Михаил Эпштейн философия возможногомодальности в мышлении и культуре
 Скачать 1.85 Mb.
|
|
специальной наукой об общем, потому что само общее было понято специально, как не-частное, не-конкретное. Универсалии были извлечены из области мыслимого и опредметились, как особые, специальные сущности и слова. На самом деле не существует никаких особых универсалий вне потенциальности и универсальности самого мышления. Философское же мышление универсально именно потому, что у него нет никакого особого предмета и специального словаря. Оно мыслит обо всем мыслимом, о частном и об общем, о камнях и о звездах, о предметах механики и предметах ботаники. И оно пользуется всеми словами, какие только существуют в языке; более того, оно непрестанно пополняет язык неологизмами, новыми мыслимостями и значимостями. Философия обнаруживает нереализованные возможности в самом языке, поскольку она мыслит о предметах в модусе возможного. И если словаря ботаники хватает для описания существующих растений, то для описания возможных растений, для описания "альтернативного сада" нужен другой, неботанический словарь. Философия - это альтернативное сознание, обращенное на любой предмет и пополняющее его всей суммой его инаковостей. Философия - это прибавочное мышление, которое прибавляет цветку - цветочность, как совокупную мыслимость и потенциальность цветка. Философия описывает цветочность как то, что делает возможным и этот цветок, и другие цветы, существующие и несуществующие, возможные и невозможные: место цветочности в универсуме, ее соотношение со звездностью, солнечностью, травностью, древесностью, росистостью, насекомостью... В этом своебразие всех философских категорий: они суть не отвлеченные, не абстрактные,а потенциальные. И потому нет числа философским категориям, нет границы философскому словарю и новообразованиям. Каждая вещь может выступать как возможность себя, а значит, икак мыслимое свойство других вещей. В каждой пылинке есть пылиночность, в каждой капле есть капельность, в каждой розе - розовость, в каждом шелесте - шелестность. Все это такие же законные философские категории, как уже всем известные универсалии, типа "субстанции" и "атрибута", "истины" и "добра". Если ботаника исследует актуальность розы, то философия - ее потенциальность, ее мыслимость. Именно это и составляет специфику философии как неспециального мышления: оно не имеет никаких предметных границ, потому что универсально по способу мышления. Предметы наук и искусств, явления повседневной жизни - все это, в своей потенциальности, суть и философские предметы. Любой единичный предмет может 90 быть философски осмыслен, если он взят как сумма своих возможностей, из которых лишь одна - действительность данного предмета. Вообще вопрос об универсалиях, как он традиционно ставился в философии, составляет лишь часть вопроса об универсальности философского мышления. Можно выделить по крайней мере четыре направления, в которых будет дальше двигаться философия за предел узко понятой сферы универсалий как общих понятий и терминов. 1. Универсалии как группа наиболее общих, абстрактных понятий будет расширяться путем включения все более конкретных, предметных понятий, которые могут рассматриваться как основополагающие для определенной системы мышления или гипотезы о мире. Деление на виды и роды нанесло большой ущерб философии, потому что содержание индивидуального предмета сводилось к виду, содержание вида - к роду и так далее, по восходящим ступеням абстракции. "Капля" не могла пробиться в философию, потому что перекрывалась более широкими категориями: "вода", как одна из четырех физических стихий, а далее - еще более широкие категории "материя" и "субстанция". "Яблоко" перекрывалось категориями "плода", "растения", "природы", "жизни" и т.д. Только верхние, самые абстрактные члены этих рядов считались достойными философского размышления. Философия обсуждала "жизнь" и "материю", но не яблоко или каплю, которые, как мыслимости, "-ости" могут стать предметом философской рефлексии. Художественная словесность имеет дело с каплей или яблоком как отдельными предметами (индивидами), как деталями повествования или поэтическими символами, но "капельность" и "яблочность" не входят в область искусства или какой-либо научной дисциплины, они принадлежат именно области мыслимого, т.е. философского созерцания. 2. Универсалия - это общее понятие или свойство, принадлежащее множеству индивидов. Но и каждый индивид принадлежит множеству универсалий и в этом смысле обладает универсальностью. Например, даже в таком "бедном" индивиде, как песчинка, сходятся универсалии "твердости", "сухости", "дискретности (отдельности)", "желтости", "малости"... Каждый индивид - это малый универсум, сообщество универсалий, и задача философии - анализ не только универсалий как таковых, но и универсности индивидов. Специфика философии определяется не универсалией как предметом, а универсность. Предметом философии может быть любой индивид - человек, растение, облако, здание, песчинка - поскольку в этом индивиде раскрывается его универсум, взаимодействие в нем разных универсалий. 