Книга Текст предоставлен правообладателем
 Скачать 2.9 Mb.
|
|
6 Утром – зябкая и зыбкая свежесть, роса с намеком на изморозь. Люди, укутанные в накидки. Девять по Цельсию. Неподвижная река, на ней челн или плот, перевозчик орудует шестом. Разлапистые банановые заросли. Узелки соцветий на сетке плюща, карабкающегося к верхушке смоковницы. Восход над водой, мельтешение мошек в прожекторном луче бледного утреннего света. Кувшинки колоказии. Плотные деревья джунглей, похожие издали на пучки брокколи. Стволов невидно, как будто кроны растут прямо из тумана. Лес, в котором, согласно нашему проводнику, водятся лешие «калануру» с копной волос на макушке. Если увидишь такого лешего прежде, чем он заметит тебя, он исполнит любое желание. Несколько групп вазахов с биноклями на изготовку, у каждой группы – свой гид. Эти гиды, работники заповедника, кучкуются в стороне, дышат в ладони. Белые люди, туристы-натуралисты, приехали, чтобы услышать звук. Одни сравнивают его с пением китов, другие – с шариком, из которого медленно выпускают воздух. Мне вспомнился звук шофара, возвещающий о наступлении еврейского Нового года, об окончании поста Судного дня и записи в Книгу жизни. Протяжный, гипнотизирующий клич, идущий от- куда-то из самых глубин мистицизма. Этот «шофар» – поющий лемур индри, или «бабакуту», обитающий в заповеднике Андасибе-Мантадия и больше нигде на Земле. У каждого гида есть манок. Идя по лесу, они присвистывают, завывают, причмокивают – неужели лемуры издают все эти звуки? Довольно скоро из верхнего яруса приходит ответ, и мы видим целую семью индри, а затем и других обитателей этого леса бурых лемуров, золотоголовых сифак, золотистых бамбуковых гапалемуров (тех самых, которых в свое время открыла наша Линни Уайт. Позже, в другой части острова, где растут кактусы и странные растения, похожие на водоросли, мы познакомимся еще с кольцехвостыми маки, а на обратном пути – с черно-белыми вари. Подписываясь на этот getaway» из Таны, я надеялся увидеть одну, если повезет, двух особей. А тут просто какие-то толпы лемуров. Стоишь и смотришь, как они общаются, едят, вычесывают и выкусывают другу друга блох, прыгают по ветвям, спускаются совсем близко к тебе и твоим ошалевшим спутникам. Сифáки свистят, мычат и грозно урчат, предупреждая друг друга об опасности (опасность представляем немы, а фос- са 273 , мунго 274 или кто-то еще из мадагаскарских хищников). Индри поют, бурые лемуры хрюкают. Но интересней всего слушать, как наши проводники имитируют все эти звуки. Этот лес не грозный, не хищный щадящие джунгли. Безопасные или кажущиеся безопасными. Застывший водопад зелени, канаты лиан и змей, выдающих себя за лианы. Хамелеон, ползущий по ветке, как в замедленной съемке, уплощенный до двухмерности, похожий на шарнирных кукол из индонезийского театра теней. Вслушиваться в шелест, щебет и журчание этой тишины, показа спиной Марвин бубнит что-то про уникальность биома. Пока он щелкает фотоаппаратом, тщась втиснуть в кадр это, как он выражается, ошеломительное биоразнообразие». Почему, попадая в новую Хищное животное из семейства виверр, плацентарных млекопитающих Мадагаскара Полосатый мангуст географическую точку, большинство людей, включая меня самого, начинает судорожно фотографировать Чтобы избавиться от ответственности перед мимолетностью опыта Из недоверия к собственной памяти Акт запечатления позволяет переживать настоящее как прошлое, а прошлое помещается как бы в несгораемый ящик. Главное – не заглядывать потом в этот ящик, не искать в нем подсказки, когда будешь пытаться облечь увиденное в слова. Полагаться на свою дырявую память, выуживать из нее палисандры, пихты, пальмы, гигантский цветок пандана, распушенный