Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1). Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги

• Название: Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги
• Дата: 06.04.2023
• Размер: 1.77 Mb.
• Имя файла: Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1).doc
• Тип: Документы; #1041761
• страница: 18 из 29

опубликования и требует в нормальных условиях 7 –10 лет, после чего можно довольно уверенно судить о достоинстве публикации. В наших условиях, когда путь от рукописи до публикации занимает полтора - два, а то и три года, причем то же самое происходит и с другими рукописями, в которых новую публикацию могут процитировать,, этот срок уверенной оценки научного вклада нужно отодвинуть еще на 5-7 лет, т.е. довести до юношеского возраста в 16–17 лет. Типичная реакция на такое рассуждение выглядит обычно так: «Вы что же, предлагаете все печатать?! Да Вы представления не имеете, какую

171

чепуху нам присылают!» Это не говоря уже об аргументах типа: Кто позволит бумагу портить? Дефицит!». Выходит так, что бумага – дефицит, а талант – хоть завались. Автору кажется, что он что-то дельное написал, а редактору, который с этой проблемой впервые в жизни столкнулся, с первого взгляда ясно – чепуха. Мы уже говорили, что в суждениях этого рода всегда присутствует Архимедов комплекс: нет и не может быть человека, способного ответственно и со знанием дела, т.е. с точки зрения той ситуации, которая возникает в науке через 16–17 лет, оценить новичка, пробивающегося в публикацию.

Но, может быть, есть здесь какие-то обходные тропки, и мы здесь просто чего-то не понимаем? Говорят же иногда: «Посмотрите американские журналы, сколько в них ерунды». Давайте посмотрим. Если верить статистике по распределению цитирования, то ерунды в американских журналах действительно много, ровно столько же, сколько и в наших: около 40% публикаций – мертворожденные, на них никогда не будет ссылок, а остальное дают типичную картину распределения по закону Ципфа: Более того, «ерундовая» характеристика оказывается в наших журналах более ощутимой, чем в американских,- процент мертворожденных у нас значительно выше. Причины этого странного обстоятельства понять не трудно, их две. Проходя по инстанциям обсуждения, будущая публикация теряет острые углы, пикантность, и задор, начинает приспосабливаться к мнениям и пожеланиям обсуждающих и редактирующих, так что на уровне публикаций статья появляется дамой, «приятной во всех отношениях», кроме одного, - у неё, как говорила бабелевская Арина, «утроба утомленная», в ней органически подорвана способность участвовать в порождении новых статей. А второй причиной является то, что слишком уж долго будущая статья засиживается на обсуждениях, а к тому времени, когда она появляется, наконец, на уровне публикации, все интересующиеся давно уже успевают получить все нужное либо из рукописи, либо у более молодых ее конкуренток, из тех же американских журналов, например.

Но если распределение цитирования в нашем и американском потоке публикаций примерно одинаково, причем у нас даже несколько хуже, то в чем, собственно, смысл деятельности всех этих фильтров, располагающихся между рукописью и публикацией, деятельности, в которую отвлечена от исследований огромная масса наиболее квалифицированного научного люда? Никакого смысла, кроме административной премудрости насчет того, что обсуждение делу не помеха, здесь не видно. Опять перед нами деятельность но «прописочному» шаблону: кто-то придумал паспортный режим в публикации, тогда появились нарушители, тогда появились обсуждения, тогда... Словом, типичная бессмысленная, но деятельная карусель, которая в статьях бюджета идет под рубрикой «ассигнования на науку». Было бы много проще, нам кажется, установить на всех этих фильтрах сортировочные машины с заданной программой отбора, типа: «одна дальше, две в корзину». Результат получался бы тот же, но у нас было бы больше уверенности в том, что содержание корзин и содержание журналов равноценно.

Попытаемся теперь посмотреть в том же направлении, но в более, так сказать, глубокой ретроспективе. Сначала обратим внимание вот на какие факты. По данным нашей печати, средний возраст получающих

172

кандидатскую степень равен 33, а докторскую – 48 годам. Чешские науковеды Фолтс и Новый провели в 1965 г. интересное исследование, в котором, в частности, затронут вопрос и о распределении творческой активности ученого по возрасту. В этой части исследование выполнено как статистический анализ работ Поггендорфа, Бурбаки, Стройка, Бэлла, в которых приводится большое число биографий ученых, причем в справочнике Поггендорфа собраны данные по существу о всех публиковавших свои работы математиках (4057 имен), а в других работах даны биографии в основном выдающихся математиков и ученых. Распределение творческой активности по возрасту оказывается удивительно близким для всех источников. Пик производительности (по числу публикаций) приходится в возрасте 24–26 лет, а в интересующие нас сроки возникает такая картина: к 33 годам у выдающихся ученых активность падает примерно до 25%, а в среднем, по общему числу математиков, удерживается где-то около 50% от пика. К 48 годам у выдающихся ученых остается менее 5% от пика, а у общей группы – около 10%. Иными словами, система подготовки научных кадров проделывает с будущими учеными примерно ту же операцию, какой статья подвергается, проходя через систему фильтров: на передний край науки выходит и становится более или менее самостоятельным продукт, который дезактивирован на 3/4 (выдающиеся ученые) или на 1/2. А диплом доктора наук вообще приходится рассматривать как справку об отставке: науке трудно на что-нибудь надеяться при виде 48-летнего авторитета с 5 или 10% творческой способности, разве что еще на одно обсуждение. Можно только надеяться, что в других не захваченных пока областях науки дело обстоит не так скверно.

