иванов миронов университетские лекции. Лекции по метафизике москва 2004 г. Оглавление

• Название: Лекции по метафизике москва 2004 г. Оглавление
• Анкор: иванов миронов университетские лекции.doc
• Дата: 14.03.2017
• Размер: 4.28 Mb.
• Имя файла: иванов миронов университетские лекции.doc
• Тип: Лекции; #3757
• страница: 49 из 70

Лекция 26. Внерациональные виды опыта

Когда произносятся словосочетания «внерациональный опыт» или «внерациональное знание», то обыкновенному человеку чаще всего приходит на ум туманное и загадочное, но потому особо западающее в душу, слово «мистика», под которой он может понимать все что угодно: и традиционные религии с их развитым культом и священными текстами, и разного рода оккультные трактаты и секты, и визионерский опыт йогов, и формы непосредственного постижения предмета в форме разного рода интуитивных актов, и, наконец, все то, что противостоит научному знанию и здравому смыслу типа фантастических рассказов или невероятных событий личной биографии. В подавляющем же большинстве случаев в голове человека все вышеотмеченные аспекты просто сливаются в некий общий иррациональный смысловой «бульон», вызывающий или инстинктивное отторжение от подобных феноменов, или, наоборот, столь же инстинктивное к ним влечение.

Учитывая нынешнюю непростую мировоззренческую ситуацию и расцвет в общественном сознании разного рода форм иррационализма, о чем речь шла в предыдущей лекции, представляется необходимым обстоятельно остановиться на различных внерациональных способностях сознания и связанных с ними формах опыта. Это тем более важно, если учесть, что подобная проблематика долгое время квалифицировалась официальной наукой и многими философскими направлениями как некий компендиум заблуждений или прямое шарлатанство, которые требуют интеллектуальных разоблачений, а в перспективе - полного искоренения¹. Ни к каким позитивным результатам такой обскурантизм не привел, и стало ясным, что непредвзятый гносеологический анализ внерационального знания полезен не только для общественного сознания, но и для самой философии.

1. Интуитивное знание в обыденном опыте, в науке и в философии.

В строгом смысле слова интуитивное знание не противостоит знанию рациональному. Рациональному знанию в самом широком смысле, противостоит, с одной стороны, чувственное познание (перцепция и эмоция), а, с другой стороны, иррационалистические, разрушительные для человеческого общения и деятельности, установки, о которых речь шла выше. Что же касается интуиции, то она вполне гармонично сочетается с рациональным познанием вплоть до выдвижения на первый план понятия «рациональная интуиция» (или интеллектуальная интуиция), без которого новоевропейский рационализм (от Р. Декарта до Э. Гуссерля) просто не может обойтись. Интуитивное познание в силу этого не иррационально, а скорее - внерационально, т.е. восполняет рациональное познание наподобие того, как гуманитарная рациональность восполняет рациональность понятийную.

По самому своему существу интуиция (от лат. intuitio – всматривание) есть способность сознания непосредственно постигать познаваемый предмет без опосредствующего влияния символического и доказательно-логического инструментария. С этих позиций, интуиция если и противостоит, то дискурсивному (или демонстративному) знанию, которое выводится из исходных посылок посредством ряда логически связанных шагов.

В рамках европейской философии наиболее последовательная попытка рассмотреть интуицию в качестве основной способности сознания была предпринята в интуитивизме А. Бергсона¹. В истории отечественной мысли оригинальные и глубокие взгляды на сущность интуиции развивали С.Л. Франк и Н.О. Лосский.¹ В большинстве философских и психологических концепций различия между опосредствованным (дискурсивным) и непосредственным (интуитивным) путями получения знания не абсолютизируются, хотя роль мгновенного озарения, инсайта в существовании человека признается исключительно важной. В результате таких прозрений, чаще всего неожиданных для него самого (а потому и производящих впечатление чего-то иррационально-мистического), человек обретает решение долго мучавшей его теоретической проблемы; находит верный выход из жизненной коллизии; создает художественные шедевры; проникает в сокровенные глубины психического мира чужого и собственного «я»; а иногда вообще как бы рождается заново, обретая новый смысл и цель личного бытия. Многочисленные свидетельства подобного рода можно найти не только в религии, но в истории науки и техники, в дневниках художников и поэтов, а, при желании, - и в фактах собственной биографии. О значении интуиции в их собственном творчестве писали ученые – А. Пуанкаре и А. Эйнштейн, философы – Я. Беме и П.А. Флоренский, психолог К.Г. Юнг, врач С.П. Боткин, музыкант Д. Тартини.

Разнообразие интуитивного опыта столь велико, что с трудом поддается какой-либо типологизации. В философской и психологической традиции чаще всего выделяют следующие виды интуиции², как они присутствуют в нашем обыденном, научном и философском опыте: чувственную, эмоциональную и рациональную (интеллектуальную).

1.1. Чувственная интуиция.

Она может трактоваться трояким образом. В рамках эмпирико-сенсуалистической традиции она зачастую отождествляется с чувственным отражением предмета, с его непосредственной данностью в перцептивном опыте. Вряд ли такое понимание является сегодня информативным.

Более интересной является вторая трактовка. При анализе характеристик объекта познания мы упоминали об интуитивном чувстве имманентной «онтологической связности» с предметом познания. О нем писали многие европейские и русские философы (В.С. Соловьев, С.Л. Франк, М. Шелер), а в рамках восточной философии выделяется особая познавательная способность под названием праджня-интуиция, т.е. дар абсолютно непосредственного чувственного видения вещей такими, как они есть на самом деле, без всякого опосредствующего влияния культурно-рациональных установок и субъективных примесей.

Цель восточных психотехник как раз и состоит в достижении подобного переживания своей слитности, неотчужденности от мира. Современный исследователь дзэн-буддизма Д.Т. Судзуки, отмечает, что праджня есть "непостижимая абсолютная интуиция бесконечного, которое никогда не дано нам в повседневном опыте, определяемом конечными объектами и событиями"¹. И далее: "Праджня - особое переживание человека, когда он чувствует в глубинах своего существа бесконечную тотальность вещей. Говоря языком психологии, это переживание конечного эго, разрывающего свою тягостную оболочку и обращающегося к бесконечному, которое порождает все конечное и потому преходящее"². Если подобный интуитивный опыт – если только он действительно существует – является недоступным для большинства людей, то третий аспект, который обычно связывается с феноменом чувственной интуиции, проливает свет на важнейшую сферу существования нашего «жизненного мира».