3. Индивид не только вмещает в себя множество универсалий, но и сам может выступать как универсалия, как свойство "быть данным индивидом", точнее, "иметь свойства данного индивида". Например, любовь может иметь некие свойства, принадлежавшие индивиду Платону, а именно, свойства идеальности, устремленности к вечному, присущие его индивидуальному стилю мышления, и в таком случае называться его именем - "платоническая любовь". Подлинно универсальная философия неограничивается общими терминами и категориями ("субстанция", "бытие", "протяженность"), но работает со словами, обозначающими конкретные вещи и лица, в том числе с именами собственными, придавая им статус универсалий. Не только "платоническое" или "гегелевское" составляют универсалии, образованные от имен собственных и способные применяться ко множеству вещей ("гегелевские раб и господин", "гегелевское государство", "шопенгауэровская воля"); но и любое имя собственное может быть превращено в универсалию (философское понятие), если оно обозначает какую-то черту, которая в данном индивиде выражена сильнее, чем в других, и, значит, может называться его именем. "Иван" или "Мария" могут быть именами-универсалиями и относиться к особому 91 типу предметов, явлений, событий, которые обнаруживают в себе "ивановость" или "марьевость", т.е. отчетливые индивидуальные свойства данных личностей. Например, можно мыслить "марьевость" в определенного типа занавесках, пирогах, обстановке быта, манере разговора, несущих на себе отпечаток того склада личности, который полнее всего был выражен в данной Марье. Возможно, философия будущего станет больше оперировать с именами собственными, осваивать мыслимость отдельных лиц, универсальность их индивидуальность свойств, превращать имя собственное в "- ость", в некую особую потенцию, которая по-разному актуализируется и в других индивидах.[1] 4. Наконец, среди индивидов выделяются и собственно универсальные, такие, которые обладают не только общими свойствами данного класса, но и индивидуальными свойствами других индивидов. Само слово "универсальный" содержит в себе понятие одного, единственного (латинское "unus"); буквально оно означает "вокруг одного", "единовращение". В творчестве одного писателя, если он универсален, проявляются возможности разных писателей, разных жанров и стилей (таков, например, Пушкин по отношению ко всем "вышедшим из него" темам, героям и жанрам русской литературы). Универсальное - это не абстрактное, уводящее от единичного, а потенциальность, в нем заключенная. Универсальный ум, будучи актуально одним, является потенциально многим, причастен к разным сферам знания. Причиной оскудения философии было то, что универсальное отождествлялось с общим и отвлекалось от конкретных предметов. На самом деле уни-верс-альное - это многое или "всё", присущее одному. Мы можем сказать "универсальный писатель" или "универсальный гений", имея в виду, что данному индивиду доступны многие сферы творчества, но бессмысленно было бы сказать "общий писатель" или "общий гений".[2] Универсальное - это множество свойств, заключенных в одной личности или предмете; свойство предмета, оставаясь актуально одним, быть потенциально многим, быть всем тем, чем он может быть. Единичное, в своей актуальности отличное от всего, в своей потенциальности может обладать свойством этого всего. Именно переход от абстрактно-общего к конкретно-универсальному составляет перспективу движения философии в ее третью эпоху. Философия имеет дело с универсалиями и с универсальным в том же смысле, в каком, по ренессансному представлению, универсален и сам человек: в своем актуальном бытии он отличен от всех других существ, от зверей и ангелов, а в своем потенциальном бытии обладает их свойствами. Далее мы подробнее рассмотрим одно из направлений универсализации - расширение философского словаря путем включения конкретных вещей в поле универсалий. Например, "капля" как универсалия не есть родовая абстракция, наподобие "влажной стихии" или "физической субстанции", она сохраняет единичность и особость данного предмета, "капли крови" или "капли ртути", но при этом в нем выявляется "капельность" как потенциальное свойство многих вещей. "Капельность", в философском смысле, есть предельно малая единица жидкого, текучего состояния веществa, такая дробность, которая включает в себя и размытость, тягу к слиянию. "Капельность" заключает в себе идею отдельности - и одновременно указывает на ее преодолимость. Поэтому можно говорить о капельности индивида в постмодерном