Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1). Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги

• Название: Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги
• Дата: 06.04.2023
• Размер: 1.77 Mb.
• Имя файла: Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1).doc
• Тип: Документы; #1041761
• страница: 7 из 29

56

(Илиада, Ш, 449–153), но в целом совет – рабочий орган, и выступления на совете бывают острыми. Нестор, например, почти обвиняет, когда он тре6ует у Агамемнона мира с Ахиллом:
Мужа храбрейшего в рати, которого чествуют боги,

Ты обесчестил, награды лишив. Но хоть ныне, могучий,

Вместе подумаем, как бы его умолить нам...

(Илиада, IX, 108 -112)

В целом же и народное собрание, и совет старейшин выглядят в поэмах не ритуальными, а факультативными социальными институтами. Их собирают нерегулярно, на Итаке, например, народное собрание не созывалось со времени отъезда Одиссея, т. е. около двадцати лет. Собрания и совет работают, по сути дела, в режиме анализа и решения неритуальных задач, когда универсальные ситуации либо угрожают ритуалу, либо манят возможностью извлечь из них пользу.

В связи с факультативным характером народного собрания и совета старейшин – двух основных социальных институтов гомеровских царств– могло бы сложиться впечатление, что царская власть разлагается и приходит в упадок. В каком-то смысле это действительно так. С китайско-медицинской точки зрения ее уже практически нет: представление о царе – главе государственного аппарата с солидным штатным окружением жрецов и советников – трудно было бы применить к гомеровскому басилею. И все же царская власть не столько ослаблена, сколько претерпевает радикальные трансформации, переориентируется на выполнение новых социальных функций.

Прежде всего это функция высшего авторитета, без которой не могут

быть решены ситуации выбора. В гомеровские времена царь делит эту функцию

с народным собранием. В совете старейшин, где право окончательного выбора принадлежит царю, функция высшего авторитета основана на реликтовом олимпийском материале. Земледельческие общины входили в контакт с государством через институт близкого типа. В пилосских табличках, например, упомянуто несколько таких «герусий», численностью по 15–20 старейшин при каждом представителе центральной власти на местах (Аn 616), там такой представитель, естественно, выступал в функции высшего авторитета.

Иное положение с народным собранием, здесь функция высшего авторитета

благоприобретена и в какой-то степени даже противопоставлена царскому мнению. Исторически это приведет к тому, что царская власть будет возвращена ритуалу как власть исполнительная и даст начало распочкованию государственных должностей, занимаемых по выбору и жребию, распочкованию примерно по схеме Аристотеля. «Порядок древнего государственного устройства, существовавшего до Драконта был следующий. На высшие должности выбирали по благородству происхождения и по богатству: правили должностные лица сначалапожизненно, а впоследствии в течение десяти лет. Важнейшими и первыми по времени из должностей были басилевс, полемарх и архонт. Из них первою была должность басилевса, она была унаследованной от отцов. Второй присоединилась к ней должность полемарха, ввиду того, что некоторые из царей оказались в военных делах слабыми» (Афинская полития, 3, 1-2).

Вместе с тем в гомеровский период голос царя звучит и на народных

57

собраниях достаточно авторитетно. Заметны лишь колебания вистолковании природы царской власти, но колебания весьма знаменательны. Традиционное олимпийское представление – царская власть, как я любое другое ремесло, от Олимпа – сталкивается с нетрадиционным представлением о царской власти как о выборной должности, обычно должности пожизненной. В одном из столкновений с женихами Телемах так высказывает эту точку зрения:
Много достойнейших власти и старых и юных; меж ними

Вы изберите, когда уж не стало царя Одиссея.

(Одиссея, I,391–392).

Женихи, со своей стороны, придерживаются олимпийской традиции:
...мы не знаем, то в лоне бессмертных сокрыто,

Кто над ахейцами волнообъятой Итаки назначен

Царствовать.

(Одиссея, I,396 - 398).

Того же рода двойственное отношение к царской власти и у Одиссея. Наводя порядок среди ахеян, Одиссей опирается на олимпийский аргумент:

Царствовать все сообща никогда мы, ахейцы, не будем.

Нет в многовластии блага, да будет единый властитель

Царь лишь единый, которому сын хитроумного Крона

Скипетр дал и законы, чтоб царствовал он над другими

(Илиада, II, 203-206)

Он же, встретив в Аиде мать и расспрашивая о делах на Итаке, высказывает совсем другое понимание:
Царский мой сан сохранился ли им? иль другой уж на

место

Избран мое и меня уж в народе считают погибшим?

(Одиссея, XI, 175-176)

Эта двойственность в понимании природы ремесла, человеческих занятий на земле или его «судьбы» захватывает не только царский навык, но и ремесло вообще, перерастает во всеобщее как одна из острейших мировоззренческих проблем того времени – проблема олимпийской судьбы и человеческой свободы. Зевс, сидя на Олимпе, формулирует его спредельной ясностью:
Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют!

Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто

Гибель, судьбе вопреки на себя навлекают безумством?

(Одиссея, I, 32-34)
При всех сомнениях право человеке на самоопределение в поступках право на выбор и ответственность за выбор в общем и целом признаны Олимпом. Иногда бессмертные даже напоминают человеку об этом, превращая право в обязанность. Калипсо отказывается решать за Одиссея:
Две вам дороги представятся; дать же совет здесь,

какую

58

Выбрать из двух безопаснее, мне невозможно; своим ты

Должен рассудком решить.

(Одиссея, XII, 56 - 58)
Это всеобщее разложение олимпийской «судьбы» на ритуальную и неритуальную составляющие далеко выходит за рамки собственно «царской» проблемы, да и в самой царской власти оно объясняет только одну сторону – преемственность движения от олимпийского царского ремесла к гражданской должности, занимаемой по выбору и жребию. В гомеровские времена царская власть держится не только на традиции. В споре с женихами Телемах констатирует:

... царем быть нехудо; богатство

В царевом доме скопляется скоро, и сам он в чести

ународа.

(Одиссея, 1, 388–389).

Ахилл, жалуясь на Агамемнона, раскрывает одну из весьма существенных функций царя-повелителя:
...сколько ночей проводил бессонных,

Сколько дней кровавых на сечах жестоких окончил,

Ратуясь храбро с мужами и токмо за жен лишь Атридов!

