дней и написал превосходный очерк "Дом №13". В 1905 году, в Полтаве, Короленко, рискуя собственной жизнью предотвратил еврейский погром: вышел к толпе вооруженных дрекольем пьяных хулиганов и уговорил их разойтись по домам. А в 1908 году, в статье "Бытовое явление", написанной с такой силой, что над ней плакал Лев Толстой, наряду с другими невинными жертвами скорострельного правосудия, он вывел еврея, приговоренного к смертной казни за убийство, которого не совершал. Судебная ошибка произошла потому, что антисемитски настроенные судьи не приняли во внимание показания многих свидетелей-евреев. Короленко не только организовал сбор подписей под обращением "К русскому обществу", но и написал это обращение. Оно начиналось так: "Во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия, мы поднимаем голос против вспышки фанатизма и темной неправды. Исстари идет вековечная борьба человечности, зовущей к свободе, равноправию и братству людей, с проповедью рабства, вражды и разделения. И в наше время, — как это было всегда, — те самые люди, которые стоят за бесправие собственного народа, всего настойчивее будят в нем дух вероисповедной вражды и племенной ненависти. Не уважая ни народного мнения, ни народных прав, готовые подавить их самыми суровыми мерами, — они льстят народным предрассудкам, раздувают суеверие и упорно зовут к насилиям над иноплеменными соотечественниками".12 Короленко редко бывал доволен своими творениями, но об этом обращении он написал жене: "Кажется, вышло изрядно". Публикация вызвала широкий отклик в стране. Во многих газетах, центральных и местных, стали появляться индивидуальные и коллективные письма, в которых самые разные люди заявляли, что присоединяются к обращению. В журнале "Русское Богатство" Короленко опубликовал большую статью "К вопросу о риту-альных убийствах". С глубоким знанием дела он опроверг утверждения черносотенной прессы, будто убийства христианских младенцев испокон веку совершались евреями по предписанию их религии. 20 Короленко привел многочисленные данные о средневековых процессах, при которых признание в совершении ритуальных убийств вырывалось нечеловеческими пытками. Он цитировал указы королей и буллы римских пап, рескрипты русских царей и решения Государст-венного Совета, в которых строго запрещалось приписывать евреям ритуальные убийства, как заведомо ложные и питаемые суеверием.13 Когда подошло время суда над Бейлисом, Короленко предложили принять в нем участие в качестве защитника. Как вспоминает знаменитый адвокат Оскар Грузенберг, выслушав это предложение, Короленко вдруг сразу постарел и обмяк.14 Он вспомнил другое дело, в котором ему однажды приходилось играть роль защитника. Оно было во многом похоже на дело Бейлиса: вотяков-удмурдов обвиняли в человеческом жертвоприношении своим языческим богам, что, естественно, должно было опорочить весь удмурдский народ. Владимиру Короленко, вместе с другими защитниками, удалось тогда вырвать у присяжных оправдательный приговор. Но стоило ему это слишком дорого. Много лет потом его мучила тяжелая депрессия, осложнившаяся стойкой бессоницей. С тех пор прошло почти двадцать лет. Короленко уже перешагнул порог старости и опасался, что еще один подобный процесс просто не выдержит. Врачи настаивали, чтобы он вообще не ездил в Киев, однако в первый же день процесса он появился в ложе прессы и затем посещал заседания (а они нередко затягивались за полночь) исправнее многих должностных лиц. Статьи Короленко, написанные в дни процесса, привлекали к себе внимание не только живостью стиля, но и глубиной анализа, умением видеть суть там, где другие не шли дальше внешней описательности. Подлинной сенсацией стала статья Короленко "Господа присяжные заседатели".15 Короленко доказал, что состав присяжных, на которых легла обязанность вынести приговор Бейлису, подобран мошенническим путем, так что из двенадцати человек десятеро — безграмот-ные крестьяне, а двое — полуграмотные мелкие чиновники. Цель подтасовки состояла в том, чтобы запутать присяжных: 21 ведь им приходилось не только выслушивать показания свидетелей, но и следить за спором ученых экспертов, обсуждавших сложнейшие вопросы медицины, психиатрии, теологии, толкова-ния исторических и религиозных текстов. Даже образованным людям разобраться во всем этом было бы непросто, тем более — безграмотным мужикам. В этой же статье Короленко давал понять, что образовательный ценз был не единственным критерием мошеннического подбора присяжных. Власти позаботились и о том, чтобы среди них были люди, заранее предубежденные против евреев. Впоследствии Короленко получил достоверные сведения, что из двенадцати присяжных пятеро были членами Союза русского народа, а позже, после февраля 1917 года, когда были открыты секретные архивы, стало известно и то, чего писатель предвидеть не мог. Департаментом полиции была установлена слежка за присяжными. Во время процесса их обслуживал переодетый жандарм, который доносил о каждом их слове.16 А когда, несмотря на все махинации, Мендель Бейлис был оправдан, бессильная злоба тех, кто затеял позорный процесс, обрушилась на... Владимира Короленко. Писатель, которого называли совестью России, был привлечен к суду по обвинению, если выражаться современным языком, "в клевете на общественный и государственный строй", то есть за то же самое, за что в России до последнего времени судили ее лучших людей, ее совесть. Судебное преследование долго тяготело над престарелым писателем. Его таскали на допро-сы, но в то же время отказывали в вызове свидетелей и предоставлении документов в подтвержде-ние того, что в его статье не было никакой клеветы. Слушание несколько раз откладывалось, власти боялись снова публично ворошить это дело. Тем не менее, над Владимиром Галактионови-чем висела угроза заточения в крепость, от чего его избавила только Февральская революция. 