Но пройдем еще несколько дальше, посмотрим на изготовление полупродукта для системы подготовки научных кадров. В 7 или 8 лет жизнерадостный малыш появляется у дверей школы. Он только что совершил величайший подвиг жизни – разломал собственными силами стихию языка на слова-обломки (никто, слава богу, не учит малышей говорить по словарю, они сами себе делают словарь). Он достаточно горд и независим, чтобы продолжать в том же духе дальше. Но тут его как раз и ожидает то, о чем с болью и гневом пишет Бернал: «Из всех видов отупления мозгов в результате образования особенно пагубен для гения догматический метод обучения; если любая попытка мыслить собственной головой осуждается или хотя бы не поощряется, то способность творить новые сочетания идей – а именно она составляет сущность гения – может быть настолько подавлена, что оказывается совершенно утраченной. Больше того, мы, возможно, лишаемся позитивного вклада в творческую мысль просто потому, что никогда не заботимся о воспитании этого качества»¹⁵¹. И хорошо еще, что у англичан есть Кэрролл и его Алиса, а у русских Чуковский, Чехов, Щедрин, которых не так-то просто выбить из головы.

Здесь могут возразить, что речь идет об отдельных недостатках, недоработках, не следует обобщать и т.д. Нам думается, что следует именно обобщать. Ведь дело здесь не в том, хороши или плохи преподаватели, а в самих принципах системы всеобщего и обязательного обучения с минимальным отсевом. Прежде всего совершенно очевидно, что здесь перед нами система репродуктивная, константа порождения которой

173

равна единице, т.е. по существу это конвейер, на выходе которого ожидается усредненный, «в пределах допусков», продукт – «выпускник средней школы». Будь эта система совершенной, талант вообще не мог бы в ней сохраниться, и головы выпускников походили бы друг на друга, как две «волги» только что с конвейера. Далее, частной, но важной характеристикой этого конвейера является то, что ему приходится работать без брака, без потерь. Моряки такую ситуацию называют законом каравана: скорость каравана определяется по самому тихоходному кораблю. Желают того преподаватели или нет, но любой репродуктивный абстракт типа «выпускник средней школы», «студент пятого курса» не только ритуален в своем существе, не допускает существенных отклонений, но и ориентирован в своем составе не на сильнейшего, а на слабейшего, т.е. подчинен закону каравана. Это особенно вредно в детские годы. Эйнштейн, конечно, был выдающимся лентяем, но, к сожалению, далеко не всех лень толкает на увлечение наукой.

Здесь, на конвейере народного образования и формируется, видимо, причина того неприятного и обидного явления, которое исследовалось американским науковедом Гармоном. Вокруг его результата много неразберихи, поэтому необходимо пояснение¹⁵². Призывники у американцев уже много лет проходят кроме медицинского осмотра и ОАКТ (общеармейский классификационный тест на интеллектуальность), и что бы под этой интеллектуальностью ни понималось, за эти годы создан достаточно репрезентативный фон среднего ее распределения, на который могут быть наложены данные по любой группе населения. Гармон проверил на ОАКТ выпускников американской высшей школы и обнаружил, что распределение интеллектуальности в этой группе резко сдвинуто в область высоких значений шкалы ОАКТ (130,8 при среднем 100). Значение ОАКТ для данной группы встречается, по общему фону, у одного из пятнадцати. Из этого Прайс делает вывод, что при современном уровне требований к научному работнику «стать ученым хотя бы минимальной квалификации в лучшем случае может лишь от 6 до 8% населения»¹⁵³.

Мы не очень уверены в том, что вывод сформулирован правильно, лучше бы, нам кажется, сказать «при современном состоянии системы образования». Вместе с тем не кажутся нам правомерными и попытки опровергнуть этот результат чисто умозрительными доводами. У нас нет, к сожалению, необходимого репрезентативного фона, практически невозможно проверить, в какой мере данные Гармона отражают наши условия, но речь, нам кажется, могла бы здесь идти только об отклонениях Данные Гармона по существу – приговор системе народного образования как системе, ибо ничем иным невозможно объяснить этот эффект избранности, а мы бы сказали, результат недоработки средней школы, когда на выходе еще обнаруживается 6–8% брака, сохранившего способность самостоятельно мыслить. Гены, во всяком случае, здесь ни при чем: слишком уж очевиден осредняющий эффект школы.

Можно бы без конца вертеться на точке зрения публикации, с нее хорошо просматриваются новые вещи, даже если смотреть на прикладные науки и ритуал. Как частный штрих картины можно лишь отметить то, что сегодня довольно часто сомневаются: стоит ли так много публиковать и так много тратить на фундаментальные исследования, если прикладные

174

науки «захлебываются в потоках информации», не успевают ее перерабатывать. Единственный совет, который здесь можно дать, состоял бы в том, что не надо захлебываться, а нужно учиться плавать. От роста кольца публикаций зависит все, и совершенно справедливым кажется нам замечаниеКинга: «Сокращение финансирования чистых наук есть верное средство обеспечить отставание промышленности»¹⁵⁴. Но это частности, преждечем перейти к общим выводам, нам хотелось бы разобраться еще в одной, не связанной уже с публикацией, детали – в механизме того, что, по Фридману, можно было бы назвать сапожно-обувным подходом к науке.

