Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1). Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги

• Название: Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги
• Дата: 06.04.2023
• Размер: 1.77 Mb.
• Имя файла: Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1).doc
• Тип: Документы; #1041761
• страница: 19 из 29

Человек и Наука

Со времен Платона и Аристотеля не утихают философские споры вокруг науки. Но если шаг за шагом проследить историю спора, то сразу обнаруживается его неоднородность: предмет спора включает все новые и новые проблемы. После Бэкона разговор о науке немыслим без эксперимента, «дела». После Маркса и Энгельса в проблему науки введен момент социальный. И, наконец, научно-техническая революция наших дней, вторжение науки в непосредственное трудовое и бытовое окружение человека, автоматизация, угроза мгновенного самоуничтожения или постепенной деградации человечества в «белковую» разновидность специализированных автоматов – все это переводит древний спор о науке из области шумных, но безобидных теоретических баталий на трезвую и болезненную почву практических дел: школьных программ, бюджета реформ и проектов, инициатив и решений на всех уровнях социальной и личной жизни. Еще совсем недавно «понять науку» значило получить некоторую Сумму нравственно-эстетического удовлетворения, мыслилось скорее целью и результатом, а не исходным моментом деятельности Теперь каждый наш шаг, каждое волеизъявление и твердое намерение нуждается в санкции науки. Кое-кому это кажется скучным и нудным как, вероятно, древнему охотнику нестерпимо скучной и унылой казалась проза животноводства и сельского хозяйства. Но факты есть факты, уже сегодня в смешном и обидном свете предстает наивная героика волевых решений и глубочайших убеждений.

Беспощадно и зло отсекая потуги на всезнание, всевидение и всемогущество, наука вводит разум в жесткие рамки возможного, вероятного и достижимого. Это происходит в большом и малом. Любая программа далеко идущих действий, если она включает на правах «момента» войну, выглядит сегодня не просто опасной авантюрой, а прежде всего авантюрой безнадежно глупой. Так, в большом, а в малом даже «сайку» переименовать сегодня в «городскую булку» – значит, завтра же столкнуться с законом Ципфа, всю жизнь оправдываться потом, кивая на вышестоящих. Мир становится все более нетерпимым к восторгам и экстазам воинствующего невежества, и в этом, в растущей строгости мира, «повинна» прежде всего наука. Проводя исследования, формулируя законы существования и направленного изменения окружающей нас действительности, наука задает человеческим действиям исходную определенность. И всякий нарушитель ее законов оказывается в незавидном положении человека, который пытается говорить без грамматики и считать без таблицы умножения.

Но сами по себе наука и ее продукты скорее лишь алфавит, словарь и правила грамматики в языке зрелого и умного общества. Как никогда актуально сегодня предостережение Аристотеля: «Ведь из одних и тех же [букв] возникает трагедия и комедия» (О возникновении и уничтожении А П 315в 15). Субъективное чувство растущей опасности, неустойчивости, дегуманизации мира не так уж беспредметно, когда мы в ряду других безупречных высказываний на языке науки встречаем такие перлы, как атомная бомба, газовая камера, душегубка. Упрекать за это науку не имеет смысла, как не имело бы смысла обижаться на слова и грамматику немецкого языка, которые породили не только «Капитал» Маркса, но и «Майн Кампф» Гитлера. Но крайне необходимо овладеть языком науки, понять и осознать; что сама по себе наука – нравственный нейтрал, орудие в руках человека и общества. Свойства этого орудия нужно знать: зло равно хорошо порождается и преступным замыслом специалиста, и восторженной самонадеянностью невежды. Наука – сложный и действенный социальный инструмент. Техника безопасности и«защита от дурака» – элементарные условия грамотного его использования. Специалисты нам говорят: «Наука и техника движутся сейчас вперед, словно танковая армада, лишившаяся водителей,– движутся слепо, безрассудно, без определенной цели» (Б. Рассел, речь при вручении премии Калинга в 1957 г). Нет смысла копать противотанковые рвы, ставить заграждения, прятаться за частоколом заклинаний «у них – у нас»: наука не признает государственных и идеологических границ. Единственное средство – оседлать эту армаду, подчинить эту энергию человеку, как удавалась в свое время подчинить и ставить на службу человечеству природные и социальные источники энергии, такие, как течение рек или рабочее движение. В условиях мирного, а с точки зрения науки, и просто разумного сосуществования различных систем соревнование за наиболее правильное, свободное и гибкое владение языком науки может оказаться не менее важным и решающим фактором, чем соревнование экономическое.

