Книга Текст предоставлен правообладателем
 Скачать 2.9 Mb.
|
|
10. Смерть в Йемене На обратном пути, вовремя пересадки в Каире, у меня впервые за всю поездку появилась возможность проверить электронную почту. В почтовом ящике меня ждало письмо от Деми. Она писала, что ее матери уже лучше, операция прошла успешно и что сама она вылетает из Рима через неделю, но летит не в Аддис, как собиралась, а в Сану. Что, между прочим, не так уж далеко от Эфиопии, где, по ее подсчетам, я до сих пор нахожусь и от которой наверняка уже начал уставать. Короче, не хочу ли я – в порядке смены декораций присоединиться к ней в Сане Письмо было недельной давности. Увы, в Сану, столицу Йемена, меня не пустят по той же причине, что ив Судан. Вряд ли я там когда-нибудь окажусь. Конечно, можно оформить новый паспорт, в котором небу- дет свидетельства о визите в Израиль. Но зачем Тут, как говорится, дело принципа. Да и вообще Хорошо, когда на карте мира есть места, где тыне рассчитываешь когда-ли- бо побывать. Что-то в этом есть. В детстве и юношестве казалось, что впереди бесконечность, однако в какой-то момент человек вступает впору зрелости (читай впору смертности. И на карте появляется все больше мертвых участков тех мест, где тебя не было, нет и, по всей видимости, никогда не будет. Об этом говорится в стихах Алексея Цвет кова: Но поскольку я в локарно не был / я в локарно почитай что умер. Человек испытывает смерть везде, кроме своего сиюминутного здесь. В данный момент это интернет-кафе в Каирском аэропорту – единственное, что отделяет меня от смерти, оттого, чтобы быть мертвым всюду. Точка, где я существую. Остальное – йемен. Что в йемене тебе моем?» Мне повезло я живу в Нью-Йорке, где присутствуют все или почти все – культуры мира. Присутствуют в миниатюре, в виде этнических анклавов. Тот Йемен, куда пускают даже с израильским визовым штампом, находится в Квинсе, в районе под названием Астория. Одно время мыс женой любили там гулять. Там есть своя мечеть, свой хаммам, свой уличный базар, мужчины в традиционных кафтанах и женщины в хиджабах, запахи йеменских блюд с обязательной приправой из пажитника, вывески с названиями вроде «Са- баи «Хадрамаут». Есть даже несколько зданий, напоминающих по стилю уникальную йеменскую архитектуру многоэтажные пряничные домики из обожженного кирпича с белой лепниной. Если провести там достаточно времени, можно получить некоторое представление о жизни в настоящей Сане. Это некоторое представление сродни мысленному эксперименту комната Мэри», предложенному американским философом Фрэнком Джексоном. Вот как этот эксперимент описан у Джексона: «Мэри – выдающийся ученый. По тем или иным причинам, она вынуждена исследовать мир из чер- но-белой комнаты через черно-белый монитор. Допустим, она занимается нейрофизиологией зрения, и допустим, что входе работы ей удалось получить исчерпывающую информацию о том, что происходит в мозгу человека, когда он видит спелый помидор или синее небо, когда слышит или сам произносит слова красный, синий итак далее Что же случится, когда Мэри выйдет из своей черно-белой комнаты или приобретет цветной монитор Узнает ли она что-ни- будь новое Комната Мэри» – это та же смерть в Йемене, а любое путешествие – попытка выйти из этой комнаты, отвоевать у смерти еще один клочок земли, пусть на короткое время Часть II. Перевод От переводчика. Круг чтения Эфиопскую литературу – через запятую с другими африканскими принято называть молодой, что, в принципе, верно, если ввиду имеется литература на амхарском языке. Если же разговор об эфиопской книжности вообще, молодость оказывается понятием весьма растяжимым этой литературной традиции больше полутора тысяч лет. В монастырях и царских библиотеках сохранились сотни пергаментных манускриптов, написанных странствующими монахами и учеными мужами, дэбтэра, на древнеэфиопском языке ге- эз. Выдающийся историк-африканист Борис Тураев, посвятивший много лет переводу средневековых эфиопских хроник на русский, писал, что они одни могли бы составить славу любой литературе. Это непросто запись имени событий, не индейские кодексы и не путь из варяг в греки. Хроники, вышедшие из-под пера Синоды, Зоуольда, Тэкле Се- лассие, Хауарья-Крыстоса и других мастеров жанра, поражают изощренностью стиля, обилием художественных деталей, а подчас и психологической