Михаил Эпштейн философия возможногомодальности в мышлении и культуре
 Скачать 1.85 Mb.
|
|
почему действительность такая, а не другая, только потому, что она могла бы быть другой. Вопрос о причине предполагает выход из наличности данной вещи в сферу тех возможностей, которые предшествовали ей. Если бы вещь могла быть только такой, какова она есть, мы бы не могли спрашивать, почему она такая: сам вопрос "почему?" предполагает отличие действительного от возможного. К сходной категории вопросов, уже не причинных, а целевых, относятся и те, что мы задаем себе на каждом шагу, осознавая смысл тех или иных вещей или цель собственного существования. Смысл того или иного факта определяется сравнением с точно такой же ситуацией, где бы этот факт отсутствовал. Цель бытия определяется возможностью небытия. Хайдеггер кладет в основу метафизики вопрос: "почему бытие, а не ничто?" - но этот вопрос предполагает, что бытию предшествовала возможность небытия. Если бы вещь не заключала в себе возможности своего отсутствия, она была бы лишена смысла. Данная вещь имеет свой особый смысл, потому что она может быть другой или ее может вовсе не быть. Мой брак имеет смысл только потому, что я мог бы и не вступать в брак или мог бы жениться на другой женщине - именно совокупность этих возможностей и очерчивает смысл моего брака. Вот почему так трудно решить вопрос о смысле собственной жизни - как целое, она выходит за предел наших возможностей, нам не дано прожить другую жизнь, не дано выбирать - родиться или не родиться. Но если рассмотреть жизнь в перспективе конца, т.е. возможного самоубийства, то она приобретает смысл - или значимое отсутствие такового. В расхождении действительного и возможного и образуется категория смысла. Это же относится и к целым историческим событиям: хотя они принадлежат прошлому, их смысл определяется именно этой "упущенной" возможностью быть другими, этой открытостью перед будущим, которую впоследствии, уже из будущего, устанавливает историк. Еще Пушкин заметил: "Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра".[5] Вне круга возможностей событие лишено смысла. Смысл Марафонской биведя этот пример, Макс Вебер, основоположник современной социологии, замечает: "Без сопоставления названных "возможностей" и оценки тех незаменимых культурных ценностей, которые в нашем ретроспективном рассмотрении "связаны" с этим решением, мы не могли бы определить, какое "значение" имела битва при Марафоне... Поэтому когда современные историки, устанавливая "значение" какого-либо события и тщательно обдумывая и излагая в этой связи "возможности" развития, обычно как бы извиняются за 40 применение такой якобы антидетерминистской категории, то это логически совершенно необоснованно. "Историческая наука", если она действительно хочет быть таковой, всегда должна представлять себе различные возможности развития. В каждой строке любой исторической работы, даже в отборе архивного материала или грамот, предназначенных для публикации, всегда присутствуют "суждения о различных возможностях", вернее, должны присутствовать, для того чтобы такая публикация обладала "познавательной ценностью"".[6] Иными словами, даже самый бесстрастный историк, коль скоро он хочет выяснить значение того или иного факта, должен подойти к нему с модальной точки зрения, рассмотреть не только историческую данность, но и альтернативные ей возможности, поставить вопрос: "Что было бы, если бы...?" Реальное обретает смысл только в своем расхождении с возможным. Xотя принято говорить, что история не имеет сослагательного наклонения, только в сослагательном наклонении она обретает какой- то смысл. Вообще реальность, исследуемая гуманитарными науками, сплошь состоит из смыслообразующих возможностей, которые раскрываются, как веер, за каждым конкретным фактом. По словам М. Бахтина, "вряд ли можно говорить о необходимости в гуманитарных науках. Здесь научно можно только раскрыть возможности и реализацию одной из них."[7] При этом самое существенное - именно различие между возможностью и ее реализацией, т.e. выход за предел реального, через который реальность и приобретает смысл.