Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1). Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги

• Название: Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги
• Дата: 06.04.2023
• Размер: 1.77 Mb.
• Имя файла: Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1).doc
• Тип: Документы; #1041761
• страница: 25 из 29

Заимствования

Восторгаясь завоеваниями науки своего времени и успехами Европы Френсис Бэкон особую роль в становлении нового мира отводил книгопечатанию, пороху и компасу. Это действительно так. Порох позволил Европе создать и освоить военную технику, намного превосхо­дившую технику других частей мира. Компас в соединении с этой техникой и с морским кораблем положил к ногам Европы почти весь мир Книга, а вслед за нею периодика создали в Европе совершенно новый «информационный» климат всеведения, в котором любой человек с незначительными затратами труда и средств оказывается в состоянии знать и судить обо всем, что его интересует, и принять участие в любой отрасли исследований. И все же, пытаясь исследовать историю эта

226

величайших открытий – китов европейской цивилизации, мы останавли­ваемся в недоумении. Все три кита заимствованы извне, а самое загадочное здесь то, что появились они в Европе не из различных частей мира, тогда их необычную европейскую значимость можно бы объяснить стечением обстоятельств, своего рода «сумасшедшей социальной мута­цией», а приплыли они из Китая – страны, достаточно развитой, где они почему-то этой значимости не получили.

Традиционное объяснение этого факта состоит в том, что в Китае-де все эти изобретения оставались на уровне безобидных игрушек, что их требовалось еще связать с другими принципами, «довести», чтобы заставить их работать в европейском смысле слова. Если учитывать дальнейшую историю открытий, это действительно так. «Магнитная рыбка» Китая и европейский компас бесспорные близнецы, но вот уже производные от них принципы дальнодействия, притяжения и отталкива­ния, валентности-избирательности, магнитного поля, как и практические приложения этих принципов в химии, энергетике, электротехни­ке, – продукты, безусловно, европейские. И все же традиционные объяснения выглядят явно недостаточными. Прайс и особенно Нидам, исследуя китайскую «науку», обнаруживают, что не только на уровне принципов, но и на уровне приложений Китай намного опережал Европу²⁰³. Прайс, например, пишет о судьбе пороха в Китае: «К 919 г. по­рох использовался в огнеметах, а примерно к 1000 г. – в простых ракетах, бомбах, гранатах и даже в ствольном оружии к 1120 г., когда люди Сун сражались с татарами Чин. Так что побасенки о том, будто эти таин­ственные люди Востока использовали порох только для фейерверков, – чистейший вздор! Появление этой ключевой военной техники задержалось на Западе по крайней мере до конца тринадцатого столетия»²⁰⁴. Та же несообразность возникает и с объяснениями судьбы компаса. Попытки аргументировать от Китая - «сухопутной страны», где не было кораблей и не мог появиться решающий для завоеваний Европы синтез: морской корабль – компас – пушки, наталкивается на то простое обстоятельство, что еще в VIII в. китайские экспедиции нанесли на карту неба созвездия Южного полушария, т.е. были, и корабли и все остальное²⁰⁵.

Эти факты усиливают ореол загадочности, вводят в объяснения довольно трудно определимые и неясные по смыслу действия факторы. Нидам, например, просто ссылается на социальные несовершенства Европы: «В традиционном китайском обществе наблюдался постоянный общий и научный прогресс, и прогресс этот был насильственным путем прерван, когда в Европе после Ренессанса начался экспоненциальный рост науки. Китай можно назвать гомеостатичным, кибернетичным, если хотите, но застойным он никогда не был. В некоторых случаях со всей убедительностью можно показать, что фундаментальные открытия и изобретения заимствованы Европой у Китая. Таковы теория магне­тизма, экваториальные небесные координаты, экваториальная установ­ка инструментов для астрономических наблюдений, количественная картография, технология литья металлов, детали возвратно-поступатель­ного механизма... механические часы, стремя и конская сбруя, не говоря уже о порохе и всем, что из этого следует. Эти многообразные изобретения и открытия оказали революционизирующее влияние на Европу, но социальный порядок бюрократического феодализма в Китае им пошатнуть

227

не удалось. Природная нестабильность европейского общества может поэтому противопоставляться гомеостатичному равновесию в Китае, причем последнее, по моему мнению, говорит о более рациональной организации общества»²⁰⁶.