Способ существования и функции науки

Следует сразу признать, что феномен науки во многом еще остается загадкой. Неясности начинаются с определения термина «наука». К традиционному субстанциональному пониманию, основы которого заложили Платон (Phileb, 18В) и Аристотель (Metaph, 983а, 1025b), сегодня добавилось понимание функциональное: производительная сила общества, определитель образа жизни, условие экономического развития, Произошел сдвиг значения и в субстанциональном понимании. «Наука» сегодня противопоставлена дисциплинам гуманитарного цикла, т.е., выделена в специфическую область теоретического мышления, в которой обязательны количественная интерпретация, моделирование, эксперимент и ряд постулатов, образующих в совокупности «метод точной науки».

О деталях границы между научным и гуманитарным можно спорить, но тенденция к разделению налицо, и с ней приходится считаться. Более того, насильственное совмещение различенного (научного и философского, например) приводит к опасным недоразумениям. Соболев пишет в адрес Бялика: «Человек действительно не может мыслить без мозга, но

193

может создать мозг, который будет мыслить без человека. Сомневаться в возможности познания мышления, творчества – значит, сомневаться в познаваемости мира. Если же Б. Бялик все-таки признает возможность теоретического познания принципов мыслительных и творческих процессов, то, спрашивается, как же проверить правильность таких теории, не обращаясь к практике, к построению моделей мозга, к тому, чтобы научиться воспроизводить эти процессы в лабораторных условиях по нашей воле»¹⁶⁷. Такие мечты о бесчеловечном, небелковом мозге есть либо результат элементарного смешения научного и гуманитарного, чему (и это следует признать) немало способствовала сама философия, либо же откровенная апелляция к третьей – сверхъестественной силе, которая сама, независимо от человека и человечества, ведет «танковую армаду», вещает верховные истины пока не очень для нас понятным языком науки. А скорее всего, это подметил еще Салтыков-Щедрин, речь идет о способности некоторых восторгаться при виде прямой линии просто потому, что она прямая.

Опасный характер нерасчлененного анализа теоретического мышления под формой науки и отсутствие нравственного критерия в самой науке вынуждает признать специфику научного мышления хотя бы для начала в том плане, на который указывал основатель математической лингвистики X. Ульдалль: «...логическое мышление даже у «цивилизованных» людей похоже скорее на танцы лошадей, т.е. на трюк, которому можно обучить некоторых, но далеко не всех, причем он может исполняться лишь с большой затратой сил и с разной степенью мастерства, и даже лучшие исполнители не в состоянии повторять его много раз подряд»¹⁶⁸.

Кроме функционального и субстанционального, особую актуальность сегодня приобретает аспект генетический. Он возникает как осознание и практическое подтверждение тезиса Энгельса: «До восемнадцатого века никакой науки не было: познание природы получило свою научную форму лишь в восемнадцатом веке или, в некоторых отраслях, несколькими годами раньше»¹⁶⁹. Осознание идет от проблем практики и прежде всего от анализа тех трудностей, которые возникают в. процессе помощи слаборазвитым странам. Вскрывается своего рода «социальная несовместимость науки», невозможность механической трансплантации научной ткани от одной общественно-экономической формации к другой.

Проблема остра и важна сама по себе: наличие и быстрое расширение экономической пропасти между индустриальными и слаборазвитыми странами (в индустриальных странах доход на душу населения в 10–20 раз выше, чем в слаборазвитых) крайне усложняет и без того сложные проблемы современного мира. Но в рамках данной работы наибольший интерес представляет обратный эффект проблемы на науку. Попытки помощи ставят саму науку в положение предмета специальной дисциплины, «науки о науке», которая вынуждена рассматривать феномен; науки в единстве с экономическими и социальными структурами, исследовать условия и способ ее существования, возможности активного воздействия на науку, т.е. изучать ее как раз по тем направлениям, о которых упоминалось выше.