22 Бразуль-Брушковский и Вера Чеберяк Мать Андрюши Ющинского, Александра Приходько, сбилась с ног в поисках исчезнувшего мальчика. В конце концов она вместе со своим мужем (отчимом Андрюши) обратилась в редак-цию газеты "Киевская мысль" с просьбой напечатать объявление об его исчезновении. Принимая объявление, сотрудник редакции Барщевский обратил внимание на то, что мать не плакала, не ломала руки — словом, не выказывала серьезного беспокойства, о чем он рассказал своему товарищу по редакции С. И. Бразуль-Брушковскому, который вел в газете судебную хронику. Когда был найден зверски изуродованный труп Андрюши и началась "ритуальная" агита-ция, Бразуль все свое внимание сосредоточил на этом убийстве. Он понимал, что расследование будет сопровождаться большими сенсациями. Со следователем по особо важным делам Фененко, которому поручили вести следствие, Бразуль был знаком, часто с ним встречался, и это позволило ему быть в курсе всех новостей. Однако известие об аресте Менделя Бейлиса прозвучало для него громом среди ясного неба. Примчавшись к Фененко, Бразуль потребовал объяснений, и тот не скрыл от журналиста, что сам был противником ареста Бейлиса, так как против него не было никаких улик. Вопреки требованиям прокурора судебной палаты Чаплинского, Фененко наотрез отказывался подписать ордер на арест невинного человека. Тогда Чаплинский прибег к обходному маневру: Бейлиса арестовало охранное отделение, хотя оно занималось политическими преступлениями, а не уголовными. Фененко дал понять, что фактически отстранен от расследования. И посоветовал Бразулю: если тот хочет докопаться до правды, то пусть обратит внимание на свидетельницу Веру Чеберяк. Фененко уже не раз ее допрашивал и видел, что она многое знает, но предпочитает отмалчиваться. На Лукьяновке, где ютилась обездоленная беднота, Вера Чеберяк слыла почти аристократ-кой. Муж ее, мелкий служащий Почтово-телеграфного ведомства, даже был дворянином, у них 23 было трое детей. Вера получила некоторое образование, у неё были вполне приличные манеры, она играла на фортепьяно, умела поддерживать разговор. Недолго, однако, надо было приглядываться к этой женщине, чтобы понять, сколь мало внешняя благопристойность гармонирует с образом её жизни. Муж Веры, тихий слабовольный и недалекий человек, круглыми сутками дежурил на телеграфе, а в это время в его доме устраивала оргии весёлая компания. Впрочем, когда Василий Чеберяк бывал дома, его не стеснялись. Быстро подпаивали (иногда подсыпая снотворное) и укладывали спать. Впоследствии, когда, в связи с подозрением на убийство Ющинского, в доме Веры Чеберяк был сделан обыск и взяты на анализ соскобы с обоев, то следов крови на них найти не удалось (эти следы были тщательно выскоблены), зато было обнаружено, что обои пропитаны... спермой. Основным занятием Веры Чеберяк была продажа краденного, которое поставляли воры. Выручку они вместе пропивали. Когда Бразуль завёл разговор о деле Ющинского, Вера Чеберяк сказала, что никак к нему не причастна. Она жаловалась, что её только напрасно таскают на допросы. В то же время она давала понять, что кое-что знает об убийстве, и это заставляло Бразуля приходить к ней снова и снова. После множества ухищрений Бразуль сумел расположить к себе Веру — так, во всяком случае, ему казалось. А однажды, придя к Чеберяк, он застал ее в ссадинах, кровоподтеках и бинтах. Сквозь стоны и слезы Вера поведала, что накануне вечером на нее напали два человека и избили до полусмерти. Это были братья-французы Мифле, жившие по соседству. Избивали они ее молча, лиц в темноте не было видно, но убегали они потом взявшись за руки, словно зрячий утаскивал за собой слепого. Это позволило Вере их опознать. Со слепым Полем Мифле Веру связывал долгий и мучительный для обоих роман. Два года назад, приревновав Веру, он точно так же ее избил, а она в отместку плеснула ему в лицо концентрированным раствором серной кислоты. Её за это судили, но сам Мифле просил ее оправдать. Между ними вновь воцарились мир да любовь, но ненадолго. 24 Мифле не мог простить, что Вера сделала его калекой, и всячески преследовал ее. Теперь ее терпению пришёл конец, и она больше не будет его покрывать. — Знайте же, — сказала Вера, — что Андрюшу Ющинского убили его мать Александра Приходько и отчим Лука Приходько, а помогал им Поль Мифле! Услышав эту потрясающую новость, Бразуль вспомнил о том, что говорил ему Барщевский: о странном поведении Александры Приходько ещё при первом её обращении в газету. Да и вся история в изложении Веры выглядела очень правдоподобно. Мальчик, по её словам, был нелюбим в семье. Отчим и мать часто его избивали, кроме того Лука Приходько попрекал жену внебрачным сыном. К тому же отец мальчика, уехавший на Дальний Восток во время русско-японской войны и пропавший без вести, оставил сыну небольшое наследство, завладеть которым очень хотели Приходько. Всё это Вера, по её словам, знала давно, но скрывала потому, что в деле замешан её любовник. Теперь же, окончательно поссорившись с Полем, она больше не желает молчать. Полагая, что язык у Веры развязялся под настроением минуты и завтра она может от всего отказаться, Бразуль потребовал, чтобы она тут же пошла с ним к судебному следователю и официально повторила все то, что рассказала ему. От этого, однако, она уклонилась — под тем предлогом, что ей надо предварительно посоветоваться с одним человеком, который сидит в тюрьме, да не в Киеве, а в Харькове. Не зная, что обо всём этом думать, Бразуль обратился к адвокату А. Д. Марголину, своему другу, уже зарегистрированному официальному защитнику Бейлиса. Изложив ему всё, что услушал от Веры Чеберяк, Бразиль просил его встретиться с нею, выслушать её показания и высказать своё мнение: можно ли ей верить, или нет? Марголин отказался. Он был хорошо известен в Киеве как видный адвокат и общественный деятель, и опасался, что, познакомившись с ним, Вера Чеберяк потом будет досаждать ему различными просьбами, а то и шантажировать. Однако Бразуль настаивал, да и сам Марголин понимал, сколь существенны для 25 его подзащитного показания Веры Чеберяк и как важно их зафиксировать, чтобы она не могла от них отречься. В результате был выработан такой план. Марголин по своим делам собирался в Харьков, а Вера Чеберяк уверяла, что ей надо посоветоваться с кем-то из друзей, сидевших в харьковской тюрьме. Было решено, что Бразуль привезёт Веру Чеберяк в Харьков, приведёт её в гостиницу к Марголину, и она повторит при нём свой рассказ; причём Марголин не назовёт ей своего имени. Эта поездка имела целый ряд важных последствий. Одно из них состояло в том, что на суде Марголин выступал не в качестве защитника, а как свидетель. Выслушав Чеберяк, Марголин сказал Бразулю, что ни одному слову этой женщины верить нельзя. Тем не менее, совет его был парадоксален: Бразуль должен изложить на бумаге всё, что говорит Вера, и направить официальное заявление в прокуратуру; а чтобы власти не могли