Фридман, как мы уже видели, говорит о том, что современная организация науки суть перенос на науку обычных методов организации выпуска массовой продукции. Нам стоит более внимательно присмотреться, почему и за счет чего в одном случае достигается усиление, а в другом – торможение. Производственный случай детально исследован Марксом, эффект усиления достигается за счет разложения единой технологии на частные, до предела упрощенные операции с последующей сборкой целостного продукта. Эффект усиления дает здесь и человеческий труд, и машина причем в последнем случае скорости операций могут быть очень высокими. Противоположный эффект, который мы видим в науке, связан, видимо, с тем обстоятельством, что целостность в науке (гипотеза, например) достигается не путем последовательных операций по накоплению качества, как это происходит в любой целенаправленной деятельности, а возникает мгновенно, как вспышка, озарение, догадка. До того, как она появилась, такую целостность невозможно разложить на операции. Нельзя, скажем, заставить десяток людей обдумывать части несуществующей гипотезы, а если, вопреки природе мысли, именно такой способ сотрудничества навязан ученым современной организацией науки, то возникает естественная вещь: придумывает, вспыхивает и озаряется в конечном

счете один, хотя и не всегда один и тот же. И как только новая связь возникла, творческая способность других оказывается подавленной и подчиненной одной голове. Синг пишет: «Когда проскочившие университет счастливчики становятся молодыми исследователями, их чаще всего превращают в зубчатые колеса исследовательской машины патрона»¹⁵⁵. Несколько иную картину торможения дает Налимов: «Если вы создаете вокруг себя большой коллектив, то вы должны тратить время на то, чтобы обмениваться информацией с каждым из его членов, вы должны терпеливо выслушивать и затем обстоятельно обсуждать предложения всех членов коллектива, вам нужно читать и исправлять все их работы, помогать им в подготовке диссертаций, наконец, ни одна, даже интересная работа, выполненная одним из членов большого коллектива, не выйдет в печать, пока не будут сняты все, часто весьма многочисленные возражения и придирки»¹⁵⁶.

В этой механике «организованного» творчества и возникает, видимо, эффект общего падения производительности научного труда. В наш век организации и атома, когда вот даже чайники, утюги и холодильники принято разрабатывать только «манхэттенским» способом (чтобы НИИ, чтобы «как у людей»), уже забыто, что конвергентное исследование, а попросту говоря, научный субботник, на который в спешном порядке собраны толпы ученых, были и есть порождение войны, порождение

175
ненормальных условий, когда все было подчинено требованию минуты. Тот факт, что после войны наука не была демобилизована, а продолжала оставаться в казармах, не меняет существа дела: современная форма организации науки – пример беспрецедентного в истории человечества разбазаривания таланта и средств. Это наводит на грустные мысли о том, что национальные государства, осознанно или неосознанно, чувствуют себя на арене сосуществования и соревнования почти как на войне, не могут уже думать о далеком будущем, а целиком поглощены нуждами момента. Но сосуществование и соревнование не война, «решающих побед» здесь быть не может, а метод субботников в использовании науки может повести к быстрому истощению и возможностей финансирования, и ресурсов науки.

Ученый не может не творить, и казарменный режим « науке вызывает, естественно, оборонительную реакцию, которую науковеды называют невидимым колледжем или невидимым коллективом. С точки зрения официальной науки это лишь эвфемизм для того, что армейские уставы называют «самовольной отлучкой». Иногда именно так это явление и понимается администраторами науки. Налимов, например, среди других официальных реакций на невидимый колледж приводит и такие: «Руководство многих научно-исследовательских институтов крайне неодобрительно относится к возникновению незримых коллективов Нередко можно слышать примерно такие высказывания: «Незачем Вам работать на весь Советский Союз, Вы получаете деньги в нашем институте и работайте только для него...» Иногда изобретаются специальные меры препятствующие проведению совместных работ, а на тех, кто им не подчиняется, накладываются взыскания»¹⁵⁷. И здесь опять перед нами «прописочная» ситуация: ученый, творческая потребность которого задавлена «колесом патрона», вынужден искать способов ее удовлетворения на стороне, сбегать в самоволки и предаваться творчеству в кругу таких же как он беглецов от порядка: «Незримый коллектив,– пишет Налимов, – это организация, построенная по типу средневековых коммун. Руководитель коллектива не имеет официальной власти – все основано на взаимном согласии»¹⁵⁸. Ответная реакция порядка понятна – невидимый колледж с точки зрения официальной науки – не только группа отлынивающих от государственно-важного дела самовольщиков, но группа организованная, а следовательно, подполье, шайка, и поэтому... Словом, не было пока таких администраторов, которые могли бы со спокойным сердцем смотреть на нарушителей

дисциплины, тем более организованных, на тайных заговорщиков против существующего порядка, которые даже не скрывают своих намерений. Но вот здесь и возникает знаменательная осечка, которая превращает «прописочную» ситуацию – бессмысленную и дорогостоящую деятельность по взаимному уничтожению продукта – в нечто совсем другое, во многом напоминающее эгейскую ситуацию разноса олимпийской государственности.

Дело в том, что самовольные отлучки ученых в невидимые колледжи восстанавливают нарушенное в современной научной форме высокое значение константы порождения, и самовольщики заняты здесь тем, чем они не могут заниматься в НИИ-казарме, заняты творчеством. В этом процессе возникнет продукт, против которого у администраторов нет оружия.