наподобие павлиньего хвоста. Дерево вакуна, тоже из семейства панданусов, похожее на кактус, ноне кактус. Дерево-путеше- ственник. Муравейник, как птичье гнездо, высоко на дереве. Заросли дикого имбиря. Увесистые грозди бананов. Папоротники в человеческий рост. Пальмы-рафии, похожие на чертово колесо здесь их называют «ранавала». «Ала» по-ма- лагасийски означает лес. Перекатывать на языке новые имена для мироздания: «ала» – лес, «хазу» – дерево, «тани» – земля, рану – вода, «ланитч» – небо, «рауна» – облако, «ривутч» – ветер. Перебирать цвета маву (желтый, майцу (зеленый, мена (красный, манга (синий, мавукели (розовый, майнти (черный). Кто выдумал эти слова, группируя их для удобства по алфавитному принципу Почти все цвета начинаются на букву м весь домашний скот – на у. Бык – «умбь», овца – «ундж», коза – «усь». Заморские гости, сошедшие с Ное- ва ковчега, точно с корабля на Эллис-Айленде, и получившие похожие имена при регистрации. До них здесь уже были свои жители – лемуры, виверры, темно-красные (по-малага- сийски: «антитч-мена», то есть «старо-красные») лягушки, шипящие тараканы, гигантские прыгающие крысы, карликовые хамелеоны, листообразные гекконы. Аборигены Восьмого континента. Из ущелья между нависшими скалами бежит ручей, впадающий в карстовый колодец, из которого жители деревни черпают воду. Вода в колодце голубоватая, а ближе к центру, там, где дно становится глубже, она выглядит иссиня-чер- ной. Если заглянуть в этот колодец на излете дня, кажется, что из глубины на тебя смотрит огромный глаз. Что творится там под землей, в отдаленном надире? Загляни в эту воду, любуясь фонтаном, ручьем или рекой, где луна превратилась в провал, там увидишь себя в освещенном молчании леса, где деревья лишились корней и немые птицы слетают на ветки. Пока мы плутаем в поисках лемуров, гид разглагольствует про любезное сердцу Марвина биоразнообразие. Повторяет заезженную фразу здесь все растения лекарственные, лес лечит лучше любого доктора (это, понятно, уже ко мне. Ну да, Африка всегда от чего-нибудь лечит, это правда. Потому и возвращаюсь раз за разом в эту часть света, следуя плакатному девизу «Guérissez et soyez guéri». Лечить и самому лечиться. Восемь лет назад Гана странным образом помогла мне разобраться с памятью эмигрантского детства, уладить отношения со своим раздвоенным я. А сейчас ночные переводы и эта проза помогают мне кроме прочего свыкнуться стем, что стихи, которыми я жил столько лет, закончились, то ли на данный момент, то ли навсегда, ив этом нет никакой трагедии. Есть другие вещи, другие слова есть, в конце концов, и другие занятия. Не тужи, что из юноши бледного со взором горящим ты превратился в доктора Айболита. Бывают метаморфозы и похуже. Что же касается собственно поэзии, смотри, дурень, в оба, авось увидишь себя в освещенном молчании леса. Слушай шелести щебет лесной тишины. Вот голубая мадагаскарская кукушка, на местном наречии «куа манга». Слово «куа» имеет и другое значение, это – присоединительная частица тоже. «Куа, куа, куа-ау» 275 , – кукует мадагаскарская кукушка. Я тоже, тоже, тоже. Лучше, чем черный ворон сего приснопамятным «невермором». Кстати, птица по-малагасийски – «вуран» (пишется А вот грибы, – прерывает мои мысли гид. – Видите Вон там. Номы их не собираем, они несъедобны. Я смотрю, куда у (aho) – я он показывает. Красивые, чем-то похожи на наши маслята. Беру один, заглядываю под шляпку таки есть, самый настоящий масленок. А вон еще и еще. И снова мелькает догадка: здесь все настолько другое, что кажется знакомым, даже родным. Как те оладьи со сгущенкой. Когда нас кормили на завтрак почти русскими оладьями, а на обед – гарниром «ласа- ри», подозрительно похожим