замолчать это заявление, его следует опубликовать в газете. Необходимость этих действий Марголин объяснял тем, что официальное следствие по делу Бейлиса заканчивается, вот-вот будет составлено обвинительное заключение, и дело о ритуальном убийстве перейдёт в суд. Даже если показания Веры Чеберяк позднее не подтвердятся, они могут заставить власти продолжить расследование и тем самым позволят выиграть время.17 Публикации Бразуль-Брушковского оказались сенсационными. Его заявление перепечатали почти все газеты России. Возмущённый предательством своей подруги, Поль Мифле пошёл в полицию и донёс, что она занимается перепродажей краденого. Веру арестовали, и, хотя продер-жали в тюрьме недолго, на суде над Бейлисом она фигурировали уже не как добропорядочная мать семейства, а как содержательница воровского притона; и это сыграло свою роль в приговоре присяжных. Однако, в главном, на что рассчитывали Бразуль и Марголин, они просчитались. На следственные власти разоблачения Бразуля не произвели ни малейшего впечатления. Если сам Бразуль и Марголин были полны сомнений относительно показаний Чеберяк, то власти уже знали правду. Они пони- 26 мали, что опытная преступница направила журналиста по ложному следу. И потому Бразуль им был неопасен. Обвинительное заключение против Бейлиса было составлено, и все материалы переданы в суд. Пристав Красовский Пристав Николай Красовский слыл мастером сыска, он умел раскрывать самые сложные преступления. После убийства Ющинского его вызвали в Киев и поручили — параллельно с официальным расследованием — вести секретные розыски. Цепочка фактов быстро привела Красовского к тому же самому дому — дому Веры Чеберяк. Однако, когда вместо раскрытия истины власти решили фабриковать "ритуальное" дело против евреев, честный Шерлок Холмс оказался ненужен. Его уволили в отставку, как не справившегося с заданием. Оскорбленный Красовский решил во что бы то ни стало раскрыть преступление и реабилитировать себя. Наняв на собственные деньги двух опытных сыщиков, Красовский стал собирать инфор-мацию об Андрюше Ющинском от его друзей и о Вере Чеберяк — от её соседей. Сыщики без труда узнали, что ближайшим другом Андрюши был Женя Чеберяк — сын "Верки-чиновницы". Андрюша так часто бывал в квартире Чеберяк, что его прозвали "домовым". Накануне убийства Андрюша и Женя поссорились. Женя пригрозил рассказать Андрюшиной матери, что он часто прогуливает школьные занятия. В ответ Андрюша пригрозил рассказать полиции, что в доме Чеберяк собираются воры. Женя рассказал об этом матери. Детская ссора совпала с трудным положением воровской шайки. Много лет она действовала совершенно безнаказанно, и вдруг несколько ее членов было арестовано, а затем в квартире Чеберяк был произведён обыск. Сама собой складывалась версия убийства, мотивом которого должна была быть месть воров, заподозривших мальчика в предательстве. 27 По показаниям соседей и бывших друзей Веры Чеберяк Красовский и его помощники установили, что убийство, скорее всего, произошло в доме Веры, и в нем принимали участие, кроме неё самой, три члена воровской шайки: её брат Петр Сингаевский, Борис Рудзинский и Иван Латышев. Однако все собранные данные могли служить лишь косвенными уликами: никто из опрошенных соседей, слышавших подозрительную возню в доме в то время, когда должно было происходить убийство, непосредственно при нем не присутствовал. Подруга Веры Адель Равич видела в ее квартире труп мальчика, но Вера, пригрозив расправой, заставила ее в пожарном порядке эмигрировать в Америку. Перед отъездом Адель Равич под большим секретом поведала двум лицам свою страшную тайну, но то были показания не из первых рук. Сыщики много раз говорили с Женей Чеберяк, справедливо полагая, что он знает многое. Но его откровенность не шла дальше определённых границ. Мальчик стал разговорчивее только после того, как по доносу слепого Поля Мифле Вера Чеберяк была арестована Сыщики Красовского стали почти ежедневно наведываться в дом Чеберяк, задабривая детей сладостями... Однако, внезапно Женя тяжело заболел. Его увезли в больницу, но никакие медицинские средства не помогали: мальчику становилось все хуже. Когда Веру Чеберяк выпустили из тюрьмы, она, не заезжая домой, взяла извозчика и помчалась в больницу. Женя был уже при смерти, но, не взирая на категорические возражения врачей, Вера забрала его домой. Вскоре появились сыщики. Они стали свидетелями того, что мальчик в предсмертной агонии называл имя Андрюши. Когда он приходил в себя, они задавали ему вопросы, в надежде, что он расскажет, наконец, правду, камнем лежавшую на его детской душе. Но, когда он начинал говорить, мать наклонялась над ним и своими поцелуями закрывала ему рот. Она просила, чтобы он подтвердил, что она ни в чём не виновата, но он только сказал: — Оставь меня, мама. Почти то же cамое повторилось после исповеди. Когда священник, приняв последнее причастие, стал уходить, Женя сно- 28 ва подозвал его, желая сказать что-то важное, но мать стала подавать мальчику знаки, и он промолчал. Женя Чеберяк умер, унеся с собой свою тайну. Следом заболела и умерла его сестра Валя. Всё поведение Веры Чеберяк в эти драматические дни говорило о том, что это она, даже находясь в тюрьме, сумела через кого-то отравить собственных детей, опасаясь, что они проболтаются.18 Махалин и Караев Бывший студент Махалин, как и большинство студентов, был противником царского строя. Он подвергся аресту и несколько месяцев провёл в тюрьме, однако серьезных улик против него не было, и его выпустили. Оказавшись на свободе, Махалин зарабатывал на жизнь частными уроками, а кроме того бесплатно преподавал в рабочих кружках. Часто разговор заходил о деле Ющинского, которое всех будоражило. Махалину стоило немало труда объяснять рабочим, что ритуальная агитация ведется в политических целях, что евреи вовсе не употребляют христианскую кровь. Не то, чтобы рабочие слепо верили черносотенным газетам, но и нельзя было сказать, что они вовсе не верили. Отношение у большинства было такое: "Кто же их, евреев, знает! Всё может быть..." Махалин понял, что дело об убийстве Ющинского выходит за рамки обычного уголовного дела и даже за рамки ритуального обвинения евреев. Раскрыть правду об убийстве мальчика очень важно для будущего России. К тому же в юности он был свидетелем еврейского погрома в местечке Смела, откуда сам был родом. Потрясение оказалось столь сильным, что