точностью портретов, несмотря на то что портреты эти в основном писались на заказ. В своих лучших вещах абиссинские хронисты (многие из которых занимались также кынэ и живописью) сравнимы с классиками персидской эпической поэзии. Кроме того, говоря о средневековой эфиопской литературе, нельзя не упомянуть агиографию – искусство, родственное религиозной живописи, библейским историям в картинках на стенах древних церквей. Как и настенные росписи, жития эфиопских святых чрезвычайно красивы и совершенно схематичны. Их можно читать с наслаждением, но только в гомеопатических дозах. Как разговорный язык, геэз вышел из употребления больше тысячи лет назад и, следовательно, принадлежит к той же категории языков, что латынь, санскрит и церковнославян- ский. Тем не менее основной корпус эфиопской литературы, начиная с середины IV века, написан именно на геэз. Апокрифы, богословские трактаты, историография, духовная поэзия – все, кроме собственно художественной литературы (прозы, требующей перехода наживой язык, то есть на амхарский. Этот переход произошел всего сто с небольшим лет назад. Таким образом, речь идет о довольно странном явлении древнеэфиопской литературе, просуществовавшей до начала XX века. Как если бы в Европе вплоть до Первой мировой войны писали на латыни, продолжая традицию великой литературы Древнего Рима. Первой ласточкой новой (амхарской) литературы стала повесть Афэуорка Гэбрэ Иесуса История, рожденная сердцем, опубликованная в 1908 году. В американских университетах, где правит политкорректность, эту повесть упоминают в обзорных курсах по африканской литературе, называют шедевром, ставят чуть лине в один ряд с произведениями Льва Толстого и никогда не читают. Ни для кого не секрет, что политкорректность зачастую превращается в орудие закоренелых расистов. Ситуация с Историей, рожденной сердцем – наглядный пример. В Африке были и есть замечательные писатели, есть замечательные книги. Так зачем же кривить душой, называя шедевром заведомо слабую повесть только потому, что она была написана в то время, когда весь континент – за исключением Эфиопии – пребывал под колониальным гнетом Зачем сравнивать Афэуорка Гэбрэ Иесу- са с Толстым, когда правильней было бы сравнить его с кем- нибудь из просветителей XVIII века, писавших впору, когда русская проза только зарождалась На самом деле История, рожденная сердцем далеко не так ужасна, как, вероятно, думают те, кто выдает ее за шедевр эфиопской прозы. По сути, это нечто среднее между хроникой (разумеется, вымышленной) и притчей. Назидательный рассказ о приключениях христианского царя и его детей, Тобии и Вахида, в стране язычников. В книге есть интересные моменты (например, красочное описание битвы Вахида с чудовищами, рожденными его воображением, хотя в целом все достаточно предсказуемо незатейливая сюжетная канва воспринимается как условность, служащая средством для утверждения ценностей христианского гуманизма. Как ни странно, Аф- эуорк Гэбрэ Иесус и вправду местами напоминает Толстого позднего Толстого, автора нравоучительных и по-свое- му трогательных рассказов для детей. Что же касается романов-эпопей, в амхарской литературе имеется как минимум один достойный пример этого тол- стоевского» жанра шестисотстраничный опус Хаддиса Але- майеху Любовь до гроба, обстоятельно описывающий феодальное общество в период с 1889 по 1935 год (сначала правления Менелика II до итальянской оккупации. Сами эфиопы считают Алемайеху (а вовсе не Афэуорка Гэбрэ Ие- суса) своим главным писателем. Величие авторского замысла проступает даже через толщу английского перевода, сделанного Дэвидом Эпплярдом и изданного в Америке тиражом в несколько сотен экземляров (других сколько-нибудь адекватных переводов Любви до гроба на иностранные языки до сих пор не существует. Неискушенного читателя вроде меня впечатляет сам размах искомое окно в другой мир распахнуто здесь почти также широко, как в китайском Сне в красном тереме. Однако, в отличие от вида из окна Цао Сюэциня, панорама Хаддиса Алемайеху все-та- ки выглядит двухмерной, мир делится на хороших и плохих, причем хорошие – поэт Беззабих, вечная дева Сэблэ и поп-расстрига Гуда Касса, фигурирующий в качестве рупора авторских идей, – вполне ходульны. Куда интереснее образ самодура-помещика фитаурари Мешеши, отравляющего жизнь себе и