Книга Текст предоставлен правообладателем
 Скачать 2.9 Mb.
|
|
3 Приземистое здание барачного типа, сплошь из узких и темных коридоров стены, выкрашенные в два оттенка зеленого серо-салатовый снизу, болотный сверху редкие окна в больничный двор, двери без ручек (чтобы открыть, нужно взяться за проушину для навесного замка, кабинеты без мебели, перенаселенные палаты с железными койками без матрацев (хорошо, если вообще есть койки, обезжизненное пространство типовой архитектуры, коридорный лабиринт, где единственный ориентир – выцветшие памятки для пациентов. Витрувианский человек-паук, его метаморфоза на постере, украшающем дверь кабинета главврача. Сырный запах швабры, запах карболки, лизола и хлорки поверх плесневелой затхлости, смесь советской поликлиники и малярийных тропиков, запах отсутствия. Отсутствие медикаментов, са- нитарно-гигиенических средств, оборудования. И мое собственное отсутствие последний разя был в таком месте восемь лет назад. Но все до сих пор знакомо, если не сказать привычно, все-таки стаж. Думал об этом не без гордости То была гордость вазаха, возомнившего себя знатоком сердцевины мрака. Глупая кичливость белого человека. Его напыщенный вид, когда он беспрепятственно проходит через КПП, мимо охранников в солдатской форме. Будь мы африканцами, нам не удалось бы миновать этот блокпост без проверки документов и длительных расспросов о цели визита. Вероятно, с нас потребовали бы паспорта, пропуска, пригласительные билеты, видна жительство и свидетельство о рождении. В нашем же случае цвет кожи говорил обо всем красноречивей сотни документов. Всякий, кто путешествовал по Африке, знает на деревенском базаре, на городской улице, у входа в национальный парк или на фоне какого-нибудь объекта культурного наследия белая кожа – это карт-бланш для попрошаек, чумазых детей, торговцев цацками и просто подозрительных типов friend, my friend!»). Тебя никогда не оставят в покое, с этим нужно смириться. Зато в африканской больнице белая кожа заменяет любой пропуск. Если на улице бледнолицый источник дохода для прилипал, тов госпитале он автоматически возводится в ранг эксперта-спасателя или инспектора из международной организации (неважно какой). Зачем бы еще белому человеку находиться в африканской больнице Ты идешь по коридору, перед тобой распахиваются двери, расступаются охранники. Тебе дозволено по умолчанию заглядывать вовсе углы, ворошить любые архивы. Там, где пациенты толпятся сутра в ожидании приема, все глаза устремляются на тебя, и вместо панибратского «my friend!» слышится просительное «s’il vous plaît, В их представлении ты знаешь что-то такое, чего не знают другие. Априорное, ни на чем, кроме предрассудка, не основанное доверие льстит самолюбию молодого доктора. Некоторые врачи без границ только затем и ездят, чтобы услышать это «s’il vous plaît». Но как только пройдет изначальная эйфория, наступает осознание реального положения вещей. Элементарное понимание внешних и внутренних ограничений. Врачи без границ – оксюморон, эта очевидная мысль приходит почти сразу. Ты чувствуешь себя не в своей тарелке слишком много просительных взглядов, надежд, связанных с твоей способностью что-то изменить слишком отчетливо на фоне всего этого ощущение собственного бессилия. Начинаешь казаться себе Хлестаковым. Ноне вздумай говорить об этом окружающим. Не только потому, что ты моментально окажешься в весьма незавидном положении, но и потому, что поддержание образа grand savant входит здесь в твои профессиональные обязанности. Если тыне можешь быть лекарством, будь хотя бы плацебо. В общении с местными врачами тоже имеются свои вполне предсказуемые правила. Никакой тонкой психологии тут нет. Вся игра – держаться так, как подобает крупному специалисту, ив тоже время дать принимающей стороне почувствовать, что и они – специалисты, может, не менее крупные, чем ты, но стесненные обстоятельствами. А разве это не так В Африке мало врачей, ноте, что есть, – из самых талантливых и квалифицированных, каких ты когда-либо встречал. Так что ложь не в том, что они – не хуже тебя, заморского гостя. Наоборот они, возможно, лучше. Но вот этого нив коем случае признавать нельзя. Такое признание ни у кого не вызовет положительных эмоций. Твое дело – не заноситься, однако, проявляя уважение, всегда поддерживать определенный градус превосходства. Соблюдать эти негласные правила, пока не завяжутся (если повезет) нормальные человеческие отношения. Что в Америке, что на