он считал своим долгом сделать все возможное, чтобы не допустить нового зверства. Под влиянием этих мыслей Махалин отправился к Бразуль-Брушковскому и предложил ему свое сотрудничество. Бразуль встретил студента настороженно. Он опасался провокаций со стороны охранки и не желал иметь дело с малознакомым человеком. Но Махалин не оставил своих намерений. Понимая, что в одиночку многого не добьешься, он написал во 29 Владикавказ своему другу-осетину Амзору Караеву, с которым еще недавно вместе сидел в Киевской тюрьме. Караев был на пять лет старше Махалина. В тюремном мире он пользовался особой славой. Несколькими годами ранее, после первого ареста по политическому делу, у Караева в тюрьме разболелись зубы. Он попросил, чтобы его отвезли к дантисту, но тюремщики лишь поиздевались над ним. Особо усердствовал один садист-надзиратель, и Караев поклялся ему отомстить. Через несколько дней, подстерегши надзирателя в тюремном дворе, Караев, к всеобщему ликованию тюремного люда, умелым ударом всадил ему в сердце нож. Суд присяжных его оправдал, но он продолжал отсиживать за революционную агитацию. Караев не только не ломал шапку перед тюремным начальством, но смело шел на конфликты, отстаивая права заключенных. Его популярность и среди политических, и среди уголовников была легендарной. После освобождения Караев некоторое время жил рядом с Махалиным и пытался вовлечь юного приятеля в деятельность какой-то революционной организации, то ли эсеровской, то ли анархистской. Но вскоре ему предписали покинуть Киев, что он и сделал во избежание нового ареста. Махалин решил, что ему нужен именно такой помощник. Получив его письмо, Караев, без лишних вопросов, отправился в Киев. Однако когда Махалин изложил ему суть дела, он вспылил и даже выхватил браунинг. В революционной среде еще раньше был пущен слух (возможно, с подачи охранки), что Караев занимается провокацией. И он решил, что, предлагая ему заняться полицейским расследованием, Махалин либо считает его провокатором, либо проверяет его по заданию товарищей, что не менее оскорбительно. С большим трудом Махалину удалось остудить раскипятившегося приятеля и объяснить, что поиск истинных убийц Ющинского ведется не по заданию охранки, а именно для того, чтобы сорвать ее замыслы. В тюрьме в то время сидел матёрый бандит Фетисов. Махалин и Караев узнали, что он приходится дальним родственником Вере Чеберяк и ее брату Петру Сингаевскому. На этом, а так 30 же на авторитете Караева среди уголовников был построен их план. Караев встретился с Сингаевским и сообщил ему, будто Фетисов просил передать "своим", чтобы они устроили ему побег. Сингаевского эта новость заинтересовала. За первой встречей последовали другие. Караев предложил новому приятелю участвовать в якобы затеянном им крупном вооруженном ограблении, которое сулило большие барыши. При этом он взял слово с Сингаевского, что ни в каких других делах он временно участвовать не будет. Этим Караев хотел обезопасить себя и Махалина от случайного провала их замысла в случае, если бы Сингаевский попался на какой-нибудь мелкой краже. Видя, что вошел в доверие к преступнику, Караев сообщил ему, что случайно в жандармском управлении слышал разговор о том, будто выписан ордер на арест Сингаевского по делу Ющинского. Тот не на шутку встревожился, стал говорить о том, что надо непременно выкрасть дело из жандармского управления, и в завязавшемся откровен-ном разговоре не только признался в убийстве, но и рассказал подробно, как было дело. На вопрос о том, почему все было сделано так неумело и зачем труп был изуродован, Сингаевский со злостью ответил: — Это придумала министерская голова Рудзинского. Разговор происходил в гостиничном номере Караева. По предварительной договоренности, к нему как бы случайно зашел Махалин. Сингаевский, естественно, замолчал, но Караев заверил, что это свой, и предложил повторить рассказ. К этому времени Бразуль-Брушковский объединился с Красовским. После первоначального недоверия он стал сотрудничать и с Махалиным, а затем свел его и с Красовским. Признание Сингаевского в присутствии двух свидетелей — это и было то прямое доказательство, которого так не хватало.19 Второе заявление Бразуль-Брушковского Объединив усилия, частные детективы пришли к тому же выводу, к которому задолго до них пришел жандармский пол- 31 ковник Иванов. Разница состояла в том, что частное расследование велось с целью раскрытия истины, тогда как жандармское управление вело его для того, чтобы скрыть. Фабрикуя ложное обвинение против Бейлиса, власти в то же время должны были знать правду, чтобы стряпать ложь возможно правдоподобнее. И они узнали её. Потому они и пренебрегли первым заявлением Бразуль-Брушковского: будучи плодом заблуждения, оно было для них не опасно. Однако, когда Бразуль выступил с новыми разоблачениями и назвал истинных убийц Ющинского: Веру Чеберяк, Петра Сингаевского, Бориса Рудзинского и Ивана Латышева — власти вынуждены были с этим считаться. Вся искусственно сооружаемая конструкция ритуального обвинения рассыпалась; переданное в суд дело пришлось отозвать и направить к доследованию.20 За бескорыстные поиски правды частные детективы жестоко поплатились. Караева отпра-вили в ссылку в Енисейскую губернию. Бразуль впоследствии получил год тюрьмы: он, якобы, не снял шляпу при исполнении гимна "Боже, царя храни" и был осуждён за "оскорбление величест-ва". Провёл несколько месяцев за решёткой и Красовский, и даже во время суда над Бейлисом, когда он давал убийственные для обвинения показания, к нему на квартиру нагрянули с обыском. Совершенно иначе отнеслись власти к убийцам Ющинского — Ивану Латышеву, Борису Рудзинскому и Петру Сингаевскому. Чтобы снять с себя обвинение в убийстве, они явились с повинной и заявили, что вечером того самого дня, когда был убит Андрюша, они ограбили на Крещатике магазин оптических товаров. Они считали, что это признание обеспечит им алиби. Однако, по делу об ограблении магазина их не привлекли, следствие даже не было начато. По-видимому, никакого ограбления вообще не было, но если и было, то поздно вечером, а убийство — около полудня, так что алиби это ограбление, в сущности, не давало. На суде над Бей-лисом неблаговидную задачу выгородить убийц взяли на себя прокурор Виппер и "гражданские истцы": член Государственной Думы Георгий Замысловский и присяжный поверенный, он же известный теоретик