Я кораблями двенадцать градов разорил многолюдных,

Пеший одиннадцать взял на троянской земле много-

плодной,

В каждом из них и сокровищ бесценных, и славных

корыстей

Много добыл; и сюда принося, властелину Атриду

Все отдавалих; а он позади, при судах оставаясь,

Их принимал, и удерживал много, выделивал мало.

(Илиада, IX, 325 - 333)

Эта действительная сторона царской власти еще достаточно привлекательна и притягательна как во внешнем, так и во внутреннем плане: цари не только делят награбленное, но и получают лучший и больший надел земли. И все же функции царя смещены явно к внешней, «заритуальной» деятельности, отсечены во внутреннем плане четкой линией автономии «домов» по той примерно формуле, которая оказывается пунктом согласия Телемаха и женихов. Свою речь о природе царской власти Телемах заключает провозглашением права на власть в рамках собственного ритуала:
В доме ж своем я один повелитель; здесь мне подобает

Власть над рабами, для нас Одиссеем добытыми в битвах

(Одиссея, I, 393 -394)

И в этом пункте с ним согласны все:
...в доме ж своем ты, конечно, один повелитель;

Нет, не найдется, пока обитаема будет Итака,

Здесь никого, кто б дерзнул на твое посягнуть

достоянье.

(Одиссея, I, 398 - 400).

С производственно-экономической точки зрения эти «дома», в каждом из которых есть свой «один повелитель», представляются автономными

59

и независимыми друг от друга структурами. В единое царство они объединяются лишь от случая к случаю, когда возникают ситуации, требующие совместных действий либо перед лицом общей опасности, либо перед лицом возможных выгод. Постоянно действующего механизма центральной власти здесь нет, у Гомера, во всяком случае, для Одиссеева царства упомянуты только «звонкоголосые глашатаи» – с их помощью Телемах созывает ахеян на народное собрание (Одиссея, II, 6–7). Но и глашатай – деталь факультативная, в случае надобности «густовласые ахеяне», как это происходит после избиения женихов, идут на собрание и без глашатаев:
...трупы развезть поручив рыбакам на судах

быстроходных.

На площадь стали потом все печально сбираться.

(Одиссея, XXIV, 419 -420)

Автономия домов и, соответственно, домашней власти вынуждает более внимательно присмотреться к схеме домашнего ритуала, поскольку именно он составляет костяк устойчивости и определенности в гомеровскую эпоху. Наиболее полно описан у Гомера дом Одиссея, и, видимо, он может служить достаточно надежной иллюстрацией типичного, хотя, конечно, и не рядового ритуала того времени. В иерархии дома четко просматриваются минимум два уровня: нижний, или «безымянный» и располагающийся над ним уровень «именной».

На безымянном находятся безликие и редко получающие право на слово рабы и рабыни. Число рабынь, названо – пятьдесят, число рабов установить невозможно, но они есть. Когда Одиссей, вернувшись домой, излагает сыну план проверки рабов, Телемах замечает, что рабынь проверить просто, «рабов же трудно испытывать всех, одного за другим, на работе порознь живущих» (Одиссея, XVI, 317–319). Эти деятели нижнего уровня называются по имени лишь в исключительных обстоятельствах, да и то не всегда. В ночь перед избиением женихов, измученный бессонницей и предчувствиями Одиссей идет на мельницу, чтобы узнать свою судьбу «от первого, кто здесь проснется». Там он застает рабыню, «слабее прочих», которая поднялась раньше других «чтоб труд довершить неготовый». Рабыня разражается монологом-проклятием в адрес женихов:

...да последним в жилище царя Одиссея

Будет сегодняшний пир женихов многобуйных! Колена

Мы сокрушили свои непрестанной работой, обжорству

Их угождая, – да нынешним кончатся все здесь пиры их.

(Одиссея, XX, 116 - 119).

Но имя рабыни так и не будет названо, она с безымянного уровня домашнего ритуала, из числа тех безответных исполнителей, которые играют в домашнем хозяйстве роль «материи», творящей продукт и рабочую силу.

Именная палуба менее многочисленна. На этом уровне, а занимают его также рабы, деятели имеют имена: свинопас Евмей, главный пастух Филойтий, козовод Меланфий и группа приближенных рабынь – Евриклея, Евринома и т. п. Деятели этого уровня значительно более самостоятельны И ответственны в своих поступках. Они, собственно,

60

и выступают объектами непосредственного регулирования со стороны Одиссея и Телемаха, причем регулирования довольно свободного, когда вот Евмей способен даже подняться на упрек Телемаху за небрежение делами: «...доныне в поле нечасто к своим пастухам приходил ты; но боле в городе жил меж народа» (Одиссея, XVI, 26–28). О том, что ритуал в такой двухпалубной структуре налицо, причем ритуал устойчивый, не требующий помощи извне и активно избегающий внешнего вмешательства, говорят результаты проверки на лояльность. Собрав провинившихся «меж стеною и житного башней», Телемах объявляет им состав преступления против дома Одиссея, и приводит приговор в исполнение:

..канат корабля черноносого взял он и туго

Так потянул, укрепивши его на колоннах под сводом

Башни, что было ногой до земля им достать невозможно.

Там, как дрозды длиннокрылые или как голуби...

Все на канате они голова с головою повисли;

Петлями шею стянули у каждой; и смерть их постигла

Скоро: немного подергав ногами, все разом утихли.

Силою вытащен после на двор козовод был Меланфий;

Медью нещадновырвали ноздри, обрезали уши,

Руки и ноги отсекли ему; и потом изрубивши

В крохи, его на съедение бросили жадным собакам.

(Одиссея, XXII, 405-468; 471-477).

Бесправное положение наказанных говорит только об одном – о юридической автономности Одиссеева дома, об отсутствии какой-либо внешней структуры, правомочной регулировать отношения в рамках домашнего ритуала. Здесь у Одиссея свой «личный» ритуал, в котором он творец и хозяин в полном объеме использующий дисциплинарную практику. Кроме мер наказания, Одиссей использует и меры поощрения. Евмею и Филойтию он обещает:
Если мне Дий истребить женихов многобуйных поможет,

Вам я обоим найду по невесте, приданое каждой

Дам и построю вам домы вблизи моего.

(Одиссея, XXI, 213-215).