Имеется в виду способность нашего сознания непосредственно – со всей эмоциональной страстностью – воспринимать и переживать культурно-символические (особенно художественные) образы и символы, как бы отождествляясь с предметом созерцания, душевно сращиваясь с ним. Подобную способность можно было бы назвать эстетической симпатией. Так, мы иногда сопереживаем героям какого-нибудь романа или фильма вплоть до соответствующих физиологических реакций в виде слез, восторженных восклицаний или сжатых кулаков. Равно и художник, создавая произведение, нередко всем существом уподобляется состояниям и переживаниям своего героя. Известно, что Флобер рыдал, описывая смерть мадам Бовари. Способность сознания как бы чувственно-эмоционально раствориться в переживаемой предметности и испытать удивительное чувство духовного очищения от приобщения к высоким художественным ценностям - лежит в основе любого эстетического творчества и сотворчества. Аристотель вообще считал такое катарсическое сопереживание сущностной характеристикой искусства.

Ее, правда, не следует переоценивать. Полное отсутствие "дистанции" между переживаемой и подлинной реальностью может приводить и к курьезным (как в случае отождествления личности актера с сыгранной им ролью), а иногда и к опасным последствиям, когда, например, яркий негативный образ какого-нибудь народа в фильме порождает ненависть к реальному народу у не очень умного и не очень образованного зрителя. Особую опасность для сознания в плане непосредственного эмоционального вживания в созерцаемую предметность может представлять виртуальная компьютерная реальность, уже до известной степени способная заменять привычный перцептивный образ мира.

Гарантией от тотального «симпатического»¹ погружения сознания в виртуальную реальность может служить лишь критическая деятельность логического мышления и нравственный потенциал личности. Эти же качества необходимы разработчикам компьютерных игр и виртуальных технологий, дабы продукт их деятельности стимулировал духовный рост личности, а не разрушал ее «жизненный мир». Для полной же гарантии от эксплуатации нашей способности к чувственно-интуитивному слиянию с символической предметностью – необходимы соответствующие юридические законы и научно-общественный контроль за СМИ и «держателями программных компьютерных ключей».

1.2. Эмоциональная интуиция (эмпатия).

Ее можно трактовать как способность к психологическому вживанию в эмоционально-психологические движения чужого живого "я" без опоры на традиционные средства языкового общения. Ясно, что в этом процессе огромную роль играют мои внешние ощущения, посредством которых мне даны телесно-символические обнаружения чужой душевной жизни - в речи, жестах, мимике лица и т.д. Однако каждому известны факты молчаливого понимания и глубинного сочувствия другому, особенно близкому человеку, внутренние состояния которого никак не объективированы. Вы можете находиться к нему спиной и при этом прекрасно чувствовать его состояние. Из собственной биографии всем известны случаи как бы особо глубокого взаимопонимания, когда вы почти точно знаете, что произнесет собеседник в следующую минуту, а сами, в свою очередь, удивляетесь, что он озвучивает мысль, за секунду до этого мелькнувшую в вашем сознании. При личной встрече одного из авторов с 98 летним Х.-Г. Гадамером, тот обронил знаменательную фразу, что «молчаливый диалог между духовно близкими людьми порой бывает более глубоким, чем языковая имитация диалога путем перекрещивающихся монологов».

Существует также много фактов, свидетельствующих о способности людей реагировать на внутренние состояния других "я", находящихся от них на расстоянии сотен и тысяч километров. Так, матери и жены, разлученные с близкими, часто безошибочно чувствуют страдание и смерть своих сыновей и возлюбленных. Масса подобных фактов фиксируется во время войн и стихийных бедствий. Какие-то физические материально-несущие основания подобных явлений, конечно, существуют и здесь, но они имеют явно внетелесный и внесимволический характер. Возможность совершенно непосредственного эмоционально-интуитивного сопереживания и со-понимания признавали такие разные мыслители, как Гегель и П.А. Флоренский, М. Шелер и Н.О. Лосский.

Возвращаясь к сущности эмпатии, подчеркнем, что здесь происходит как бы "резонансная" бессознательная "настройка" собственного "я" на "тембр" звучания другой души, обеспечивающая тончайшее участие-понимание. Вместе с тем, каждому знакомо и чувство антипатии, дискомфорта, полной эмоциональной "нестыковки" с каким-то человеком. В его обществе ощущаешь себя скованно, неловко, неуютно, хотя внешне-символически это чувство неприятия никак не подкрепляется.

Несомненно, есть люди, обладающие особо обостренной эмоциональной интуицией. Не исключено, что она может быть сознательно воспитуема. По-видимому, некоторые святые и подвижники обладали в высшей степени развитым даром подобного рода. Достаточно вспомнить знаменитый случай из жизнеописания Св. Сергия Радонежского, когда он неожиданно в присутствии братии встал из-за стола и кому-то отвесил глубокий поклон в пространство. Как выяснилось, он поприветствовал таким образом Св. Стефана Пермского, проезжавшего неподалеку от Троице-Сергиевой обители. Сохранились многочисленные свидетельства об эмоциональной проницательности оптинских старцев, особенно о. Амвросия, нередко узнававшего о душевных проблемах посетителя еще до того, как тот переступал порог его кельи.

Внерациональный и глубоко личностный характер подобных видов знания делает их крайне сложным объектом научного и философского исследования, однако это еще не повод для того, чтобы в духе научного иррационализма отрицать сам факт их существования. Правда, здесь исследователя подстерегает другая опасность: стремление во что бы то ни стало и как можно скорее найти подобным фактам «строгое научное» объяснение. Чаще всего последние не выдерживают ни теоретической критики, ни экспериментальной проверки. Научная широта мышления, добросовестность, критичность и систематичность исследований – лучшие гаранты от обеих этих крайностей.

В случае же, когда предмет научного изучения оказывается псевдопредметом, сама его невозможность должна быть по возможности строго и беспристрастно доказана.

1.3. Рациональная (интеллектуальная) интуиция.

Это понятие разрабатывалось преимущественно в рамках рационалистической европейской традиции, а ее классическое определение принадлежит Р. Декарту. Для него она есть "понимание (conceptum) ясного и внимательного ума, настолько легкое и отчетливое, что не остается совершенно никакого сомнения относительно того, что мы разумеем"¹.