[8] В этом же расхождении между возможностью и ее реализацией образуется и категория вопроса. То, о чем мы спрашиваем, есть уже проблематичная данность, которая заключает в себе ряд альтернатив. "Кто это: англичанин или француз? Сколько ему лет? Умеет ли он говорить по-русски?" - даже эти элементарные вопросы из учебника иностранного языка предполагают разнообразие возможностей, к которым и обращена вопросительность как таковая. Этот человек может быть англичанином или французом, ему может быть 30 или 40 лет, он может говорить или не говорить по-русски... Любой вопрос обнаруживает за наличным явлением целый ряд разветвляющихся возможностей. Ответ же чаще всего предполагает, что только одна из них является действительностью. И поскольку любой диалог состоит из вопросов и ответов, мысль как бы модально пульсирует в этом процессе, переходит из действительного модуса в возможностный и обратно. В точке выхода из действительности в сферу возможного наша мысль начинает разветвляться и множиться, так что одна мысль приходит сразу в форме нескольких альтернативных мыслей. Мысль о святой Руси приходит вместе с мыслью о проклятой и преступной России. Мысль о круглом столе приходит вместе с мыслью о квадратном столе, мысль о грехе - вместе с мыслью о раскаянии. Этим объясняется постоянное метание мыслителя в кругу противоположных мыслей, так что мысль Достоевского одновременно движется в сторону самого дерзкого кощунства и самой исступленной веры; мысль Маркса - в сторону детерминистского объяснения всех исторических процессов и их революционного подталкивания; мысль Герцена - в сторону благословения и проклятия крестьянской общины... Что же в таком случае делает посреди этих множащихся мыслей само мышление, в чем его призвание? Мышление есть не что иное, как движение сквозь действительность к скрытым в ней возможностям, так что сама действительный мир в свете мышления становится лишь одним из возможных, о котором мы получаем право вопрошать философски лишь потому, что он мог бы быть другим. Философский вопрос обращен 41 к миру от имени его множественных "ино-можностей" (возможностей иного). Мышление сразу охватывает несколько расходящихся мыслей, потому что возможность, которая существует лишь в единственном числе, неотличима от действительности. Возможность одной вещи предполагает возможность другой, и мышление множественно в той же степени, в какой и возможностно. Согласно Лейбницу, даже тот Адам, которого мы знаем по Библии, не был необходим: Бог сотворил его свободно, а значит, наряду с этим Адамом были возможны и другие Адамы. Адам "был выбран из бесконечности возможных Адамов".[9] Философия обнаруживает эту свободу в основании всех вещей, поскольку всякая вещь предстает в философии именно как возможность самой себя, а значит, и возможность иного, не-себя. Мир потому и наполнен смыслом и открыт радости мышления, что действительность со всех сторон объемлется океаном возможностей. Если философия обращена к сущности вещей, то именно потому, что сущность, по Лейбницу, не сводится к существованию, но включает область возможного. "Сущность есть в своей основе не что иное, как возможность вещи, принятой к рассмотрению."[10] Сущность предмета - это не то отвлеченно-общее, что есть у него с другими сходными предметами, а совокупность его собственных возможностей: тех, что ему предшествовали, и тех, что из него вытекают. Философский вопрос обращен к свободе, заключенной в предмете как его возможность быть иным. В старый спор между эссенциалистами и экзистенциалистами необходимо внести уточнение: философия рассматривает не сущность и не существование сами по себе, но именно разрывы между ними, которые образуются в поле возможностей. Сущность той или иной вещи тем и отличается от ее существования, что включает неосуществленные и даже неосуществимые возможности, которые и образуют предпосылку философии как дисциплины. Философствовать об Адаме значит: (1) исходя из существования данного Адама (экзистенция), (2) установить возможность иных Адамов (поссибилизация); (3) исследовать весь круг "адамностей", т.е. черт и законов, присущих Адаму вообще, как возможному, а не только сущему (универсалия, эссенция); (4) определить смысл существования данного Адама исходя из его отличия от возможных Адамов, т.