176

Более того, уже сегодня во многих странах невидимые колледжи соперничают с официальной наукой, выводя на уровень публикации все более значительную часть общего продукта науки, причем, и это главное, продукт невидимого колледжа в несколько раз дешевле продукта официальной науки. Прайс, например, считает, что уже сегодня в США невидимый колледж стал основным поставщиком научного продукта и начинает активно приспосабливать официальные организационные формы к собственным нуждам: «Сейчас все более усиливается тенденция размещать летние школы ученых в наиболее живописных местах и превращать научные учреждения в благоустроенные поселки, куда можно приехать на некоторое время с семьей. Но этого мало. Необходимо осознать и признать тот факт, что хотя места, вроде Брукхэвена, были когда-то просто научными институтами с очень сложным и громоздким оборудованием, куда приходили работать на этих установках и машинах, то теперь такие учреждения начинают играть все большую роль как места встреч нескольких невидимых колледжей. Ученые сюда приезжают не ради оборудования, а для того, чтобы совместно поработать с другими учеными, которые в данное время работают здесь»¹⁵⁹. Трудно сказать что-нибудь определенное о положении невидимых колледжей в нашей стране, но они есть и весьма активны. Об этом говорилось на Львовском симпозиуме 1966¹⁶⁰. Налимов, один из участников симпозиума, довольно точно выражает общее мнение, когда пишет: «Мы, конечно, вполне отдаем себе отчет в том, что нам не удалось сколько-нибудь полно осветить вопрос о новых формах организации науки. Нам хотелось, лишь обратить внимание на то, как важно тщательно следить за появлением новых форм организации – надо уметь распознавать их даже тогда, когда они еще находятся в зародышевом состоянии. Хочется еще раз подчеркнуть особенно важное значение незримых коллективов. Это новая форма самоорганизации и самокоординации науки – форма, видимо, значительно более эффективная, чем всякие административно насаждаемые координационные советы. Нужно как-то узаконить право на существование таких коллективов – создать условия, не мешающие их нормальному развитию. Надо облегчить международные связи научных коллективов»¹⁶¹.

Но что может означать это требование «узаконить право на существование таких коллективов» с попутным облегчением международных их их связей? Речь здесь явно не о том, чтобы превратить невидимые колледжи в обычные НИИ, и это прекрасно видит Прайс: «Вполне вероятно, что если бы этим группам дать юридическое оформление, широкое признание и блестящий журнал газетного типа, то такая практика убила бы группу, сделала бы её членов, объектом зависти высокомерного администрирования и формализма»¹⁶². Да и по части международных связей дело явно не сводится к установлению еще одной разновидности контактов на уровне национальных государств. Речь идет о чем-то принципиально новом: «Переход от малой науки к большой приводит к тому, – пишет Налимов, – что обмен идеями начинает принимать новую форму. Он сосредоточивается преимущественно внутри незримых коллективов – в обычную печать попадают уже лишь окончательно выкристаллизовавшиеся работы. Советские ученые оказываются в особенно невыгодных условиях – наши коллективы почти всегда значительно меньше западных

177

незримых коллективов, часто объединяющих ученых Англии, Индии, Канады, США... Мы, как правило, не входим в их незримые коллективы и об их новых идеях узнаем лишь через старые средства связи – традиционные журналы. Нам в некоторых областях становится труднее и труднее прорываться вперед»¹⁶³.

Так о каком же юридическом признании и о каких международных контактах идет речь? Признать право на существование в собственном ритуале «средневековых коммун», в которых все основано на «взаимном» согласии»? Пойти на такое положение, когда членами этих коммун будут не только свои собственные граждане, но и люди из других ритуалов, не подчиненные законам данной страны? И чей будет продукт, кому он будет помогать соревноваться? Отказаться от государственной собственности на ученого и его продукт? Так и хочется сказать: а не многого ли вы захотели, уважаемые незримые коллеги? Коммунизм, во-первых, строят, а не вводят явочным, да к тому же таким нахальным, невидимым способом. Да и странный какой-то у вас коммунизм, сами говорите - «средневековая коммуна». Средневековья нам не надо. И пусть будущее стучит в любую дверь, даже в ту, которая ведет на кладбище, мы все равно построим наш собственный, «правильный» коммунизм, хотя, между нами, мы и сами не очень четко представляем, что это такое. Так или иначе, но

здесь-то и начинается то великое «но» современности, которое с изящной непосредственностью сформулировал сенатор Дауни: «...необходимо запретить, но...». А откуда научный продукт получать будем, без которого нам на арене сосуществования и соревнования не выжить? От НИИ? Но американцы используют невидимый колледж, в котором производительность научного труда растет, а не падает. Так что же, соревноваться и в этой области с американцами? А почему бы и нет? Во всяком случае, это куда более благородное, гуманное, безопасное соревнование, нежели гонка атомного вооружения или баллистических ракет. К тому же не соревноваться нельзя: уничтожить невидимый колледж можно, но это сегодня то же самое, что уничтожить науку. Работать как-то по-другому, по правилам, по закону, ученые не могут – высокая константа порождения не позволяет. Творить организованно так же сложно, как и говорить молча.