антисемитизма, Алексей Шмаков. По их 32 логике, к грабежу магазина бандиты должны были тщательно готовиться; на то, чтобы в тот же день совершить убийство, у них не могло быть времени. Сами бандиты были менее находчивы. Иван Латышев, попавшись на другом преступлении, на допросе стал давать откровенные показания по делу Ющинского. Спохватившись, он понял, что наговорил лишнее. Не подписав протокола допроса, он подошел к окну — якобы выпить воды... и неожиданно выбросился из него. Кабинет следователя находился на четвёртом этаже, преступник разбился насмерть. Сингаевский и Рудзинский, тоже попавшиеся на различных ограблениях, в судебный зал во время процесса Бейлиса были доставлены под стражей, но давали показания в качестве свидете-лей; при перекрёстном допросе, особенно при очной ставке с Махалиным, они растерялись. Сингаевский отрицал, что сам рассказывал Махалину об убийстве, но держался так неуверенно, что зал затаил дыхание. Казалось, ещё секунда — и он признается в убийстве перед всем миром. Но тут заговорил Замысловский и буквально заткнул рот убийце, как раньше Вера Чеберяк закрывала поцелуями рот своему умиравшему сыну. Можно было не сомневаться, что если бы вслед за Махалиным на очной ставке с Сингаев-ским выступил и Караев, преступник не выдержал бы. Однако Караева на суде не было. Сослан-ный в Енисейскую губернию, он не только не был доставлен в суд, как того требовал закон, но по тайному приказу из Петербурга был арестован в месте ссылки, дабы не мог бежать из нее и самовольно приехать в Киев. Секретный приказ об аресте Караева исходил от министра внутренних дел Николая Алексеевича Маклакова. Вместе с министром юстиции Щегловитовым Маклаков чинил прямое беззаконие, чтобы не допустить разоблачения истинных убийц Ющинского. А в это самое время, в зале суда, пятеро защитников Бейлиса вели героическую борьбу за раскрытие правды. Возглавлял бригаду защитников член Государственной Думы Василий Алексеевич Маклаков, родной брат министра внутренних дел. Трудно было найти более яркое свидетельство того, как глубоко 33 дело Бейлиса раскололо все русское общество, нежели это противостояние двух братьев. Обвинители и эксперты обвинения Суд над Бейлисом открылся 25 сентября. После решения процедурных вопросов началось чтение обвинительного акта — одного из самых позорных документов, когда-либо фигурировав-ших в таком качестве. Поскольку серьезных улик против Бейлиса не было, то все обвинительное заключение было построено на... доказательстве невиновности Веры Чеберяк и ее шайки, а также на клеветнических выпадах против еврейской религии и вообще евреев.21 Правда, прокурор Виппер не раз заявлял, что на данном суде обвиняется не еврейский народ и не еврейская религия, а только один Мендель Бейлис. Но если прокурор, представитель государственной власти, вынужден был делать эти оговорки, то представители гражданского иска не пытались прибегнуть даже и к такой маскировке. Официально они представляли интересы матери убитого мальчика, но ее интересы беспокоили их меньше всего. Идеологи черносотенных организаций ставили целью любой ценой добиться осуждения Бейлиса и всего еврейского народа. Один из гражданских истцов, Георгий Замысловский, был виднейшим руководителем фракции правых в Государственной Думе — наряду с доктором Дубровиным, Пуришкевичем, Марковым. Другой гражданский истец, Алексей Шмаков, был не менее известен. Старый юрист, он начал свои поход против евреев еще в 80-е годы прошлого века. Шмаков переводил и комменти-ровал труды немецких антисемитов и сам писал огромные трактаты о вредоносности евреев, об аморальности иудейской религии, о тайном заговоре евреев и масонов против всего человечества. Среди антисемитов он слыл самым крупным знатоком еврейской религиозной литературы, хотя читать на иврите не умел. На самом деле, он был знатоком антисемитской лите- 34 ратуры. Черпая из нее различные мифы о еврейских "злодействах и зверствах", он умел придавать им видимость научной достоверности. Эти два гражданских истца и обвиняли не только Бейлиса, но и вообще евреев во всех мыслимых и немыслимых злодействах. И, главное — в "употреблении христианской крови". Не менее важную роль играли в процессе и эксперты, согласившиеся поддерживать обвинение. Один из них, профессор Косоротов, продал свою совесть ученого за четыре тысячи рублей, которые ему были выданы лично начальником Департамента полиции Белецким из особого секретного фонда — две тысячи до и две тысячи после процесса.22 Однако об этом стало известно только после февраля 1917 года, когда были открыты секретные архивы и сам Белецкий дал откровенные показания Следственной комиссии Временного правительства. А на суде профессор Косоротов авторитетом ученого-медика подтверждал, что убийство Ющинского могло иметь ритуальный характер. Другой эксперт обвинения, профессор Сикорский, психиатр, вообще не касался научных проблем, связанных с его специальностью. Выступление на суде он использовал для произнесения зажигательной антисемитской речи.23 Защитники пытались протестовать, но Сикорский, поощря-емый председателем суда Ф. Болдыревым, договорил до конца и произвел вполне определенное впечатление на присяжных. Однако наиболее важной была религиозная экспертиза, ибо именно специалисты по еврейской религии должны были дать ответ на центральный вопрос: предписывает ли иудаизм употребление христианской крови или нет. Среди православных богословов не нашлось ни одного авторитетного человека, который согласился бы поддержать кровавый навет. Пришлось прибегнуть к услугам католика, ксендза Пранайтиса, да и того удалось отыскать только в Ташкенте, куда он был сослан за какие-то темные махинации. Ксендз Пранайтис и оказался тем человеком, который осмелился под присягой, на глазах всего мира, пристально следившего за процессом, возводить кровавый навет на целый народ. 