Впоследствии понятие интеллектуальной интуиции, посредством которой усматриваются исходные непроблематизируемые начала и идеи в философии и науке, особенно интенсивно разрабатывалось в рамках феноменологической традиции. Там к интуитивно-рационально схватываемому содержанию относилось все то, что не встречается в наблюдении и не выводимо из последнего индуктивным путем².

Ссылки на феномен интеллектуальной интуиции особенно характерны для так называемых дедуктивных наук (логики и математики), в частности, для такого направления обоснования математического знания как интуиционизм (Э. Брауэр, Г. Вейль, А. Гейтинг). Здесь интуиция трактуется как непосредственная очевидность элементарных логико-математических суждений типа «А=А», отношений типа «больше-меньше» и т.д. Одним из рационально очевидных математических конструктов интуиционисты считали развертывающийся в потенциальную бесконечность натуральный ряд чисел.

В рамках гештальтпсихологии, испытавшей влияние со стороны гуссерлевской феноменологии, под интеллектуальной интуицией (инсайтом) понимался ключевой момент в решении мысленной задачи, когда дотоле несвязанные элементы связываются в новую структурную целостность.³ Однако связь творческих озарений с рациональной интуицией, понимаемой в феноменологическом духе, – остается весьма проблематичной. Ее истолкование как интеллектуальной самоочевидности представляется, во-первых, содержательно тривиальным, и, во-вторых, оно зачастую лишь оправдывает некритическую веру в собственные предрассудки, как это свойственно самим же феноменологам. На это в свое время совершенно справедливо указал А.Ф. Лосев, критикуя гипотетичность якобы интеллектуально очевидных построений Э. Гуссерля.

Гораздо более содержательное понимание интеллектуальной интуиции в смысле умозрения восходит к Платону и неоплатоникам. Здесь под ним понимается «умное созерцание» (или «умное видение») каких-то сущностных структурно-генетических оснований мирового бытия (идей или эйдосов), определяющих как сами вещи и процессы, так соответственно, и их целостное понимание. В таком акте "умного видения сущности" один или несколько ключевых мыслеобразов символически организуют и упорядочивают все "смысловое поле" постижения предмета, давая "ключ" к его последующему целостному и интерсубъективному вербально-понятийному пониманию. Мыслеобраз¹ здесь - это исходная наглядная «матрица смысла», как бы непосредственно созерцаемый "скелет" понимания, на котором, грубо говоря, держится все понятийное "мясо". Можно сравнить это с силовым полем магнита, упорядочивающего железные стружки, когда можно созерцать сами структурные принципы действия магнита.

На особую роль структурно-символических эйдосов (архетипов) в науке обратил внимание В. Гейзенберг, говоря, что они "действуют как упорядочивающие операторы и формирующие факторы, образуя как раз искомый мост между чувственными восприятиями и идеями, а потому они составляют также и необходимое условие возникновения естественнонаучной теории"². Более общую философскую гипотезу при анализе древних орнаментов высказал П.А. Флоренский. Для него орнамент "философичнее других ветвей изобразительного искусства, ибо он изображает не отдельные вещи, и не частные их соотношения, а облекает наглядностью некие мировые формулы бытия... Но ни духовный мир, ни Пифагорова музыка сфер не доступны оплотянившимся современным очам и ушам. Вот откуда суждение о беспредметности орнамента"¹ .

По-видимому, именно дар умозрения при проникновении в «мировые формулы бытия» лежал в основе открытия спиралевидной структуры ДНК у Уотсона и Крика; таблицы химических элементов у Д.И. Менделеева; бензольного кольца у Кекуле. Гениальной философской эйдетической интуицией были наделены Платон, Николай Кузанский², П.А. Флоренский³. Благодаря умозрению, мыслителю открываются как бы "силовые" упорядочивающие информационные "каркасы" мироздания; своеобразные "кристаллические решетки", обеспечивающие порядок и гармонию бытия. Однако дар философского умозрения (у тех же Платона и Флоренского, не говоря уж о Я. Беме или В.С. Соловьеве) оказывается тесно связанным с интуицией мистического толка и, соответственно, с мистикой, как особым типом внерационального знания.

2. Мистическое знание

Относительно мистического опыта в полной мере сохраняют свою актуальность выводы, которые сделал классик его изучения У. Джемс. В частности, он отметил два момента:

а) исключительное многообразие мистики, которое практически не поддается какой-либо концептуальной унификации;

б) очевидность мистического знания для самого мистика-адепта и его абсолютную не очевидность и проблематичность для другого сознания, т.е. принципиальную не интерсубъективность мистических переживаний⁴.

В этой связи наш подход к анализу мистики будет сугубо "кантовским": мы ничего конкретно не будем утверждать о самом содержании мистических переживаний, о том что непосредственно видит мистик в состоянии транса; но зато мы имеем основания для вполне рационального, хотя и неизбежно гипотетического, ответа на вопрос "как и посредством чего такой опыт вообще возможен?".

Начнем с того, что было бы неправильным отождествлять мистику с религией, хотя соблазн такого отождествления и понятен, учитывая присутствие в любой религии мощного мистического элемента. Однако многие исследователи обоснованно отмечают, что мистический опыт может быть внетеистическим и даже внерелигиозным.

Пантеистические формы мистики выявил еще У. Джемс¹, а ряд авторов выделяет, помимо ее теистической и пантеистической разновидностей, также светский "этический мистицизм", когда непосредственно ощущается связь между всеми живущими людьми², и даже атеистический "виталистический мистицизм", когда утверждается возможность переживания единства "вселенского потока жизни"³ .

Собственно, и внутри церкви отношение к мистике всегда было далеко неоднозначным. Достаточно вспомнить средневековую борьбу между рационалистической схоластикой (линия Фомы Аквинского) и мистикой (линия Св. Бернара). Любопытно, что внутри православной мистики ряд отцов церкви различает собственно "религиозное откровение" и визионерско-мистический опыт.

Так, крупнейший мистик Исаак Сирин совершенно четко разводит "мистическое видение", которое всегда субъективно и ненадежно; и объективное "откровение сердца", о котором речь у нас еще впереди⁴.

Другой авторитет - Максим Исповедник - различает мистическое "созерцание вещей незримых" и высшее - благодатно-сердечное пребывание в свете Троицы, дающее подлинную личную веру и знание Бога⁵.