обществе или о капельности знака в языковой системе. Возьмем еще два конкретных понятия, которым была закрыта дорога в традиционную метафизику: "шепот" и "шелест". Шепот - это особая манера произносить слова: вполголоса, еле слышно, украдкой, скрывая от окружающих. Теперь поставим вопрос: как произносилось Слово, которым был сотворен мир? ("И сказал Бог: да будет свет. И стал свет"). Был это крик или шепот? Кричит ли нам мир о своей сотворенности, 92 или это Первослово, которое "было от Бога и которое было Бог", именно шепотом обращается к нам - так, чтобы каждый мог расслышать его в себе, как лично предназначенное, раздающееся как бы из собственной души? И генетический код, говорящий через лицо и телосложение человека, тоже ведь доходит до нас не прямо в виде переплетенных лент и спиралей ДНК, а именно в мягкости черт, в упругости мускулов, в нежности кожи. Язык биологической информации говорит с нами шепотом, прячась в видимые и осязаемые формы тела. Шепотом говорит с нами и физическая вселенная, прячущая свой информационный код - атомарные и молекулярные структуры - в ощутимые формы предметов. Не есть ли сама материальность мира - щадящий способ приглушить жесткие информационные коды, которые иначе могли бы "оглушить" живущих? Человеческий мир так устроен, что язык вселенских структур обращается к нам не криком, а шепотом, чтобы мы могли лучше расслышать то, что предназначено в отдельности каждому. Полногласность сразу бы лишила нас драгоценной уединенности, способности слышать в себе и для себя. Каждая вещь говорит шепотом, одному - одно, другому - другое. "Шепотность" - одно из глубочайших свойств мироздания, важнейшая универсалия, в которую еще долго предстоит вникать философии, постигая через нее и такие явления, как Логос и информацию. Близко к шепоту стоит шелест, но это совсем другая универсалия: воздух или ветер, говорящий на языке листьев или травы. Шелест - неодушевленный шепот, издаваемый не дыханием и губами, а воздушной стихией в ее прикосновениях к мягким, податливым вещностям. Шелестят листья, трава, колосья, бумага, одежда, занавески, все, что соприродно мягкому миру растений, все, что сминается движением воздуха, послушно и созвучно ему. Шелестность - одна из возможностей звучания, а именно, такое звучание неодушевленной природы, которое роднее всего звучанию человеческой речи, поскольку в нем участвует близкая дыханию стихия воздуха и близкая губам,небу, языку мягкая, влажная ткань растений. Таковы несколько универсалий: "капельность", "шепотность", "шелестность" - которые немыслимы в составе традиционной метафизики. В данной работе у нас нет возможности подробно очерчивать место и значение каждой из них. Главное - это понять, что мир универсалий не ограничен набором общих категорий, что каждый предмет может быть истолкован как "предмет-н-ость", как определенный угол зрения на весь универсум. Может быть, самое интересное, что делается в современном мышлении, - это открытие универсальности конкретных вещей, философской наполненности обыденного языка. Собственно, феноменология Гуссерля давно позволяла философски описывать конкретные вещи - но сама при этом ограничивалась, как правило, общим методологическим обоснованием таких описаний и тонула в специальных терминах, типа "интенциональности" и "редукции". Суть, однако, не только в том, чтобы описывать конкретную вещь на отвлеченном философском языке, а том, чтобы сама философия освоила язык конкретных вещей. Этот проект отчасти осуществляется у Хайдеггера в его онтологии "чаши" и "крестьянских башмаков" ("Вещь", "Исток художественного творения"); у Сартра в "Бытии и Ничто", где в разряд универсалий возводятся "липкость" и "снег"; и у Гастона Башляра в цикле работ, посвященных "материальному воображению" ("Психоанализ огня", "Вода и сновидения" и др.). К концу 20-го века все больше импульсов к сближению философии с конкретными вещами и словами исходит от искусства, которое само "концептуализируется" и именно на почве концептуализма сближается с философией, в свою очередь, заряжая ее энергией возможного и воображаемого. По словам американского художника Джозефа Кошута, чьи работы середины-конца 1960-х годов заложили основу изобразительного 93 концептуализма, "двадцатый век принес с собой то, что можно назвать концом философии и началом искусства. ... Само искусство - это философия, ставшая конкретной".[3] Художник-мыслитель Илья Кабаков, один из основателей российского концептуализма, ставит в центр своих философических дискурсов такие конкретные понятия, как "муха" и "мусор". Его трактат-инсталляция "Муха с крыльями", по словам автора, "почти визуально демонстрирует природу любого философского дискурса - в основе его может лежать простой, незамысловатый и даже вздорный предмет - каковым может стать обыкновенная муха..."