35 Пранайтис приводил такие цитаты из Талмуда, из которых следовало, будто евреи — враги всего человечества, будто они ненавидят христиан и ежедневно проклинают их в своих молитвах, будто их религия позволяет и даже предписывает им обманывать христиан, всеми правдами и неправдами захватывать их имущество, быть клятвопреступниками, лицемерами и, наконец, будто при многих иудейских обрядах, а особенно при изготовлении пасхальной мацы, им необходима христианская кровь, которую они добывают, убивая младенцев. Защитники попросили Пранайтиса указать, в каких именно трактатах Талмуда имеются приводимые им цитаты. На это эксперт ответил, что не взял с собой своих записей, а по памяти ссылки делать не может. Тогда защитники предоставили ему Талмуд, с тем, чтобы он отыскал и перевел цитаты. Пранайтис ответил новой уловкой: приведённые им места имеются-де не во всех изданиях Талмуда, а только в некоторых, очень редких, достать их невозможно (он назвал издания 300-летней давности). Однако защита, под смех зала, ответила, что у неё есть и эти издания, и Пранайтис оказался припертым к стене. Лицемером, клеветником и клятвопреступником предстал перед присяжными (и перед всем миром) он сам. Обвинители пытались протестовать против того, что защита "устраивает экзамен" эксперту. Но эти протесты вряд ли могли изменить сложившееся впечатление. Понимая это, Шмаков сам устроил экзамен Пранайтису. Мобилизовав все свои, надо признать, обширные знания в области антисемитизма, он стал задавать Пранайтису бесчисленные вопросы, построенные по одному типу: "Известно ли вам, что... " — и дальше следовала очередная клевета на евреев. Пранайтису надо было только отвечать: "Да, известно". Но ксендз так растерялся, что в большинстве случаев либо молчал, либо отвечал: "Не знаю". Окончательным посрамлением эксперта Пранайтиса должны были стать буллы римских пап, в которых католикам запрещалось обвинять евреев в ритуальных убийствах. В буллах говорилось, что подобные обвинения ни на чём не основаны и 36 являются лишь темным предрассудком. Эти буллы неоднократно публиковались в печати, в том числе и в русской печати во время жарких дебатов, предшествовавших процессу. Однако, когда один из защитников задал Пранайтису вопрос, как он, будучи католическим священником, может поддерживать кровавый навет вопреки обязательным для католиков решениям папского престола, Пранайтис, не моргнув глазом, заявил, что никаких булл никогда не было, это-де все еврейские фальсификации. Защита обратилась к суду с ходатайством: немедленно запросить ватиканский архив о снятии заверенных копий с "несуществующих" булл и пересылке их в Киев. Суд вынужден был удовлетворить ходатайство. Однако одновременно русскому посланнику при папском дворе было направлено секретное предписание министра иностранных дел: сделать всё возможное, чтобы задержать отправку копий в Киев. Посланник сделал всё возможное: буллы прибыли уже после окончания процесса.24 Защитники и эксперты защиты Таковы были условия, в которых пять защитников Бейлиса вели борьбу за спасение невинного человека, а вместе с ним — евреев России. Как уже упоминалось, группу защитников возглавлял член Государственной Думы Василий Маклаков. Его товарищами по защите были присяжные поверенные Н. П. Карабчевский, О. О. Грузенберг, А. С. Зарудный, Д. Н. Григорович-Барский. Наиболее опытным из них был Николай Карабчевский, выдающийся адвокат, пользовав-шийся заслуженной славой ещё в 80-е и 90-е годы прошлого века. Это он, вместе с Короленко, защищал в 1895 году вотяков-удмурдов, которых обвиняли в аналогичном преступлении. Не менее известен был и Оскар Грузенберг — единственный еврей среди защитников. Хотя он был намного моложе своего прославленного коллеги, но уже в течение многих лет его имя блистало в созвездии лучших имён русской адвокатуры. Чело- 37 века предельной честности и принципиальности, Грузенберга никакими гонорарами нельзя было склонить к тому, чтобы сказать на суде неправду. Это знали не только его подзащитные, но знали об этом и в Сенате. Зарудный в прошлом был прокурором. Однако положение дел российской Фемиды застави-ло его уйти с государственной службы и стать защитником. Одно из первых дел, в которых Зарудный участвовал как адвокат, было дело о Кишиневском погроме. Оно слушалось в Кишиневе в 1903 году. Тогда Зарудный был гражданским истцом и защищал интересы пострадавших евреев. Его товарищами по гражданскому иску были те же, кто теперь сидел рядом с ним на скамье защиты: Карабчевский и Грузенберг. А защиту погромщиков возглавлял Алексей Шмаков. Через десять лет они снова сошлись лицом к лицу, только на сей раз Шмаков был гражданским истцом, а Карабчевский, Грузенберг и Зарудный — защитниками. Роль Григоровича-Барского рядом с этими светилами была сравнительно скромной. Во время заседаний он редко задавал вопросы свидетелям или делал заявления. Однако его функции были очень важными: коренной киевлянин, он знал все местные особенности, которые могли ускользнуть от внимания столичных адвокатов. Кроме того, он был официальным адвокатом Бейлиса во время следствия (сменил Марголина) и потому лучше всех знал материалы дела. В качестве экспертов защита привлекла к участию в процессе крупнейшие научные автори-теты. В свете лжеэкспертизы Косоротова особенно важно было установить характер убийства Андрюши Ющинского с точки зрения анатомии и физиологии. Это и сделали профессора Павлов и Кадьян. Тщательно проанализировав данные медицинского вскрытия, они доказали, что нет никаких научных оснований, которые бы подтвердили или хотя бы позволили подозревать, будто убийство Ющинского совершено с целью получить кровь. Это же мнение, с точки зрения психиатрии, поддержал и академик Бехтерев, который, между прочим, опроверг один из главных аргументов обвинения. Дело в том, что в антисемитских книгах, на которые опирались обвинители, утверждалось, что "ритуал" убийства требует, 38 чтобы жертве было нанесено 13 колотых ран. На теле Ющинского было 47 ран, так что согласо-вать этот случай с ритуальным было очень трудно. Однако оказалось, что в височной части головы имеется как раз тринадцать ранок. Это и использовали обвинители, перетолковав свои источники таким образом, будто тринадцать ран должно быть не всего, а только в височной части головы. Тщательно просмотрев все имевшиеся снимки и препараты, Бехтерев установил, что одна из ранок является двойной: когда тыкали шилом, то два раза случайно попали в одно и то же место, чем несколько расширили и изменили форму ранки. Таким образом, ударов в висок было сделано не тринадцать, а четырнадцать, так что и этот "аргумент" обвинителей рассыпался в прах. Однако наиболее важной была религиозная экспертиза. Если обвинение, как мы помним, испытывало большие трудности в поисках подходящего эксперта и, не найдя такового ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Киеве, выписало ксендза Пра-найтиса из Ташкента, то защита с подобными