Впоследствии различия между "подлинной" (церковно-религиозной) и "вульгарной" (еретической) мистикой проведет Л.П. Карсавин, в частности, в работе "Мистика и ее значение в религиозности средневековья"¹.

П.А. Флоренский наряду с подлинно религиозным выделит "безблагодатный" вариант мистического созерцания, в основе которого "лежит подлинный опыт, который, однако, преломляется через призму "психологизмов" и наряду с ценными мистическими открытиями способен приводить к аберрациям и ошибкам" ².

Мистическим даром «созерцания вещей незримых» были наделены крупные поэты типа Данте, У. Блейка, М.Ю. Лермонтова, У. Уитмена, Д. Андреева, а также духовидцы-визионеры типа Э. Сведенборга или Ванги.

Однако подлинный мистический опыт достаточно редок и доступен лишь индивидам, наделенным особым даром. Этот дар мистического созерцания имеет, по-видимому, связь с какими-то, пока еще плохо исследованными, материально-несущими формами переноса и хранения информации (идеально-сущего содержания) во Вселенной и может быть связан со способностью к переживанию запредельного потока пророческих образов, в которых человеку могут непосредственно открыться иные слои реальности и более или менее целостные картины прошлого и будущего. Часто мистический опыт связан с переживанием единства и целостности мироздания, совпадая с праджня-интуиций³; иногда - с яркими и трагическими картинами приближающейся катастрофы, как в поздней графике Леонардо да Винчи или в сновидениях К,Г. Юнга накануне первой мировой войны⁴. Порой, напротив, мистическое озарение мгновенно приобщает к каким-то высшим ликам и сферам бытия, так что над разгадкой приоткрывшейся тайны потом мучительно бьется рациональная мысль мистика-визионера. Таково знаменитое мистическое постижение Софии-Премудрости Божией В.С. Соловьевым, воспетое в его поэме “Три разговора”. Здесь мы имеем дело с реальностью мыслеобразов, где разнородные визионерские образы как бы "нанизываются" на единую "нить" смысла, зачастую совершенно непрозрачного для нашего обыденного рассудка. В данной связи на ум приходит символ четок или бус.

Опыт подобного рода, по определению, является принципиально недоступным для другого сознания (разве что в косвенной форме притч, художественных образов, графических символов и т. д.). Поэтому не следует, как это часто бывает, отождествлять с подлинной мистикой, предпочитающей молчать о невыразимом, разного рода иррациональные оккультно-эзотерические тексты, претендующие на исчерпывающее раскрытие высших тайн бытия.

Такие претензии, как показывает история и нынешняя практика оккультизма, очень часто являются плодом типичного шарлатанства или психических заболеваний. В лучшем случае здесь присутствует попытка рационализации чисто субъективных психологических переживаний и фантазий, не имеющих общезначимого характера и потому оставляющих при своей текстовой объективации ощущение “рационалистически-механистической безвкусицы” по точному выражению С.Н. Булгакова. К последнему типу относятся, например, многочисленные опусы антропософа Р. Штайнера.

3. Религиозное знание

Религию, как особый тип духовного опыта, не следует идентифицировать ни с церковью (это - социальный институт), ни с религиозной общиной верующих (это - социальная общность), ни с культовыми действиями (это - разновидность магического действа), ни даже с различными видами теистического мировоззрения, если учесть, например, что в буддизме хинаяны нет идеи Бога- ни личного, ни безличного.

Религиозное знание уже по самой этимологии слова (от лат. religio - связь) подразумевает в первую очередь сердечную личную связь человека с высшими духовными началами и идеалами бытия, а также нравственное со-вестие с ними в волевых актах личного жизнеустроения. Действенная живая связь с высшим – вот в чем состоит особенность данного типа знания. Из этого понимания сущности религии вытекает несколько ее атрибутивных характеристик.

Во-первых, религия всегда имеет дело со сверхвременными и бесконечными истинами, которые как бы "свыше" открываются конечному человеческому сознанию, причем никогда первоначально не даются в абстрактной и отвлеченной форме (в текстах, графических символах или культовых действиях), а всегда являются в живом земном облике, будь то богочеловек Христос, как в христианстве; Будда, обретший просветление личными усилиями и несущий весть страждущему человечеству, как в буддизме; богодухновенные пророки и водители своих народов Моисей и Мухаммед, соответственно, в иудаизме и в исламе.

Иными словами, краеугольные религиозные истины всегда предстают в виде уже сбывшихся идеалов творческого жизнеустроения (или совершенного бытия-по-истине), задающих эталон гармоничного и духовно восходящего индивидуального бытия для последующих поколений. Все остальные религиозные истины и символы (художественные детали культа, архитектура, орнаментика, мифологические повествования, догматические определения) являются производными от них. Недаром знаменитый богослов Афанасий Великий так вкратце выразил суть христианской религии: "Бог вочеловечился, чтобы мы обожились".

Во-вторых, религиозное знание, данное в божественном откровении (Священное Писание в христианской традиции) или связанное с богодухновенным богословским истолкованием последнего (Священное Предание в христианстве), всегда апеллирует к духовному авторитету, к какой-то сведущей и просветленной личности, чей духовный опыт уподобления идеалу позволяют глубоко понимать и правильно интерпретировать истины, данные свыше. Более того, мера личного духовного совершенства (прежде всего нравственное содержание мыслей и поступков) определяет и степень глубины проникновения в религиозное содержание. С этих позиций понятно, какую огромную роль играет в религии фигура Учителя, а также и то, что религиозные символы той или иной религии могут быть непонятными для непосвященных – эзотеричными.

В-третьих, религия, как особый внерациональный тип духовного опыта, основана на такой познавательной способности как разум сердца. "Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят", - говорит Христос в Нагорной проповеди, формулируя основную максиму христианского жития; а апостол Павел уточняет, что вера, как особый тип знания, пишется "Духом Бога живого не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца" (2Кор.,3,3).

Именно через сердечное со-вестие с высшим человек обретает подлинную веру-знание, которая воспринимается и ут-вер-ждается всем его существом. Такая мудрая вера - это ни в коем случае не дефицит рационального знания и не догматическое принятие каких-то идей и аксиом без всяких доказательств, как иногда думают. Напротив, это совершенно объективное для личности знание, как бы вливающееся в открытые вены ее сердца (откровение), образующее центр ее сознательно-культурной жизни и творчества в мире. Именно о такой сердечной вере-знании всегда, в сущности, говорили и говорят наиболее серьезные богословы и религиозные философы.