Вот это и есть эгейская карусель современности, в которой, по всем данным, национальному государству «не светит». Нам, марксистам, воспитанным на идеях исторического и преходящего характера государства, не так уж страшно то, что у ученых свой путь к коммунизму через «данные своей науки». А если жутковато или что-то подзабылось, то можно для восстановления равновесия заглянуть в соответствующие места из классиков, в «Государство и революцию», например, чтобы убедиться: пусть история не буква в букву следует предвидению классиков, они не боги, а ученые, но в целом основные черты нашей ситуации ими схвачены верно, и появление на политической арене новых сил прогресса нам следует только приветствовать; хотя бы в той форме, в какой это сделана коммунистом Берналом: «Для полного использования науки все человеческие дела должны вестись так, как ведутся научные исследования – идеально,– коллективами людей, сознательно заинтересованных в целях этого дела, а также способных и жаждущих совместно и творчески, работать над его выполнением, отрешившись от всяких

178
чувств личной вражды и подозрительности. Интересы прогресса науки и благоденствия человечества совпадают между собой»¹⁶⁴. Важно не упустить эту силу – интересы прогресса науки, поставить ее в процессах самосознания на службу будущему. Один крупный ученый и фантаст заявил однажды не то в шутку, не то всерьез: «Ученые всех стран объединяйтесь!» Вполне возможно, что это единственный выход из создавшегося тупика, единственный шанс прохода в будущее, поскольку избежать «ответственных решений на самом высоком уровне» можно, лишь уничтожив эти «самые высокие уровни» – институты национального государства и ту арену, на которой они соревнуются, а ноголомная вервь поднимается все выше и выше. И делать эту операцию нужно быстрей: будущее стучит в дверь!

Наука и человек. Выходит, технократия? Технократия не технократия, но если «каждая кухарка должна уметь управлять государством», так почему бы этим нехитрым ремеслом, не овладеть и учёному? К тому же настоящийученый, подобно Эйнштейну, вряд ли согласится лезть на «самый высокий уровень». Тут уж каждому свое: эйнштейнам теории сочинять, брумелям – прыгать, гениальным администраторам – администрировать Дело вовсе не в том, кто именно будет у власти, а в том, чтобы ему не с кем было соревноваться. Тогда и ошибки не так уж страшны, всегда можно поправить. В конце концов еще при капитализме сложилось положение, о котором Ленин писал: «Капиталистическая культура создала крупное производство, фабрики, железные дороги, почту телефоны и прочее, а на этой базе громадное большинство функций старой «государственной власти» так упростилось и может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что эти функции вполне можно будет выполнять за обычную «заработную плату рабочего», что можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо

привилегированного, «начальственного»¹⁶⁵.

Положение это, если и изменилось, то лишь в ту сторону, что сегодня, когда наука вскрыла кибернетическую природу любого ритуала, «всякая тень чего-либо привилегированного», если речь идет о тени божественного или о каких-то претензиях на высшую истину в духе «видеть дальше всех, лучше всех...», дискредитировала себя полностью, потеряна у этих функций безвозвратно, и всякому мало-мальски грамотному глазу любая должность, большая она или маленькая, представляется чем-то вроде кондуктора в трамвае – не успели пока ящик поставить. Любой ритуал, если он не слишком склонен к злоупотреблениям и коррупции, всегда был и есть «технократия», т.е. процесс с константой порождения, равной единице поэтому реальная проблема будущего ритуала состоит вовсе не в том, быть или не быть ему технократией (он обязательно будет иметь константу, равную единице), а в том, какие идеи будут заложены в те законы, которые придется выдерживать и сохранять ритуалу. Вот здесь и возникает проблема науки и человека или, сказали бы мы, проблема науки и яркой индивидуальности.

Если государство без науки не может, а наука без государства может, и даже сегодня наука начинает явочным порядком формировать из самовольщиков свое государство в государстве, причем национальные государства руки поднять не смеют на эту фатальную для них стихию, то,

179

видимо, в определении законов будущей социальности науке будет принадлежать не последняя роль. Есть поэтому смысл посмотреть, а что же, собственно, требуется науке от человека, чем ему угрожает та танковая армада, о которой говорил Рассел.

Науке нужен талант, т.е., люди, сохранившие способность создавать новые связи идей, самостоятельно мыслить, не падать ниц ни перед лестью, ни перед авторитетами. Науке нужны свободные люди, люди хорошие и разные, причем разные – обязательно. Все процессы науки на всех уровнях, – от создания гипотез и экспериментальной их проверки до испытаний прототипов новой техники – предполагают участие человеческой головы. Она, собственно, создает те силы, разности информационных потенциалов, миграцию идей, движение знания, которыми живет наука. Если ритуал, особенно в технологической его части, движется различными видами физической энергии, и доля физической силы человека составляет в энергетическом балансе современного общества ничтожную часть, то в энергетическом балансе науки ведущее и самодовлеющее положение занимает энергия умственная, энергия мысли, та творческая плазма которую человечество научилось наконец освобождать и использовать, пусть пока еще неполно иногда варварски, для собственных нужд. Все остальное – исследовательское оборудование, лаборатории, вычислительные центры, ускорители – все это крайне важно и нужно. Но все это лишь средства – рабочий стол творца. На этом столе может быть все, что угодно, и чем больше здесь всяких диковин, в том числе и дорогостоящих, тем лучше. Но если за столом пусто, если нет человека-творца, то все эти диковины – мертвая груда бесполезного хлама.