Мадагаскаре иерархичность профессиональных отношений внутри больницы легко определить по форме одежды и потому, кто где сидит вовремя утреннего консилиума. И вот я принимаю участие в собрании, на удивление мало отличающемся от тех, к которым я привык в Нью-Йорке. Здешний онкологический консилиум, как и прочие совещания, проводится в ординаторской библиотеке. Кажется, это наиболее пригодное для жизни помещение во всем госпитале Равуаханги Андрианава- луна. Просторная солнечная комната с балконом, выходящим на какую-то вечную стройку. Вдоль противоположной балкону стены – книжные стеллажи, полупустые. Несколько учебников и общемедицинских справочников, все на французском. На стене, прилегающей к стеллажам, висит проекционный экран, подключенный к ноутбуку. Посреди комнаты большой круглый стол, за которым сидят человек пятнадцать ординаторов вмятых белых халатах. Эти пятнадцать вся поросль будущих врачей-онкологов на двадцатимилли- онную страну, crème de la crème. Во главе стола – холеный человек в черном костюме и белой рубашке с запонками: главхирург. На вид ему лет сорок пять. В юности наверняка был спортсменом и до сих пор подтянутый, нос уже приличным брюшком. Брюшко придает солидности. Он похож на дипломата или министра. Министр и есть. Министр здравоохранения Мадагаскара, главхирург по совместительству. Было бы странно, если бы, занимая такую должность, он продолжал оперировать и вести пациентов. Клиническую практику он, конечно, давно оставил. Но, к его чести, продолжает учить ординаторов, читает им лекции. Узнав омоем приезде, решил организовать онкологический консилиум с моим участием. Можете называть меня просто Жан-Луи, мою фамилию вам не осилить. Хотите попробовать Ну хорошо: Рандриандзафисаминдракутрука». В моем присутствии он то и дело переходит на английский, сыплет американизмами. Я восхищаюсь его знанием английского и перехожу обратно на французский. Когда он снова вворачивает американскую идиому, я в свою очередь пускаю вход кое-что из своего скудного запаса тени малагаси». Жан-Луи отдает должное моим домашним заготовкам. Я сижу напротив него, на мне серый твидовый пиджак, голубая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей (если бы я тоже напялил черный костюм и галстук, это было бы неправильно со всех точек зрения. Ординатор Нурусуа представляет сложные случаи для обсуждения. На проекционном экране мелькают гистологические слайды, аксиальные томограммы. Это у нас что за сосуд А это – главхирург экзаменует ординаторов по анатомии. Проверяет знание системы стадирования, объясняет диагностику. Всё, как в Америке, пока не доходит до обсуждения самого лечения. С этого момента все разговоры принимают характер схоластических изысканий стем же успехом можно было бы считать ангелов на острие иглы. Спросим нашего американского коллегу как бы у вас стали такое лечить На экране появляется фотография пациентки с двумя головами. Вторая голова – это опухоль щитовидки, разросшаяся до исполинских размеров. Малагасийские коллеги предложили лечить радиоактивным йодом Одним радиоактивным йодом такое не уберешь, – сказал я. – Я бы посоветовал провести сначала циторедуктив- ную операцию, а потом уже – курс внешнего облучения плюс-минус радиойодтерапия. – Принимается, – подхватил главхирург. – Вы все поняли, что он сказал Ровно таки следовало бы поступить, если бы всё, что упомянул американский доктор, было в нашем рас- поряжении. После консилиума он долго водил меня по больничным коридорам, рассказывали показывал, так толком и не решив, какой линии лучше держаться, вот чего мы добились или «вот как у нас все плохо. Много шутила когда не шутил машинально толкал дежурные речи о своем радении за благосостояние малагасийского народа. Повторял, что для него, малагасийца, главное местоимение – мы. Но ведь в мала- гасийском языке есть два варианта мы «исика» (мыс вами) и «изахай» (мы без вас интересно, какое из этих слов он имел ввиду, произнося французское «nous»? Закончив экскурсию по больнице, он посмотрел на часы время к обеденному перерыву. Предложил продолжить наше знакомство в ресторане За время пребывания в Тане мыс Алисой успели стать завсегдатаями этого заведения. Находилось оно через дорогу от больницы, и мы обедали там почти каждый день. Грех жаловаться атмосфера парижского бистро из динамиков доносится Жан-Жак Гольдман или Франсис Кабрель. Вменю тоже Франция, эскалопы из фуа-гра, а для тех, кто небо- ится экзотики, имеется полный ассортимент