Еще Климент Александрийский говорил о "духовных очах сердца", дарующих подлинную, а не обывательскую слепую веру в высшие начала бытия¹. Впоследствии Исаак Сирин наставлял, что "если достигнешь чистоты сердца, производимой верою в безмолвии от людей, и позабудешь знание мира сего, так, что не будешь и ощущать его, то внезапно обретется пред тобою духовное ведение"². О том, что подлинное духовное откровение о высшем, а, соответственно, и знающая вера обретаются лишь через сердечное культурное творчество (через просветление и нравственное очищение сердца – его окультуривание в подлинном смысле этого слова) говорили впоследствии и Максим Исповедник, и Григорий Палама, и Б. Паскаль³, и П.А. Флоренский, и Л.П. Вышеславцев⁴, и И.А. Ильин в своих многочисленных работах⁵.

Особое место учение о сердце занимает в учении Агни-Йоги. Там же дано, на наш взгляд, и одно из лучших определений веры в подлинной, а не превращенной форме ее существования: "Вера есть осознание истины, испытанной Огнем сердца" ¹.

Соответственно, подлинно верующим можно признать только такого человека, который не просто знает канонические тексты и добросовестно отправляет религиозные обряды, а который, веруя всем сердцем, стремится своими повседневными поступками и мыслями творчески уподобиться высокому жизнеустроительному идеалу.

Так, если он истинный христианин, то стремится, посильно подражая подвигу Христа, "победить мир" (Ин., 16, 33), обуздывая и изживая свои порочные страсти, и, наоборот, утверждаясь в положительных нравственных качествах. Неслучайно крупнейший христианский мыслитель и видный деятель русской православной церкви рубежа 18-19 веков митрополит Платон (Левшин) писал: " Подлинно под видом святыя веры, страшныя злодейства были производимы. Но сие-то паче и должно всякого в вере утвердить, чтоб не наружным токмо ея блистать видом, но внутренне углубить ее в сердце (выд. нами - авт.), и существенными плодами ея, каковы суть мир, благость, милосердие, кротость, сердце чисто, таковыми плодами обогащать сокровище души своея".²

Важно отметить, что воспитание собственного сердца, свойственное традиции религиозно-духовного подвижничества, есть важнейшее культурное действие в его не только личностно-экзистенциальном, но и социальном измерении. В качестве фактического обоснования данного тезиса - укажем на ту огромную позитивную культурно-социальную и воспитательную роль, которую сыграли в истории России люди "великого сердца и мудрости" - хотя бы Сергий Радонежский и Серафим Саровский. Их жизнь сама превратилась в религиозный символ праведного и гармоничного жизнеустроения, в тот, уже сбывшийся в истории идеал, с которым может со-вестно сверять свои поступки каждый вновь вступающий в жизнь человек.

Показательно, что религиозное откровение, переставшее апеллировать к человеческому сердцу и необходимости каждодневного практического подтверждения веры, принявшее церковно-догматическую форму и противополагающее себя откровениям других религиозных систем и формообразований духа¹ - всегда обрекается на принятие путем "слепой веры", а ее первоначально “живые” символы неизбежно вырождаются в мертвую знаковую обрядность. Такая вера религиозной и творческой верой быть перестает, вырождаясь в мракобесие и обскурантизм или в лучшем случае превращаясь в идеологический государственный институт.

С этих позиций, религиозно-культурным человеком-творцом – сколь бы парадоксально это ни звучало - может быть назван и атеист, не верующий в Бога, но у которого есть высокие духовные святыни и идеалы, в которые он верует всем сердцем и с которыми сверяет свои жизненные поступки. Воин, павший за Родину; учительница, посвятившая жизнь воспитанию детей и личным примером заложившая в них основы нравственного существования; ученый, вдохновенно стремящийся к истине и искренне радующийся успехам своих коллег и учеников; политик, бескорыстно и жертвенно служащий интересам своего народа; человек, утверждающий добрые и сердечные отношения дома и в рабочем коллективе - все они, даже являясь атеистами и воинствующими материалистами, тем не менее, оказываются своеобразными, но все же религиозными людьми.

И наоборот: какое отношение к религии, вере и сердцу имеет преступник, регулярно ходящий в храм и ставящий Богу свечку, чтобы замолить свои грехи? Или церковный батюшка, публично призывающий паству блюсти нравственные заповеди Христа, а сам втихаря предающийся разврату или стяжательству?

Это заставляет нас обратиться еще к одной и, быть может, важнейшей форме внерационального знания, которое может быть названо экзистенциально-жизнеустроительным и которому мы уделим особое внимание.

4. Экзистенциально-жизнеустроительное знание.

Для того, чтобы разобраться в природе этого вида знания, целесообразно вернуться к анализу системообразующей "оси" сознания. Там основное внимание было уделено структурной характеристике основных этапов самосознания (телесному, социальному и нравственному "я"); здесь - мы сосредоточимся на экзистенциально-процессуальных аспектах становления этой "оси" и особенно на ключевой "точке" в духовном развитии личности, которая была названа нравственным "я".

Прежде всего отметим, что процесс жизнеустроения никогда не осуществляется актами "чистого сознания", напротив - и это великолепно показал в своей неоконченной работе М.М. Бахтин¹ - он всегда разворачивается "в" и "через" конкретный жизненный поступок, каждый раз единственный и неповторимый, связанный с уникальным событием в мире. "Ось" жизнеустроения и самосознания представляет собой "сплошное поступление" по М.М. Бахтину², как бы восходящую (или нисходящую) "лестницу", состоящую из волевых поступков-ступеней, формирующих вполне определенный личный облик человека.

Еще Гегель заметил в "Науке логики", что сущность - есть «прошлое бытия»³; впоследствии Ж.П. Сартр будет вполне обоснованно доказывать, что сущностные черты человека - всегда плод его прошлых свободных актов самоопределения. Отметим лишь, что, по нашему мнению, личность не строит себя из ничего, и человек, по удачному выражению С.Л. Франка, "не есть своевольный хозяин собственной жизни"⁴. В нем всегда есть внутреннее "глубинное Я", включающее и его основные способности, и ценностные приоритеты, задающие общий вектор его жизнеустроения. Другое дело, что эти способности и приоритеты проявляются, шлифуются и преумножаются (или бездарно растрачиваются), действительно, лишь в неповторимых актах свободного экзистенциального выбора.