Сама возможность дисциплинарной практики, сочетания кнута и пряника, предполагает наличие в доме Одиссея жёсткой ритуальной структуры – «порядка», т.е. обычного контура регулирования. В этой «бюрократической» части в доме Одиссея без труда опознаются реликты государственного аппарата кносско-пилосского типа. Но аппарат этот редуцирован, перестроен под возможности личного контакта, т. е. включает лишь столько объектов управления, сколько в состоянии контролировать отдельный человек.

Слово и дело. Двусубъектная деятельность. Готовя последний пир для женихов, Евриклея подает нижней палубе команду:
Все на работу! Одни за метлы; и проворнее выместь

Горницы, вспрыснув полы; на скамейки, кресла и стулья

Пестро-пурпурные ткани постлать; ноздреватою губкой

Начисто вымыть столы; всполоснуть пировые кратеры;

Чаши глубокие, кубки двудонные вымыть. Другие ж

Все за водою к ключу и скорее назад…

(Одиссея, XX 149 - 150).

61

Нижняя палуба выполняет команду «слово в слово»:

...Ее повинуясь воле.

Двадцать рабынь побежали на ключ темноводный; другие

Начали горницы все прибирать и посуду всю чистить.

(Одиссея, XX, 157 -159)

Тот же тип отношений между Одиссеем и «именной» палубой Заметив, что Меланфий помогает женихам, Одиссей ставит Евмею и Филойтию задачу:

Ты ж и Филойтий предателю руки и ноги загните

На спину; после, скрутив на спине их, его на веревке

Заруки вздерните вверх по столбу и вверху привяжите

Крепким узлом к потолочине; двери ж, ушедши, замкните;

В страшных мученьях пускай там висит...

(Одиссея. XXII. 173 - 177)

И опять задача выполняется «слово в слово»:
Кинулись оба на вора они; в волоса уцепившись,

На пол его повалили, кричащего громко, и крепко

Руки и ноги ему, их с великою болью загнувши

На спину, сзади скрутили плетеным ремнем, как велел им

Сын Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный.

Вздернувши после веревкою вверх по столбу, привязали

К твердой его потолочине; там и остался висеть он.

(Одиссея, XXII, 187 -193).

Это новый тип связи, связи «по-слову», когда в слове опредмечена программа деятельности, а деятельность – «дело» – мыслится подчиненным слову, более или менее удачно копирующим слово. То, что связь эта новая, необжитая, видно из неуместной с точки зрения современного читателя детализации задач в описаниях Гомера, а также из обязательного повтора на уровне дела того, что только что было сформулировано в слове как программа этого дела. Новизна связи подчеркнута и в исключительной внимательности Гомера к любым отклонениям дела от слова, причем любое отклонение рассматривается как заведомое зло.

Большинство несчастий и неудач связано в поэмах со своеволием исполнителя и с нарушениями связи слово – дело. Возвращаясь на родину из Египта, Менелай пообещал богам гекатомбу, но уклонился от выполнения обещания. Ему пришлось вернуться и выполнить обещанное (Одиссея, IV, 350 –). Одиссей прощает Еврилоху, «родственнику близкому», неповиновение (Одиссея, X, 430 –), но это дорого обходится всем: Еврилох подбивает товарищей зарезать быков Гелиоса и навлекает гибельный гнев Зевса (Одиссея, XII, 339 –). Своеволие команды не дает завершить начатое дело, когда на пути из Эолии Одиссей почти достигает Итаки (Одиссея, X, 25 –). В этих и в других случаях повсюду виден «примат» слова над делом. Беды возникают на переходе от слова к делу, и ответственность за них возлагается, как правило, на дело. Дело мыслится как подчиненное, вторичное, которое обретает смысл только в отношении к слову, в подражании слову. И там, где эта связь подражания нарушена, возникают разного рода неприятности.

Олимпийская норма, по которой слово рассматривается как одно из объективных и неотъемлемых свойств вещи или дела, оказывается теперь

62

предметом постоянных нарушений; между словом – одним из свойств объекта, и самим объектом появляется трещина, зазор, задержка во времени которая может длиться довольно долго, что делает обе стороны отношений разносубъектными, более или менее самостоятельными и функционально автономными. При этом слово как инициатор и определитель дела выглядит более самостоятельным, тогда как дело, теряя черты профессиональной специализации, черты определенности и оформленности, переходит в простую готовность принять указанную в слове форму, становится «исполнительной», так сказать, сущностью – воском, «родом причины беспорядочной», «чистой возможностью», «материей» древних.

Отделение слова от дела и образование двух функционально автономных разносубъектных областей, в одной из которых концентрируются

инициаторы-определители (область слова), а в другой реализаторы- исполнители (область дела) и есть, собственно, возникновение античного рабства в том принципиально новом функциональном противопоставлении

свободы и рабства, о котором пишет, например, Аристотель. «В целях взаимного сохранения необходимо объединяться попарно существу, в силу своей природы властвующему, и существу, в силу своей природы подвластному. Первое благодаря своим интеллектуальным свойствам способно кпредвидению, и потому оно уже по природе своей существо властвующее и господствующее; второе, так как оно способно лишь, своими физическими силами исполнять полученные указания, по природе своей подвластное и рабствующее. В этом отношении и господином и рабом руководит общность интересов» (Политика, 1252а).

В самомритуале это разделение функций ведет к резкому смещению ориентиров и ценностей, возникает полярность психологических установок свободного и раба. Накоплению творческого потенциала на свободном полюсе слова соответствует накопление безразличия и безынициативности на рабском полюсе дела. Евмей жалуется:
Раб нерадив; непринудь господин повелением строгим

К делуего, за работу он сам не возьмется охотой.

(Одиссея, XVII. 320- 321).

Жалоба несовсем корректна: принуждение, действие по слову и в пределах, указанных словом, отсутствие инициативы и «охоты» - не просто несовершенство раба, а закон новой жизни, который выражен Платоном в формуле «всякое обращение к ним должно содержать в себе приказание» (Законы, 778 А). В новых условиях перевыполнить приказание так же опасно, как и не выполнить его. Поэтому рабская добродетель оказывается откровенным холуйством, которое ищет свои ценности и способы удовлетворения не в труде или в творчестве, а в беспрекословном подчинении слову.