малагасийских деликатесов розовый рис из региона Алаутру-Мангура, курица в ванильном соусе, «ачар» из квашеного манго, «ласа- ри» из тушеной капусты со стручковой фасолью и трудно- опознаваемыми пряностями, тушеные листья ямса с креветками, копченый угорь «амалуна», начиненный гусиной печенкой, «равитуту» из горьковато-душистых листьев маниока с мясом зебу в кокосовом молоке, бобы «вуандзубури», которые так ценятся здесь за странный землисто-ореховый вкус, жаркое из языка зебу в томатном соусе, непременный суп «румазав», оладьи из рисовой муки и кокосовой мякоти с начинкой из жженого сахара. Все качественное и вкусное, все чистое и красивое. Словом, оазис для экспатов посреди тяжелого африканского мегаполиса. Место, где можно отдохнуть душой и испытать угрызения совести. В Гане я, молодой и принципиальный, старался держаться подальше от таких оазисов. А теперь сдался готов к помещичьей сытости и небольным уколам совести. Готов слушать показательные истории, которыми министр здравоохранения, он же глав- хирург госпиталя Равуаханги Андрианавалуна, угощает за ланчем американского коллегу. Готов украдкой конспектировать эти байки в айфон. Вот, например в 2009 году на Мадагаскаре произошел путч, в результате которого к власти пришел тридцатичетырехлетний Андри Нирина Радзуэли- на. До того как занять пост президента Высшей переходной администрации, Радзуэлина был мэром Таны, а еще раньше диджеем и организатором массовых развлекательных мероприятий. Как будет видно дальше, опыт массовика-за- тейника пригодился ему и на новом посту. Получив президентский мандат от временного правительства, Радзуэли- на первым долгом озаботился проблемой здравоохранения. В труднодоступных районах страны были построены госпитали, было закуплено современное оборудование. Но как раз при закупке медицинских приборов и проявился президентский талант к устроительству эффектных шоу. Оборудования было приобретено ровно столько, сколько необходимо для кампании по одному экземпляру каждого прибора на всю страну. В итоге оно стало чем-то вроде переходящего знамени его подвозили к церемонии открытия нового госпиталя, использовали для фотосессии и везли дальше. С тех пор все эти новые госпитали пустуют. Ни оборудования, ни врачей, ни пациентов, эдакие потемкинские деревни. Кстати, о нехватке врачей. Некоторое время назад правительство постановило зачислить деревенских знахарок в ряды официально зарегистрированных медиков. Решили таким образом поправить статистику. Сточки зрения государственного чиновника этот ход конем имеет полный смысл. Ас медицинской точки зрения получается интересно знахарка, у которой теперь есть лицензия врача, своего подхода к лечению, естественно, не меняет. Получив официальную выписку и рецептуру из городской больницы, куда больной ездил на обследование, она прописывает традиционное средство плюнуть на банановый лист и приложить колбу. В чудодейственные свойства слюны на Мадагаскаре очень верят. Верят шаманами колдунам, а от настоящих врачей, которых присылают из столицы, деревенские пренебрежительно отмахиваются Небось стажер какой-нибудь». Ну, и последняя история, а то что-то мы тут засиделись, пора обратно на работу («Афакалаина вэ ни адисьон, азафадь?» 257 ). Эта история – уже про американцев, доброхотов из фонда Гейтсов, а может, еще из какого фонда. В качестве гуманитарной помощи фонд прислал на Мадагаскар большое коли Можно нам счет, пожалуйста чество противомоскитных сеток. Наладили поставку этих сеток в отдаленные от столицы регионы, распределили по деревням, чтобы выдавать по сетке на семью. Через некоторое время приезжает комиссия. Смотрят сетки на коров надеты. Эх, – вздыхает инспектор, – дремучий народ, даже с противомоскитной сеткой не смогли управиться. А старейшины отвечают Под одну сетку все семейство не спрячешь, пришлось выбирать. Корова же – самый важный член семьи если она погибнет, все с голоду перемрут. Так-то, my American Я прилежно записал анекдоты в айфон, и мы расстались с главхирургом, обменявшись напоследок визитными карточками скорее всего для проформы * Чего никак не ожидал что буду просыпаться здесь среди ночи – не только из‐за петухов-досрочников, но и оттого, что не слышу рядом посапывания дочери (дома мыс Соней спим водной комнате. Что буду считать дни до возвращения в Нью-Йорк. Нив прошлый раз, нив позапрошлый ничего подобного со мной не было. Была разнообразная Африка Гана, Мали, Эфиопия итак далее – с погружением, с изучением