Данилевский И.Н. - Древняя Русь глазами современников и потомков. Литература по гуманитарными социальным дисциплинам для высшей школы и средних специальных учебных заведений готовится и издается при содействии Института Открытое общество Фонд
 Скачать 3.61 Mb.
|
|
ОТКРЫТАЯ КНИГА ОТКРЫТОЕ СОЗНАНИЕ ОТКРЫТОЕ ОБЩЕСТВО Учебная литература по гуманитарными социальным дисциплинам для высшей школы и средних специальных учебных заведений готовится и издается при содействии Института Открытое общество (Фонд Сороса) в рамках программы Высшее образование. Взгляды и подходы автора необязательно совпадают с позицией программы. В особо спорных случаях альтернативная точка зрения отражается в предисловиях и послесловиях. Редакционный совет В. И. Бахмин, ЯМ. Бергер, Е. Ю. Гениева, Г. Г. Дилигенский, В. Д. Шадриков И. Н. Данилевский глазами современников и потомков вв.) Курс лекций Москва 1998 УДК 373.167.1 ББК 63.3(2) ДР е цензе н ты докт. истор. наук, гл. научн. сотр. Института славяноведения и балканистики РАН Б. Н. Флоря, докт. истор. наук, вед. научн. сотр. ИНИОН РАН. Л. Ястребицкая Данилевский И. И. Д 18 Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.); Курс лекций Учебное пособие для студентов вузов М Аспект Пресс, 1998.— 399 с. ISBN 5-7567-0219-9. Пособие дает представление о современном состоянии отечественной и зарубежной науки и изучении раннего периода истории России (до XII в. Базируется на критическом переосмыслении источниковой базы, используемой для исторических построений. Включает развернутый анализ потенциальных возможностей и накопленного к настоящему времени опыта изучения русской истории разными школами гуманитарного знания. Для студентов и аспирантов гуманитарных факультетов вузов. УДК 373.167.1 ББК 63.3(2) ISBN 5-7567-0219-9 © Ин-т Открытое общество, 1998 ВВОДНАЯ ЛЕКЦИЯ Данный курс лекций по истории Древней Руси несколько необычен. В нем нет последовательного изложения событий, которые были связаны с зарождением и развитием государственности в землях, занятых восточными славянами. Можно было бы, конечно, начать с обстоятельного изложения всей фактической стороны исторического процесса. Но, во-первых, это уже сделано. И следует признать, на достаточно высоком уровне. Во-вторых, этого все равно невозможно достичь при заданном объеме курса лекций. Да, и надо ли Зачем еще раз повторять то, что в принципе можно найти в любом солидном обзоре Причем небольшая работа, посвященная тому или иному отдельному событию или даже той или иной его детали, все равно окажется полнее и конкретнее любой обобщающей работы. Моя цель гораздо скромнее попытаться выявить и показать основные тенденции в развитии русских земель, понять — насколько это возможно для современного человека и насколько это в моих силах — смысл происходившего. Естественно, многое из того, что читатель сможет найти в этой книге, имеет субъективный характер, отражает авторский взгляд на историю Руси. Нона то и существует такой жанр, как курс лекций. Он призван дополнить, а не заменить учебник, в котором должны быть отражены общепринятые точки зрения. Одна из основных проблем, стоявших перед автором попытаться не столько ответить на вопросы, что конкретно происходило, сколько разобраться в том, как и почему это происходило, когда объективные законы и закономерности исторического процесса уступают место субъективным механизмам происходящего. Современная историографическая ситуация — не только в России, но ив мире — характеризуется чертами, которые позволяют оценить ее как кризисную. В частности, это связано с разочарованием в еще недавно господствовавших концепциях научного исторического познания, со все более четко оформляющимся представлением о принципиальной невозможности разработки универсальной теории, объясняющей все стороны общественной жизни. В нашей стране ситуация усугубляется 5 тем, что на протяжении нескольких десятилетий история (прежде всего самой России) разрабатывалась в рамках единственной теории, объявленной научной. Прочие методологические подходы серьезно не изучались и были известны подавляющему большинству исследователей лишь в крайне тенденциозном изложении. Отказ от марксизма как единственно научной парадигмы заставил российских историков срочно искать паллиатив, способный хотя бы в какой-то мере компенсировать эту тяжелейшую теоретическую, методологическую и методическую утрату. Результатом такой ситуации стало обращение отечественных ученых к разнообразным теоретическими квазитеоретическим концепциям, создававшимся, как правило, на фактической базе западноевропейской истории. Сказанное в полной мере можно отнести к очень популярному