Теперь вектор психологической установки обращен не к природе, что позволяло, например, в нормальных олимпийских цивилизациях совершенствовать профессиональный навык, а к источнику управляющего слова, к господину, к его указаниям и приказаниям. Отсюда, а не от природы, приходится теперь ожидать всевозможных благ, бед и перемен в жизни. Эту знакомую нам по христианскому миропорядку рабскую установку на господина, в котором раб видит источник всех настоящих

63

и будущих благ земных, Евмей демонстрирует самым наглядным

и беспардонным образом в своем панегирике Одиссею:
Он, столь ко мне благосклонный; меня б он устроил,

мне дал бы

Поле и дом, и невесту с богатым приданым, и словом,

Все, что служителям верным давать господин благо­душный

Должен, когда справедливые боги успехом усердье

Их наградили.

(Одиссея, XIV, 62 - 66)

Это холуйское «чего изволите?», едва прикрытое солидностью терминов типа «беспорочная служба», «усердие», «прилежание», смущает многих исследователей. Они склонны видеть здесь преувеличение потерянное чувство меры. Но если принцип примата слова действительно реализован в ритуале, то холуйские ноты в прославлении господина естественны и неизбежны. Определяя словом границы дела и эталоны дела, когда равно опасно и не дойти до этих границ и перейти их господин действительно выступает для раба источником всех благ земных поскольку именно господин объединяет его с другими рабами в целостную систему практических отношений к миру.

Реальная трагедия здесь не в том, что Одиссей – деспот, а Евмей – холуй и подхалим, а в том, что, разлагая профессиональную схему определения человеческой деятельности, редуцируя практические навыки и устанавливая пределы этой редукции и рамках личных навыков и умений повелителя, одиссеи тем самым сковывают и разрушают механизм накопления нового в профессиональных технологиях. Раб – реальный субъект практических отношений к миру – обращен к природе спиной, его деятельность ориентирована не на приспособление к природе, а на приспособление к своему хозяину. Именно это, по Энгельсу, губит античность: «Тем самым закрывается выход из подобного способа производства, между тем как, с другой стороны, для более развитого производства рабство является помехой, устранение которой становится настоятельной необходимостью»⁴⁶.

Таким образом принцип примата слова имеет в пассиве то неприятное свойство, что утверждение этого принципа сопряжено не только с миниатюризацией ритуала, который теперь ограничен возможностями одного человека, но также с упрощением и омертвлением существующих технологий. Это и создает эффект деградации, падения навыков и ремесел на переходе от крито-микенской государственности к полису. Вместе с тем становление принципа примата слова в основной принцип ритуала означало опредмечивание и представление в слове всех его сторон и тонкостей, т.е. означало прорыв китайско-медицинской нормы опредмечивания отклонений-болезней и возникновение активного отношения к социальному формализму, критических и оценивающих позиций по отношению к этому формализму.

В этом процессе всеобщего самосознания есть, конечно, свои трудности, связанные с тем, что сложные технологические навыки вроде земледелия – неважная арена для администрирования, но в целом принцип примата слова утвержден и признан не только на палубах домашнего ритуала. Он ищет утверждения и за пределами дома как нормы

64

социальной жизни. Однако здесь, во «внешней» политике домов, этот принцип не может уже оставаться личным, переходит в «законы», в политические и юридические установления безличной природы типа договора, равноправия, равноспособности, равнообязанности и т. и. Возникает и развивается та ситуация «войны всех против всех», «общественного договора», «естественного равенства», о которую не раз спотыкалась философская мысль нового времени.

Пиратское ремесло. Если примат слова действительно руководящий принцип ритуала гомеровских времен, то и внешние контуры такого ритуала, и его внутренняя структура, и емкость с точки зрения связанных в ритуале деятелей будут зависеть от способности человека-повелителя освоить соответствующий минимум навыков, т.е. от меры универсальности повелителя. Эта сторона дела важна для нас по многим причинам. Во-первых, универсальность есть основная мера целостности человека, мера его личности как субъекта свободы и ответственности. С другой же стороны, исчисление навыков повелителя – единственный, видимо, способ открыть среди этих навыков такой, в котором опредмечивание программы и активное владение формализмом является не возможностью, а жизненной необходимостью. Только обнаружив такой навык и показав его обязательность для минимального набора навыков, обеспечивающих автономию человека и его «дома», мы можем надеяться показать переход от олимпийского к европейскому типу мысли переходом необходимым, а попутно и разобраться и механике этого перехода.

Один из женихов, Евримах, делает Одиссею оскорбительное предложение стать поденщиком (Одиссея, XVIII, 357-). Взбешенный Одиссей предлагает Евримаху гипотетическое соревнование, из которого становится ясным, что Одиссей, во всяком случае, знает основные навыки земледельца:
Если б с тобой, Евримах, довелось мне поспорить

работой,

Если б весною, когда продолжительней быть начинают

Дни, по косе, одинаково острой, обоим нам дали

В руки, чтоб, вместе работая с самого раннего утра

Вплоть до вечерней зари, мы траву луговую косили

Или, когда бы, запрягши нам в плуг двух быков

круторогих

Огненных, рослых, откормленных тучной травою,

могучей

Силою равных, равно молодых, равно работящих,

Дали четыре нам поля вспахать для посева, тогда бы

Сам ты увидел, как быстро бы в длинные борозды плуг мой

Поле изрезал.

(Одиссея, XVIII, 366–376).

Здесь же упомянуты и военные доблести. Чтобы превратиться в воина, Одиссею достаточно заполучить «щит, два копья медноострых и медный кованый шлем» (Одиссея, XVIII, 377–378). Слава Одиссея как политика, мастера интриг и хитростей известна. Нестор рассказывает Телемаху о его отце: «...далеко опереживал всехизобретеньем многих хитростей царь Одиссей» (Одиссея, II, 121-122). Кроме этих навыков, Одиссей в различных обстоятельствах обнаруживает

65

и ряд других умений. Не говоря уже о спортивных играх, которые очень высоко ценились эллинами, Одиссей хорошо разбирается в кораблестроении, навигации. Он умеет управлять кораблем и тактически безукоризненно его использовать. Покидая Калипсо, он за четыре дня строит плот (Одиссея, V, 244 –261), и этот момент очень интересен, так как здесь выясняется зависимость Одиссея от ремесленника: топор, скобель, бурав, парусину он должен получать извне. В стране лестригонов Одиссей предусмотрительно располагает свой корабль «в отдалении от прочих», а когда начинается побоище, спасает корабль и людей от гибели (Одиссея, X, 124–133). Такую же оперативность и знание дела проявляет Одиссей в поединке с Циклопом и в опасном плаванье между Сциллой и Харибдой, где мы видим его не только знатоком дела, но и знатоком человеческих душ (Одиссея, XII, 201- 225).

