Главная страница
Навигация по странице:

  • - Скажи мне, однако, как твои дела с нею

  • - Как ты думаешь, любит ли она тебя

  • - Но если я ее не люблю

  • - Когда же бал

  • - А ты звал ее на мазурку

  • Герой нашего времени. Михаил Лермонтов. Герой нашего времени


    Скачать 0.94 Mb.
    НазваниеМихаил Лермонтов. Герой нашего времени
    Дата29.03.2023
    Размер0.94 Mb.
    Формат файлаrtf
    Имя файлаГерой нашего времени.rtf
    ТипДокументы
    #1024587
    страница9 из 13
    1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

    думаете, что мне веселее с Грушницким?

    Я отвечал, что жертвую счастию приятеля своим удовольствием...

    - И моим, - прибавила она.

    Я пристально посмотрел на нее и принял серьезный вид. Потом целый день

    не говорил с ней ни слова... Вечером она была задумчива, нынче поутру у

    колодца еще задумчивей; когда я подошел к ней, она рассеянно слушала

    Грушницкого, который, кажется, восхищался природой, но только что завидела

    меня, она стала хохотать (очень некстати), показывая, будто меня не

    примечает. Я отошел подальше и украдкой стал наблюдать за ней: она

    отвернулась от своего собеседника и зевнула два раза.

    Решительно, Грушницкий ей надоел.

    Еще два дня не буду с ней говорить.
    3-го июня
    Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой

    девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему

    это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить

    когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может

    быть, я бы завлекся трудностью предприятия... Но ничуть не бывало!

    Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в

    первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем

    такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство -

    истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией,

    падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности - только в

    невозможности достигнуть цели, то есть конца.

    Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка, он вовсе ее

    не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства,

    которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь

    мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему

    он должен верить: "Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако,

    я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и

    слез!"

    А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва

    распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется

    навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им

    досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту

    ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на

    страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу,

    поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать под

    влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно

    проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти,

    а первое мое удовольствие - подчинять моей воле все, что меня окружает;

    возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха - не есть ли первый

    признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною

    страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, - не

    самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная

    гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был

    бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники

    любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии

    мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он

    не захотел приложить ее к действительности: идеи - создания органические,

    сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие;

    тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от

    этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с

    ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и

    скромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное,

    как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и

    глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки

    начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого

    моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и

    глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов; душа, страдая и

    наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так

    должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она

    проникается своей собственной жизнью, - лелеет и наказывает себя, как

    любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может

    оценить правосудие божие.

    Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся от своего

    предмета... Но что за нужда?.. Ведь этот журнал пишу я для себя, и,

    следовательно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня

    драгоценным воспоминанием.
    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен в офицеры. Мы

    выпили шампанского. Доктор Вернер вошел вслед за ним.

    - Я вас не поздравляю, - сказал он Грушницкому.


    - Отчего?

    - Оттого, что солдатская шинель к вам очень идет, и признайтесь, что

    армейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах, не придаст вам ничего

    интересного... Видите ли, вы до сих пор были исключением, а теперь подойдете

    под общее правило.

    - Толкуйте, толкуйте, доктор! вы мне не помешаете радоваться. Он не

    знает, - прибавил Грушницкий мне на ухо, - сколько надежд придали мне эти

    эполеты... О, эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки...

    Нет! я теперь совершенно счастлив.

    - Ты идешь с нами гулять к провалу? - спросил я его.

    - Я? ни за что не покажусь княжне, пока не готов будет мундир.

    - Прикажешь ей объявить о твоей радости?..

    - Нет, пожалуйста, не говори... Я хочу ее удивить...


    - Скажи мне, однако, как твои дела с нею?

    Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать - и было

    совестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине.


    - Как ты думаешь, любит ли она тебя?

    - Любит ли? Помилуй, Печорин, какие у тебя понятия!.. как можно так

    скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина этого не скажет...

    - Хорошо! И, вероятно, по-твоему, порядочный человек должен тоже

    молчать о своей страсти?..