Как это теперь выясняется, социальная несовместимость возникает в связи с различием психологических типов и с некоторыми особенностями ми развития производства.

194
Вопрос о психологическом типе поднят давно, еще В. Гумбольдт писал: «Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять и усвоить мир предметов ...Так как восприятие и деятельность человека зависят от его представлений, то его отношение к предметам целиком обусловлено языком. Тем же самым актом, посредством которого он из себя создает язык, человек отдает себя в его власть, каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из пределов которого можно выйти только в том случае, если вступаешь в другой круг»¹⁷⁰. С тех пор проблемой типа в языке и мышлении занимались многие: Леви-Брюль, Сепир, Уорф, Корнфорд, Томпсон и т.д. Все они в какой-то мере шли в подмеченном Лениным направлении: «Тысячелетия прошли с тех пор, как зародилась идея «связи всего», «цепи причин». Сравнение того, как истории человеческой мысли понимались эти причины, дало бы теорию познания бесспорно доказательную»¹⁷¹. И всем им свойственна идея исключительности: психологический тип понимается как этап в развитии мысли, причем реализация одного типа автоматически исключает возможность появления других и сосуществования с другими. Все типы выстраиваются в систему переходов, близкую к гегелевской картине саморазвития духа.

Эта картина исторической последовательности и взаимной исключи­тельности типов мышления не подтверждается данными анализа. В любом обществе психологическая картина неоднородна, и в социальном «логоценозе» сосуществует несколько типов мысли, способных давать различные комплексы. Явление связано как с генетической неоднородно­стью, так и с неоднородностью общественно-экономических формаций, где всегда существует многоукладность. Тот психологический тип, с которым связано возникновение науки, выглядит довольно сложным комплексом, элементы которого в генетическом отношении восходят к Вавилону, Греции, Арабскому Востоку, христианской Европе. Комплекс мог оформиться лишь там, где бурная политическая практика и связанное с ней насилие получают философскую санкцию, возводятся в один из постулатов существования того «космоса», который Энгельс называл «христианским миропорядком».

Энгельс рассматривал происхождение науки как появление своего рода соединительной ткани между производством и философией: «Бесчислен­ные хаотичные данные познания были упорядочены, выделены и приведе­ны в причинную связь; знание стало наукой, и науки приблизились к своему завершению, т.е. сомкнулись, с одной стороны, с философией, с другой – с практикой»¹⁷². Но эта смычка философии и практики возможна лишь там, где практика, в том числе и политическая, осмыслена философски. Исследование культур Востока и Африки показывает, что далеко не везде налицо все элементы научного комплекса. Особенно это касается «производственного» понимания причины как внешнего наси­лия, переходящего в устойчивое внутреннее качество, «угасающего в продукте». Колкер из Сьерра-Леоне отмечает: «Одна из самых сложных проблем африканского народа и слаборазвитых стран вообще состоит в трудности для их способа мысли понять, что существует физическая связь между причиной и действием. Заболел ли человек тифом от грязной воды или от дурного глаза?- Умирает ли ребенок потому, что его не кормят как следует, или же потому, что кто-то из ненависти навел на него порчу?
195
Гораздо важнее, чем ядерная энергия и все прочее, помочь этим людям понять, что есть прямая связь между водой и здоровьем, пищей и сопротивлением к болезням»¹⁷³.