Этот последний вывод был бы безукоризненным, если бы «насиль­ственным» путем прервался прогресс не китайской, а европейской науки. Но дело-то обстоит как раз наоборот. Нам кажется, что единственный способ объяснения этого парадокса лежит в рассечении понятий «фундаментальное открытие», «фундаментальное изобретение» на состав­ляющие и в раздельном рассмотрении этих составляющих. Иными словами, загадка остается неразрешимой, пока «фундаментальность», «значение», «ценность» будут примыслены к открытиям и изобретениям на правах чего-то врожденного, возникающего вместе с открытиями и изобретениями. Если же такое рассечение произведено и части ориентированы в противоречии гражданского (открытие, изобретение) и политического (фундаментальность, значение, ценность), то загадка решается довольно просто, ее, по сути дела, решает сам Нидам, когда говорит о государственном характере китайской науки: «...государство оказывало мощную поддержку научному познанию. Хранение записей астрономических наблюдений, полученных за тысячелетия, например, было государственным делом. На средства государства публиковались большие энциклопедии, причем не только литературные, но и медицин­ские и сельскохозяйственные. Удачно проводились выдающиеся для того времени экспедиции. Можно напомнить о геодезической экспедиции VIII века, в которой исследовалась дуга меридиана от Индокитая до Монго­лии... Все это указывает на организованный и коллективный характер науки в Китае, тогда как в Европе наука была обычно частным делом, поэтому в течение многих столетий она отставала. И все же государ­ственная наука и медицина Китая не смогли, когда пришло время, сделать тот качественный скачок, который произошел в западной науке в шестнадцатом и начале семнадцатого столетия»²⁰⁷.

Здесь, видимо, удачнее было бы сказать не «все же не смогли», а «именно поэтому не смогли», тогда все встало бы на место. «Государ­ственный характер» есть, собственно, отсутствие противоречия граждан­ского и политического, переход науки как гражданской деятельности в политическое существование со всеми вытекающими отсюда последстви­ями, хорошо известными по феномену «большой науки» XX в.²⁰⁸. Но если научная деятельность отнесена в категорию гражданского бытия, то продукты этой деятельности по своей природе-рождению примерно такие же пустышки, как и любая заморская диковина вроде специй, табака, картофеля, деревьев у дороги, фарфора, которые, попадая в европейский ритуал, либо находят сбыт, способны превратиться в монету, привиться на европейской почве, либо же сбыта не находят и гибнут.

Огромное число инноваций-внедрений в европейский ритуал по схеме «культурного синтеза» или заимствования-присвоения²⁰⁹, значительную часть которых не принято ставить в связь с возникновением опытной науки, остается при всем том свидетельством подготовленности европей­ского ритуала к процессу обновления. Более того, анализируя механизм инновации-внедрения, мы обнаруживаем, что он, собственно, один и тот же у продуктов инокультурного происхождения, завезенных в Европу

228

мореплавателями, путешественниками, миссионерами, купцами, пирата­ми, завоевателями, разбойниками, и у продуктов науки: ни те, ни другие не обладают силой «самовнедрения», не имеют врожденной ценности. Все они вынуждены проходить социальный фильтр-оценку, что требует времени, и суть этого фильтра-оценки состоит в соревновании нового с наличным и традиционным. Картофель распространился по Европе не потому, что его привезли из Америки, в этой детали он был такой же случайностью, как и любой другой продукт гражданской заритуальной деятельности, и не потому, что без картофеля было никак невозможно – жила Европа и без картофеля, даже бунтовала против него,– а потому все это случилось, что в матрице европейского рациона питания, кормов и технического сырья картофель потеснил традиционные культуры и получил политическое существование как составная социальной стабильности, которая определяет, концентрирует, предполагает и обеспе­чивает различные виды социально-необходимой предметной деятельности, тем самым стабилизируя их. Точно так же происходит и с продуктом науки: он либо способен вступить в соревнование с наличными составны­ми социальной стабильности, получить санкцию на политическое бытие и ценность, потеснить или даже вытеснить конкурентов, либо же он неспособен сделать это, тогда продукт науки остается на периферии социальности, пылится в архиве или просто гибнет.