Тот же М.М. Бахтин прекрасно показывает, что к поступку, с одной стороны, не могут быть отнесены лишь наши физические действия в мире. Любой внутренний акт и состояние сознания - уже неповторимый свершившийся поступок, который мы не в силах ни отменить, ни изменить. С другой стороны, у культурного человека-творца всегда возникает соблазн отождествить жизненный поступок с каким-то предметно-смысловым результатом своей деятельности: художественным творением, научной теорией и т.д.

“Поступок расколот на объективное смысловое содержание и субъективный процесс свершения”, - замечает М.М. Бахтин¹ и категорически протестует против того, чтобы сводить живую по-ступающую деятельность "я" к его культурно-смысловому рациональному творчеству, неважно - логико-понятийному или гуманитарному. "Все содержательно-смысловое бытие, - замечает далее выдающийся отечественный мыслитель, - как некоторая содержательная определенность, ценность, как... истина, добро, красота и пр. - все это только возможности, которые могут стать действительностью только в поступке... Изнутри самого смыслового содержания невозможен переход из возможности в единственную действительность" ².

По нашему мнению, эту глубокую мысль отечественного мыслителя можно расшифровать следующим образом: процесс личностного жизнеустроения есть особый интегральный тип деятельности и особый (рационально-внерациональный) тип знания, несводимый ни к понятийной, ни к гуманитарной разновидностям рационального познания, ни к внерациональному знанию, хотя он с ними связан и через них зачастую реализуется.

Когда мы произносим слово "личность", то имеем в виду не столько знания, которые она приобрела посредством ratio или intuitio и как она реализует их в искусстве, в профессиональной деятельности, при нравственной оценке или в социально-политической деятельности. Все это важно, но самое-то главное - какими индивидуальными качествами эта личность обладает. Жизнеустроение - это процесс построения себя в мире через стяжание (и, естественно, познание) одних и избавления от других привычек, черт характера, эмоциональных реакций и т.д. Недаром в педагогике процесс воспитания отличают от содержательного образования.

Ясно, что процесс жизнеустроения может быть направляемым извне на уровне телесного “я”, может носить хаотичный или сугубо социально-ориентированный характер (в случае, когда мы имеем дело с социальным "я"), и лишь на уровне нравственного "я" он приобретает сознательно-целевой характер, связанный со стяжанием положительных, качеств и состояний сознания (честность, спокойствие, мужество и т.д.) и избавлением от отрицательных качеств (малодушие, сомнение, раздражительность и т.д.). Почему с появления нравственного "я" можно начинать отсчет сознательного жизнеустроения личности?

Во-первых, у нее появляется высокий нравственный жизненный идеал, с которым она со-вестно сверяет и соизмеряет свои поступки. Отсюда такое почитание понятия Учителя в восточной традиции.

Во-вторых, на этом этапе возникает "доминанта другого" по выражению А.А. Ухтомского, в отношениях с которым можно только истинно и бескорыстно быть, а не казаться, хотя бы для того, чтобы быть честным в отношении самого себя.

В-третьих, здесь практически проявляется как раз та способность, которую мы выше назвали разумом сердца.

Это совсем не означает, что в бытии нравственного "я" не задействованы логический и гуманитарный разум, однако именно сердце дает ту жизненную мудрость, которая позволяет принять верное решение в уникальной жизненной ситуации, не имеющей аналогов и прецедентов в биографии личности. "Сердце вещует", "мне сердце подсказывает", "что-то на сердце неспокойно", "послушай свое сердце" - подобные выражения естественного языка, которыми переполнена наша повседневная жизнь и которые мы склонны не замечать в своей рационалистической гордыне, - на самом деле очень тонко и точно фиксируют нашу глубинную способность мудро и сердечно по-ступать в мире и строить самих себя. Можно сказать и иначе: тот же познавательный орган, который дает нам знание о высшем в актах религиозной веры, он же помогает воплощать познанные ценности в конкретных поступках земного жизнеустроения.

Ряд современных медицинских и психологических фактов заставляет вполне серьезно отнестись к тезису о краеугольном значении сердца в познании и самопознании. Дело в том, что сердце является не только важнейшим физиологическим органом, но и центром психо-эмоциональной жизни личности. Данные по операции шунтирования сердца говорят о том, что, несмотря на чисто физиологическое улучшение его работы, умственная деятельность прооперированного может серьезно ухудшаться. Более того, накапливается все больше статистического материала, свидетельствующего, что человек с пересаженным сердцем приобретает черты донора, сердце которого ему пересадили. Так что древний взгляд на сердце, как на онтологический центр личности и важнейший орган познавательной деятельности, заслуживает самого пристального внимания со стороны современной науки и философии.

Знаменательно, что можно быть изощренным интеллектуалом, прекрасно рассуждать о природе добра и зла, даже обладать даром тонкой оценки своих и чужих поступков "задним числом", но при этом совершать недостойные действия, сомневаться и ошибаться в актах жизненного выбора. Можно быть выдающимся гуманитарным творцом, иметь в сознании вроде бы твердые жизненные идеалы, но параллельно быть черствым и бессердечным человеком и никак практически не преобразовывать себя. И наоборот: можно ничего не создавать в культурно-смысловом плане, ничего не читать по проблемам добра и зла (даже вообще не уметь читать!), но при этом быть подлинно нравственно-жизнеустрояющимся человеком, обладающим развитым разумом сердца, как солженицынская Матрена. Не случайно задача "очищения" и "просветления" сердца рассматривается в исихастской православной практике как важнейшее средство "духовного делания". "Житие умное есть дело сердца", - писал в этой связи выдающийся христианский мудрец и праведник Исаак Сирин¹.

5. Природа экзистенциальных категорий.

Любопытно, что "логика" стяжание личных качеств в процессе жизнеустроения определяется своими собственными категориями, которые можно назвать категориями душевной жизни (или экзистенциалами в европейской терминологии). Они также имеют бинарную природу, но их отношения отличаются и от отношений между логическими, и от отношений между ценностными категориями. Именно в умении расставлять правильные акценты во взаимоотношениях экзистенциалов (четко различать или, наоборот, синтезировать их), причем каждый раз в уникальной жизненной ситуации, - и состоит дар подлинной мудрости, основанной на разуме сердца.