[4] При этом вокруг "мухи", как философского основания всех оснований, играющего ту же роль, что "идея" у Гегеля или "материя" у Маркса, воссоздается целая система соотносительных и производных категорий - политических, экономических, эстетических... Такое возведение мухи в "слона", в разряд универсалий раскрывает условность самих универсалий, которые, подобно алгебраическим иксам, могут принимать самые разные значения. При этом "икс" - это вовсе не общее разных чисел, а именно пустотная форма, потенциальность, которая может актуализироваться в любом конкретном числе. В этом смысле философию можно назвать алгеброй мышления - она оперирует чистыми значимостями, вроде "жизнь" или "мысль", которые значат все - и ничего не обозначают. Искусствовед и философ Борис Гройс называет такие слова-универсалии "джокерами", поскольку, как соответствующая карточная фигура, они могут принимать любые значения. В отличии от "актуальных" терминов-понятий науки или лозунгов-оценок идеологии, философские понятия - "джокеры" - обладают пустотной, чисто потенциальной формой значимости. По мысли Гройса, "Кабаков превращает слово "муха" в такое же слово-джокер, которое может быть применимо потенциально к чему угодно... В констатации этого факта можно видеть иронию над высокими понятиями философии, которые не отличаются, в сущности, от мухи. Но, одновременно, в способности эфемерного слова, лишенного благородной философской традиции, достичь высокого статуса слов, которые эту традицию имеют, можно видеть исторический шанс, который открыт также и для мухи - шанс на построение своего собственного мушиного рая, своего собственного мира мушиных, платоновских сущностей".[5] Универсум предоставляет любому предмету философский шанс - стать универсалией, основанием еще одного из возможных миров. [1] Опыт такого мышления был, в частности, предпринят Иваном Соловьевым в созданной им "еленологии", науке о личности Елены. См. в кн. Михаил Эпштейн. Бог деталей. Народная душа и частная жизнь в России на исходе империи. 2-ое, дополненное издание. Москва, ЛИА Р.Элинина, 1998, сс. 218-224. [2] В толковом словаре С. Ожегова "универсальный" определяется так: "Разносторонний, охватывающий многое. Универсальный хирург. Универсальные сведения. С разнообразным назначением, для разнообразного применения. Универсальное средство. Универсальный станок". Сходное толкование дано в академическом Словаре русского языка в 4 тт. (под ред. А. П. Евгеньевой), изд. 2, М., "Русский язык", 1984: "Пригодный для многих целей, с разнообразным назначением. Универсальный магазин. "Это клей универсальный. Он все берет: железо, стекло, даже кирпич". Обладающий многими, разнообразными навыками, умениями, знаниями; разносторонний". 94 [3] Joseph Kosuth. Art after Philosophy and After. Collected Writings, 1966-1990. Cambridge (MA) and London: Massachusetts Institute of Technology, 1991, pp. 14, 52. [4] Илья Кабаков. Жизнь мух (на русском, немецком и английском языках). Kolnischer Kunstverein. Edition Cantz, 1992, с.54. [5] Ibid., сс.15, 16. ----------------------------------------------------------------------------------------------------- 13. Умножение сущностей С "обобщением", т.е. переходом от многого к одному, связана и другая методологическая установка философии - "экономии мышления", или "сокращения сущностей". Поскольку задача философии на протяжении веков трактовалась как обобщение, сведение разного к общему, стяжение всех цветков в "растение", а всех растений - в "природу", то в итоге каждый философ в конце концов приближался к одной сущности, из которой выводил все остальные. Все индивидуальные явления были только формами и видоизменениями общего принципа. Собственно, так было начиная с Фалеса, объявившего, что мироздание происходит из воды. Это означало, что и дерево, и земля, и небо - весь мир как бы насквозь "водянист", из любого предмета, как из губки, можно выжать первостихию, первоокеан, - и в результате такой выжимки от него ничего не оставалось, кроме призрачно-пористых очертаний. Так и у Платона из любого предмета можно выжать идею, а у Гегеля - абсолютную идею. Философы соревновались за то, чтобы найти как можно более общее понятие и вывести из него все явления. "Разум", "Я", "сознание", "экономический базис", "воля к власти", "всеединство", "эволюция", "творчество", "свобода", "ничто", "либидо", "бытие", "существование", "эпистема", "знак", "структура", "письмо" - таковы некоторые из этих общих понятий, из которых более или менее удачно выводились все остальные. Сначала все конкретное разнообразие мира, путем последовательных редукций и абстракций, сводилось к предельно общему понятию, а затем из этого же понятия все конкретное многообразие заново выводилось. По словам Сергея Булгакова "все философские системы, которые только знает история философии, представляют собой... сознательные и заведомые односторонности, причем во всех них одна сторона хочет стать всем, распространиться на всё. /.../ ...