Книга Текст предоставлен правообладателем
 Скачать 2.9 Mb.
|
|
Голос Жизнь Маны была расписана по минутам. Дневные часы предназначались для полевых работа по вечерам он прислуживал госпоже, массируя ее мясистое тело после ванны, втирая какой-то чудодейственный крем для удаления второго подбородка или попросту слушая ее нескончаемую трес- котню. Когда его, шестилетнего, привели в этот дом тринадцать лет тому назад, госпожа поручила его воспитание слугам, у которых воспитывалась и ее собственная дочь. Слуги были без ума от мальчика его кормили, баюкали и баловали как могли. Но особую заботу проявляли служанки. Они засыпали его поцелуями, а некоторые ласкали при этом самые чувствительные места, заставляя его стонать и вздрагивать. Иногда их ласки причиняли ему больно каждая из служанок брала с него честное слово, что их занятия останутся тайной для всех, ив особенности для госпожи, которую он, впрочем, почти никогда и не видел. К его чести надо сказать, что Мана всегда держал свое слово. Он держал его так крепко, что со временем и вовсе перестал говорить. Но те времена давно прошли. Мана возмужали, если не считать вздернутого носа и слишком темной кожи, был весьма хорош собой. Что же до госпожи, то она, хоть и сдала с возрастом, продолжала следить за взрослением своего подопечного, так как с самого начала имела на него далекоиду- щие планы. Будучи матерью одиннадцати детей, она не понаслышке знала о воспитании молодежи. Правда, двое из ее отпрысков умерли в раннем детстве старший сын, пристреливший слугу вовремя домашней ссоры, скрывался где-то в горах, и о нем уже несколько лет не было ни слуху ни духу еще двое сыновей служили в армии и навещали родные края не чаще чем разв два-три года младший сын учился в интернате две дочери были удачно выданы замуж. Таким образом, оставалась только младшая дочь – та, что выросла вместе с Маной. Муж госпожи умер много лет назад. После его смерти госпожа начала стремительно прибавлять в весе, и чем больше толстела, тем становилась словоохотливей. Год за годом, изо дня вдень, громоздкое судно ее речи направлялось по одному из четырех фарватеров извечные планы открыть питейное заведение, где клиенты смогут не только пить, но и танцевать (танцевать будет иона и таким образом похудеет); успехи ее детей и ее материнские заслуги христианские добродетели ее покойного супруга и наконец, ее духовник, – какое чуткое внимание он проявляет, помогая ей укрепиться в вере, и какую скромную плату берет за свои труды. Выслушивать все это ежевечерне, в одиночку или в обществе других, столь же заинтересованных конфидентов, – такова была незавидная участь Маны. Он слушал с видом полнейшего безразличия, не возражая и не поддакивая, не реагируя вообще никак. Он отсутствовал. Зато в дневное время, работая в поле, Мана проявлял исключительное усердие и недюжинную сноровку. Каждый год, по окончании сезона дождей, он собирал рекордные урожаи пшеницы, теффа и кукурузы. Отцы семейств из соседних деревень наперебой подсовывали ему своих дочерей приглашали на смотрины, сулили неслыханное приданое. Да и сами девушки были хороши не было и дня, чтобы одна из них не очутилась со своим калебасом ровно там, где он по обыкновению отдыхал после обеда. Но ему, казалось, не было дела до поклонниц. Во всяком случае, он никак не проявлял своего интереса, ибо, как мы уже сказали, вообще был крайне немногословен. Даже если поклонницы, набравшись смелости, задавали ему какой-нибудь вопрос, чтобы завязать разговор, он только мотал головой или урчал, тыча пальцем в неопределенном направлении. В былые времена, когда он еще периодически пользовался человеческой речью, слугам удалось выведать кое-что о его происхождении. В числе прочего они узнали, что в раннем детстве Мана жил с матерью и что та бывала