на любимую с детства квашеную капусту, эти сходства вызывали у меня чувство смутного дискомфорта. Как будто знаешь, что тебя обманывают, только не можешь понять, кто обманывает, как и зачем. Но сейчас, в джунглях, где девяносто процентов флоры и фауны не имеют аналогов на всем земном шаре, эти маслята несомненны, я знаю, что это они, снежной пленкой, прикрывающей еще ярко-желтую, чуть влажную губку с тыльной стороны маслянистой шляпки. «Тена цара ире’улач, мила мандрай азиреу’сика!» 276 – сообщаю я, выжимая по максимуму из своих резервов малага- сийской речи. Гид достает из кармана газету, делает из нее кулек, и я кладу туда добычу. Ликование мое не знает границ, и рассказываю ему, как в детстве собирал эти грибы во Владимирской области – там, где родилась моя мама. Я говорю это все по-французски, периодически вставляя мала- гасийские слова, а рядом слышится английская речь, вроде синхронного перевода это Алиса объясняет Марвину, что у русских есть такой странный обычай – собирать грибы Это хорошие грибы, их можно собирать Не мухоморы, от которых небо в алмазах, а просто грибы, которые – жарить и есть. Но ведь они могут быть ядовитыми нервничает Марвин. – Откуда Алекс знает, что эти грибы можно есть – Не волнуйся, Марвин, я в грибах разбираюсь Но откуда Откуда ты можешь знать В это время в нашу партитуру вступает подоспевшая служительница заповедника она тоже ведет за собой группу вазахов. «Инуна ну’улач?..» 277 Она тараторит по-малагасийски ста- кой скоростью, что я ничего не могу разобрать. Наш гид хмурится, тараторит в ответ, и, пока тетка не смотрит, он потихоньку передает мне кулек «Афену айнгана!» 278 В этом заповеднике нельзя ничего собирать. Бдительная служительница подслушала наши разговоры и теперь собирается донести на нас местным рейнджерам. Гиду еле-еле удалось ее унять. Он наврал ей, что мы уже выбросили грибы, но тетка продолжает на нас коситься. Если бы здесь была моя жена, она бы и вправду заставила меня выбросить все грибы. Что за дурацкое ребячество, какие еще маслята Что я собираюсь сними делать Есть сырыми Или, может бытья задумал развести тут костер, чтобы уж точно угодить в лапы к местной полиции Мало мне было общения с полицейскими в Тане Алла была бы совершенно права, но сейчас ее рядом нет, и я собираюсь довезти контрабандный кулек до самого побережья Что еще за грибы Спрячь скорее Много лет назад у израильского прозаика Виктора Панэ мне запомнилось одно высказывание, которое теперь никак не найти для точной цитаты. Приблизительно оно звучало так большую часть времени мы живем как бы на втором плане, среди необязательных вещей и мыслей, смутно ощущая эту второстепенность, ее соприродность грядущему небытию. Но когда в осеннем лесу ты находишь масленок или моховик с приставшим к шляпке дубовым листом, это уже ближе к первому плану. Мне, потомственному грибнику, умонастроение Панэ более чем понятно, а в данный момент – особенно. Надо сказать, сама поездка на побережье, в неведомый поселок Амбила, – еще большее безрассудство, чем мои маслята. Абсолютная глушь, многочасовая тряска по бездорожью. Про Амбилу Алиса вычитала в каком-то старом путеводителе. Дескать, есть (или был) такой поселок, и там должен быть (то есть был много лет назад) пансионат под названием Нирвана. Больше никто ничего не знает – ни про поселок, ни про пансионат. Но Алисе с Марвином хочется на побережье, они стосковались по пляжу и морской волне. Водитель Том, который на все готов, вспоминает, что когда-то от кого-то слышал, будто в эту Амбилу надо переправляться на пароме через канал Пангалан. И будто последний паром отходит в час дня. Успеем Том смотрит на карту. Ам- била, Брикавиль… Отсюда ехать часов