своей семье вздорными идеями, в которые он свято верит. Где-то в середине романа автор чуть лине прямым текстом сообщает читателю, что этот персонаж олицетворяет все зло заскорузлого феодального строя. Но, по счастью, талант писателя сильнее, чем социальная ангажированность образ помещика выписан так, что в какой-то момент злодея становится жалко. На протяжении всей книги на его долю выпадают сплошные неприятности бунтуют крестьяне, единственная дочь сбегает из дома, да и сам он только и делает, что с кем-то ругается, негодует, обиженно долдонит свою твердолобую правду. Это портрет несчастливого человека. В конце романа Мешеша и его покорная жена Тыруайнэт погибают, пустившись на поиски сбежавшей дочери, а вслед за ними погибают и все хорошие. Шекспировская развязка отменяет традиционную дихотомию поту сторону добра и зла все оказываются трагическими героями. «Любовь до гроба была написана в конце сороковых годов, но вышла в свет только в середине шестидесятых, в том промежутке между подавленным восстанием эфиопских декабристов (1960) и Сентябрьской революцией (1974), который современные эфиопские литературоведы называют Золотым веком амхарской литературы. Смутные времена рождают лучших поэтов и т. д. Мы, дети страшных лет…» Но как разв поэзии никакого расцвета не наблюдалось наиболее известные эфиопские поэты этого времени – Кэббэдэ Микаэль, Менгисту Лемма, Цэггае Гэбрэ Мэдхын, Тэсфайе Гэссэсэ – все были «поэтами-драматургами», то есть драматургами в первую очередь, а поэтами – во вторую. Их лучшие стихотворения воспринимаются именно как драматические монологи в стихах. В этой поэзии полно риторики и гражданского пафоса. Но еще задолго до поэтов-драматур- гов, в середине XIX века, эфиопская литература обогатилась творчеством поэта-хореографа Алеки Гэбрэханны, мастера кынэ и одновременно основоположника новой школы церемониального танца. Многие кынэ Гэбрэханны вошли в поговорку, любой разговор о поэзии начинается с него. Итак, Золотой век амхарской литературы подразумевает главным образом прозу Любовь до гроба, антиутопии Абэ Губеньи, повесть Бэалю Гырмы За горизонтом, роман Бырхану Зэрихуна Слеза Теодроса». В последнем речь идет об императоре Теодросе II (1818–1868), человеке из народа, которого левая молодежь шестидесятых почитала за национального героя. Сын мелкопоместного феодала и продавщицы коссо 226 , будущий император начинал как «шыф- та, разбойник с большой дороги в народном творчестве он предстает то Робин Гудом, то Билли Кидом 227 . Многие из историй, связанных с бандитским прошлым Теодроса, весьма колоритны. Например, о печальной участи феодального князька Уонд-Йирада, хваставшегося, что без труда поймает сына торговцев коссо». Взяв Уонд-Йирада в плен, батька атаман заставил его ответить за базар и выпить смертель- 226 Лекарственное растение, используемое в качестве слабительного Легендарный американский бандит, живший в конце XIX века ную дозу слабительного. Когда подчинились и другие князьки, человек из народа провозгласил себя императором и переродился из разбойника в эфиопского Бисмарка, собравшего феодальные владения в единое государство – впервые со времен тридцатилетней войны с Ахмедом Гранем. Установление сильной центральной власти в Эфиопии шло вразрез с колониальными интересами Великобритании в 1867 году развязалась англо-эфиопская война, а в м, после поражения в битве при крепости Мэкдэля, Теодрос застрелился, чтобы не попасть в плен к англичанам. Перед тем как покончить с собой, он приказал отпустить приговоренных к смерти военнопленных, так как посчитал, что расстрел английских солдат может повлечь за собой еще большее кровопро- литие. Главный герой романа Бырхану Зэрихуна – дэбтэра 228 Аклила, друг детства Теодроса, ставший его заклятым врагом, о чем Теодрос не подозревает. Причина ненависти Аклилы в том, что в детстве вовремя игры в хоккей на траве Теодрос случайно попал Аклиле шайбой в пах и лишил его потомства. С тех пор оскопленный дэбтэра одержим идеей мести, но особенно трудиться ему не приходится жизнь Тео- дроса итак полна личных трагедий, как будто само Провидение мстит императору за урон, нанесенный Аклиле. Наго- ре у крепости Мэкдэля, куда Аклила приходит, чтобы вырыть могилу Теодросу, он впервые видит, как монарх плачет Ученый муж, книжник Теодрос рыдает, как обычный человек, и