Ясно, что тема специфичности категорий душевной жизни не нова. Она разрабатывалась и С. Кьеркегором, и М. Шелером, и П.А. Флоренским и т.д. Целостная разработка этой проблемы (в той мере, в какой она вообще доступна философии!) - дело будущего, поэтому мы ограничимся лишь кратким содержательным обзором основных экзистенциалов.

Сущностная черта жизненной мудрости состоит в том, чтобы:

а) объединять, синтезировать кажущиеся несовместимыми качества и психические состояния, ведущие нас "вверх" по лестнице совершенствования; но при этом

б) четко распознавать принципиальную противоположность, контрарную несовместимость вроде бы одинаковых нравственно-психологических модальностей и делать четкий выбор между ними.

Иными словами, в функционировании экзистенциалов всегда присутствуют черты и логических (симметричность категорий, роль их опосредования), и черты ценностных категорий (наличие "низа" и "верха, необходимость категориального выбора). Постараемся пояснить сказанное на некоторых конкретных примерах, ясно отдавая себе отчет в том, что сфера личностного жизнеустроения настолько специфична и неоднозначна, что ее в принципе невозможно алгоритмизировать и «разложить по полочкам».

Учитывая это, мы позволим себе несколько отступить от канонов сухой лекционной логики и использовать метафоры, образные сравнения, элементы вольного этимологического выведывания смысла. В конце концов, абстрактно и сухо писать о важнейших экзистенциалах душевного бытия - значит самой формой выхолащивать их живое содержание.

Начнем с той ипостаси жизнеустроительной мудрости, которая заключается в умении обнаружить несовместимость, взаимоисключающую противоположность нравственных качеств и состояний сознания, которые, на первый взгляд, почти не различаются между собой, а потому сплошь и рядом отождествляются в обыденной жизни. Но это - воистину - "дьявольские отождествления", словно сам дьявол нашептывает нам на ухо не делать слишком больших различий между чувством неудовлетворенности и сомнением, между раздражением и праведным негодованием, между страхом и трепетом, между унынием и возвышенным страданием. На самом же деле, эти фундаментальные категории душевной жизни образуют пары полярно несовместимых морально-волевых качеств и психических состояний, одни из которых воплощают личностное "небо", а другие - личностное "дно". Одни экзистенциалы обозначают ступени творческого восхождения, другие - их изнанку. Напротив одних можно твердой рукой поставить знак "плюс", а напротив других - столь же твердый "минус". Рассмотрим некоторые из этих взаимоотталкивающихся душевных полюсов, грани между которыми, увы, слишком часто стираются в человеческом сознании, но которые безошибочно распознает подлинный мудрец.

Сомнение и неудовлетворенность.

Сомнение и его крайняя форма - скепсис - всегда являются изнанкой догматизма. Скептик - часто разуверившийся догматик и наоборот: догматик - зачастую уверовавший скептик. Но оба - и скептик, и догматик - пребывают в бессознательном подчинении у чужого суетного мнения. Они, воистину, жертвы со-мнения и не ведают со-знания. Отсюда абстрактное отрицание скептика и абстрактное утверждение догматика, лишенные лично продуманных и прочувствованных основ, всегда шатаются и колеблются, обрекая своего носителя на хождение по замкнутому кругу чужих взглядов и ценностей.

Духовно прибывает лишь неудовлетворенное сознание. Чуждое циничному скепсису и самодовольному догматизму, оно жаждет творческого обогащения и достижения истинного со-знания с другими "я", удостоверенных посредством непредвзятых теоретических аргументов и личным ведением сердца. Неудовлетворенность предвещает углубление и расширение ранее продуманных и принятых основ; она разворачивает спираль духовного восхождения человека.

Голос сомнения монологичен и пессимистичен, бесплоден и безблагодатен. Неудовлетворенность открыта диалогу, плодоносна и оптимистична, поскольку вдохновляет на совершение нового жизненного усилия.

Раздражение и негодование.

Негодование духа, восстающего против зла и несправедливости, свидетельствует о наличие прочного нравственного стержня. При этом праведно негодующий не испытывает чувства личной ненависти к носителю зла и скорее сострадает заблудшему. Исаак Сирин выразил этот благородный характер праведного возмущения в чеканной фразе: "Люби грешников, но ненавидь дела их".

Вопреки альтруистическому чувству негодования, раздражение эгоистично и выражает состояние внутренней неуверенности и неправоты. Раздражаются зачастую на самих себя, на свои собственные недостатки и слабости, в которых стыдно признаться и которые бессознательно проецируются вовне, на другого, безвинного в подавляющем большинстве случаев, человека.

Раздражение бескультурно, оно оскорбляет и унижает чужое достоинство. Негодование духа никогда не оскорбляет личности другого человека, ибо слишком уважает свою собственную правоту, превосходящую любую самость. Раздражение - черный "огонь поядающий", в котором корчится маленькое земное "я"; негодование Я - пламенный меч, рассекающий тьму зла и невежества.

Страх и трепет.

Трепет - благоговение перед высшим; страх - смятение перед низшими силами. Трепет - предчувствие близости идеала, любовь и доверие к нему. Страх - смирение перед всесилием зла, рабское подчинение ему. Трепещут подлинно верующие и восходящие; боятся сомневающиеся и не ведающие путеводных звезд духа.

Уныние и страдание, восторг и радость.

Уныние и жалобы - знак разжижения воли; страдание - условие ее закалки. Уныние в лучшем случае сменится беспечным весельем и восторгом, за которыми неминуемо последует новое уныние по поводу их утраты. За страданием следует радость очищения и преодоления. Уныние - лень души, покорившейся потоку настоящего (у-ныние). Страдание - страда духа, ведущая в будущее.

Восторг телесного наслаждения неизбежно конечен; радость духовного преодоления бесконечна

Соизмеримость и подозрительность.

Соизмеримость - целесообразная бережливость, вытекающая из сознания собственной силы. Подозрительность - спутник духовной слабости и метаний. Соизмеримость выискивает лучшее в другом человеке, дабы четче и доступнее - по сознанию - довести до него нужное знание. Подозрительности, напротив, свойственно всегда и во всем видеть худшее. Соизмеримость ориентируется на высокое и достойное; подозрительность "играет на понижение", как бы зрит исподним оком (подо-зрение). Соизмеряющий не выдаст сокровенного и тем не позволит осквернить его; подозрительный опорочит истину самой недобротой своего взора.

Смирение и самоуничижение.