крайне недовольна, когда мальчик что-нибудь говорил, особенно при посторонних. Она была почему-то убеждена, что он знает только неприличные слова и непременно опозорит себя и ее, если откроет рот на людях. Ты очень красив, сынок, – говорила она, – и за это мы должны благодарить Господа. Но голос голосу тебя от отца. Такой же резкий и неприятный, как у него. Отца Мана никогда не знал он умер, когда мальчику не было и года. Говорили, что он, как и Мана, был хорош собой. Говаривали даже, что госпожа, которая в те годы еще не была столь озабочена укреплением веры и удалением второго подбородка, нередко призывала его для любовных утех. Но альковные секреты госпожи всегда были любимым предметом сплетен среди прислуги, и этим байкам едва ли можно было верить. Итак, было время, когда Мана хотел говорить. Однажды он даже запел, но мать вовремя остановила его со словами: «Нет, нет, нет, малыш, певческий голос никогда не был достоянием нашего дома. С тех пор он ни разу не пробовал петь. А голос матери еще долго стоял в ушах, и ее слова – все, кроме слова малыш, которое почему-то сразу стерлось из памяти, – заставляли его каждый вечер запираться в сарае, мастерить там тряпичных кукол и поджигать их, называя при этом «мама». Но все это было позади, теперь Мана был взрослым мужчиной и ему нечего было стесняться собственного голоса. Именно таки сказала ему госпожа в один из вечеров, аза- тем – как гром среди ясного неба – объявила ему, что решила выдать за него свою младшую дочь. Мана выслушал ее, как обычно, скрестив руки на груди, с видом полнейшего безразличия. Когда она закончила, он вышел из комнаты без единого слова. Через месяц сыграли свадьбу и молодожены въехали в новый дом, расположенный неподалеку от дома госпожи. А еще через году Маны родился сын. Увы, их семейная жизнь была далека от идиллии – по крайней мере, сточки зрения жены. С каждым днем ее все больше тяготили известные странности ее супруга. В родительском доме она привыкла к многочасовым беседами обсуждениям. Там обсуждалось все до последних мелочей. Здесь же, в ее собственном доме, все было ровно наоборот. За целый вечер, проведенный наедине с мужем, она не слышала ни слова. Как она только не старалась пробудить его интерес, к каким только уловкам не прибегала, – все впустую. Он сидел на земляном полу, уставившись в очаг, трогая тлеющие поленья концом обгоревшей палки. Иногда его отсутствующий взгляд замыкался на жене, ив эти минуты она особенно остро ощущала свое одиночество. Бесконечная тишина, прерываемая только редкими всхлипами спящего ребенка, треском костра, шорохами и писком крыс за подгнившей вагонкой. Он смотрел на ноги жены, иона позволяла ему молча раздвигать их – единственное проявление близости. Все же по временам она сопротивлялась, и тогда он пожимал плечами и, увлеченно сопя, применял свою огромную физическую силу. Она задувала огонь, чтобы не дать ему возможность смотреть на нее этим ужасным невидящим взглядом. Но он не мог удовлетворить свои потребности в темноте. Не прерывая качки, он начинал изо всех сил дуть на лежавшую рядом лучину в попытках вернуть огонь. Она злорадствовала, чувствуя его раздражение, нов конце концов он всегда добивался своего, и ей оставалось только терпеть, пока он с выпученными глазами, с подрагивающей нижней губой ныряли выныривал в угоду своему безъязыкому пла- мени. Наконец, решив, что дальше так продолжаться немо- жетона рассказала о своих страданиях госпоже. Она нарочно расписывала во всех подробностях сексуальную бруталь- ность мужа, чтобы донести до матери, что не может больше жить с этим человеком. Но госпожа отреагировала в своей обычной манере Все, что от нас требуется, дорогая, – это помочь ему разговориться. И со свойственной ей предприимчивостью решила устроить лечебный