Аклила вдруг осознает, что его собственная жизнь прошла зря. Он признается в своих злых помыслах Теодросу и просит заколоть его мечом, но император отказывается прикончить несчастного Аклилу со словами Лучше иди и скажи людям, что я жил во сне и умер во сне. Аклила ощущает свое бессилие и, вернувшись с поля боя, посвящает остаток жизни сочинению биографии Теодроса. Эта биография, вымышленная Аклилой, и составляет сюжетную основу книги. Тогда же был написан роман Сэбхата Гэбрэгзиабхера «Моей ночи не будет конца. Правда, издан он был лишь в мине в Аддис-Абебе, а в Париже (в авторском переводе, где немедленно стал бестселлером. Действие книги происходит в аддис-абебском борделе Пустыня Вубэ»; персонажи – проститутки и их клиенты, молодые прожигатели жизни, охотно причисляющие себя к отбросам общества, «люмпен-интеллигенты». Один из них – сам автор. Очевидны параллели с книгой Джека Керуака В дороге», но, намой вкус, Моей ночи не будет конца лучше. Тоньше, пронзительнее и гораздо смешнее. В Эфиопии роман был запрещен за попрание национальных святынь и обилие обсценной лексики. Кажется, это единственная книга вам- харской литературе, которая находилась под запретом почти пятьдесят лет. В течение этого времени дважды сменился политический режим, но патлатый отщепенец раз за разом приходился не ко двору. В середине семидесятых Сэб- хат Гэбрэгзиабхер стал прототипом главного героя повести «Писатель», принадлежащей перу его друга Бэалю Гырмы, чей собственный творческий путь достаточно любопытен. В мятежные шестидесятые Бэалю начинал как писатель-эк- зистенциалист, после революции на какое-то время стал министром пропаганды и придворным литератором Дерга, аза- кончил жизнь диссидентом, автором разоблачительного романа «Оромай», за который и был убит. Повесть «Писатель» относится к среднему, совписовскому периоду и почти замечательна своей нелепостью. Как если бы какой-нибудь добротный советский автор взялся написать портрет Венички Ерофеева в жизнеутверждающем духе соцреализма. В свое время, входе нашей переписки, Деми остроумно заметила Главная заслуга Менелика II и Хайле Селассие в том, что, отстояв государственную независимость, они избавили будущих эфиопских писателей от соблазна бесконечно мусолить темы колониализма и расовых конфликтов, как это делают остальные африканцы. Но вместо того чтобы воспользоваться ситуацией и придумать что-то свое, наши впали в соцреализм. Научились у ваших всему самому плохому. Пожалуй, таки есть. Во всяком случае, начиная с 1974 года, писатели-новаторы шестидесятых стремительно меняют установку главными образцами для подражания становятся Шолохов, Островский и Фадеев. Бырхану Зэри- хун пишет революционную трилогию Буря, Абэ Губенья повесть о самоотверженных борцах за независимость Противостояние, Бэалю Гырма – Зов Красной звезды и Писателя. Ас начала девяностых, после очередного переворота, на смену совпису приходит писатель-мемуарист, повествующий об ужасах тоталитарного режима Менгисту Хайле Мариама. Большая часть этой беллетристики ориентирована на иностранцев – читателей «Нью-Йоркера». В сущности, тот же соцреализм, только с обратным знаком. Кажется, единственным исключением из правила – помимо опального автора Моей ночи не будет конца – был Да- нячоу Уорку, которого Сэбхат Гэбрэгзиабхер считал своим учителем. Перу Данячоу принадлежат нашумевшие в свое время романы Бузотер и Тринадцатое солнце, а также несколько десятков рассказов, половина из которых написана по-английски (в молодости он провел несколько лет в США, в аспирантуре Айовского университета. После революции года имя Данячоу Уорку было фактически забыто последние двадцать лет жизни он провел в уединении, и основной корпус его текстов, включая шестисот- страничный роман Нагорная проповедь, остался неизданным. Многие из произведений были, по-видимому, утеряны либо уничтожены, то есть стали ужином для огня эпохи Дерга. И все же машинописная копия сборника Голос и другие рассказы – с авторскими пометками шариковой ручкой – обнаружилась в архивной секции Гарлемской библиотеки. Вполне возможно, что за последние четверть века я был единственным, кто листал эту рукопись А – черт – пиф – паф – буги! …Это произошло после того, как я вернулся из Конго. У меня было много американских денег, и вот, ощутив себя человеком немалых