Науке нужен человек-творец, а наука нужна государству. Поскольку уже сегодня наука – необходимое условие существования социальности, пусть даже в этой опасной форме национальных государств, этот человек-творец нужен науке «сегодня и ежедневно». С той же необходимостью, с которой национальные государства вовлечены сегодня в научно-техническую гонку, вынуждены расширенно воспроизводить крайне неприятные для себя вещи вроде невидимых колледжей, вовлекаются они и в гонку, за массовое воспроизводство таланта, людей хороших и разных, причем разных – обязательно. И это не тощая аргументация от правил логики, а аргумент от ноголомной верви: чтобы сохраниться на арене сосуществования и соревнования хоть сколько-нибудь длительное время, национальное государство вынуждено расширенно воспроизводить то, что «лично ему» совсем не надо – яркую творческую индивидуальность.

Эта арена соревнования, как и арена невидимых колледжей, ничуть не менее важна для современного этапа научно-технической революции, чем, главная, с точки зрения политиков, арена государственного престижа атомного шантажа и балансирования на грани. Тот, кто первым сломает ногу на действительно благородных аренах соревнования за свободного человека и за свободу творчества, тот обречен и на главной.

В этом параграфе было бы неуместно, да и ни к чему входить в детали, тем более, что, когда речь идет о творческой индивидуальности, у которой не было предшественников в прошлом и не будет в будущем, мы волей-неволей оказываемся в том самом положении, в котором Юм отказался от суждений об уникальном. Вместе с тем уже по ходу анализа взаимоотношений между наукойи государством вскрылись некоторые детали не

180

человека как такового, а тех условий, в которых мог бы много лучше, чем сейчас, сохраняться и развиваться человеческий талант. Если идти по этой линии «оптимизации» условий для жизнедеятельности и выявления таланта», то начать, видимо, нужно с самой науки, с попыток очистить ее от избыточного формализма организаций и прежде всего от всех паразитарных, построенных но «прописочному» принципу видов деятельности: от фильтров между рукописью и публикацией, от страха перед невидимыми колледжами, от барьеров секретности, т.е. ото всего того, что держится либо на отождествлении должности и способности ответственного суждения, либо же на идее собственности на научный продукт. Наука «сегодня – хозяин в своем доме, в ее распоряжении тысячи способов уйти от регламентации и опеки, выставить из-за пиршественного стола науки любого неугодного ей сотрапезника, и чем скорее это будет осознано учеными, тем проще и с меньшими потерями можно будет осуществить генеральную чистку храма науки от административных напластований.

В организации науки все, видимо, должно быть подчинено не представлениям о науке администратора или бухгалтера, а природе научного творчества. Не ученый должен приспосабливаться к складывающимся независимо от него организационным формам деятельности, а сами эти формы должно приспосабливать к особенностям научного творчества. Вместе с тем покидая границы своего дома, наука может и должна предъявить государству серьезные требования к качеству человеческого материала– основной статьи расходов на науку, будущий ученый должен выходить на передний край науки к 22–23 годам, без этого условия государство будет поставлять науке заведомый брак – ученых с резко ослабленной творческой способностью. В условиях современного момента это требование отражает интересы как науки, так и государства, но вряд ли встретит серьезные возражения, хотя соответствующая перестройка средней и высшей школы, а также и системы подготовки научных кадров, если она необходима как отдельная система, безусловно, не будет легкой, как и всякая перенастройка ритуала. Более сложны и гораздо менее ясны, требуют широких исследований вопросы связанные с необходимостью отказа от конвейерного принципа в народном образовании. Не говоря уже о трудностях физиологического и психологического характера – ранняя специализация интереса не такое уж устойчивое явление, возникают и трудности социального порядка: необходимо каким-то способом определить уровень и состав порога уподобления, с которого только и возможна социальность вообще. Сейчас можно только гадать о конкретном составе этого общего понятия, без которого человек не может быть «существом политическим». Нам кажется, что в него должны быть введены представления об основных типах мысли, 2–3 иностранных языка, математика и литература типа поэм Гомера, Библии, Алисы, произведений Чуковского, Ильфа и Петрова, Гашека, Салтыкова-Щедрина, как гаранты связи с историей мысли и искусства, а также и своего рода практические руководства по творчеству, по «отстранению» привычного и примелькавшегося мира. Иными словами, курс, видимо, должен быть взят на то, что греки проделали с письменностью, превратив письменность-профессию в грамотность. В науке ведь, собственно, нетак уж много профессионализма.

181

В ней много профессиональной иероглифики, превращающей ученого во что-то очень близкое к писарю-олимпийцу. Дистанция между современной профессиональной наукой и наукой – личным навыком каждого не кажется нам принципиально непроходимой, чем-то иным, чем, скажем, дистанция между навыком египетского писаря и всеобщей грамотностью греков. Если бы нам удалось все виды частных формализмов свести к тому, что Кант называл «метафизикой», задача «научной грамотности» была бы решена, и человек получил бы возможность искать и находить занятие по душе в любой области науки. Тот факт, что в основе всех видов научного творчества, как и творчества вообще, лежит способность к образованию новых связей, позволяет говорить о принципиальной разрешимости этой задачи.