сеанс через три дня – в новогодний вечер. Да-да, именно так, в праздничный вечер Энкутаташ, при гостях, в кругу семьи и друзей, когда на душе у каждого светло и радостно, хорошенько попросить его может быть, после нескольких графинчиков теджа… Но сперва – обычные разговоры о духовнике и добродетелях покойного супруга, о детях – ведь она привела в этот мир целый выводок потомков сточки зрения нашей церкви это в высшей степени похвально а теперь, теперь у нее есть даже внуки кстати, кстати… Поднявшись как бы для тоста, госпожа неожиданно повернулась к Мане. – Ради всех, кто собрался за этим праздничным столом, начала она, – во имя Пресвятой Богородицы, заступницы нашей Во имя всех святых и особенно во имя целителя Куллубе Габриэля… Во имя двигавшего горы Абуйе Цади- ку и Георгия Победоносца, помогающего всем, кто нуждается Во имя всего святого, прошу тебя, открой нам свои сокровенные мысли или хотя бы поговори снами, скажи что-нибудь, что угодно – Она прервалась в ожидании реакции, но реакции не последовало. Только удивленное моргание глаз, устремленных на нее и на Ману. – В память о мужестве твоего отца и его отца, – продолжила тогда госпожа, – в память о твоей материи ее матери, во имя материнской любви, ради ради женщины, которая стоит здесь и при всех умоляет тебя ради меня… Мана прочистил горло и, медленно поднимаясь, еле слышно произнес Мой голос похож на звук камня, брошенного в глубокий колодец Пусть так, – воскликнула госпожа, едва веря своей удаче пусть так Твой голос никого из нас не смутит, поверь мне Мой голос сух Пустяки Резок и неприятен Что угодно, – перебила госпожа, воздевая руки, – что угодно лучше, чем твое молчание Прошу тебя, говори Какими же какими большими – начал Мана так, как будто шарил впотьмах, стараясь нащупать свой голоска кими большими широкими должны быть ворота, чтобы в них через них вышло одиннадцать голов я хочу сказать ваши ворота… Госпожа втянула голову в плечи, ее лицо искривилось, как у паралитика, а глаза забегали по комнате в поисках защиты Резок ре неприятен забормотала она, закрывая лицо руками Одиннадцать детей одиннадцать – продолжал Ма- на Нет нет нет – простонала госпожа голов и все – разных размеров Помогите, друзья Уймите Резок и не Не то слово И плечи широкие какими же широкими Заткнись – взревела госпожа, вскочив с кресла. – Заткнись, заткнись, заткнись, – повторяла она, опускаясь виз- неможении. – Он говорит, матушка. Разве не этого ты хотела – зашептала дочь, нагнувшись к старухе. – Разве не этого ты хотела Я Хотела. И это – после всего, что я перенесла После всего, что ты перенесла? Дом под большой смоковницей Красно-желтый автобус с изображением льва – символом веры и патриотизма – несся по пыльной проселочной дороге, ведущей в город. Сама виновата, – думала Эщет, вспоминая письма, полученные от сына. – Если б я умела писать, написала бы ему длинное письмо и уж точно нашла бы нужные слова, чтобы выразить все, что у меня на душе. Атак пришлось полагаться на этих грамотеев. Совести у них нет, вот что!» Грамотеи – ученики сельской школы, куда Эщет отправлялась всякий раз, когда ей требовалось написать письмо, вечно куда-то торопились и, спеша избавиться от назойливой старухи, записывали на скорую руку в итоге получалось совсем не то, что она имела ввиду. И все же ей удалось отправить сыну три письма, в которых она умоляла его нив коем случае не возвращаться домой, так как в соседней деревне бушует чума и по всему району объявлен карантин. Лучше, писала Эщет, она сама приедет к нему в столицу. Он писал ей дважды (почему-то оба письма пришли в один и тот же день. В первом письме он обещал приехать, несмотря на карантин, или, на худой конец, прислать ей посылку с оказией. В любом случае, писал он, ей не стоит ехать в город, где она наверняка