шесть, может, и семь. На паром, если таковой имеется, мы, скорее всего, не успеем, но кто его знает. Разберемся, в общем, на месте. Туристы в те края не частят, да и сам Том никогда там не бывал. Но если Алиса с Марвином говорят, что там хорошо, у Тома нет оснований им не верить. Они ведь все заранее выяснили, да Алиса неуверенно кивает, Марвин усиленно моргает (не то знак согласия, не то нервный тик, я нащупываю под курткой заветный кулек. И мы отправляемся в путь. Дорога из Андасибе в Амбилу – это то, что приснилось Уильяму Берроузу, затерянный рай и призрачный шанс. Натуралисты, приезжающие на Мадагаскар последам Линни Уайт, до сих пор открывают новые виды, а между тем многие из уже известных видов находятся на грани исчезновения. Как и сам лес. Основная часть его давно вырублена, обращена в пустыню. Но здесь, между Центральным нагорьем и Восточным побережьем, все до сих пор сохранилось. Горы, покрытые тропическим лесом, ущелья, реки и водопады, веслоподобные листья банановых деревьев. То самое би- оразнообразие – от пальмовых рощ до ельников. Сотни оттенков желтого и зеленого с серебряными прожилками водоемов и темными островками человеческого жилья. Деревни в две-три семьи, дома из пандановой древесины, расположившиеся на обочине, между дорогой и обрывом, хижины на сваях, с двускатными крышами, крытыми соломой. Вопросительный дымок над кострищем. Горизонт, ополовиненный по диагонали мохнатым склоном горы. Все выпуклое и яркое, как будто смотришь стереоскопический фильм углубляешься в джунгли Пандоры, в невозможную насыщенность красок. Время от времени за окном автомобиля мелькают обрывки деревенского быта, точно киномонтажный пунктир, позволяющий додумывать остальное. Где же я видел этот монтаж Точно видел. Чуть лине в каждой африканской стране есть свой артхаусный режиссер, классик авторского кино: в Сенегале – Усман Сембен, в Мали – Сулейман Сиссе, в Чаде Махамат Салех Харун, в Эфиопии – Хайле Герима… У Мадагаскара есть Раймон Радзаунаривелу. В его ранних фильмах (Волнения, Когда звезды встречают море) повседневность запечатлена поверх сюжета, даже вопреки сюжету, и запечатлена как нигде. Вот, что останется, уже осталось. Женщина толчет в ступе зерно (глухие удары песта пульс деревни. Мальчик катает палкой обод от колеса. Девочка, сидя у входа в хижину, задумчиво жует и выплевывает сахарный тростник. Другая девочка (возможно, старшая сестра) отправляется за водой, которую здесь принято хранить не в калебасе, а в выхолощенном стволе дерева. Двое мужчин играют в какую-то игру, должно быть в малагасий- ские шашки «фануруна». На дощатых дверях некоторых хижин начертаны мелом иероглифы ЮНИСЕФ: свидетельство, что их программа иммунизации работает даже здесь. Видишь (додумываешь) и то, что за кадром какой-нибудь деревенский праздник с петушиными боями или малагасий- ским вариантом родео (участник хватает быка зебу за горбине отпускает, пока тот не сбросит. Фампитаха, фамурана, фамадихана – местные обычаи и вехи человеческой жизни. В этом киномонтаже никто не умирает. Лишь под самый конец, когда отшумит праздник, один из старейшин протрубит в раковину, возвещая о чьем-то уходе. По краям дороги продают угрей, кассаву, бананы, сметанные яблоки, кокосы, рамбутаны, карамболь, бобы какао, са- усеп, сапоту, маракуйю, ананасы, локву 279 . «Мациру? Маца- цу? Мангиди? Мами? Масака? Манта?» 