средств и возможностей, я вышел из дому, чтобы взглянуть на мир, в котором давно уже жили с которым до тех пор таки не имел удовольствия познакомиться. В моих странствиях не было ничего удивительного, если не считать того, что дело было ночью и я держал в уме определенную цель как говорится, пожить на широкую ногу с музыкой, выпивкой, женщинами и тому подобным. Человек, которому посчастливилось побывать в разных странах, имеет представление о таких вещах, знает, как это делается, и я был одним из таких счастливчиков. Я шлялся по темным задворкам А, о которых слыхал столько небылиц. Мой Бог! Но вернемся к началу, и пусть это начало будет моим ориентиром, как всегда бывает в таких случаях. Начнем с того, как я разбогатели почувствовал необходимость освобождения от семейных уз. Все началось еще в Корее, в одну из промозглых осенних ночей, когда тревожная дымка обволакивает тебя и все вокруг. К тому же я выпил лишнего и слонялся без цели по закоулкам маленького городка километрах в пяти от нашего гарнизона. Мне хотелось развлечься, ноя не знал, где искать приключений, и решил целиком положиться на волю случая Должно бытья блуждал довольно долго, пока не добрел до той узкой улочки, где хмель разом ударил мне в голову мне почудилось движение на темной лестнице одной из двухэтажных халуп. Само собой, я был начеку, как учили вар- мии, и низа что не дал бы взять себя в плен. Я услышал изменчивые шаги сначала – мягкие, затем – шаркающие и наконец те семенящие шажки, по которым всегда можно распознать женщину. И ровно в тот момент, когда я определил, что рядом женщина, хозяйка шагов испуганно схватила меня за руку. Мне показалось, что ее бьет какая-то размеренная дрожь. Надо признаться, я и сам дрожал, может, даже больше, чем она ведь она могла оказаться врагом или чем- нибудь еще похуже. В таких местах никогда не знаешь, с кем или чем ты имеешь дело. Я попытался разглядеть ее, ноне смог. Понял только, что она строит мне глазки и зовет меня издалека каким-то притупленным голосом. Возможно, я был при смерти так мне казалось потом, когда я пытался вспомнить, что же все-таки произошло. Поначалу она вела меня, как слепого, туда, где я впервые уловил ее движение. Мы поднимались по лестнице, держась друг за друга и за перила, не чувствуя сопротивления, не чувствуя вообще ничего. Добравшись до верхней ступеньки, она тяжело вздохнула и тем самым вывела меня из гипноза. Мы зашли в комнату на первом этаже. Внутри пахло нежилым помещением. На ночном столике чадила масляная лампа, тонкая струйка дыма изгибалась в причудливые формы. Красноватый свет выхватывал из темноты остатки еды, пустые бутылки, свечные огарки, окурки, переполненную пепельницу. В противоположном углу стояла незасте- ленная кровать с прохудившимся матрацем. Окно выходило на улицу мне показалось, что стекла замерзли изнутри и запотели снаружи. Пол был цементным, сквозняк растекался по нему, как ледяная вода. Я почувствовал это, как только снял обувь. На улице по-прежнему шло восстание звуков, что-то шипело, гремело, лопалось и сотрясалось, пока моя хозяйка сновала по комнате, воркуя на непонятном языке и пшикая духами. Теперь я впервые смог разглядеть ее хорошенько. Она была, как бы это сказать, полуголой, низкорослой, коренастой девицей. Ее волосы были взъерошены, али- цо, на котором явно запечатлелись следы тесных отношений с алкоголем, выглядело взволнованным. Необыкновенно маленькие глазки смотрели на меня с пристальной грустью мне показалось, что я им нравлюсь. Я почувствовал, как вздуваются вены у меня на лбу, и ощутил нестерпимое желание уяснить значение этих маленьких щелочек одинокой души. Я подошел было к кровати, но она остановила меня быстрым жестом и направила в соседнюю комнату. Для меня это был первый опыт с женщиной другой расы, и я был возбужден. Я думаю, вы меня поймете как-никак жена родила мне девятерых детей. Восемь дочек и сын – ежегодные плоды наших совместных усилий. Так что, как видите, на удовольствия времени не оставалось. Только теперь мне наконец представилась возможность узнать другие цивилизации. Даже в отсталые страны приходит прогресс. Она указала на дверь, я повиновался. Соседняя комната оказалась ванной. Я сразу понял, что она предлагает мне помыться. Когда я был у себя дома, я не видел надобности в мытье. Разв два или три месяца я