заблудится. Во втором письме он справлялся о ее здоровье испрашивал, не нуждается ли она в деньгах, одежде или чем-нибудь еще. Уговорив грамотеев помочь ей с перепиской, она продиктовала длинный ответ, в котором уверяла, что ей ничего ненужно. Разумеется, это было вранье. Но ведь она всегда врала ему. Даже когда просила его не приезжать, ссылаясь на эпидемию чумы. Чума бушевала, это правда, но куда больше, чем чумы, она боялась автомобилей, особенно грузовиков и автобусов. Предупреждая сына об опасности, она втайне надеялась, что эта опасность как рази заставит его приехать. А он Должно быть, решил, что она отговаривает его на голубом глазу, – оттого и не приехал. И вот, трясясь в проклятом автобусе, она думала о своем лукавстве, о постыдном страхе и не менее постыдной надежде обо всем, что она так старательно скрывала, – и повторяла Сама виновата, сама виновата. Впрочем, скрывала она не только это. Гордыня – вот что было самым постыдным. Именно гордыня побудила ее солгать, что ей ничего ненужно. Нужно, еще как нужно Деревенские жители едва сводили концы с концами. Когда встал вопрос о поездке к сыну, Эщет поняла, что у нее нет даже приличной одежды, в которой не стыдно было бы появиться в городе. В течение двух месяцев вечерами после работы в поле она пряла нити для платья. Чтобы соткать из них кусок полотна, пришлось прождать еще два месяца в деревне был всего один ткач. Затем надо было продать достаточно листьев гешо, чтобы заработать на автобусный билет. Таким образом, на приготовления к поездке ушло без малого пять месяцев. После всех затрату нее оставалось двадцать быров. По совету духовника она отдала их церкви в качестве епитимьи за страх, за гордыню, за ложь Духовник пообещал испросить у ангелов прощение за ее грехи Автобус мчался все дальше, оставляя по себе облако пыли. Эщет глазела по сторонам все чужое. А там, в деревне, у нее осталась родная душа – пес Байкедань. Вот кого жалко. Она вспоминала, как в базарный день брала его с собой в соседний городок. Почему-то ему всегда было там неуютно. Он просился домой и едва мог дождаться той счастливой минуты, когда, закончив куплю-продажу, они двинутся в обратный путь. Сегодня утром, как только Эщет погрузилась в автобус, Байкедань стал беситься, пытаясь запрыгнуть вслед за ней. Неумолимая дверь раз за разом захлопывалась у него перед носом. Мальчишки запускали в несчастного пса комья глины, а он увертывался, исступленно лая. Потом, встав назад- ние лапы, он долго прижимался к затемненному стеклу, подслеповато вглядывался, но ничего не видел. В его обвисшей морде читалась безмерная грусть. Когда он в очередной раз попробовал забраться в автобус, кто-то пнул его ногой, он откатился в канаву и, скуля, побежал прятаться в придорожные кусты. Через некоторое время он высунул морду из кустов, и Эщет услышала безутешный прощальный вой. В этот момент водитель завел мотор. Байкедань кубарем выкатился на дорогу. Он бежал за чудовищем, похитившим его хозяйку, он даже пытался прокусить шины. Но он был стар и быстро выбился из сил. Не догнать, не вернуть, все напрасно. Эщет боялась машин и до сегодняшнего дня ни разу не пользовалась автотранспортом. Тридцать лет назад, впервые увидев грузовик, она спряталась в придорожных кустах точно также, как это сделал сейчас Байкедань. С тех пор машины появлялись все чаще и успели стать чем-то почти привычным, но интуитивная неприязнь осталась. Даже теперь, когда она уже знала, что автомобили создаются и управляются людьми, при виде этого изобретения ференджей ею овладевало тревожное чувство. Если бы не тоска по единственному сыну, она никогда не решилась бы сесть в громыхающий ящик на колесах. Да поможет ей Господь вернуться в родную деревню целой и невредимой, а уж она пожертвует всем, что у нее есть, в