280 Том, добытчик, покупает всего помногу, грузит в багажник угрей, кремовые яблоки, кокосы везет родным. В деревне отовариваться дешевле. Я ничего не покупаю, но мне все интересно. Прошу остановить у каждого лотка. Что там продают Раков Том автоматически начинает торговаться, хотя раков он покупать не собирался. Какие-то подростки засыпали одну из бесчисленных колдобин песком и теперь с невозмутимым видом и протянутой рукой стоят посреди дороги требуют у автомобилистов плату за проделанную работу. Мы тормозим, и Том протягивает смекалистым ребятам несколько ариари. Я бы низа что не дал, – признается Марвин. – Они же небось сами эту яму и вырыли Большинство этих растений – не африканского происхождения. Кассава другое название маниок. Сметанное яблоко – фрукт одноименного дерева семейства анноновых. Локва – другое название мушмулы. 280 Вкусные Невкусные Горькие Сладкие Спелые Неспелые Прежде чем машина успевает снова набрать ход, вводи- тельское окно просовывается женская голова. До Брикави- ля не подвезем Новая попутчица залезает на переднее сиденье, заставляя Марвина придвинуться ближе к Тому. Она держит путь в Таматаве, хочет навестить в больнице подругу. От Брикавиля до Таматаве можно доплыть по каналу Пан- галан, она надеется уговорить кого-нибудь из тамошних мо- ряков-рыбаков ее подбросить. А вот до Брикавиля она предполагала идти пешком. Вышла в четыре утра и, наверное, так бы и топала до самой ночи, если б мы не подвернулись. «Мисоча бецака, тумпукулá си тумпукувáв…» 281 Автостоп- щица рассыпается в благодарностях, нов этот моменту нас глохнет мотор, и поездка в Брикавиль, а заодно ив Амбилу откладывается на два с половиной часа. Теперь уж точно не успеем на паром (если таковой существует). В центре острова пейзажи сменяют друг друга, как в ка- кой-нибудь компьютерной игре. Иногда кажется, что находишься где-то в Новой Англии, а то и на севере Италии. Приходится напоминать себе, что это – заповедник Мандра- ка, а не Беркширские холмы предместья Таны, а не холмы Тосканы. Кое-где мерещится даже русская природа. Вспоминаются строки южноафриканского поэта Денниса Бруту- са: Изгнание – это укор красоты в чужой стране, ее смутное сходство с красотой, которую помнишь. Ноне пройдет и пяти минут, как картина снова переменится перед нами Большое спасибо, дамы и господа канонические африканские джунгли, испарина тропического леса, его хлорофилл и латерит. Ближе к побережью пышный лес уступает место клочковатой саванне и сухостою, ла- теритная почва – песку. Здесь уже не видать ни хижин, ни пирамидок кассавы на продажу, ни иных признаков жизни, недавно мелькавших вдоль дороги. Собственно, нет и дороги, она закончилась. Теперь мысами прокладываем путь тащимся на пердячем пару, то и дело буксуя в песке, подминая колючие стебли, и вокруг нас – однообразная необитаемость дюн. Единственный ориентир – это точка, плывущая в мареве раскаленного воздуха по мере приближения она приобретает черты человеческой фигуры ив конце концов оказывается белокурой девушкой или видением девушки. Пробудись, друг мой Пятница, на этом острове мы не одни Де- вушка-видение везет велосипед. Увидев нас, она реагирует так, как реагируют африканские дети, когда мимо их хижины проносится автомобиль выбегают навстречу звуку мотора, радостно машут, кричат «Вазаха!» («Обруни!», Туба- бу!», «Мунделе!», «Фаранджи!», «Мзунгу!» 282 ) и возвращаются к своим занятиям. Вступать с братьями по разуму в более тесный контакт этой девушке неинтересно. Затонам интересно. Я почему-то уверен, что она – американка. Обращаюсь к ней по-английски, иона отвечает, подтверждая мою догадку (по выговору – откуда-то со Среднего Запада, но Белый человек (на языках чви, волоф, лингала, амхара и суахили тут же переходит на малагасийский, адресуясь к Тому. Тогда и я перехожу на малагасийский (знай наших «Лавитч ве и Амбила?» 