И, наконец, Одиссей – пират. Пират и по духу, и по навыкам, и по восприятию мира. Даже в минуту острой опасности он не забывает о грабеже. Чудом выбравшись на пещеры Циклона, он тут же принимается за дело:
Первый став на ноги, путников всех отвязал и немедля

С ними все стадо козлов тонконогих и жирных баранов

Собрал; обходами многими их мы погнали на взморье

К нашему судну.

(Одиссея, IX, 463 - 472)

Рассказывая о своих приключениях Алкиною, Одиссей как о чем-то совершенно естественном говорит о разбое:
Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов,

Исмару; град мы разрушили, жителей всех истребили,

Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много...

(Одиссея, IX, 39 - 41)

Пиратское умонастроение не составляет монополию Одиссея. Все основные герои поэм причастны к пиратским делам. Ахилл только во время Троянской войны «кораблями двенадцать градов разорил многолюдных» (Илиада, IX, 328). Менелай прибыл из Египта, «богатства собрав, сколько могло в кораблях уместиться» (Одиссея, Ш, 312). Нестор, хотя он и числит себя по кавалерийскому ремеслу (Илиада ХХШ, 305-), при встрече с Телемахом умиленно вспоминает о том времени, «когда в кораблях, предводимые бодрым Пелидом, мы за добычей по темно-туманному морю гонялись» (Одиссея, Ш, 105–106). И Циклоп, и Нестор встречают гостей одинаковой и, видимо, традиционной для тех времен формой вежливого вопроса:
Кто вы, скажите? Откуда к нам прибыли влажной дорогой?

Дело ль какое у вас? иль без дела скитаетесь всюду,

Взад и вперед по морям, как добытчики вольные, мчася,

Жизнью играя своей и беды приключая народам?
Да и сам Одиссеи, когда ему приходится притворяться перед женихами и рассказывать вымышленную историю собственного появления на Итаке, не может придумать ничего более естественного, как рассказать о неудачном пиратском набеге на побережье Египта (Одиссея, XVII, 420–). С той же естественностью будет чуть позже писать Геродот о первых поселенцах в Египте: «...ионийцы и карийцы, вышедшие в море

66

для разбоя, были застигнуты бурей и отнесены к Египту» (История, II, 152).

Нам кажется, что именно в пиратском ремесле, в его признанности и повсеместной распространенности следует искать разгадку как античной культуры, так и европейского типа мысли вообще. И дело здесь не в экзотике, не в «черных роджерах» и «бригантинах», а в предельно прозаическом обстоятельстве: пиратское ремесло, единственное из всех известных тому времени ремесел, не поддается ритуализации, требует постоянного опредмечивания программ и постоянного их обновления. И хотя с точки зрении производительного труда пиратское ремесло – величина явно отрицательная, и само по себе это ремесло не может служить основанием для синтеза социальных структур, оно все же навязывает формы синтеза. Из холода и сырости самих по себе невозможно вывести карликовую березку, но растет она только и тундре, и понять её без холода и сырости нельзя. Точно так же сами по себе пираты – явление заритуальное и засоциальное, но понять ту «карликовую форму» социальности, какой она предстает в «домах» гомеровских героев, без пиратов нельзя.

Основная линия, по которой пираты преобразующе воздействуют на эгейскую

социальность, связана со спецификой распределения опасности нападений.

В отличие от сухопутных олимпийских структур, где возможна локализация опасности и борьба с ней при отвлечении сравнительно

небольших объемов деятельности, в Эгейском бассейне с его островным земледелием такая задача невыполнима. Опасность здесь распределена

равномерно, и по мере прогресса корабельного дела, орудий нападения и защиты это равномерное распределение активизирует географический

фактор.

Пока не было корабля, море служило довольно надежной защитой, не требовало

кардинальных перемен в способе жизни. Но как только появились корабли с командой от 20 до 120 человек гребцов и воинов (а появились они еще в минойскую эпоху), положение резко изменилось. Распределение опасности стало не только равномерным, но и подвижным, ползущим к высшим значениям. Механику этого процесса показал уже Ксенофонт: «...властителям моря можно делать то, что только иногда удается властителям суши, – опустошать землю более сильных; именно можно подходить на кораблях туда, где или вовсе нет врагов, или где их немного, а если они приблизятся, можно сесть на корабли и уехать, и, поступая так, человек встречает меньше затруднений, чем тот, кто собирается делать подобное с сухопутной армией» (Афинская полития, II, 4)

Но, «поступая так», властители моря развязывают бесконечный, по сути дела,

процесс «гонки вооружений»: удары но слабым местам активно способствуют

выравниванию оборонительного потенциала побережья с равнением на высшие его значения, т. е. прививают земледельцам воинские навыки и совершенствуют их, а рост обороноспособности побережья, в свою очередь, предъявляет все новые и более строгие требования к властителям моря. Исмарское предприятие Одиссея, например, кончается не в пользу властителей моря:
В бег обратили киконы осиленных ими ахеян.

С каждого я корабля по шести броненосцев отважных
67

Тут потерял; от судьбы и от смерти ушли остальные.

(Одиссея. IX, 59 -61)
Неизбежным результатом этой «гонки вооружений» должен был стать и действительно стал быстрый рост военного потенциала в Эгейском бассейне. Греки без особых трудов подчиняют и осваивают побережье, а греческие наемники, «медные люди», становятся заметной, иногда даже решающей военной силой во внутренней и внешней политике окружающих стран. Египтянин Псамметих, например, но свидетельству Геродота узнав, что «пришедшие с моря медные люди опустошают долину» вступил с ними в контакт, убедил их поступить к себе на службу: «Затем с помощью этих наемников и своих сторонников из египтян он лишает власти остальных царей и завладевает всем Египтом» (История, II, 152). Другим не менее важным результатом «гонки вооружений» было то, что для землевладельца стало, собственно, безразлично, с пиратским или с государственным кораблем он имеет дело. И пират и централизованное государство оказались и едином ранге грабителей. Эту сторону подметил еще Фукидид, когда он писал о деятельности легендарного Миноса: «…он искоренил также, поскольку это было в его силах, пиратство на море, предпочитая, чтобы их доходы получал он сам» (История, I, 4). Рост обороноспособности побережья был в этих условиях и ростом сепаратистских тенденций, процессом складывания «домов» и соответствующих автономных ритуалов. Некоторые мифы, например, о Тесее и Минотавре, явно опредмечивают эту сепаратистскую тему независимости от центральной власти.