пользу церкви. Искупит, искупит грехи. «Ференджи повелевают бесами, – говорила она сыну, когда тот объявило своем намерении ехать на обучение в Америку они заставляют бесов работать на себя, вот и весь их секрет. Уж я-то знаю Спорить с ней было бесполезно. «Господь дает чадам Своим все необходимое для безбедной и благочестивой жизни. Если бы Он видел пользу в автомобилях, давно научил бы эфиопов собирать их не хуже, чем это делают ференджи». В картине мира Эщет эфиопы были единственными истинными христианами всех остальных она считала святотатцами и нехристями. «Ференджи не соблюдают пост, по средами пятницам едят мясо, мешают мясное с молочным. Свинину едят, конину. Какие же они христиане Даты и сам говорил мне, что они не почитают Ковчег завета ив церквях у них нет таботов. Одно слово нехристи. Не-хри-сти. Уж ты меня извини. И все же сын уехал – сначала в Америку, потом в Аддис-Абебу. Да и сама она, хоть и отвергала изобретение ференджей, села в автобус двести километров пешком не пройти. Тем более в обуви, которую она никогда до этого не носила. Это духовник объяснил ей, что в городе нельзя ходить босиком. Кое-как втиснув стопы в неудобные сандалии, безуспешно стараясь привыкнуть к обуви, она не находила себе места от мучительного зуда в ногах. Как она и предполагала, поездка оказалась нечеловеческой пыткой. В непроветриваемом салоне пахло выхлопом, потом и мочой. У Эщет рябило в глазах, сосало под ложечкой. Она прижималась к стеклу, и тогда глазная рябь приобретала знакомые формы. Хижины, гумна, скирды, стада, пастухи, ишаки, подводы, проселочные дороги, каменоломни, ручьи, заливные луга, пасеки, огороды, картофель, батат, калебас и ямса также инжир, гранат, лимон, помело, банан, зерновые, сорго и тефф, ежегодный сев, жатва и обмолот, праздник сбора урожая, запах инджеры и тэлля (помнится, когда все еще были живы – и мужи сосед, игравший на ма- санко…), глухие деревни, щетинистые холмы, пажити, пашни все мельтешило и прыгало на ухабах. Все, что прежде было родным, от движения становилось чужими невыноси- мым. «Арат Кило, остановка Арат Кило – выкрикнул водитель Тем, кто следует дальше, – предъявить билеты. Автобус замедлил ходи остановился у трехэтажного здания из белого кирпича. Слава Господу, Богородице, святому Ми- хаилу-заступнику, – пробормотала Эщет, перекрестившись и троекратно поклонившись, – все-таки доехала. Поторапливаемая нетерпеливой очередью, она ухватилась за свой узел и попыталась вытащить его из багажного отделения. Не тут-то было. После многочасового сидения в автобусе она была не в силах поднять и пушинки. Конечности затекли, спина не хотела разгибаться. Еще чуть-чуть, и Эщет полетела бы на мостовую вместе со своим багажом. К счастью, один из ее попутчиков – проворный старик с катовой жвачкой за щекой – вовремя вмешался и помог справиться с тюком. Через две минуты она уже увлеченно рассказывала ему о предстоящей встрече с сыном, а он столь же увлеченно жевал свой кати кивал, делая вид, что слушает Он у меня учителем работает. В унберсите. – Где В унберсите. Это самая главная школа. Он там большой человек. Его небось в этом городе все знают. Да и примета есть он вокруг шеи повязывает такую цветную полоску материи. Уж по этой примете я его точно найду Пассажирам занять места, – скомандовал водитель. Старик, выплюнув кат, полез обратно в автобус. Эщет поспешно поцеловала своего спасителя в плечо. Затем, перекрестившись и поцеловав асфальт, она помахала водителю, доставившему ее в целости и сохранности, и отправилась восвояси, волоча за собой узел Она шла как во сне, не имея ни малейшего представления, куда она идет и зачем, ив тоже время ни на секунду не сомневаясь в предначертанности своего маршрута. Новый мир обтекал ее со всех сторон, и, подхваченная этим течением, она