ныне направлению, получившему название антропологически ориентированной истории. Речь идет не столько об изучении событий как таковых (с внешней точки зрения, сколько об осознании механизмов редукции экономических, социальных, политических факторов (которые, несомненно, в конечном счете весьма существенны) в реальные поступки отдельных людей и целых социальных групп. Введение такого подхода в преподавание курса отечественной истории как будто не вызывает сомнения. Однако остается ряд проблем, без решения которых его реализация вызывает серьезные практические сложности. Наряду с субъективной проблемой освоения новых теоретических парадигм и освещения истории нашей страны существуют объективные причины, осложняющие изучение, а следовательно, и изложение отечественной истории с антропологической точки зрения. Речь идет прежде всего об особенностях источниковой базы изучения русской истории. Никто специально не анализировал условия и требования, соблюдение которых позволит достаточно корректно использовать этот теоретический подход при работе с древнерусским, российскими советским материалом. Между тем работа с источниковой базой по русской истории имеет явно выраженную специфику. С одной стороны, по мнению специалистов, от домонгольской Руси до нас дошло не более нескольких долей процента всех написанных тогда книг. Не лучше обстоит дело и с актовыми источниками. Так, за первые два столетия, от которых сохранились древнерусские документальные источники (ХП-ХШ вв.), мы имеем лишь 23 акта, в то время как, например, опубликованная небольшая часть архива итальянского города Лукки за период с середины XIII по середину XIV вв. насчитывает около 30 000 документов. Уже это само по себе сужает возможности изучения ценностных структур, неосознанных установок восприятия и стереотипов поведения человека древней Руси, другими словами, антропологического аспекта русской истории. С другой стороны, на Русине существовало богословской и схоластической традиций, поэтому большинство понятий, скрывающихся за терминами и фразеологизмами русских источников, остались не- вербализованными современниками. Это в свою очередь создает дополнительные трудности для аутентичного перевода ментальных установок древнерусского общества на метаязык современной исторической науки и их описания. Наконец, подавляющее большинство источников по ранней русской истории сохранилось лишь в сравнительно поздних списках XV— XVII вв. Указанные обстоятельства заставляют отечественных историков, изучающих ранние этапы истории нашей родины, гораздо больше своих западных коллег уделять внимания разработке методологии и методики работы с историческими источниками. ПОНИМАЕМ ЛИ МЫ АВТОРА ДРЕВНЕРУССКОГО ИСТОЧНИКА Когда современный исследователь берет в руки древнерусский источник, передним неизбежно должен встать вопрос насколько адекватно он может воспринимать текст, созданный практически тысячелетие назад Естественно, для того, чтобы понять любое информационное сообщение, необходимо знать язык, на котором оно передается. Но проблема не так проста, как может показаться на первый взгляд. Прежде всего нельзя быть уверенным, что лингвистам удалось зафиксировать все значения (с учетом временных изменений) всех слов, встречающихся в древнерусских источниках. Предположим, однако, что все основные значения слов выявлены и зафиксированы, а исследователь правильно выбрал из них наиболее близкие своему тексту. Этого еще недостаточно, чтобы считать, будто текст понят. Существует поистине неисчерпаемое число индивидуальных смыслов, окружающих найденные общепринятые значения. В таких лексико-семантических полях и формируются образы, которые пытается донести до нас автор текста. Метафорические описания этих образов и их взаимодействий составляют собственно изучаемый текст. Проблема лишь в том, чтобы понять их смысл (точнее, смыслы. Поэтому историка, как правило, не может удовлетворить буквальный, лингвистически точный перевод текста сам по себе. По словам Л.