Еще одним результатом «гонки вооружений» стало то обстоятельство, что поток «лишних людей», который в нормальных олимпийских цивилизациях поглощался государственным аппаратом и государственными видами деятельности, т. е. использовался для укрепления ритуала, направляется теперь не столько в механизмы центральной власти, сколько в пиратское ремесло. По Геродоту, Минос ограничивал свои требования к населению подвластных ему островов поставкой команд для кораблей (История, I, 171). Такие требования уже сами по себе питают сепаратизм и формируют пиратское ремесло: корабль и команда нужны центральной власти как условие выполнения ее функций, но вот центральная-то власть не очень нужна кораблю и команде. Тот же тип требований и у гомеровских басилеев: корабли комплектуются не домашним, а «царским» способом, комплектуются сыновьями повелителей «домов», но здесь назначение кораблей и команд уже полностью в рамках пиратского ремесла, и проблема «лишних людей» решается частью через захват новых земель и их колонизацию, частью же тем радикальным и естественным способом, о котором говорит на народном собрании Итаки Евпейт:
Граждане милые, страшное зло Одиссей нам, ахейцам,

всем приключил. Благороднейших некогда в Трою увлекши

Вслед за собой, корабли и сопутников всех погубил он;

Ныне ж, домой возвратясь, умертвил кефаленян знатнейших

(Одиссея, XXIV, 426 - 429)

Иногда проблема «лишних людей» решалась и по полинезийской схеме, Триптолем, например:

68

...убил, безрассудный, почтенного дядю отцова,

Старца уже седого, Ликимния, отрасль Арея.

Быстро сплотил он суда и с великою собранной ратью

Скрылся, бежа по морям, устрашаяся мести грозивших

Всех остальных, и сынов и потомков Геракловой силы.

Прибыл в Родос, наконец он, скиталец, беды претерпевший;

Там поселились пришельцы тремя племенами...

(Илиада, II, 662- 668).

Но самый ощутимый результат «гонки вооружений» состоял не в сломе олимпийской государственности, а в переносе норм пиратского ремесла на совокупность отношении в нарождающихся карликовых ритуалах. Сам перенос выглядит естественно: по существу, все кандидаты в повелители домов проходят школу пиратского ремесла. В «списке кораблей» Гомера только относительно мужей аркадских сделана оговорка: «...они небрегли о делах мореходных» (Илиада, II, 614). Но здесь гораздо важнее посмотреть не на сам перенос, а на то, что переносится.

Судя по описаниям Гомера и более поздних авторов, эгейские корабли издревле делились на торговые (круглые) и военные (длинные). Оба типа использовали как парус, так и весло, причем на военных кораблях число гребцов могло быть от 20 до 120. Гребцы военного корабля были, как правило, и воинами. Филоктет, например, привел под Трою семь кораблей: «... пятьдесят восседало на каждом сильных гребцов и стрелами искусных жестоко сражаться» (Илиада, II. 719-720). Корабли с пятьюдесятью гребцами «пентеконтеры» – были основным типом корабля. Фукидид пишет о более поздних флотах: «Хотя флоты эти образовались много поколений спустя после Троянской воины, однако, как и в то время, они заключали в себе, по-видимому, мало триер, состоя все из пентеконтер и длинных судов» (История, I, 13 - 14).

Парус – обычное «естественное» установление, и искусство управления парусом можно отнести к классу ритуальных навыков, освоенных еще в олимпийский период. Но вот весло, управление командой в 20 или 120 человек – это навык новый, который включает ряд отношений координирующего и командно-исполнительного типа: человек – человек, человек – коллектив, командир – подчиненный и т. п.

Если отношения в доолимпийском и олимпийском коллективе строились

по типу замкнутых на имя ритуальных ситуаций, т. е. напоминали не столько палубу или роту на плацу, сколько команду на футбольном поле, где инициатива каждого игрока лишь весьма косвенно и неэффективно контролируется капитаном, то отношения действующих лиц на палубе носят совершенно новый характер: с одной стороны, это слепое и беспрекословное выполнение приказа, исключающее любую инициативу, а с другой – абсолютная власть и высокое искусство командования, включающее весь спектр адресов от общей команды до индивидуальных указаний.

Сложна и внутренняя структура этих отношений, включающая знак в качестве передаточной инстанции. Все воли и все способности регулирования, вмешательства в ход событий отчуждены и переданы в одну голову – в голову капитана, а с другой стороны, способность этой единственной головы контролировать, комбинировать и координировать

69
практические отношения к окружению также отчуждена и распределена по нескольким десяткам исполнителей. Единомыслие и единодействие многих требует в этих условиях опредмечивания не только отклонений от нормы, но и самой нормы, закона, программы действия, а также одинакового истолкования знака, «понимания» и командиром и подчиненными. Иными словами, в палубной ситуации примат слова над делом – отношение необходимое, неизбежное.

Что отношение это существует в развитом виде, мы уже убедились на примерах из ритуала одиссеева «дома», но «палубная связь» далеко не исчерпывает пиратский навык, и в карликовые ритуалы переносится не только отношение повелитель – исполнитель, хотя это отношение играет здесь первостепенную роль, формируя новые ориентиры и ценности. Второй особенностью пиратского ремесла, которая выделяет его в единственно возможный источник нового принципа построения ритуала, является то, что именно в пиратском навыке в условиях «гонки вооружений» появляется ощутимый запрет на плагиат, предпочтение к событиям уникальным, нетрадиционным и, соответственно, абстрагирование от конкретности как рабочий прием активной формализующей деятельности.