Смирение - ясное осознание своей сегодняшней ограниченности, но одновременно и бесконечности горизонтов совершенствования. Смирение - горение через обуздание гордыни. Самоуничижение - неверие в свои силы и возможности; оборотная сторона гипертрофированной самости. Смирение - готовность внимать словам подлинного духовного авторитета и неустанно следовать идеалу. Самоуничижение - часто разочарование и духовное разложение некогда самоуверенного "учителя". С-мирение - любовное принятие мира в сердце и со-гласие с ним; самоуничижение - уничтожение связей и с миром, и с собственным сверхсознательным потенциалом духа.

Вместимость и всеядность.

Вместимость - критерий широты сознания, умение покрыть отрицание синтетическим утверждением. Всеядность - набор несовместимых идей и ценностей. Вместимость - способность упорядочить различное вокруг единого стержня; всеядность - сваливание в кучу всего и вся. Вместимость уравновешенна и гармонична; всеядность - судорожна и хаотична.

Чем отчетливее в своем повседневном бытии распознает человек нравственные полярности, подобные вышеприведенным, и чем определеннее совершает он свой моральный выбор - тем большей широтой и утонченностью отличается его сознание и тем выше стоит он на лестнице духовного совершенствования. Однако подлинная мудрость есть не только дар распознавания, и тем самым, преодоления "дьявольских отождествлений", но столь же и умение избегать "дьявольских противоположений".

Эта вторая, дополнительная, ипостась мудрости - умение видеть единство и взаимосвязь нравственных качеств и состояний, которые обыденное сознание норовит рассмотреть в качестве противоречащих друг другу. Здесь, напротив, "дьявол" словно подталкивает нас на бездумное и механическое противополагание того, что на самом деле образует гармоничное единство: свободное самоопределение и иерархическое служение; дерзание и терпение; мужество и сострадание. Подобные противоположности не только не отрицают друг друга, но требуют обязательного синтеза. Остановлюсь лишь на нескольких примерах.

Свободное самоопределение и иерархическое служение.

Если у человека есть представление об иерархии духовных ценностей, если у него есть идеалы и духовные авторитеты, которым он бескорыстно служит и которым беззаветно доверяет, то это не только не подрывает его автономии и свободы воли, но прямо их предполагает. Истинным ценностям может служить только свободный человек, поскольку истинные ценности на то и истинные ценности, чтобы не нуждаться в рабском поклонении и принятии из-под палки. Истинному духовному учителю не нужны безликие и бездумные марионетки; он, напротив, всячески поощряет самостоятельность и инициативу ученика. Истинный же ученик - тот, кто в свободном акте любви избрал себе учителя. Истинная иерархия - иерархия добровольного и бескорыстного сотрудничества ради общего блага. Это - естественная иерархия со-знающих и восходящих сознаний.

Ложная иерархия, наоборот, основана на эгоизме, лжи и страхе. В ней не служат высшему, а начальствуют во имя удовлетворения низших страстей и влечений. Это иерархия рабов и господ. Господин жаждет рабского себе поклонения и насилует чужую волю. Соответственно, раб не служит, а раболепствует; не свободно вверяет себя высшему руководству, а позволяет другому владеть своей волей. Это - противоестественная иерархия взаимного падения и ненависти душ, где карабкаются на иллюзорные мирские вершины, отталкиваясь ногами от плеч тех, кто находится ниже тебя и отчаянно хватаясь за ноги того, кто сумел взобраться выше.

Таким образом, быть свободным - значит уметь сознательно служить высшему. Отказываться от своего суетного эго, обуздывать низменные страсти и вожделения - значит проявлять и приумножать скрытые духовные ресурсы своего глубинного Я.

Дерзание и терпение.

Стремление к высшему подразумевает мудрое терпение и отказ от иллюзии достижения цели одним скачком. С другой стороны, терпение - сестра мудрого дерзания: умение не отчаиваться и не падать духом при неудачах. Истинно дерзающий - терпелив; истинная терпеливость - дар не растратить в неизбежных временных неудачах потенциал творческого дерзания духа.

Подвижность и равновесие.

Духовная подвижность и неудовлетворенность созидательны лишь тогда, когда человек способен сохранить психическое равновесие и спокойствие в непростых ситуациях, которыми изобилует жизнь. Истинное же равновесие - не равнодушие (это - типичное "дьявольское" отождествление), а гармоничное напряжение всех творческих сил, духовная бдительность, соизмеримость и подвижность. Лишь хранящий душевное равновесие восходит и подвигается; лишь подлинный подвижник является господином своих страстей.

Мужество и сострадание.

Мужественный человек тем и отличается от жестокосердного, что способен сострадать другому человеку и вбирать в себя чужую боль. Мужественный прежде всего умеет любить. Жестокий же всегда ненавидит и злорадно унижает слабого. С другой стороны, сострадание тем и отличается от слезной сентиментальности и слащавости, что имеет мужество вместить в себя страдания другого, разделить с ним беду и, если хватит сил, вместе превозмочь ее. Мужество есть действенное сострадание; сострадание - мужество отказа от самости и изолированности своего "я" от всего сущего.

Таким образом, противоположные качества и состояния сознания, подобные проанализированным выше, ни в коем случае нельзя разрывать и тем более противополагать друг другу. Подчеркнем еще раз: обретение творческих качеств сознания через, в одном случае, - противополагание, а в другом - объединение противоположностей, легко осуществляется лишь на бумаге, в так сказать, идеальных теоретических условиях. Что же касается реальной судьбы конкретного человека, то слишком тонкими и подвижными оказываются грани между положительными и отрицательными душевными качествами и состояниями сознания; порой незаметно превращаются они в свою собственную противоположность, как например, мужество - в жестокость, терпение - в пассивность, подвижность - в суетливость, а свободная воля - в низменное своеволие. Но, значит, самое напряженное поле борьбы пролегает не вовне, а внутри человеческого духа, и только разум сердца, да жизненный опыт оказываются безошибочными проводниками по дебрям жизнеустроительных дилемм и коллизий. В конце концов, совершенно правы были древние греки, когда утверждали, что "все прекрасное трудно" и никакая истина (ни мирового, ни личного бытия) не достигается человеком без усилий.

Однако здесь-то и возникает самый главный теоретико-познавательный вопрос: а что, собственно, следует понимать под истиной, существует одна или много видов истины и чем истинное знание отличается от ложного? Этот круг проблем, связанный с уточнением центральной гносеологической категории «истина», составит содержание последней лекции данного раздела лекционного курса.