Социальному ритуалу безразлично происхождение инновации, придет ли она из Америки, из Китая или из науки. И наука с этой точки зрения представляется чем-то вроде новой Америки, случайно открытой в поисках пути в Индию. Наука – это такое место, откуда постоянно привозят множество диковин, часть из которых обладает свойством обращаться в монету, давать «экономический эффект». И поскольку этот экономический эффект не есть нечто привнесенное извне (хотя бывали и прямые вклады в форме золота, награбленных сокровищ, пряностей и т.п.), социальный ритуал XIV–XVI столетий по отношению к инновациям уже можно рассматривать как возникший и функциониру­ющий институт практического ценообразования. Важно, однако, еще раз подчеркнуть безразличие этого механизма к источнику заимствований, именно безразличие образует исходный момент поисков связи практики и философии в едином институте науки.

Если наука в ее функции непосредственной производительной силы понята как частный источник заимствований, имеющий тот же смысл и те же функции, что и Китай или Америка, то сам процесс становления науки должен бы напоминать историю географических открытий, где многое зависит от случая, и далеко не всегда открыватели новых земель сознают, что же они, собственно, открыли. В каком-то смысле так оно и было. Реальные создатели науки могли и представления не иметь о тех результатах, к которым может привести их деятельность. Идет ли речь о создании Лондонского королевского общества из «невидимого коллед­жа» или об организации академий в других странах²¹⁰, везде, кроме, пожалуй, России, дело шло скорее о стихийном полуцеховом объединении ученых, мореплавателей и изготовителей точных инструментов, а не об организации науки как таковой. Роберту Гуку, первому «штатному» ученому, который получал за свой труд вознаграждение от Королевского общества, вменялось даже в обязанность «готовить к каждому из

229

заседаний общества по три-четыре важных эксперимента», т.е. занятия наукой мыслились в нормах ремесла, причем за столь странный труд, предполагавший несколько открытий в неделю, Гук однажды получил в виде компенсации нераспроданный тираж книги о рыбах²¹¹. Но об этой стороне дела, о цеховом и ремесленном в становлении науки, нам еще предстоит говорить особо.

Пока же, подводя некоторые итоги, мы можем отметить, что история европейских заимствований есть вместе с тем и история становления важнейшей составной науки – механизма отбора научного продукта для его включения-внедрения в социальную определенность. Механизм этот, представлен ли он рынком или другим институтом ценообразования, не отпочкован в специально научный институт ценообразования и не будет отпочкован в будущем. И в рассматриваемое, и в наше время он был и остается «всеядным» безличным механизмом, которому глубоко безразличен источник инновации, ее «анкета». Внедрению подлежит все, что дает экономический или политический эффект, т.е. тем или иным способом укрепляет политическое бытие, «оптимизирует» его. На этом пути могут, конечно, воздвигаться препятствия, да и само понимание хорошего и плохого меняется со временем, но в конечном счете попытки остановить или замедлить процесс обновления политического бытия ведут и экономике к отставанию, а в политике к банкротству.

Именно в гонке за власть и богатство, за выживание социальных целостностей в среде себе подобных, которая началась в Европе в эпоху абсолютизма, приходится видеть формирующую силу этого безличного механизма отбора элементов для обновления политического бытия, а вместе с тем и перехода гражданского бытия в политическое; нестабиль­ного и случайного – в стабильное и необходимое. По ходу воздействия этого механизма отбора на политическое бытие менялась и сама структура стабильности, тип ее движения. Этой весьма важной для философской санкции науки деталью нам и предстоит заняться.