диковинных языков. Сколько помню, всегда хо Подозреваю, что туже историю – с поправкой на географическое название выдают за местный случай ив Намибии, ив Нигерии телось примерять на себя чужую действительность и никогда не хотелось домой. Почти никогда. Разве что в детстве, когда приехал в Америку. Одна моя приятельница говорила, ссылаясь на какие-то исследования, что эмиграция тяжелее всего переносится теми, кто уехал в предподростковом возрасте, от 10 до 12 лет. Возможно, все мои последующие переезды, путешествия за тридевять земель, вся эта гумилев- щина – способ превозмочь ту единственную, раннюю тоску по дому. Но теперь ребенок – не я, а мои дочери, Соня и Даша. И застарелая боль расставания переживается сейчас по- новому. Я уже не тот, кого разлучили с незыблемостью детского мироздания (Жизнь успела не все погасить недоимки, а тот, с кем разлучили, пусть и на сравнительно короткое время. Не ожидал, что даже в таком перевернутом виде это переживание окажется легко узнаваемым – напоминанием о том, что когда-то было. Все напоминает обо всем. Так далекий Пярну, эстонский курорт, где мыс родителями отдыхали, когда мне было столько же лет, сколько сейчас Соне, неожиданно вспомнился вовремя недавнего семейного отпуска на Корсике. А корсиканский горный пейзаж в свою очередь приснился здесь, на Мадагаскаре, имеющем также мало общего с Корсикой, как Корсика – с Эстонией. Но все как-то связано, во всяком случае по логике сна. Там, на Корсике, все происходило в замедленном темпе. Полдня уходило на сборы. На пляж выползали ближе к вечеру. Задень салон ситроена успевал превратиться в раскаленную печь. Мои пассажиры отказывались лезть в это пекло. Позови нас, когда в машине станет попрохладней требовала Соня. Я открывал все окна, включал кондиционер. Ехали горной дорогой-серпантином, через городок с непременной забегаловкой Пицца – гриль и церквушкой, где для туристов устраивали концерты полифонического пения мимо кактусовой и хвойной растительности крупным планом. На заднем плане были горы, Средиземное море, французская речь наших друзей Жулиана и Эло- ди. Франция – это ведь тоже лавина воспоминаний двадцать лет назад я учился в Сорбонне и корчил из себя парижанина. Все напоминает обо всем. Вот и Мадагаскар напомнил мне одновременно Францию и Гану – две страны, где я некогда жил, хотя при ближайшем рассмотрении он непохож ни на ту ни на другую. На Корсике связь с прошлым не пришлось высасывать из пальца это и есть Франция. Там отдыхают одни французы, и, будучи иностранцем, ты чувствуешь себя неловко, как если бы заглянул на задний двор, где развешано чье-то белье, слышатся кухонные пересуды и соседи выходят из дому в затрапезном виде. Корсика – курорт внутреннего пользования. Вроде советской Прибалтики или Геленджика, где мы тоже когда-то отдыхали с родителями. А теперь родители – это мыс Аллой, и наше время несется с бешеной скоростью, пока Соня выясняет отношения с детьми Жулиана и Элоди (ссорятся, мирятся, снова ссорятся из‐за отнятой кем-то у ко- го-то игрушки. Из того отпуска ей, вероятно, запомнится совсем не то, что мы предполагали. Хоть мы и подсказывали ей, пытаясь направить ее память в правильное русло, по сто раз переспрашивали а тебе понравилось кататься на лошадке А плавать с маской и трубкой Лошадку она, может, и запомнит ехала по горам на белой лошади, которую я вел под уздцы. Горная тропа к морю, для Сони – катание, для меня – час одышливой ходьбы. Она была страшно горда собой и, не зная, куда девать эту гордость, донимала потом нас с Аллой риторическими вопросами Почему мыс лошадкой сразу так друг другу понравились Были другой поход в горах, скалы и лес, где мы видели серну и семейство кабанов. Если повезет, Соня запомнит и это. В зрелом возрасте уже больше вспоминаешь, чем запоминаешь. Запоминаешь свое вспоминание как вчера ник селу ник городу осенило, что скала по-французски: falaise. За двадцать летя все позабыл, особенно язык, но кое-что еще периодически всплывает, и это озарение сродни узнаванию человека, которого не видел так давно, что уже забыло его существовании. Тем отраднее встретить теперь – никакой обязалов- ки, никаких смутно-неприятных осадков из прошлого, все запросто. Falaise! Какими судьбами. Итак, что я помню из тех детских путешествий, родительских отпусков Съемная квартира в Пярну, хозяйка Хильви, очередь в пляжную столовку, качание на волнах с папой, его мокрое тело, когда он прижимает меня к себе и мы поем, как водится, про «йо-хо- хо и бутылку рому. Я люблю свои воспоминания. Хочется, чтобы и у Сони былине хуже. Чтобы и ее, спустя много лет, время от времени охватывал тот же трепет. Но к ней в голову не проникнуть, не понять, насколько она похожа на меня. Наверно, похожа. Например, когда без конца повторяет какую-нибудь чепуху. Поет дразнилку, адресованную подружке Рэйчел: «Рэй-чел Дурема-ар!» Чем глупее песенка, тем неотвязней. Я тоже в детстве пестовал этот белый шум. И не только в детстве. Нос годами бессмыслицы все меньше, внутренний гул понемногу затихает. Вместо стихов – проза, а сны в основном на больничную тему. Интересно, снится ли моему папе математика также часто, как мне – больница Впрочем, на Мадагаскаре мне стали сниться стихи, чего со мной давно не случалось. Может, из‐за моих полночных переводческих экзерсисов, а может, из‐за чего-то еще. Несколько разя даже просыпался, чтобы записать шедевры, сочиненные во сне. Наутро перечитывал: лишь бы еще вертелись слова слова гомон в прихожей прощающихся родных личный язык различимый едва-едва внутренний голос как память моя о них Не бог весть что, конечно. Но общая линия ясна. Какого черта, спрашивается, я поперся на Мадагаскар Хотел повторить опыт восьмилетней давности лечить людей в Африке, учить африканский язык. Доказать себе, что все еще могу. Как и с этими переводами из Рабеаривелу, со стихами вообще. Давно не пишу стихов, почти забыл, как это делается. Радуюсь редким рецидивами боюсь их, стараюсь не пускать дело на самотек. «Минздрав предупреждает неосторожный опохмел ведет к длительному запою. К счастью, до запоя у меня, как правило, не доходит, нет такой возможности, слишком много разнообразных обязательств. Пытаюсь довести до ума стихотворение, которое начал сочинять неделю назад по дороге на работу. Верчу этот полуфабрикат в голове таки эдак. Когда все время переключаешься с одного на другое, то, что было неделю назад, кажется далеким, как будто прошла не неделя, а год. Вот и свежие стихи, еще недописанные, уже ощущаются как нечто случившееся дав- ным-давно. Все в тумане. Помню, помню этот туман. Сколько времени потратил на лихорадочное состояние, уводящее все дальше от жизни как таковой. Хорошо оно или плохо? Скорее плохо. Пора бросать свое силлабо-паническое стихоплетство. Я и бросил. Уже три с половиной года живу без виршей. Не знаю, как будет дальше, но пока держусь рифмовать почти не тянет. Если окончательно развязаться с графоманией не удается, можно переключиться на прозу. Примерно как перейти с сигарет на никотиновую жвачку. Что я, кстати сказать, тоже проделал в свое время. От жвачки першило в горле от прозы рябит в глазах слишком ее много Нов целом ничего, жить можно. То-то и оно, что ничего. Ничего страшного. Это и пугает. Если б страх осмелел, превратился бы в ужас. Словом, хватит кормить свои страхи, выдавая их за общелитературное взыскание смысла. Собственные стихи, как оказалось, напрочь забываются, а чужие существуют помимо тебя, ив этом их ценность. Переводческий труд оправдан изначально. Получится или нет – другой вопрос, но сама интенция не вызывает сомнений. В такой сублимации стихотворческого зуда есть что- то правильное, здоровая экстравертность. Или это только со стороны так кажется Уйти в чужие стихи, впасть в них, как в спячку. Тем более что стихи Рабеаривелу действительно похожи на сон, обладают герметичностью сновидения. Недаром сборник называется Переводы ночи. Прочти я эти стихи лет десять назад, когда сам еще вовсю кропали мнил себя поэтом, я бы сказал, что поэзия Рабеари- велу мне неблизка и непонятна. Теперь же, когда собственные стихи стали для меня чем-то неблизкими малопонятным, можно попытаться разобраться в поэтических дебрях малагасийского классика. Любовь к дальнему. Если и хочется сейчас поэзии, то именно такой – максимально непохожей на все, что раньше было близко. Выучить тени малагаси», перевести эту ночь с незнакомого языка. Распялена шкура черного зебу, распялена без просушки растянута в усемеренную тень. Но кто же черного зебу посмел заклать, заставил смерть без звука принять, без мыка, без жаркой погони по цветущей равнине звезд? Вот он, тот, кто отнял у тебя полнеба. Распялена шкура на резонаторном ящике ветра, прохвачена духом сна. И готов барабан, гладиолусовым венком украшено темя жертвенного тельца, что недавно пасся на зеленых холмах. И покатится звук, заклинания станут снами, будут сниться, пока не воскреснет зебу, белый и розовый, в быстром потоке света |