В. Черепнина, он — не более чем одно из вспомогательных средств для уяснения исторического смысла источника. Без специального изучения семантики лексем (даже, на первый взгляд, знакомых исследователю, принятой в момент создания источника, толкование его текста затруднено. Дело в том, что со временем слова претерпевают в лоне языка сложные специфические изменения. Ситуация осложняется тем, что филологи-русисты традиционно обращали недостаточное внимание на анализ подобных изменений. Перед нами — типичная герменевтическая ситуация непонимание темного места в источнике (а часто таким темным местом может 7 быть весь текст источника) сопрягается с кризисом доверия к прежним способам истолкования языковых фактов. Обозначить пути, которые позволят преодолеть эту ситуацию, истолковать текст возможно близко к смыслу, вложенному в него автором, найти слово, которое принадлежит самой веши, так что сама вещь обретает голос в этом слове, — такова основная цель, которую ставит перед собой автор. УРОВНИ НЕПОНИМАНИЯ Очевидно, в подавляющем большинстве случаев историк или литературовед исходит в своей работе из неявной предпосылки, будто психологические механизмы остаются неизменными на протяжении веков. Иногда презумпция тождества мышления летописца и исследователя высказывается открыто. Так, говоря о стимулах возникновения новых жанров древнерусской литературы, Д. С. Лихачев прямо отмечает, что их не следует связывать с особенностями мышления создателей этих жанров. Мне представляется пишет он поэтому поводу что постановка вопроса об особом характере средневекового мышления вообще неправомерна мышление у человека вовсе века было в целом тем же» 2 Подобная точка зрения устарела почти на столетие. Еще впервые десятилетия XX в. психологи, этнографы и антропологи (прежде всего Л. Леви-Брюль, а также его последователи и даже часть критиков) пришли к выводу, что психологические механизмы человека исторически изменчивы. Причем их изменения не сводятся к количественному накоплению единиц мышления. Речь идет о качественном преобразовании самих мыслительных процессов. В частности, установлено, что индивидуальное мышление, так называемый здравый смысл, по мере развития общества постепенно освобождается от коллективных представлений, другими словами, мышление индивидуализирует- ся. При этом коллективные представления на ранних этапах развития общества существенно отличаются от современных идей и понятий и не могут отождествляться сними. Для предшествующих обществ, подчеркивал Л. Леви-Брюль, характерно совсем иное мышление Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают абсолютно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, пытаемся найти устойчивые предшествующие моменты (антеце- денты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и тоже существо может одновременно пребывать в двух или нескольких местах. Оно подчинено закону партиципации (сопричастности, 8 оно в этих случаях обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум» 4 С современной точки зрения такое мышление не имеет логики, но ощущается вполне логичным для своего времени. КГ. Юнг писал «Леви-Брюль не устает все время подчеркивать это чрезвычайное отличие «etat prelogique» 5 от нашего сознания. Ему, как человеку цивилизованному, кажется просто непостижимым, что первобытный человек совершенно не считается с очевидным опытом и, отрицая осязаемые причины, считает ео ipso 6 действительными свои «representations collectives» 7 , вместо того чтобы объяснять явление простой случайностью или разумной каузальностью. Под «representations collectives» Леви-Брюль понимает широко распространенные идеи априорно истинного характера, такие как духи, колдовство, могущество шамана и т. д.» 8 Для архаичного (в терминологии КГ. Юнга) человека действительным объяснением ... всегда является магия. Нам такое объяснение представляется абсурдными нелогичным. Но оно кажется нам таким лишь постольку, поскольку мы исходим из совершенно иных в сравнении с первобытным человеком предпосылок. Если бы мы, подобно ему, были убеждены в существовании колдунов и прочих таинственных сил, также как мы верим в так называемые естественные причины, то его вывод был бы для нас вполне логичным. На самом деле первобытный человек не более логичен или алоги- чен, чем мы. Просто он думает и живет, исходя из совсем других предпосылок по сравнению снами. В этом и состоит различие» 9 При этом, по мнению Юнга, человек прежних эпох поступает точно также, как и мы он не задумывается над своими исходными посылками. Для него несомненно a priori, что болезнь и т. д. вызывается духами или колдовством, также как для нас с самого начала не вызывает сомнений, что болезнь имеет так называемую естественную причину. Мы столь же мало думаем о колдовстве, как оно естественных причинах. Само по себе его духовное функционирование принципиально не отличается от нашего. Различаются ... только исходные посылки» 10 Важнейшее средство, при помощи которого человек мыслит и, главное, излагает свои мысли язык. Наверное, поэтому психологи напрямую связывают развитие мышления с развитием языка. Сначала слов предельно конкретны, употребляются преимущественно в качестве имен собственных. На втором этапе развития языка осуществляется переход к обозначению словами целых классов явлений. Вдаль- нейшем же слово превращается в орудие или средство выработки понятий и тем самым терминологизируется. 