е. заново соотнести существование и сущность уже в категориях смысла и различия, а не закона и общности (индивидуация, феноменология); (5) очертить "адамизм", или "адамософию", как направление мысли, которое обнаруживает мыслимую сущность Адама во множестве других явлений, потенциально адамических, таких, как искусство древней Греции, первый сверхчеловек (сверх-Адам) у Ницше, акмеизм-адамизм в русской поэзии Серебряного века, проект воссоздания универсального, "адамического" языка, и т.п. (софия). Иными словами, философствовать - значит непрерывно расширять сферу возможно- мыслимого в его отличии от сущего и одновременно исследовать смысл сущего в его отличии от возможно-мыслимого. При этом философское мышление совершает несколько модальных переходов: от налично-сущего, экзистенциального - к альтернативно-возможному, и далее к универсально-эссенциальному, уникально- феноменальному и наконец софийно-потенциальному (возможностному). Аристотель отмечал, что источник философии - удивление. "Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать..."[11] Это одно из первых и глубочайших откровений о природе философии, которая не только сама происходит от удивления (мыслителя), но и призвана удивлять (собеседников или читателей). Но чему же удивляется и чем удивляет философия? В повседневной жизни мы часто удивляемся разным происшествиям и фактам, о которых не ведали раньше, но это не делает нас философами. Философами мы делаемся не в тот момент, когда удивляемся редкому, 42 неизвестному факту (в газете, в книге рекордов Гиннеса и т.п.), а в тот момент, когда известный факт удивляет нас тем, что он возможен. Информационное удивление вызывается переходом от незнания к знанию, философское - переходом от знания к незнанию, когда уже известное перестает быть понятным. Мы удивляемся, узнав о существовании в Тибете группового брака, при котором одна женщина имеет сразу нескольких мужей-братьев. Мы удивляемся, услышав, что знакомая женщина вышла замуж за неподходящего ей человека. Это все формы информационного или житейского удивления, вызванные новизной фактов, непривычностью чужой культуры, неожиданностью чьих-то поступков. Но когда мы удивляемся самой возможности брака, тому, что два разных человека могут провести вместе свою жизнь, - это философское удивление, из которого рождается философия брака. Когда мы удивляемся тому, что вещь возможна как вещь, нечто твердое, законченное, непроницаемое, отличное от всех других вещей в мире, - рождается философия вещи. Когда мы удивляемся тому, как наш ум может приобретать новое знание о мире, производить, словами Канта, "синтетическое суждение априори", рождается философия познания. По словам Мераба Мамардашвили, "вообще вопрос "как это возможно?" и есть метод и одновременно способ существования живой мысли".[12] Философское удивление, в отличие от житейского, профанного, обращено не на сам факт, а на возможность факта, на соотнесение действительного с его возможностью. Ум изумляется, находя разрыв в цепи необходимых связей, причин и следствий. Как возможно, чтобы у такой причины было такое следствие? или у такого следствия - такая причина? Возможность и есть точка такого разрыва, приводящая нас в состояние изумления. При этом вопрос "как это возможно?" далеко не равнозначен вопросу "какова причина этого?" Категория причинности действует в области существующего и объясняет, почему данный предмет таков, каков он есть, то есть лежит в основании позитивных наук. Только первый вопрос является собственно философским: не почему предмет есть, а как он возможен? Отсюда знаменитый вопрос Канта: "Как возможна природа?" - и сформулированный по тому же образцу вопрос Георга Зиммеля: "Как возможно общество?" Такие вопросы выводят за предел естественных и общественных наук, полагаясь в фундамент философии природы и общества, ибо именно философия вопрошает о возможности того, что уже есть и что на опыте хорошо известно. Дальнейшее осмысление философских аспектов возможного приводит нас к формированию еще одного понятия- "возможностное". Чем возможностное ("possibilistic") отличается от возможного ("possible") и для чего нам понадобилось это слово с суффиксальным наростом "стн"? "Возможное" - это определение к конкретным событиям, к тому, что может произойти: возможная встреча, возможная перемена, возможное событие. Можно выделить класс