спускался к реке, потому что мне хотелось, чтобы кожа пахла речной водой. Купаться ради чистоты было бы глупо тело у меня итак чистое; если кожу тереть мочалкой, она только воспалится. Возможно, когда я был маленьким, мои поры и были забиты, но потом это прошло, и теперь от меня никогда не пахнет. Тем не менее я поступил, как она хотела встал под душ, постоял минуту-другую и стал вытираться. Тут она заглянула в дверной проем, и я понял, что мои водные процедуры ее не удовлетворили. Она даже попыталась помочь мне, ноя вовремя увернулся. Тогда она высунула языки стала двигать им тов одну, тов другую сторону. Я подумал, что она того и гляди начнет вылизывать меня, как кошка, ив ужасе закрыл лицо полотенцем. Когда я вернулся в спальню, она стояла на голове, совершенно голая, и манила меня, складывая губки в поцелуй. Я почувствовал, как передо мной разверзается бездна. От ее кокетливого смеха становилось дурно, и я чуть было не шагнул в преисподнюю. Потом я увидел, как она сидит на мне верхом, раскачиваясь в такт какой-то музыке, вбивая клин за клином в мой мозг. Обиженные, обезображенные мысли собирались в моей душе, заполняли все внутреннее пространство. Меня стало знобить, я подошел к кровати, взял в охапку ее вещи и бросил их ей, но она только бросила их обратно. Мое сердце билось все медленнее, кровь стыла в жилах. Яне мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Она еще раз попыталась приблизить меня к себе – безуспешно. И тогда я услышал смешок, похожий на блеяние, мелкий и пронзительный. Захлебываясь, он как будто перерастал в отдаленные слезы безумия. Она встала с кровати, оттолкнула меня, вытолкала из комнаты. Я ненавидел себя за все. Может быть, если бы я говорил на ее языке, все обернулось бы по-другому, и деньги, которые я потратил Да, для рядового это были немалые деньги, но что мне оставалось делать В конце концов, она не виновата. Или виновата Как знать. На следующее утро, пока все пили чай, один из моих белых коллег подошел ко мне и обратился с обычным приветствием. Ешь, ешь, безмозглый э, – сказал он, – пей, пей, пей, безмозглый э Конечно, он рассчитывал услышать вот- вет дружеское Ага, ага, ага, ага или Да, да, да, да, единственные слова, которые я знал. Но время от времени, когда я злился, я мог сказать еще кое-что. Я говорил А – черт пиф – паф – буги Я слышал эти слова от иностранцев, слышал их на пластинках, и они всегда срывались с языка в нужный момент. Между прочим, я знал их и до того, как попал в Корею. Короче, он ждал от меня ответа, ноя молчал. Тогда подошел другой коллега, тоже иностранец, и обратился ко мне стем же приветствием. Ешь, ешь, ешь, безмозглый э.!» И опять я ничего не смог ответить. Затем подошел третий, и снова тоже самое. Я легко заводил друзей, душа компании, знаете ли, нона этот раз ничего не мог с собой поделать. Еще бы Никогда еще мне не приходилось терпеть унижение от женщины. Я все еще не пришел в себя после того, что случилось в предыдущую ночь. Поэтому я прокричал А – черт пиф – паф – буги Они поняли, что я злюсь, посмеялись и оставили меня в покое. В тот же день я написал письмо жене. Письмо, полное горечи. Я сообщил ей, что отныне ей придется жить наполовину моего заработка, около пятнадцати долларов в месяца остальное нужно мне самому. С того дня я зажил новой жизнью. Меня кормили и одевали, мне даже давали денег на карманные расходы от щедрот ООН. Все, что от меня требовалось это убивать туземцев, хотя, знаете, эти туземцы не сделали мне ничего плохого и даже вызывали у меня симпатию и уважение. Как бы тони было, я знал свое дело, а в чужие дела не лез. Я отсылал домой половину зарплаты и жил припеваючи. Мои друзья были рады снова найти меня в хорошем расположении духа. Ешь, ешь, ешь, безмозглый э – кричали они. И я отвечал Ага, ага, ага, ага – Пей, пей, пей, без- моглый э – Да, да, да, да А потом – как дадут под дых. Я плакал от боли. А – черт – пиф – паф – буги И тогда они смеялись, и я смеялся вместе с ними. Немного спустя я вернулся к той девице и к другими показал им, чего я стою. Ода, обо мне пошла слава. Унижение? Этого я не позволял. Нотам, на родине, моей жене оказалось мало тех денег, что я ей посылал. Когда я зарабатывал двадцать долларов, этого хватало всей семье – нас было одиннадцать человек – и мы жили счастливо и с достоинством. А теперь