Близкую но результату, хотя и весьма сложную по генезису картину дает Дж. Нидам для Китая. Он подчеркивает: «Китаец прежде всего крестьянин, а не скотовод или мореплаватель. Скотоводство и мореплавание развивают склонности к командованию и подчинению... Но крестьянин, если он сделал все, что положено, вынужден пассивно ждать урожая. Одна из притч китайской философской литературы высмеивает человека из царства Сун, который проявил нетерпение и недовольство, глядя, как медленно растут злаки, и принялся тянуть растения, чтобы заставить их вырасти скорее. Сила всегда признавалась малоперспективным образом действий, поэтому именно гражданское убеждение, а не военная мощь, считалось нормальным путем ведения дел»¹⁷⁴. Особенности китайского «бюрократического феодализма», и прежде всего институт мандарината, исключали, по Нидаму, философское «дело» и возводили в философское достоинство «основанную, на невмешательстве концепцию человеческой деятельности». Это повело к историческому парадоксу: до конца XV в. Европу приходится рассматривать одной из наименее благоустроенных окраин великих цивилизаций, которая и по уровню жизни, и по развитию науки, и по организации науки заведомо уступала Китаю, где уже в VIII в. государственные экспедиции измеряли меридианы и составляли карты звездного неба для южного полушария. Но все это в Китае шло как «естественная философия»: над производством и в отрыве от него. В результате величайшие творческие победы Китая, теория магнетизма, например, остались на уровне игрушек ума, тогда как в Европе тот же магнетизм сначала помогал завоевывать мир, а затем лег в основу всей современной энергетика.

Проблема психологического типа незаслуженно обходится в нашей философии: кое-кого пугает сама постановка вопроса, пугает призрак теоретического обоснования расизма, неполноценности народов и т.п. К выводу о превосходстве одних и неполноценности других рас можно прийти лишь в том случае, если психологический тип понижается врожденным, непроницаемым для социального опыта свойством человека, таким же, как цвет кожи или разрез глаз. Когда мы старательно уходим от проблемы, мы действительно молчаливо признаем этот расистский тезис филогенеза психики в ущерб онтогенезу – производству психики из бытия. Жизнь решительно опровергает этот предрассудок. Развитие Японии показывает, что межрасовая трансплантация науки вполне возможна. Статистика подтверждает, что начатый в 70-е гг. прошлого столетия силами «импортных» (по национальности или образованию) ученых процесс внедрения науки уже в третьем поколении студентов (90-е гг.) дал вполне акклиматизированную и жизнеспособную ветвь науки, которая до сегодняшнего дня самостоятельно развивается по общим законам науки. Пример Японии и других стран доказывает, во-первых, социальную, а не генетическую природу, а во-вторых, и это не менее важно, позволяет почти в условиях «чистого эксперимента» наблюдать тот механизм возникновения и становления науки, о котором писал Энгельс.

Вторая сторона социальной несовместимости – специфический характер

196

развития производства – показывает науку неотторжимой частью более широкого и сложного социального механизма, в котором наука выполняет вполне определенную функцию. Науку нельзя отделить от этого механизма, нельзя выделить в «чистом» виде. Если в каком-либо обществе констатируется наличие науки, то тем самым утверждается нечто вполне определенное относительно процессов функционирования и трансформации всей социальной структуры, идет ли речь о производстве, образовании, культуре, быте, образе жизни. Действие этой научной приставки во многом «природно», инвариантно к различным идеологиям. Явление возникает как своего рода социальная «болезнь», которая с точки зрения идеологии гибнущей представляется злокачественным разрастанием и перерождением социальной ткани, а с точки зрения идеологии развивающейся – простым созреванием на переходе от предыстории к истории человека. От пессимистического или оптимистического восприятия симптомы и метастазы «болезни» не меняются: при капитализме и социализме они проявляют себя в сравнимых формах. Наиболее подходящим термином для этой болезни – для всей совокупности связанных с наукой процессов – нам представляется термин «нестабильность»: он идеологически нейтрален; он довольно точно определяет функцию науки – генерирование нестабильности во все элементы социальной структуры; он, наконец, выделяет в истории донаучный «стабильный» период, для которого, независимо от типа формации, характерен ряд общих свойств. Более точными терминами были бы «революция» и «эволюция», но они настолько заполнены конкретным содержанием, что их использование потребовало бымассы оговорок и отступлений.

Итак, судя по предварительному анализу, наука возникает в определенных социально-психологических условиях в результате объединения философии и практики. Она существует как «свое другое» социальной структуры, порождая тем самым нестабильность. В этом ее функция и ее право на жизнь.