возможных объектов и отличать его от класса существующих объектов. Например, полет человека на Марс, завтрашний снегопад, женитьба моего приятеля, создание физической теории единого поля и присоединение Сибири к Китаю - все это относится к классу возможных событий (разной степени вероятности). Они могут исследоваться различными способами, от научных прогнозов и литературной фантастики до гадания на кофейной гуще, но к философии не имеют никакого отношения. "Возможностное" - это не возможный объект, а подход к объекту с точки зрения его возможностей. "Возможностный подход", "возможностное видение", "возможностное истолкование", "возможностное описание" - во всех этих примерах слово "возможностный" обозначает не уровень объектов ("возможное"), а модальность их осмысления и описания. Философия и есть возможностный подход ко всему сущему: ко вселенной и к языку, к искусству и к быту, к личности и к обществу. Философия 43 отличается от космологии и лингвистики, от биологии и истории, от психологии и социологии тем, что она изучает не данность, а мыслимость соответствующего предмета. Например, философия языка (лингвософия) отличается от лингвистики тем, что изучает не существующие языки (их грамматику, происхождение, лексический состав и т.д.), а мыслимость языка вообще, включая все, что может быть языком, и все, чем может стать язык. В известном смысле языком может быть и молчание, и прогулка, и облака, и деревья, и звезды, и город: все это содержит в себе возможности языка, хотя и не является его данностью. Поэтому философия языка есть не что иное, как лингвистика в модальности возможного, включающая и совокупность неязыковых явлений: лингвистика молчания, лингвистика звезд, лингвистика мебели и автомобилей, причем не какая-то конкретная из этих лингвистик, а методология возможностного подхода к языку вообще. Философия древности, в отличие от археологии, занимается не фактической, а мыслимой древностью, теми явлениями, которые существуют в модусе древности, как, например, мавзолеи, или руины, или мифы, или племенное сознание и культ вождей в новейшей истории. Философия древности - это "археософия" древнего безотносительно к конкретному времени его существования, обращенная к древностному, т.е. созданному в модусе древнего, как его форма, условная возможность, а не историческая действительность. "Форма" в данном случае означает сохранение (симметрию) предмета при его переходе в другую модальность. Древностное - это рожденное в форме омертвелости, производящее себя в форме археологического предмета, реликта или реликвии. Возможность древнеобразования сохраняется и в современной цивилизации, и конечно, не археологической науке пристало заниматься древностным, как оно проявляет себя в живописи Пикассо, в романах Т. Манна или национал-социалистической идеологии. Это область археософии, т.е. философии древности. Философия не ограничивается никакими специально философскими предметами, но занимается теми же предметами, что и другие науки, только в модусе возможного, или, используя традиционное разграничение, не как "логия", знание, а как "софия", мудрость. Знанию принадлежит область фактов, мудрости - область потенций. Ученый знает, мудрец - может знать. Он знает, что ничего не знает, и одновременно не знает, что он знает. Его знание - и меньше, и больше фактического знания, ибо оно уходит в более обширную, но менее проявленную область потенциального. Поэтому рядом с каждой научной дисциплиной можно обозначить философскую область: рядом с археологией - археософию, рядом с лингвистикой - лингвософию, рядом с психологией - психософию, рядом с биологией - биософию. Например, к области биософии относится обсуждаемый ныне вопрос, являются ли живыми точные компьютерные имитации процессов жизни. "Софийный" цикл рассматривает совокупность альтернатив и потенций, заключенных в предметах "логийного" цикла: древностное вне древнего, языковое за пределами языка, жизнь за пределами живого вещества... Наряду с языкознанием есть "языкомудрие". Мудрость - это не актуальное знание, а потенциальность ума, не скованного никакими аксиомами науки и догматами веры. Мудрость относится к знанию, как потенциальное - к актуальному. Философия же сама по себе есть даже не мудрость, а только любовь к мудрости, т.