Если в любой нормальной технологии, олимпийская она или европейская, события развертываются как бесконечная цепь актов-повторов с некоторыми колебаниями вокруг средних значений («допуск»), то, в пиратском ремесле такая последовательная цепь актов постоянно отклоняется от средних значений. Каждая новая стычка с прибрежным населением меняет общую ситуацию примерно в том же смысле, в каком в наше время громкое ограбление или крупное мошенничество ведут к скачкообразному росту бдительности и к появлению новых мер защиты, призванных запретить повтор случившегося и вынуждающих другую сторону менять набор отмычек, психологических рисунков и вообще «совершенствовать» свое искусство. Средние значения такой деятельности оказываются подвижными и непредсказуемыми в своем движении.

Как и в любой другой технологии, в пиратском ремесле накопленный профессиональный опыт, профессиональная память служат для диагноза неизвестных ситуаций, но теперь память работает в двойном режиме: диагноз должен учитывать предшествующие события, избегать повторов, оставлять место для инноваций – уникальных и неповторимых решений в рамках типичной ситуации. В обычных технологиях мера абстрактности устанавливается на уровне перехода от единичного к общему и от общего к единичному, что позволяет видеть в предметах труда различенный лишь по числу материал для порождения неизменными методами близнецов-продуктов. В пиратском ремесле этот уровень оказывается недостаточным, и абстракция вынуждена исключать из ситуаций не только единичное, но и значительную часть общего, вынуждена приподнимать типичность над горизонтом явлений, включать между типичным и явлением творческую вставку – переход от абстрактного к конкретному. И эта вставка – неожиданность, хитроумие, изобретательность в завершении формализма – оказывается часто ключом решения ситуации.

В рамках пиратского ремесла впервые возникают канонические, в духе Канта, понятия с незавершенным формализмом – «пустые» или «чистые»

70

априорные формы, имеющие регулятивный, а не содержательный смысл. Мы привыкли к таким понятиям и не видим ничего странного в том, что «книга», например, понятая канонически, становится «местом текстов», т. е. обложками и листами, на которых забыли поместить текст – творческую вставку автора, которая дополняет книгу «вообще» до конкретной книги. Мы почти не отличаем понятий канонических от понятий ритуальных, таких, как стол, кирпич, велосипед, которые трудно было бы освободить от содержания и представить под формой «чистых листов и обложек» именно потому, что в них нет творческой вставки, нет индивидуального и неповторимого «вклада», а, совсем напротив, всякая неповторимость вроде ножки сбоку или отсутствие спиц в колесе воспринималась бы нами как огорчительное недоразумение.

Понятия типа «набег», «грабеж», безусловно, несут в себе каноническую

составляющую, и хотя она не является здесь доминантой, как, скажем, в понятии «книга», где плагиат запрещен, повтор не делает события и даже миллионный тираж Илиады не способен дать двух Илиад, но требование качественного разнообразия, «находки», «открытия» достаточно влиятельно в пиратском ремесле. В поэмах Гомера много творческих вставок. Достаточно напомнить о Троянском коне или о раскаленном коле, которым выжигают глаз Циклопу, или о той подготовке к избиению женихов, когда Одиссей активно конструирует ситуацию: лишает женихов оружия и заставляет их соревноваться в стрельбе из лука. Не будь ситуация подготовлена, ее исход стал бы весьма проблематичным.

Все ситуации канонического типа требуют мысленного проигрывания до их практической реализации, т. е. предполагают опредмечивание и активный подход к формализму: умение изолировать ситуацию – вычленить её из условий, пространства и времени; умение вскрыть внутреннюю логику ситуации и оценить ее; умение перекроить эту логику ситуации в соответствии с желаемым исходом. Ни один из традиционных олимпийских навыков не обеспечивает опредмечивания логики или алгоритма ситуаций, а следовательно, и активного подхода к их внутренней форме. Исключение составляет лишь предмет пиратского ремесла – палуба корабля и закрытое горизонтом окружение, которые и должны, видимо, рассматриваться первым определением к творчеству, начальной школой творчества.

И, наконец, последнее – широкий размах прогнозирования с обязательным подключением олимпийских имен. В ритуале как таковом необходимость прогноза не возникает. Кузнецу, шорнику, земледельцу не приходится задумываться над возможными исходами собственной деятельности, все здесь решено миллиардными повторами, и если все для дела есть и дело начато, оно в свое время будет завершено тем самым результатом, которым завершались до него такие же дела в тех же условиях. Чуда здесь ждать неоткуда, из овса просо не вырастет. В отличие от ритуальных «теперь»-ситуаций пиратские далеки от однозначности по исходу, и попытка заглянуть в будущее с тем, чтобы не упустить благоприятную возможность и вовремя увернуться от неблагоприятной, выступает такой же естественной составляющей пиратского ремесла, как опредмечивание программ и творческая вставка. Более того, развязанная пиратами «гонка вооружений» создает и в рамках

71

ритуальных отношений атмосферу неопределенности и неуверенности в завтрашнем дне, чтотакже способствует расцвету прогнозирующей активности, но уже по поводу самых обычныхи, казалось бы, целиком определенных по «началу» событий: женитьба, рождение ребенка и т.д. и т.п.

Мы упоминали уже о «логическойфигуре» прогноза, в которую входят: констатация вариантного характера ситуации, уникальное событие, обращение к Олимпу, вывод. Выглядит это примерно так. Высадившись по возвращении от Менелая на Итаке, Телемах объясняет своемуспутнику Феоклимену ситуацию во дворце, обсуждая шансы женихов стать царем Итаки. Особенно выделяет он Евримаха (Одиссея ХV, 518-525). Этот первый определяющий варианты ситуации момент тут же перебит уникальным событием:

...В это мгновение справа поднялся огромный

Сокол, посол Аполлонов, с пронзительным криком;

в когтях он

Дикого голубя мчал и ощипывал; перья упали

Между Лаэртовым внуком и судном его быстроходным.

(Одиссея, XV, 526–528)
Ссылка на Олимп и вывод реализованы в прогнозе Феоклимена:
Знай, Телемах, не без воли Зевеса поднялся тот сокол

Справа; я вещую птицу, его рассмотрев, угадал в нем.

Царственней вашего царского дома не может в Итаке

Быть никакой; навсегда вам владычество там сохранится.

(Одиссея, XV, 531-534).