затруднениями не сталкивалась. Дать заключение по вопросам еврейской религии согласились выдающиеся знатоки древнееврейского языка и религиозной литературы: профессор Петербургской Духовной Академии Троицкий, крупнейший в России востоковед и гебраист профессор Коковцов, профессор Новожилов, раввин Московской хоральной синагоги Мазе. Эти четыре эксперта, три христианина и один еврей, опираясь на знание еврейских религиозных традиций и текстов, удостоверили, что запрет употребления в пищу не только человеческой крови, но и крови животных, является одним из самых строгих запретов иудейской религии. Они удостоверили, что иудаизм учит относиться к другим людям с любовью и уважением, строго запрещает не только убивать, но и обманывать, лицемерить, нарушать данное слово, то есть, что мораль иудаизма в основе своей ничем не отличается от христианской морали: и та, и другая базируются на заповедях Торы. Особое впечатление произвело выступление на процессе раввина Мазе, человека большой культуры и незаурядного оратора. Хотя он говорил с несколько излишней горячностью, вся его 39 речь была пронизана чувством собственного достоинства и гордости за свой вечно унижаемый, но не униженный народ, у которого нет никаких оснований стыдиться своей религии, своих обычаев, своей истории. Приговор За всеми этими спорами о Бейлисе почти забыли. Неделями его имя вообще не упоминалось. Расчет обвинителей был ясен: они хотели запутать присяжных во всех этих спорах и экспертизах. Однако судебное следствие настолько ярко показало несостоятельность обвинения, что когда начались прения сторон, защитники и обвинители как бы поменялись ролями. Защитники не столько защищали Бейлиса (в этом не было необходимости), сколько уличали истинных убийц Ющинского — Веру Чеберяк и её сообщников. Обвинители же всячески выгораживали воровскую компанию и одновременно поносили иудейскую религию, оставшись в этом верными себе до конца: трибуну процесса они использовали для пропаганды антисемитизма. Все это воздействовало на присяжных, однако среди них крепло одно доминирующее настроение: "Как мы можем осудить Бейлиса, если о нём вообще нет разговора?" В последний момент спасти обвинение попытался судья Болдырев. Всё время процесса он исподволь помогал обвинителям, хотя и старался соблюдать декорум беспристрастности и объек-тивности. Однако в заключительной речи декорум был отброшен. Подводя итоги пятинедельного процесса, за время которого перед присяжными прошло около двухсот свидетелей и полтора десятка экспертов, судья так ловко подобрал факты, что максимально усилил те крохи, которые можно было как-то использовать против Бейлиса, и поставил под сомнение почти всё, что говорило в его пользу. Таково было то последнее напутствие, с которым присяжные удалились в совещательную комнату. Кроме того, судья коварнейшим образом сформулировал те два вопроса, на которые должны были ответить присяжные. Первый из них касался самого факта убийства. Ответ на него 40 был ясен: Андрюша Ющинский не умер собственной смертью, не покончил с собой, он был зверски убит, и это было доказано на суде. Однако данный вопрос судья сформулировал так, что в него было включено признание ритуального убийства и местом убийства был назван завод Зайцева, а не квартира Веры Чеберяк. Ответить на него "нет" присяжные не могли: это означало бы отрицать сам факт убийства. А ответ "да" означал бы, что убийство было совершено на заводе Зайцева и в целях религиозного изуверства. И только второй вопрос прямо касался виновности или невиновности Бейлиса. Когда присяжные удалились на совещание, настроение у защитников было мрачное. Грузен-берг вспоминал, что после заключительной речи судьи, он был почти уверен в том, что будет вынесен обвинительный приговор. И каково же было всеобщее ликование, когда присяжные, ответив на первый вопрос "да", на второй ответили: "Нет! Не виновен!"25 Выслушав этот вердикт, судья торжественно заявил: — Мендель Бейлис, вы свободны, можете занять место среди публики. В этом было не только спасение Бейлиса и русского еврейства, — в этом приговоре было спасение русской совести. — А всё-таки русский народ — справедливый народ! — воскликнул Владимир Галактионо-вич Короленко. Дело Бейлиса и "разоблачения" сионизма В исторической науке господствует точка зрения, что русская революция — это прямое следствие Первой мировой войны. Не будь войны, старая Россия существовала бы ещё долго, может быть, до сих пор. Изучение Дела Бейлиса заставляет внести в эти представления важные коррективы. Оно показывает, что ещё до войны между обществом и властью в России разверзлась пропасть и 41 перекинуть мост через нее не стремилась ни та, ни другая сторона. Положение еще можно было бы спасти, если бы власти сделали из Дела Бейлиса правильные выводы и вместо дальнейшего нагнетания антисемитизма взялись бы за конкретное решение назревших проблем, провели широкие политические реформы. Однако они пошли по другому пути, о чем свидетельствовали, в частности, демонстративные почести и награды, какими были осыпаны судья Болдырев, прокурор Виппер, прокурор Чаплин-ский, министр юстиции Щегловитов и другие организаторы Дела Бейлиса. Власть потерпела поражение, но демонстрировала свою готовность и дальше противостоять "еврейским козням". Это означало — противостоять всему передовому в русском обществе. Это означало также, что революционный взрыв назревал. Он мог произойти в любую мину-ту. Война вовсе не ускорила, а наоборот, отсрочила революционную бурю, так как с ее началом почти все оппозиционные партии прекратили борьбу с властью. Непримиримой осталась лишь кучка большевиков, не имевшая никакого влияния. Только когда царская армия стала терпеть поражение за поражением, революционная волна поднялась с новой силой и в считанные месяцы унесла не только тех, кто отстаивал царский режим, но и тех, кто его уничтожил. Полно горького смысла то обстоятельство, что после революции четверо из пяти адвокатов Бейлиса вынуждены были эмигрировать. (Сам Бейлис и его семья были отправлены за границу сразу же после процесса: в противном случае, черносотенцы, не смирившиеся с поражением, просто убили бы Бейлиса из-за угла 26). В первые послереволюционные годы в Советском Союзе весьма активно велась борьба против антисемитизма, который считался одним из тяжелых "пережитков прошлого". Об антисе-митизме читались лекции, издавались книги и брошюры, публиковались статьи в центральных и местных газетах.27 Был принят декрет, по которому активная антисемитская деятельность каралась как уголовное преступление. 