е. потенция потенций. Философ хочет мочь знать. [1] Edmund Husserl. Ideas. General Introduction to Pure Phenomenology. Trans. by W. R. Boyce Gibson. New York: Collier Books, 1967, p. 213. 44 [2] Bertrand Russel. The Problems of Philosophy. Great Books of the Western World. Chicago: Encyclopaedia Britannica, Inc., University of Chicago, 1990, v. 55, pp. 292, 294. [3] Басня "Метафизик", 1799 (получила известность в редакции Капниста). И. И. Хемницер. Полное собрание стхотворений. Большая серия Библиотеки поэта. М.-Л., "Советский писатель", 1963, сс. 141-142. [4] Slavoj Zizek. Tarrying with the Negative: Kant, Hegel, and the Critique of Ideology. Durcham: Duke University Press, 1993, p. 2. [5] О втором томе "Истории русского народа" Н. А. Полевого. А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10 тт., т. 6, М. "Художественная литература", 1976, с. 284. [6] Макс Вебер."Критические исследования в области логики наук о культуре", в его кн. Избранные произведения. Пер. с немецкого. М., "Прогресс", 1990, с. 471-472. Этому вопросу посвящен весь раздел "Объективная возможность и адекватная причинная обусловленность в историческом развитии каузальности". [7] М.М.Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., "Искусство", 1979, с. 344. [8] В естественных науках, в частности, в физике и биологии, поиск закономерностей также все чаще ведется через сопоставление реальных процессов и их альтернатив. До недавнего времени в распоряжении ученых была только одна реальность: одна, расширяющаяся вселенная, одна, земная форма жизни - исследование которых не позволяло прийти к обобщениям о природе вещества или природе жизни именно потому, что они были доступны для наблюдения только в единственном числе, тогда как обобщение требует сравнения разных форм одного явления. Только с возникнованием компьютерных симуляций естественных процессов стало возможным сопоставление альтернативных вселенных или альтернативных форм жизни. По словам Кристофера Лэнгтона, отца-основателя теории искусственной жизни, "в результате /компьютерных симуляций/ вы получаете гораздо более широкий набор возможностей. Какую- либо закономерность можно обнаружить лишь исследуя набор не просто существующих, но возможных химических соединений. Закономерность имеется, но ее нельзя найти в том очень малом наборе явлений, которым природа первоначально снабдила нас" (цит. в кн. John Horgan. The End of Science: Facing the Limits of Knowledge in the Twilight of the Scientific Age. NY: Broadway Books, 1997, p. 199). Пользуясь компьютерами, ученые могут конструировать возможные вселенныеи формы жизни и, сравнивая их с реальными, отделять общие закономерности от более или менее случайных свойств известной нам вселенной. [9] G. W. Leibniz. New Essays on Human Understanding. Translated and edited by P. Remnant and J. Bennett. Cambridge University Press, 1981, p. 335. [10] Ibid., p. 294. [11] Аристотель. Соч. в 4-х т., т.1. М. 1975, с.69. [12] Мераб Мамардашвили. Как я понимаю философию. М., "Прогресс", 1990, с.17. ----------------------------------------------------------------------------------------------------- 45 5. Область мыслимого. Самоценность мышления Даже в повседневной речи мы часто употребляем "мыслимое" как синоним "возможного", а "немыслимое" -- как синоним "невозможного". Сама мыслимость предмета уже заключает некое условие его возможности, поскольку, по определению Лейбница, "возможное -- это то, что не содержит противоречивого, т. е. А = не-А[1], а осовной закон мышления как раз и требует избегать такого противоречия. Мы, например, можем помыслить такой мир, который весь состоит из воды или весь состоит из огня. В этом смысле миры Фалеса и Гераклита являются возможными. Можно оспорить действительное существование таких миров и, следовательно, истинность суждений о воде или огне как всеобъемлющих первоначалах. Если философия есть дискурс о сущем, тогда философия Фалеса и Гераклита, с критической точки зрения, есть заблуждение. Но взятая в модальности возможного, она сохраняет свою ценность, как опыт воссоздания одного из возможных миров, как последовательность шагов, раздвигающих горизонт мыслимого. Философия возможного не только не пренебрегает открытиями предшествующих