она писала мне каждую неделю. Я даже слышал, как она, глотая слезы, обращается ко мне по военному радио. Она заказывала музыку, которую мы любили, чтобы донести до меня, насколько ей тяжело. Уж я-то знал. Ноя слушал другую музыку и даже не думал отвечать на ее письма. Наконец мой приятель написал мне, что она переехала в новый дому самой дороги, и я понял, что все это – обычная показуха. Я написал ей, что отпускаю ее на волю и снимаю с себя брачные обязательства. Она не ответила, да и я особенно не тужил. В конце концов, она поступила правильно. Каждый, знаете ли, имеет право расширить свой кругозор. Но и я поступил правильно, как говорится, когда ты в Риме, поступай как римляне. Через полтора года, вернувшись домой, я сказал себе, что не буду и заходить к ней. У меня было вдоволь денег и жизненного опыта. Настало время показать себя в деле. К некоторым из женщин я испытывал отвращение. Некоторым я нравился. Но всем нравились мои деньги. Всем было хорошо, пока мои карманы были полны. Постепенно я промотал все, что скопили начал закладывать свои медали. У меня их было четыре две за военную службу в Корее и две за службу на родине. Но хватило их ненадолго, и срок, в течение которого я мог их выкупить, быстро истек. Я видел, как другие носят мои медали вовремя празднеств. Однажды, когда я был уже никем и люди перестали меня замечать, я сидел в таверне у толстухи, которой я заложил одну из своих медалей, и слушал, как она вешает лапшу на уши другим клиентам. Те ей не слишком верили, и тогда она вынесла мою корейскую медаль и представила ее как награду от самого императора за ее заслуги вовремя войны с фашистами в 1935 году. Что я мог сделать Только извлечь урок. Существовать на ползаработка было невозможно, и моей жене пришлось расстаться со своей долей. В конце концов, моим детям на тот момент было больше трехлетия знал, что законна моей стороне. Я ничего не мог с собой поделать, ведь это заграница научила меня жить на широкую ногу. В это время, к моему счастью, началась война в Конго. Я записался добровольцем и был отправлен с первым эшелоном. На фронте я снова обзавелся друзьями и зажил красивой жизнью, но тут случилось нечто непредвиденное. Однажды утром, когда мы по обыкновению пили чай, я заметил человека, сидящего поодаль в полном одиночестве. Я решил завести с ним дружбу. Подойдя к нему, я дружелюбно улыбнулся, но он лишь посмотрел на меня краем глаза. Тогда, чтобы показать ему, что я умею находить общий язык с такими, как он, я произнес Ешь, ешь, ешь, безмозглый американец Вместо того чтобы улыбнуться, он покраснел, уставился на меня и пробормотал что-то непонятное. Яне знал, что с ним делать, и на всякий случай повторил свое приветствие, но, прежде чем я успел договорить, он изо всех сил ударил меня кулаком и я повалился на землю. Все произошло настолько быстро, что я не смог даже сгруппироваться, а он ударил меня еще несколько раз. Тут сбежались люди и обступили меня со всех сторон. Я быстро вскочил на ноги и, озираясь по сторонам, закричал А – черт – пиф – паф буги Никто не засмеялся. Тогда я сам попробовал рассмеяться, но ничего не вышло. Толпа расступилась и я пошел прочь. И все же я поступил по-умному. Ведь если бы я пожаловался на него, то унизил бы себя еще больше, и начальство узнало бы омоем позоре. Поэтому я решил замять это дело. Но меня еще долго забавляла идея подстрелить его припер- вой возможности. К сожалению, возможность таки не представилась ив результате я стал избегать контактов с белыми людьми. Я провел в Конго два года, а затем вернулся домой. Должен признаться, что унижение, которое я испытал от белого человека, легло тяжелой раной на сердце. Однажды я бродил по темным закоулкам, о которых, как я уже говорил, мне рассказывали много странного. Например, о совсем молоденьких девочках, девяти или десяти лети о старухах и о женщинах среднего возраста, от сорока до пятидесяти. В общем, я бродил. Была середина июля, начало сезона дождей в Э. Солнце уже давным-давно зашло, и ночное небо затянулось грозовыми тучами. Дул пронизывающий северный ветер. Первые короткие приступы ливня еще не успели смыть уличный мусора только размочили его. Мусор разбух, вонь поднималась, как тесто, но запах эвкалиптов еще кое-как заглушал ее. Из-за приближающегося дождя улицы были пусты. И все же в тесных проемах