9 Древнерусские тексты, судя по всему, могут быть с полным основанием отнесены ко второму из названных этапов развития языка. Описания в них еще нетерминологичны, но уже позволяют типологизи- ровать происходящее. Однако степень обобщенности летописных описаний меньше, чем и привычных для нас текстах они намного более конкретны, нежели современные протокольные записи. Конкретизация достигается, в частности, путем опосредованного присвоения описываемым людям, действиям, событиям дополнительных, так сказать, уточняющих имен за счет использования в описаниях цитат (чаще всего косвенных) из авторитетных и, предположительно, хорошо известных потенциальному читателю текстов (как правило, сакральных. Следовательно, не только наш образ мира принципиально отличается от образа мира летописца, но и способы его описания. Понимание этого неизбежно ставит проблему соотнесении и самих аи того, как они отображаются в источнике. Бóльшая подчиненность индивидуальных представлений летописца и самого текста коллективному бессознательному заставляет в качестве первоочередной, вспомогательной задачи понимания ставить проблему воссоздания жизненного мира Древней Руси в современных нам категориях и понятиях. Такая реконструкция неизбежно должна предшествовать попыткам понять текст источника, а тем более описаниям исторического процесса как такового. Ввиду расхождения поня- тийно-категориального аппарата, в котором мы фиксируем наши представления о внешнем и внутреннем мире, с теми представлениями, которые бытовали несколько столетий назад, она может решаться лишь на конвенциональном, метафорическом уровне. Само такое описание, опирающееся на двойную рефлексию, может быть лишь более или менее приближенным образом, в чем-то обязательно упрощенной моделью, и никогда не сольется стем миром. Дополнительные сложности адекватного (насколько это вообще возможно) понимания древнерусских произведений, как уже упоминалось, связаны стем, что в отечественной книжности отсутствовали богословские, схоластические традиции. Здесь говорящее интеллектуальное меньшинство (не имевшее, правда, университетского образования) во многом напоминает западноевропейское молчаливое большинство. О его мировосприятии можно составить впечатление в основном по косвенным данными едва лине случайным «проговоркам». Возникает некоторый порочный круг в изучении древнерусских источников (в изучении источников, скажем, западноевропейских подобная проблема тоже, видимо, существует, ноне приобретает такой остроты с одной стороны, понять как следует содержание информации источника можно лишь после уяснения его общего смысла, с другой же стороны, понять цель создания источника, его социальные функции и основную идею можно, только 10 выяснив, о чем, собственно, говорит его автора в явной форме он признаваться в этом чаще всего не хочет. Летописец, беседующий снами, оказывается в положении миссионера, попавшего в страну неверных. Его речи во многом непонятны непосвященным дикарям. Их восприятие происходит на уровне привычных им образов и категорий. При этом, однако, исходные положения и метафоры подвергаются таким деформациями метаморфозам, что ассоциативные ряды, рождающиеся в головах посвящаемых, сплошь и рядом уводят их мысли совсем не туда, куда собирался направлять миссионер. В лучшем случае исходный и конечный образы связаны каким-то внешним сходством правда, часто по типу Богородица = Мать Сыра-Земля»), в худшем из ветхозаветной правовой нормы, процитированной в популярному отечественных историков законодательном памятнике, делается вывод о том, что Древняя Русь — раннефеодальное государство. Но главное, почти невозможно установить, насколько далеки или близки транслируемый образ и воспринимаемый фантом для этого в подавляющем большинстве случаев отсутствуют объективные критерии сравнения. Древнерусские тексты не так элементарны, как может показаться при первом приближении. Летописец часто пишет о событии столь примитивно, что у современного читателя может сложиться впечатление (и зачастую складывается, будто его собеседник « óìîì ïðîñò è íåêíèæåí »; кажется, он — непосредственный очевидец происходящего, бесхитростно описывающий только что увиденное. Приведу в качестве характерного примера высказывание о летописи человека, не чуждого, так сказать, художественного мышления. Филолог, преподающий в Институте кинематографии философию и культурологию, воспринимает летопись так Летописец ... и не пробует понять, что он пишет и переписывает, и, похоже, одержим