не чувствовала под собою ног (впрочем, возможно, виной тому были тесные сандалии) и не заметила, как очутилась перед красивым зданием с большими мраморными колоннами. Прикоснувшись губами к прохладному мрамору, она опустилась на землю и воздела к небу глаза. Чудны дела Твои, Господи Вот это и есть рай. Разве можно умереть после того, как увидишь этот город Ведь это будет уже не смерть, а новое рождение Волна усталости накатила на нее, как только она сняла неудобную обувь, и, прислонившись к колонне, Эщет подумала, что сегодня уже не пойдет искать сына. Завтра, завтра. А сейчас – отдохнуть и воздать хвалу Вседержителю, явившему чудеса творения, о которых она не могла и помыслить Глаза старухи наполнились сле- зами. Сквозь слезы она видела, как по противоположной стороне улицы промаршировала группа школьников с учебниками в руках. Давно ли ее сынок был одним из них Она вспомнила, как он убегал из школы. Сколько раз это случалось? Дважды? Да, кажется, дважды. Как радовался тогда сельский староста, презиравший школу, поскольку сам был неучем Нечего твоему сыну сидеть за партой, пусть лучше обучается военному делу, как его отец, – советовал староста – Ни школа, ни армия ему ненужны. Он у тебя парень способный, вот и отдай его в послушники, – наставлял ду- ховник. Эщет верила и тому и другому. В четвертом классе, когда один из учителей высек мальчика розгой у всех нагла- зах, она окончательно утвердилась в своем мнении, что от школьных наук добра не будет. Ворвавшись в класс посреди урока, она заявила педагогу, что никому не позволит так обращаться с ее сыном. Пусть бьет собственных детей, если считает нужным, а ее мальчик никогда больше не появится в этой школе. Наследующий день учитель сам пришел к ним домой просить прощения, и Эщет, расчувствовавшись, велела сыну целовать ноги почтенного гостя в знак примирения. Однако преподаватель не позволил ученику падать передним на колени взяв юнца за плечи, он по-отцовски поцеловал его в обе щеки. Все-таки он был порядочным чело- веком. Староста с духовником в один голос хвалили решение Эщет забрать сына из школы. Но его величество император Хайле Селассие распорядился иначе, сделав начальное образование обязательным. В школе детей кормили, одевали и даже выдавали им небольшую стипендию. На эту стипендию они с сыном и жили денег хватало не только на повседневные нужды и выплату земельного налога, но и на красивую одежду – нарядную накидку или камизу, – которые сын дарил матери каждый год к празднику Воздвижения По субботам, как и все деревенские жители, Эщет поднималась ни свет ни заря и отправлялась на рынок – сорок километров пешком в один конец. Вернувшись под вечер, она садилась отдохнуть под раскидистой смоковницей, которая росла рядом с хижиной. Сейчас, вытянув ноги и прислонившись к мраморной колонне, она испытала тоже блаженное чувство, какое испытывала у себя в деревне, где над ее вечереющей жизнью склонялась родная смоковница. Это были счастливые минуты, когда все можно обдумать, задремывая, ноне теряя ясности мысли когда все в фокусе. Это был ее дом под большой смоковницей. Именно там, под смоковницей, четыре дня назад она окончательно решила ехать к сыну. За неделю до того на погосте у деревенской церкви произошел оползень. К счастью, могилы родителей и мужа Эщет не пострадали. Но сколько других – тех, кого она знала, на чьих похоронах глотала слезы, – были разбужены в тот день. Их могилы разверзлись, осквернив церковный двор запахом тлена. А еще через три дня разверзлись небеса и затяжной ливень смыл зловонные останки, а вместе сними всю память о тех, чьи кости еще недавно покоились в этой земле. Вот тогда-то Эщет и поняла, что ехать надо немедленно. Во чтобы тони стало разыскать сына и уговорить его вернуться домой, пока не поздно |