между домами, под ржавыми навесами ив самых темных углах еще чувствовалось беспрестанное шевеление. То белое пятно шаммы, то огонек сигареты, то нижняя часть чье- го-нибудь лица, освещенная чиркнувшей спичкой, или быстрый силуэт, освещенный вспышкой молнии. Но все они были с головы до ног закутаны в шаммы, и я никак не мог определить, мужчины это или женщины. Время от времени яви- дел, как они выглядывают из своих углов, долго собираясь с духом, чтобы выйти на свет в середине улицы. Почему-то я им не нравился. Завидев меня, они тут же ныряли обратно в темноту. Что им нравилось, так это машины. Как только они слышали гул мотора, будь то хоть старый фиат, они выбегали по двое и по трое из разных углов. Я видел, как они прыгают в машины после короткого разговора. Полчаса я ходил взад-вперед по этой улице, но единственными, кто обращал на меня внимание, были старухи. Они манили меня какими-то равнодушными жестами. Тогда я решил притулиться в углу и ждать. Наблюдая из своей засады, я заметил, что молоденьких девочек привлекают машины с белыми людьми. От туземцев они шарахались, даже когда утех были свои автомобили. Уже совсем стемнело, я окончательно замерз и решил переместиться туда, где теплее. Но как разв этот момент я заметил белый опель он проезжал по этой улице уже в третий раз. Он сбавил скорость, и я сразу почуял неладное. Из дверей крайнего дома показалась совсем юная девочка. Сперва она боялась двинуться дальше, но я видел, как чьи-то руки выталкивают ее, ободряюще похлопывая. Я понял, что это мой шанс, и решил спасти ее от человека в машине. В конце концов, я тоже имею право. Я осторожно вышел из засады. Тем временем девочка решила последовать за машиной. Но машина не остановилась и завернула за угол. Девочка тоже свернула, продолжая идти за автомобилем, а я – за ней. При свете уличного фонаря я смог наконец разглядеть ее ей было всего семь или восемь лет. Она была очень симпатичной. Я поклялся не упускать ее из виду. Вскоре я разглядели водителя машины. Это был белый человек. Мое сердце заколотилось еще сильнее. Внезапно машина остановилась. Девочка чуть помедлила и отступила на пару шагов. Но водитель вышел из машины, показал ей клочок бумаги, похожий на десятидолларовую купюру, взял ее за руку и едва лине бросил на заднее сиденье. Я видел, как она пытается открыть дверь, высвободиться, но ее усилия были тщетны. Кровь вскипала в моих жилах, стучала в висках. Мне вспомнился человек, который меня ударил. Я побежал к машине, но было поздно. Она уже неслась прочь. А – черт – пиф – паф – буги – закричал я и, словно ожог, впервые почувствовал бессмысленность фразы. А смех Смеха во мне больше не было, он умер там и тогда. Я был вне себя от ярости и не знал, что предпринять. Я вернулся к тому дому, откуда вышла девочка, нотам никого не было, и я пошел дальше, колотя кулаком собственную ладонь, повторяя все громче и громче, сам не зная зачем: «Разве это человек Разве это человек И тут я увидел фигуру в отдалении и понял, что это тот, чьи руки выталкивали дитя из дома. Я прибавил шагу, продолжая бормотать Разве это человек Разве это человек Нов это мгновение меня остановил чей-то голос. А кто же это, по-твоему?» Поначалу я не мог понять, откуда он доносился. По правую руку я заметил статую Х. Из-за статуи выглянула фуражка, за ней – голова и шея Кто же это, по-твоему? – повторил он Ну, это это – кричал я в ярости Ты спрашивал Разве это человек, не так ли – пояснил он спокойным голосом, глядя на статую То есть это – продолжал я кричать Если это не человек – прокричал он в ответ и потряс указательным пальцем, как будто грозя статуе. И тут я понял, что он задумали, прежде чем он успел закончить предложение, я выпалил Не человека ангел! Это был мент. Обнажив зубы в агонизирующей улыбке, он отпустил меня, и я погнался за выталкивающими руками». «Знаешь литы, что ты сделал – кричал я, приближаясь к фигуре. – Ты Знаешь ли, что ты наделал Вытянув правую руку, я потрясал кулаком, но почему-то вдруг устыдился своего жеста и опустил кулак. Закутанная фигура остановилась и стала раскачивать бедрами, а затем и головой – из стороны в сторону, как будто эта раскачка была нужна для последнего грациозного жеста – поворота головы. Голова повернулась, и я увидел лицо, застывшее в дразнящей улыбке. Это было лицо моей благоверной. |