    - Эх, братец! на все есть манера; многое не говорится, а

    отгадывается...

    - Это правда... Только любовь, которую мы читаем в глазах, ни к чему

    женщину не обязывает, тогда как слова... Берегись, Грушницкий, она тебя

    надувает...

    - Она?.. - отвечал он, подняв глаза к небу и самодовольно улыбнувшись,

    - мне жаль тебя, Печорин!..

    Он ушел.

    Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу.

    По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер;

    он находится на отлогости Машука, в версте от города. К нему ведет узкая

    тропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, и

    она ее не покидала в продолжение целой прогулки.

    Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих и

    отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их

    стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя - и кончил искренней злостью.

    Сперва это ее забавляло, а потом испугало.

    - Вы опасный человек! - сказала она мне, - я бы лучше желала попасться

    в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок... Я вас прошу не шутя: когда вам

    вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, - я

    думаю, это вам не будет очень трудно.

    - Разве я похож на убийцу?..

    - Вы хуже...

    Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:

    - Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице

    признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они

    родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я

    глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал

    злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя

    выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь

    мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная

    молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь

    насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду -

    мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я

    стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы,

    пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в

    груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом

    пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и

    добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души

    моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и

    бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого

    никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее

    половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел

    ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет,

    особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас

    разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна - пожалуйста,

    смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.

    В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь

    на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание - чувство,

    которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в ее

    неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не

    кокетничала, - а это великий признак!

    Мы пришли к привалу; дамы оставили своих кавалеров, но она не покидала

    руки моей. Остроты здешних денди ее не смешили; крутизна обрыва, у которого

    она стояла, ее не пугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза.

    На возвратном пути я не возобновлял нашего печального разговора; но на

    пустые мои вопросы и шутки она отвечала коротко и рассеянно.

    - Любили ли вы? - спросил я ее наконец.

    Она посмотрела на меня пристально, покачала головой - и опять впала в

    задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не знала, с

    чего начать; ее грудь волновалась... Как быть! кисейный рукав слабая защита,

    и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти

    начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина

    любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они

    приготовляют ее сердце к принятию священного огня, а все-таки первое

    прикосновение решает дело.

    - Не правда ли, я была очень любезна сегодня? - сказала мне княжна с

    принужденной улыбкой, когда мы возвратились с гулянья.

    Мы расстались.

    Она недовольна собой: она себя обвиняет в холодности... о, это первое,

    главное торжество! Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю

    наизусть - вот что скучно!
    4-го июня.
    Нынче я видел Веру. Она замучила меня своею ревностью. Княжна вздумала,

    кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!

    - Я отгадываю, к чему все это клонится, - говорила мне Вера, - лучше

    скажи мне просто теперь, что ты ее любишь.


    - Но если я ее не люблю?

    - То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение?..

    О, я тебя хорошо знаю! Послушай, если ты хочешь, чтоб я тебе верила, то

    приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда. Княгиня

    остается здесь дольше. Найми квартиру рядом; мы будем жить в большом доме

    близ источника, в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть дом того

    же хозяина, который еще не занят... Приедешь? . .

    Я обещал - и тот же день послал занять эту квартиру.

    Грушницкий пришел ко мне в шесть часов вечера и объявил, что завтра

    будет готов его мундир, как раз к балу.

    - Наконец я буду с нею танцевать целый вечер... Вот наговорюсь! -

    прибавил он.


    - Когда же бал?

    - Да завтра! Разве не знаешь? Большой праздник, и здешнее начальство

    взялось его устроить...

    - Пойдем на бульвар...

    - Ни за что, в этой гадкой шинели...

    - Как, ты ее разлюбил?..

    Я ушел один и, встретив княжну Мери, позвал ее на мазурку. Она казалась

    удивлена и обрадована.

    - Я думала, что вы танцуете только по необходимости, как прошлый раз, -

    сказала она, очень мило улыбаясь...

    Она, кажется, вовсе не замечает отсутствия Грушницкого.

    - Вы будете завтра приятно удивлены, - сказал я ей.

    - Чем?