42 В тридцатые годы борьба против антисемитизма была постепенно сведена на нет. При Сталине и, с новой силой при Брежневе, пропаганда антисемитизма была возведена, как и в царские времена, в ранг государственной политики, а любая попытка ей противостоять расценивалась как "сионисткая" и, следовательно, противогосударственная деятельность. Под видом борьбы с сионизмом поношению подвергался не только Израиль, но и вся еврейская история, культура, еврейский национальный характер, иудейская религия, которая якобы учит своих приверженцев ненавидеть и проклинать неевреев. Основную угрозу, по мнению авторов публикаций, представляли не те евреи, которые хотели покинуть Советский Союз (с ними все ясно), а те, которые уезжать не хотели. Их рассматривали как тайных ставленников сионизма. Так создавалась атмосфера нетерпимости по отношению ко всем советским евреям. Слова "сионист" и "еврей" стали синонимами. Была создана идеологическая база для "окончательного решения еврейского вопроса" по гитлеровскому образцу — на тот случай, если в какой-то критической ситуации советские власти сочтут выгодным в очередной раз сделать евреев козлами отпущения за свои собственные грехи. Эту идеологию положило в основу своей деятельности общество "Память". Тот, кто знаком с материалами Дела Бейлиса, не может не обратить внимания на то, что все обвинения, какие советская пропаганда выдвигала против "сионистов", полностью совпадают с теми клеветническими наветами, какие во время суда выдвигались против евреев. Очевидно, Дело Бейлиса было хорошо известно советским разоблачителям сионизма, и они широко использовали высказывания прокурора Ю. О. Виппера, гражданских истцов А. С. Шмакова и Г. Г. Замыслов-ского, экспертов Сикорского и Пранайтиса. Как видим, между травлей евреев, ради которой было затеяно Дело Бейлиса, и "борьбой с сионизмом" прослеживается четкая параллель. Другая параллель не менее поучительна. Во времена "Дела Бейлиса" русская общественность восприняла готовившуюся расправу над евреями как свое кровное дело. Выдающиеся пред- 43 ставители русской науки, литературы, адвокатуры, вся русская общественность буквально восстала против надругательства над совестью и моралью. В позорной судебной инсценировке она видела поругание не только евреев, но и самого русского народа. Именно поэтому и удалось добиться оправдания Бейлиса. В брежневской России положение было иным. Ни один судебный процесс над еврейскими активистами, как и вообще диссидентами, не закончился оправданием. Достаточно напомнить жестокие приговоры, вынесенные по "самолетному делу", а вслед затем — А. Щаранскому, В. Слепаку, В. Браиловскому, И. Бегуну, И. Губерману... В 1979 году в журнале "Москва", за подписью И.Бестужева (под псевдонимом, скорее всего, скрывался Валерий Емельянов, о котором у нас речь впереди) была опубликована статья, которая даже на фоне обычных "антисионистских" публикаций тех лет выделялась особо злостными фальсификациями. В ней, кроме прочего, утверждалось, что иудаизм проповедует ненависть к неевреям, учит убивать лучших из них (именно это утверждал ксендз Пранайтис на процессе Бейлиса, но был уличен во лжи) и, что такова "практика" евреев на протяжении двух тысяч лет (видимо, со времени распятия Христа). 28 Как видим, в статье возрождался тот самый кровавый навет, за который судили (и оправдали!) Бейлиса. Я тогда еще жил в Москве, не был даже "в подаче" и оставался полноправным членом Союза писателей. Проанализировав статью И.Бестужева, я в контрстатье, посланной в "Москву", показал, что его обвинения против евреев были полностью опровергнуты еще на процессе Бейлиса. В ответ меня самого обвинили в "сионизме". Продолжая настаивать на публикации статьи, я добился лишь встречи с главным редактором "Москвы" Михаилом Алексеевым. Бесталанный и почти безграмотный "писатель", который выбился в литературные генералы благодаря цепкой крестьянской хватке, Михаил Алексеев принял меня в присутствии чуть ли ни всего состава редакции. Братву он собрал на подмогу, чтобы совместно отразить мою "сионист-скую вылазку". В доказательство того, что статья И.Бестужева "правильная", 44 Алексеев зачитывал цитаты из пророка Исайи, однако не по Библии, которой, вероятно, никогда не держал в руках, а по книге Владимира Бегуна "Вторжение без оружия.". Бессмертные библейские стихи интерпретируются в ней таким образом, что Исайя предстает шовинистом и поджигателем войны. — Скажите, — спросил я Алексеева, — вам известно такое изречение: "И перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать?" — Известно, — ответил Михаил Алексеев. — А вы знаете, кому оно принадлежит? — Я точно не знаю, — сказал Алексеев, — но думаю, что оно из Библии. — Это слова пророка Исайи, которого Владимир Бегун изображает поджигателем войны. Это был первый в истории человечества борец за мир. Однако мои доводы "не убедили" гражданина литературного начальника.29 Это была не первая моя попытка пробить брешь в стене молчания, окружавшей проблему антисемитизма в СССР. Но ни одна строчка из написанного на эту тему, напечатана не была. Надо сказать, что не всюду меня встречали так, как в редакции журнала "Москва". В других редакциях часто выражали полное понимание и сочувствие. Но дальше этого дело не шло. Большой палец показывал в потолок, и этим все заканчивалось. Какой разительный контраст с тем, что происходило в России во времена Дела Бейлиса! Впрочем, медленно, но верно что-то в России менялось. Уже после моей эмиграции (в 1982 году), преодолев железный занавес, на Запад проникла информация о ленинградском ученом Иване Мартынове, который публично отказался от звания кандидата наук потому, что один из самых активных "борцов с сионизмом" Лев Корнеев имел такое же ученое звание. Мартынов заявил, что не может состоять в одной корпорации с антисемитом. Зная, какие последствия грозили Мартынову30, нельзя было не восхищаться его мужеством. И, конечно же, он был не оди- 45 нок. Мало кто решался на открытый протест против травли евреев, но возмущались многие. Эти люди понимали, что в современной России, как и в дореволюционной, нет отдельного маленького еврейского вопроса, а есть большой русский вопрос. Ибо травля евреев — это прямой путь к нацизму. 46 ГЛАВА ВТОРАЯ |