Система есть не что иное, как сведение многого и всего к одному и, обратно - выведение этого всего или многого из одного".[1] Философия прекрасно отработала эту двухтактную систему и вновь и вновь наслаждалась ее многообещающей простотой. Мир сводился к общему - и тут же выводился из него. Размашистый жест деревенского гармониста: сложить гармошку - и тут же лихо развернуть ее, блеснув золотыми планками. Казалось бы, мир при этом ничего не терял, он выходил из общего принципа почти таким же, каким входил в него. И все-таки - это был уже сократимый, сводимый мир. Он терял упругость и самоценность своих различий. Он был как смятый и расправленный бумажный лист, пропущенный через пресс общего принципа. Все частности приобретали декоративный характер, потому что оттеняли и вылепляли общее. Общее, добытое предыдущими мыслителями, тоже учитывалось и, в качестве частного, превзойденного момента, включалось в еще более общее. Гегель включал всю историю природы и общества в развитие абсолютной идеи, а 95 Маркс включал саму абсолютную идею в развитие буржуазного производства, как продукт его идеологического самоотчуждения. Философия изобретала все более совершенный пресс, под которым можно было бы прокатить предыдущие обобщения и сделать их еще более общими. Установка на обобщение действовала внутри каждой философской системы, и единственное, что спасало философию и удерживало к ней интерес, - это разность самих философских систем. Эта разность возникала за пределом самих философий, устремлявшихся к наиболее полным обобщениям. Самым ценным в философии было то, что, вопреки своим стремлениям, от мыслителя к мыслителю она становилась на себя непохожей. Возможность одного обобщения тут же предполагала возможность другого: если мир развивается из абсолютной идеи, то почему бы ему не развиваться из абсолютной воли? или почему бы самой идее не развиваться из материального производства? В возможности Гегеля была уже заложена возможность Шопенгауэра и Маркса. Поскольку одна мысль содержит возможность другой, системы следуют друг за другом в порядке альтернативных предположений. Но почему же нельзя философии прямо заняться конструированием возможных миров, признавая всякий раз гипотетический характер своих построений? Не сводить все конкретные вещи к одной универсалии, а раскрывать возможность универсалии в каждой конкретной вещи. То, что "получалось" в философии помимо ее намерений, а именно растущее многообразие универсалий, может сделаться намерением философии, открытым горизонтом мыслимого. Неудача каждой отдельной системы, которая не могла провести обобщение до конца, оборачивается удачей для философии как целого, которая открывает потенциальную значимость то в одном, то в другом элементе мироздания: то в воде, то в идее, то в письме. Так не вернуть ли философию к самой себе, то есть к тому, чем она оставалась за пределом систем, как их невольное разнообразие, постоянно растущая множественность? Не сделать ли умножение универсалий сознательным философским проектом? Этому препятствовал важный постулат, действовавший в философии задолго до Уильяма Оккама (14-ый век), которому приписывается его известная формулировка: "Сущности не следует умножать без необходимости". Подчиняясь этому принципу, философия старалась сводить многообразие явлений к минимуму сущностей, а в идеале - к одной сущности, которая отождествлялась с Богом или на которую переносился божественный статус ("божественный разум", "божественная воля"). Запрет на умножение сущностей фактически означал призыв к их сокращению. Не случайно этот принцип получил название "бритвы Оккама", так как предполагал отсечение "лишних" сущностей. В конечном счете, сущность мироздания урезалась до единицы, что превращало философию в отрасль теологии. Бритвой Оккама философия перерезала себе горло. Еще у Гегеля, да и других "односущных" мыслителей философия по сути сохраняет теологический характер, то есть языком разума пересказывает истину веры - даже в том случае, если это вера в отсутствие Бога и в "материальное единство мира". Модель богословского "односущностного" мышления сохраняется и в атеистической философии, хотя объектом его может выступать не Бог, а другая сущность: "история", или "воля", или "жизнь". Между тем особенность самой философии, в отличие от теологии, есть именно поиск многих сущностей, несводимых друг к другу, как несводимы друг к другу и мельчайшие части мироздания. Если бы хоть на миг одна пылинка стала полностью тождественна другой пылинке, это означало бы крах пространства, времени, идентичности и всего сущего. Философия в этом смысле не может удовлетворяться даже тем многообразием |