Но все эти догадки и предположения – песок, на котором строить опасно. Нужны конкретные исследования, чтобы доказательно и надежно определить узловые моменты перестройки образования. Один узел здесь ясен: в науку должны приходить в расцвете творческих сил, где-то сразу после 20 лет. Все остальное нуждается в специальных исследованиях. Но одно-то нам представляется абсолютно ясным – конвейерная схема народного образования устарела и в наше время опасна: она не открывает, а зарывает таланты, приводит к тому печальному результату; что вот у американцев на сегодняшний день только 6–8% могут надеяться принять участие в научной деятельности.

Подводя итоги, мы можем более или менее уверенно сказать: танковая армада Рассела, хотя у нее нет и не может быть водителей, не опасна для человека. И смысл научно-технической «угрозы», пока эта угроза остается в рамках связи наука – человек, грозит только одним: наука все силы будет прилагать к тому, чтобы сделать человека умнее, своеобразнее, ярче, чтобы повысить до максимума его творческую способность.

И главная гарантия здесь в том, что делаться все это будет не по каким-то соображениям высшего гуманизма, а в порядке элементарной земной необходимости: науке нужны таланты. Реальная опасность исходит не от науки и техники как таковых, а от арены соревнования на национально-государственном уровне. Именно здесь, в отчаянной борьбе перед ноголомной вервью, гнездятся те угрозы, о которых Бернал пишет: «Силы невежества и алчности искажают науку, отклоняют курс ее развития в сторону войны и разрушения».

Нашу попытку разобраться в научно-технической революции хотелось бы закончить словами Бернала: «В истории науки ученый всегда существовал на пожертвования и попустительство власть имущих. Он работал на невежественного патрона, который даже не понимал, что именно ученый пытается сделать, а если бы понял, то у него вряд ли появилось бы желание способствовать продолжению работы. Теперь, когда ученый вырос и по числу и по значению, это отношение не является уже обязательным, а вскоре станет и просто невозможным. Ученый признает свои слабости, отсутствие прочного контакта не столько с властями, сколько с народом, который только и может стать реальным ценителем науки. Когда этот контакт возобновится и упрочится, тогда у нас появится надежда построить мир, в котором наука уже не будет угрозой человечеству, а станет гарантией лучшего будущего»¹⁶⁶.

182
Заключение

Вот и конец пути. Остается лишь подвести итоги. Первым по важности итогом, пожалуй, следует признать то, что в пестрой типологии культур современного мира обнаруживается все же известное единообразие: все ритуалы строятся на превращении социально-полезных процессов в репродукцию с константой порождения, равной единице; все ритуалы имеют на вооружении механизмы обновления, хотя устроены эти механизмы по-разному. Ни один из ритуалов не представляет собой замкнутую и непроницаемую для нового опыта область, но механизмы отбора и оценки, образующие избирательность ритуала, в каждом случае конкретны, включают моменты, которые могут показаться непонятными, странными и даже противоестественными с точки зрения других ритуалов.

Непроходимой стены между ритуалами нет, а если данный ритуал изучен достаточно хорошо, то при желании и стремлении к новому всегда могут быть найдены переходные формы, позволяющие преемственно и в сравнительно короткий срок преобразовать ритуалы доолимпийского и олимпийского типа в ритуал современного развитого, использующего науку общества. Возможен, видимо, и обратный путь, но он крайне нежелателен: дорога в коммунистическую социальность ведет через развитое, онаученное общество, поскольку коммунизм не уровень жизни, а способ жизни разумных научно-грамотных существ, людей-творцов

В нашей европейской ветви развития фиксируются два крупнейших катаклизма. Один из них – переход к земледелию и становление олимпийской семиотической системы специализированных имен-богов, связанных узами кровно-родственных отношений, пройден многими народами и вне европейской ветви развития. О механизме этого перехода известно очень мало, хотя тео- и космогонии земледельческих культур сохраняют некоторые общие черты переходов: сокращение числа имен, появление кровно-родственной связи, первичной родительской пары, их многочисленных и умножающихся потомков «между небом и землей», а также на небе и в подземном царстве, которые сообща образуют олимпийский мир: иерархию целостности, выполненную в именном ключе и отчужденную в самостоятельную, вечную, живую семиотическую систему. Эта система нагружена как функцией социальной памяти – программирует поведение каждого индивида и указывает ему место в жизни, так и функцией обновления: имена-боги кумулируют творческую

деятельность индивидов и отчуждают ее в социальное достояние, Для обществ этого периода характерен развитый наследственный профессионализм. И хотя в Китае, например, государственный аппарат иногда использует для своего обновления систему отбора, нарушающую наследственный принцип, ведущим принципом остается наследственный профессионализм и соответствующий ему тип вечноживой и вечноновой «личной» технологии, необходимым участником которой на правах нервного центра, организатора и обновителя является обладающий сложным профессиональным навыком человек.

Второй социальный катаклизм, который прослеживаетсямного яснее, и от которого начинается, собственно, специфически европейская ветвь

183

социальности, возник и развивался в исключительно своеобразных и вряд ли допускающих генерализацию условиях Эгейского бассейна. Распределение опасности внешних нападений сложилось здесь таким образом, что по мере прогресса средств нападения и защиты олимпийский тип ритуала стал здесь невозможным, сами условия окружения начали работать на синтез основных профессий (земледелец, воин, царь), обеспечивающих существование и целостность ритуала. Закономерным результатом этой синтезирующей тенденции были построенные на примате слова карликовые ритуалы типа «дома» Одиссея. Приспособленная в дальнейшем к нуждам карликового ритуала письменность, возведенная на уровень частного и универсально распределенного навыка, и чеканка монеты стали активными соучастниками интеграции карликовых ритуалов по линии: полис – союз городов – империя.