    - Это секрет... на бале вы сами догадаетесь.

    Я окончил вечер у княгини; гостей не было, кроме Веры и одного

    презабавного старичка. Я был в духе, импровизировал разные необыкновенные

    истории; княжна сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким,

    напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее

    живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая мина, презрительная улыбка,

    рассеянный взгляд?..

    Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая

    грусть; она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла... Мне стало

    жаль ее...

    Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею,

    нашей любви, - разумеется, прикрыв все это вымышленными именами.

    Я так живо изобразил мою нежность, мои беспокойства, восторги; я в

    таком выгодном свете выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна

    была простить мне мое кокетство с княжной.

    Она встала, подсела к нам, оживилась... и мы только в два часа ночи

    вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать.
    5-го июня.
    За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий полном сиянии армейского

    пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на

    которой висел двойной лорнет; эполеты неимоверной величины были загнуты

    кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрипели; в левой руке держал он

    коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие

    кудри завитой хохол. Самодовольствие и вместе некоторая неуверенность

    изображались на его лице; его праздничная наружность, его гордая походка

    заставили бы меня расхохотаться, если б это было согласно с моими

    намерениями.

    Он бросил фуражку с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и

    поправляться перед зеркалом; черный огромный платок, навернутый на

    высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок,

    высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил

    его кверху до ушей; от этой трудной работы, ибо воротник мундира был очень

    узок и беспокоен, лицо его налилось кровью.

    - Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? - сказал он

    довольно небрежно и не глядя на меня.

    - Где нам, дуракам, чай пить! - отвечал я ему, повторяя любимую

    поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда

    Пушкиным.

    - Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как под


    мышками? режет!.. Нет ли у тебя духов?

    - Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой...

    - Ничего. Дай-ка сюда...

    Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.

    - Ты будешь танцевать? - спросил он.

    - Не думаю.

    - Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, - я не знаю

    почти ни одной фигуры...


    - А ты звал ее на мазурку?

    - Нет еще...

    - Смотри, чтоб тебя не предупредили...

    - В самом деле? - сказал он, ударив себя по лбу. - Прощай... пойду

    дожидаться ее у подъезда. - Он схватил фуражку и побежал.

    Через полчаса и я отправился. На улице было темно и пусто; вокруг

    собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки

    полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер. Я шел медленно; мне было

    грустно... Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле -

    разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то

    всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог

    бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта;

    невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на

    это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и

    семейных романов - или в сотрудники поставщику повестей, например, для

    "Библиотеки для чтения"?.. Почему знать?.. Мало ли людей, начиная жизнь,

    думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый

    век остаются титулярными советниками?..

    Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать свои

    наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром;

    она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на

    лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько

    подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.

    - Вы меня мучите, княжна! - говорил Грушницкий, - вы ужасно

    переменились с тех пор, как я вас не видал...

    - Вы также переменились, - отвечала она, бросив на него быстрый взгляд,

    в котором он не умел разобрать тайной насмешки.

    - Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что это невозможно! Кто

    видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.

    - Перестаньте...

    - Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно, и так

    часто, внимали благосклонно?..

    - Потому что я не люблю повторений, - отвечала она, смеясь...

    - О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что по крайней мере эти

    эполеты дадут мне право надеяться... Нет, лучше бы мне век остаться в этой

    презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим

    вниманием...

    - В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...

    В это время я подошел и поклонился княжне; она немножко покраснела и

    быстро проговорила:

    - Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет к

    мсье Грушницкому?..

    - Я с вами не согласен, - отвечал я, - в мундире он еще моложавее.

    Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию

    быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют

    отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошел

    прочь.

    - А признайтесь, - сказал я княжне, - что хотя он всегда был очень

    смешон, но еще недавно он вам казался интересен... в серой шинели?..

    Она потупила глаза и не отвечала.

    Грушницкий целый вечер преследовал княжну, танцевал или с нею, или

    вис-Е-вис; он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками.

    После третьей кадрили она его уж ненавидела.

    - Я этого не ожидал от тебя, - сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за

    руку.

    1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13


    написать администратору сайта