философских эпох, но сохраняет их от взаимного критического истребления. Для модальности действительного существует только один мир; если он имеет в своем основании воду, значит, Фалес прав, а Гераклит неправ, и неправы все те, кто признавал другое основание мира. Для философии возможного наряду с действительным миром существуют множество других миров, каждый из которых обладает собственной системой закономерностей. В изъявительной модальности водяные и огненные миры Фалеса и Гераклита гасят или сжигают друг друга, обращают в ничто. В сослагательной модальности, они предполагают друг друга, как две равновеликие возможности мышления. Ведь если некий мир может состоять из одной воды, логично предположить, что иной мир может состоять и из одного огня, мерами вспыхивающего и мерами угасающего. Возможность одного не только не исключает, но прямо предполагает возможность другого. Не случайно философия возникла в форме общего утверждения: мир есть то-то, происходит из того-то, основан на том-то (вода, огонь, воздух, число, идея, воля, материя, движение, энергия, разум и т.д.). Мир есть главная категория и единица философского мышления.[2] Вода и огонь, идея и воля - это составляющие мира, и в таком качестве их исследуют физика или химия, биология или психология. Философия же, в силу своей направленности на мир в целом, не может пользоваться методами частных наук. Если философия мыслит о воде или об огне, то как о таких субстанциях, которые суть первоначала всего мироздания. Для философии мир - такое же исходное понятие, как для физики - элементарная частица, для политики - государственный строй, а для эстетики - художественное произведение. Вот почему философии, в отличие от частных наук, исследующих разнообразные явления в пределах одного мира, требуется более обширное поле для рассуждения: возможность сравнивать разные миры. "Мышление мирами", столь органичное для философии, допустимо только в модусе возможного, поскольку модус действительного состоит из одного мира и достаточен лишь для частных наук. Поле для сравнительного рассмотрения разных миров можно условно назвать мирозданием, или универсумом. Тот действительный мир, внутри которого мы живем, составляет лишь один из миров внутри мироздания. Взаимоотношения разных миров внутри мироздания суть модальные взаимоотношения. Части нашего мира, такие, как 46 огонь и вода, идея и воля, различаются физически или психологически, но они принадлежат одной модальности, они описываются в терминах существующего. Все миры по отношению к действительному миру обладают разными степенями возможного,и различие между ними более велико, чем различие между субстанциями действительного мира. Возможный огненный мир более отличается от возможного водного мира, чем вода и огонь как различные субстанции в пределах нашего мира, поскольку вода и огонь в этих возможных мирах выступают не просто как вещества или стихии, а как принципы миростроения, как категории всего мыслимого. Философия есть размышление о мирах, т.е. о предельных, наибольших единицах мыслимого, которые относятся к действительному миру как иная модальность мышления. Предмет философии - мироздание, т. е. совокупность возможных миров, не ограниченных предикатом существования. При этом не следует отождествлять возможное как категорию смыслообразования (концептивную) и как категорию мирообразования (онтологическую) и тем самым беспредельно умножать количество возможных миров, основываясь на различии единичных фактов или местоположении элементарных частиц. В последнее время теория множественных миров получила новую жизнь в американской философии, где выделяется концепция Дэвида Льюиса, названная модальным реализмом. Такой реализм постулирует особые миры для летающих медведей, для голубых лебедей, для Польши как православной страны и России как католической, для каждого семени, не проросшего в нашем мире, или для каждой травинки, которая в нашем мире увяла, а где-то еще продолжает расти. По этой теории, каждое мгновение появляются мириады новых миров, в которым актуальным становится все то, что только возможно в нашем мире. "Фактически существует столько других миров, что абсолютно всякий способ, каким мир мог бы существовать в возможности, есть способ, каким некий мир |