Кровно-родственная связь и путы формализма оказались разорванными, и олимпийская семиотическая система подверглась преобразованиям в соответствии с новым законом ритуала; разрывом между словом и делом при ведущей роли слова. На опустевшем Олимпе оказался пират, законодатель и архитектор – личное существо, наделенное разумом способностью выбора и силами для реализации этого выбора в действительность. И хотя античный мир погиб вместе с институтом рабства, семиотическое его наследство было в основных чертах удержано христианством, а затем активно использовано в борьбе против теологии и в становлении науки.

Сегодня мы накануне-очередного социального катаклизма, ведущая черта которого прекрасно формулируется строками Интернационала: «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь ине герой». Пришло время самосознания человека, творческой индивидуальности, яркой личности как единственной цели истории среди средств, и бурная обстановка научно-технической революции делает это самосознание единственной надеждой сохранить социальность и построить новый способ жизни.

Самосознание индивида, особенно в областях творческой деятельности с высокими значениями константы порождения, наталкивается, кроме естественного и инерционного по своей сути сопротивления традиции также и на теоретическую неподготовленность этого процесса, на пути самого европейского способа мысли. Сначала, подобно институту национального, этот способ был участником и союзником всех форм «атеистического» творчества, которое отталкивалось от христианской Догматики, а теперь, когда выяснилось, что идея верховной авторитетной инстанции, представлена ли она богом, царем, героем, мудрецом, счетной машиной или слепым административным восторгом, неустранима из европейского типа мысли сам этот способ превратился в смирительную рубашку, отдающую судьбу человека на произвол слепых и крайне опасных в условиях современного мира «ответственных решений высшем уровне»; Возникновение этой опасности вызвано несоответствием между уровнем развития науки как непосредственной производительной силы общества и уровней национально-государственного ее распределения.

В этом плане мы попытались проследить типологию мысли и обнаружили, что в современном мышлении представлены на правах частных, но

184

обладающих универсальным распределением, как доолимпийский (стабильность), так и олимпийский (развитие, изначально определенное по моментам цели) типы мысли. Работа по связи этих древних типов с европейской моделью проделана Аристотелем в его учении о четырехначальной сущности, и все последующие модификации – полная причина Гоббса, например, не выходили за пределы модели Аристотеля, а иногда даже пытались, ради устранения свободы выбора, синтезировать ее с олимпийским типом мысли, как это сделано Гегелем. В особой позиции стоит здесь Кант: именно в нем осуществлен поворот к немецкой классике, поворот почти мгновенный и крайне односторонний, оставивший без применения и приложения многие результаты Канта, смысл которых и ценность для современных условий формирования самосознания индивида начинают вскрываться только сегодня. Если все предыдущие типы мысли исходили из примата порядка, закона, связи, и репродуктивный процесс с константой порождения, равной единице, осознавался как требование не только к результату мысли, но и к механизму порождения этого результата, то возникающий сегодня новый тип видит в репродукции лишь то, что она и есть на самом деле - продукт деятельности с высокими значениями константы порождения. Это «понятное» движение во многом обязано Канту, который показал несостоятельность отождествления человеческого формализма и законов природы, и Гегелю, который пытался в своей диалектике заполнить приоткрывшуюся брешь между репродукцией и творчеством с помощью олимпийской идеи изначально определенного «по-природе» развития по моментам к цели, которую процесс несет «в себе», чтобы развернуть её «для себя». В этом величие Гегеля, в его диалектике человечество впервые в осознанной философской форме узнало о существовании и важности для наличной определенности процессов, имеющих значение константы порождения больше единицы. Но его виной и перед Кантом, и перед человечеством было то, что в поисках универсально распределенной аналогии творчества Гегель искал замену богу, не менее Сократа, рассуждающего о душе- «божественном достоянии», боялся свободы ответственного выбора и, видимо, не без давления этих страхов остановил внимание на биологическом программировании, где движение есть, а выбора все-таки нет, т.е. вернулся к олимпийской норме. Пытаясь положить основания диалектики не в сфере мысли, а в сфере деятельности, марксизм, естественно, вступал в принципиальное противоречие с гегелевской схемой замкнутого на онтологизированную логику саморазвития, в этом смысле открытие Марксом решающей роли совокупной потребности (что производится) в сохранении преемственности общественного развития, а также анализ процесса обновления, роли инноваций в ценообразовании имел огромное значение. Лишь после этого возникла возможность понять социальную функцию науки и общее движение знания, понять науку как непосредственную производительную силу общества, а индивидуальное мышление – как первый и неустранимый момент возникновения идвижения социально-полезного нового знания.

Основной конфликт современности, опасности и угрозы которого концентрируются на уровне сосуществования и соревнования национальных государств, представляется с точки зрения изложенного выше как

185

конфликт сознающего себя в науке и через науку индивида и не отвечающей требованиям его самосознания национально-государственной действительности. Конфликт этот может быть разрешен лишь в условиях такой социальности, когда, наконец, разрушена будет и превращена в творческую глину ритуальная скорлупа истории развития человечества, и на свет проклюнется реальный смысл всего этого инкубационного процесса – свободный, научно-грамотный, сознающий границы собственной свободы и ответственности человек-творец.