одной мыслью — записывать все, как есть» 11 При этом подчеркивается Цель летописца не в том, чтобы изложить все последовательно, а изложить все, ничем не жертвуя» 12 Именно поэтому якобы летописец внимателен ко всякому событию, коль скоро то произошло. Фиксируются даже годы, когда "ничего не было "Бысть тишина"» 13 Часто именно на таком ощущении эффекта присутствия автора базируются датировки этапов развития летописных сводов, делаются далеко идущие выводы об участии в летописании тех или иных лиц, строятся предположения о политической ориентации летописцев. Стоит, однако, взглянуть на летописное изложение чуть пристальнее и очевидец исчезает. Ему на смену приходит весьма начитанный книжник, мастерски подбирающий из множества известных ему произведений куски драгоценной смальты Д. С. Лихачев), которые он складывает в единое по замыслу и грандиозное по масштабу мозаичное полотно летописи. Приведу один из множества примеров такого рода Третья книга Царств 1. И вот, я Соломон намерен построить дом имени Господа, Бога моего <...> И построил он храм и кончил его, и обшил храм кедровыми досками (3 Цар. 5.5; 6.9). 2. Так совершена вся работа, которую производил царь Соломон для храма Господа <.. .> И стал Соломон пред жертвенником Господними сказал Господи, Боже Израилев! <...> Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил имени Твоему. Но призри на молитву раба Твоего <......>, услышь молитву, которою будет молиться раб Твой на месте сем (3 Цар. 7.51; 8.22-30). 3. И сделал Соломон в это время праздники весь Израиль с ним <.. .> — семь дней и еще семь дней, четырнадцать дней. В восьмый день Соломон отпустил народ. И благословили царя, и пошли в шатры свои, радуясь и веселясь в сердце о всем добром, что сделал Господь З Цар. 8.65-66). Полагаю, этого примера достаточно, чтобы убедиться, насколько современными простым может стать под пером летописца текст, скомпилированный из фрагментов произведений, созданных за несколько сот лет до того по совершенно другому поводу. Отсутствие прямых * Здесь и далее в цитатах из источников пояснения в квадратных скобках мои в круглых — издателей источников. 12 текстуальных совпадений вряд ли может служить сколько-нибудь веским аргументом для отрицания близости приведенных текстов. Здесь, видимо, речь должна идти о принципиально ином уровне текстологических параллелей, доказательство которых должно быть достаточно строгим, хотя и не основывающимся на буквальных повторах. Тем не менее и посей день позиции так называемого ассоцианиз- ма или ассоциацианизма сторонники этого направления вслед за Тай- лором и Спенсером полагают, что основным законом психологии является закон ассоциации, те. связи, устанавливаемой между элементами нашего опыта на основе их смежности или сходства, а потому законы человеческого духа. вовсе времена и на всем земном шаре одни и те же) в специальной литературе по источниковедению древней Руси остаются практически не поколебленными. Мы продолжаем пытаться заставить летописца говорить на незнакомом ему языке — несущественно, каком веберовском, тойнбианском, марксистском или ка- ком-либо ином. Нестрашно даже, что мы, благодаря такому подходу, теряем основную часть информации, которой просто не замечаем, считая ее чем-то вроде орнаментальных заставок, а не текстом, как таковым, тем более, что многие полагают, будто летописец. только внешне присоединял свои религиозные толкования тех или иных событий к деловому ив общем довольно реалистическому рассказу, в этом сказывался. средневековый "этикет" писательского ремесла и — как общий вывод религиозные воззрения, таким образом, не пронизывали собою всего летописного изложения» 15 Поскольку же, по словам Д. С. Лихачева, провиденциализм не является дли него летописца следствием особенностей его мышления, постольку становится очевидным, что отвлеченные построения христианской мысли, которые встречаются в летописных сводах, нельзя толком использовать даже для изучения мировоззрения автора той или иной записи. Главное, по-моему, заключается в другом, а именно в большинстве случаев мы не понимаем даже того, что берем из летописного текста. Если же кто-либо из исследователей пытается остановиться и честно признаться в таком непонимании, он тут же подвергается жесткой критике. Наше отношение к летописцу как к человеку довольно простому, чтобы не сказать примитивному, думающему и понимающему «по-детски», вряд ли может оскорбить древнерусского книжника. Для него это было бы едва лине комплиментом. Достаточно вспомнить его преклонение перед чернецами и князьями, которые умом просты (ср. о князе Изяславе Ярославиче: |