283 Велосипедистка обдает меня неприязненным взглядом и отвечает по-английски: «No, not too far». На этом разговор можно было бы закончить. Ноу нас снова заглох мотор, и нам надо как-то скоротать время, пока Том в очередной раз ковыряется в капоте. Теперь в контакт с гордой велосипедисткой вступает Алиса. У нее это получается куда лучше, чему меня. Через десять минут мы уже передаем по кругу бутылку омерзительно теплого пива, припасенную Марвином, и девушка из Мэриленда (со Средним Западом я промахнулся) рассказывает нам свою историю. Она – волонтерка из Корпуса миражи- вет в деревне рядом с Амбилой, помогает что-то там строить и копать. Мы – первые белые люди, которых она встретила за те пять месяцев, что она здесь живет. Говорит тут здорово, только нарывы досаждают. Показывает вся кожа в паразитарных фурункулах. Тут много шистосом, прочих одноклеточных. В остальном – идиллия. Особенно по ночам такого неба нигде не видела, даже в планетарии. Днем жарковато, но привыкаешь. Жители деревни относятся к ней хорошо, помогают учить язык. В целом она довольна. Я понимаю, о чем она до сих пор помню свое пребывание в Гане. Если Далеко ли до Амбилы? 284 Американская правительственная организация, отправляющая добровольцев в бедствующие страны привыкнуть к жаре, насекомым, паразитарным инфекциями постоянной опасности заразиться чем-нибудь совсем плохим если принять все это как данность, жизнь в африканской деревне имеет массу преимуществ – во всяком случае, по сравнению с африканским городом, да и не только с аф- риканским. «Ты напоминаешь мне мою подругу Даниэллу», – говорит нашей новой знакомой Алиса. Я тоже об этом подумал есть нечто общее. Даниэлла, еврейская девушка из Уэстчестера, живет в Ранумафане. Прошлым летом, когда Алиса работала на «Мада-Биом», они с Даниэллой делили комнату в тамошнем общежитии. Как Даниэлла попала в эту общагу, не совсем ясно к Рокриверу и «Мада-Биом» она не имеет ни малейшего отношения. Она учится в аспирантуре какого-то колледжа в Великобритании, пишет диссертацию по антропологии. Насколько я понял, «Мада-Биом» приютил ее на время, пока в деревне, где она живет, бушевала очередная эпидемия. С Алисой они сдружились, хотя, по словам моей подопечной, эта Даниэлла не без странностей вечно таскает с собой каких-то кукол, кладет их под подушку, чтобы они оберегали ее по ночам. Очень настаивала, чтобы Алиса последовала ее примеру, даже договаривалась с одной из своих кукол, что та будет приглядывать за ее подругой. Когда Алиса попробовала было отказаться, Даниэлла разрыдалась. «Какой-то у нее заскок с этими куклами, но вообще-то она очень милая. Мне тоже показалась милой Только, чур, со мной не обниматься, – весело сказала Даниэлла, когда мы познакомились. – У меня сейчас много вшей, не хочу вам передать. И еще странный кашель. Говорят подозрение на туберкулез. У нас в деревне в последнее время прямо беда с этим туберкулезом Она живет на Мадагаскаре уже почти два года. За это время успела собрать достаточно данных для диссертации (что-то связанное с отношениями полови гендерной идентификацией у народа бецилеу). Стало быть, ее работа здесь закончена и пора возвращаться в Англию. Все наши разговоры с Даниэллой вращались вокруг того, как пугает ее перспектива возвращения, как она отвыкла от белых людей. Ноты же сама белая. Я и от себя отвыкла В деревне бецилеу ей хорошо, как бывает хорошо любому человеку, оказавшемуся в экстремальных условиях, максимально отличающихся от всего, что он знает. В таких ситуациях бывает легче обжиться или убедить себя, что обживаешься. Это включаются защитные механизмы, природа вступает в права, вырабатывает лишние эндорфины и кортизол… Как только Даниэлла вернется в цивилизованный мир, этот экстренный режим сразу отключится, и надо будет просто жить. Вот что пугает больше, чем любые вши и туберкулез вот отчего не защитят никакие куклы |