Тот же тип движения мысли представлен в прогнозах Калхаса (Илиада, I, 93-100; II, 300-330), Полидамаса (Илиада, XII, 200-229) и в ряде других, хотя иногда, в прогнозе Алиферса, например, обращение к Олимпу предшествует уникальному событию (Одиссея, II, 40 – 176). Шаговая структура прогноза и очевидная произвольность синтезируемых элементов интересны прежде всего своей уникальностью, невыводимостью из прошлого опыта, а также и самим восхождением: событие – Олимп – прогноз. Событие в этом восхождении выглядит более или менее типичным, и это позволяет женихам, например, и Гектору скептически относиться к знаковой стороне события. Гектор задает Полидамасу скользкий вопрос: «Ты не обетам богов, а ширяющим в небе птицам верить велишь?» (Илиада, XII, 237-238). А женихи вообще неуместно геройствуют: «Мы не боимся ни полного звучных речей Телемаха, ниже пророчеств, которыми ты, говорун поседелый, всем докучаешь» (Одиссея, II, 200-202).

Обращение к Олимпу есть, собственно, активная попытка заставить олимпийский формализм работать. Здесь происходят недопустимые с точки зрения нормальной олимпийской цивилизации вещи: пророки вовлекают богов в частноличные ситуации. По отношению к Олимпу воспроизводится, но уже в теоретической области, то «ползущее движение», которое возникает в «гонке вооружений» как соотнесенное движение опасности нападений и средств защиты. Это теоретическое освоение Олимпа представлено не только в системе прогнозирования, но

72

и в системе «причинного объяснения» фактов. В системе прогнозирования Хрис молит Аполлона: «...услышь и исполни одно мне желанье: слезы мои отомсти аргивянам стрелами своими» (Илиада, I, 41- 42), и олимпийский бог тут же зажигается этой идеей, спешит действовать по слову Хриса, как рабыни в доме Одиссея по слову Евриклеи:
Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом,

Лук за плечами неся, и колчан со стрелами, отовсюду

закрытый,

Громко крылатые стрелы, биясь за плечами звучали

В шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный,

Сев, наконец пред судами, пернатую быструю мечет.

(Илиада, I,44–48).
Слово Хриса, обращенное к богу, так же конкретно и программно, как и слово Евриклеи к рабыням или слово Одиссея к Евмею и Филойтию: Хрис просит наказать стрелами, и Аполлон реализует именно этот способ наказания. Когда в обращениях к Олимпу нет программы, возможны всяческие недоразумения. Нестор молит Зевса помочь ахейцам, которых трояне прижали к кораблям:

«...погибели день отврати, олимпиец. Гордым троянам не дай совершенно осилить ахеян!» (Илиада, XV, 375-376) Исполнительный Зевс тут же подтверждающе громыхает, но получается усердие не по разуму:
И грянул с небес промыслитель Кронион,

Внявший молению Нестора, благочестивого старца.

Но трояне в их пользу приявшие знаменье Зевса,

Жарче на рати ахейские бросились, жадные боя.

(Илиада, XV, 377-380).

Олимп, таким образом, вовлекается в теоретическую деятельность примерно на тех же правах, на которых в практическую деятельность вовлечен раб, реализующий слово в дело, т.е. Олимп становится таким же рабом теории, как и исполнитель – раб практики.

Влияние пиратов, этой заритуальной стихии разбоев и грабежа, на процессы распада олимпийской культуры и синтеза культуры нового типа прослеживается по многим линиям. Повышая военный потенциал эгейского бассейна и поддерживая значения этого потенциала на высоком уровне, пираты не ограничиваются ролью внешней причины процесса, активно участвуют в синтезе карликовых ритуалов. Принцип примата слова над делом, естественно возникающий на палубе пиратского корабля, становится руководящим принципом строительства нового ритуала. В переходный период действие принципа распространено на все стороны жизни. Повсюду – и в домашнем ритуале, и в рамках «царства», и в отношении к содержательному формализму Олимпа – прослеживается один и тот же тип связи: слово предшествует делу, формирует и направляет дело.

В рамках этого отношения возникает и развивается античное рабство – резкое деление на свободных «по-природе», обладающих, полной властью над ритуалом через слово, и на исполнителей, о6еспечиващих функционирование ритуала, о которых Аристотель пишет: «Кто по природе принадлежит не самому себе, а другому, и при этом все-таки человек, тот по своей природе раб» (Политика, 1254 а). В этой части,

73

в «естественном» делении на рабов и свободных, продолжает действовать и долго еще будет действовать кровно-родственная связь, которая уже с момента рождения определяет гражданское положение человека: рожденный от свободных – свободен, рожденный от рабыни – раб. Военное порабощение свободных – сравнительно редкий и нехарактерный случай. Уже в гомеровскую эпоху устанавливается практика умерщвления в набегах всего взрослого мужского населения, и эта практика остается в силе на весь классический период. В большинстве случаев античный раб по, своему происхождению не военнопленный, а незаконнорожденный. Этим и объясняется относительно мирное сосуществование свободных и рабов: античному рабу некуда деться и некуда освобождаться – нет такого места на земле, где бы он мог стать свободным. Классифицируя «сущности по-природе» и располагая их по степени одушевленности, Аристотель разбивает существа человеческие на два подвида: властвующие, или «существа политические», и подвластные исполнители, или «одушевленные орудия». Последние – рабы – существуют по Аристотелю лишь потому, что орудия сами по себе мертвы: «Если бы каждый инструмент мог выполнять свойственную ему работу сам... господам не нужны были бы рабы» (Политика, 1253 а).

Проникновение принципа примата слова во всю совокупность социальных отношений, в том числе и в отношении к олимпийскому формализму, делает героя гомеровских времен личным носителем социальности во всем ее карликовом объеме. Человек здесь полновластный и полноответственный хозяин ритуала, его творец и верховный авторитет. Он лично определяет свою судьбу и судьбу своего «дома» Малый объем и тесные рамки такой свободы не должны скрывать от нас то главное, что произошло в эгейском бассейне: впервые в истории человечества здесь появилась целостная личность – ключ и творец социальности нового типа. Лишь с этого момента приобретает какой-то смысл вся совокупность равнораспределенных, «общечеловеческих» идей – свобода, равенство, братство, а само слово «человек» начинает звучать если еще не очень гордо, то во всяком случае содержательно. Возникновение домашнего карликового ритуала, который можно было бы назвать «человеком-государством», и есть, собственно, первый шаг в становлении нового типа культуры и нового типа мысли, который мы называем сегодня европейским.