Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1). Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги

• Название: Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги
• Дата: 06.04.2023
• Размер: 1.77 Mb.
• Имя файла: Петров М.К. Самосознание и научное творчество (1).doc
• Тип: Документы; #1041761
• страница: 4 из 29

2. Олимпийская культура

Для понимания профессионально-именного ключа и его генезиса из ситуативно-именного ключа доолимпийской культуры наиболее важны нам кажется, процессы изменения в системе практических отношений к миру. Здесь можно выделить две тенденции. С одной стороны, это обнаружение и включение в ритуал циклических процессов, отличающихся периодичностью и постоянством (скотоводство, земледелие, обработка неорганических материалов), а с другой – насыщение технологий устойчивыми специализирующими включениями (животные, орудия, древесина, камень, металлы, земля), которые создают и новый тип окружения и новый тип технологий, и новое распределение предметных, кибернетических и энергетических составляющих в социальном ритуале.

В предметный мир социального ритуала вводятся теперь земля, камень, древесина, металлы, ряд видов животного и растительного царства становится не только объектами прямого присвоения (охота, рыболовство, сбор плодов), но и предметами технологического воспроизводства. Орудийный арсенал пополняется большим количеством специализированных средств, включающих не только механические (орудия, прирученные животные), но также и ряд физических и химических процессов, которые требуют тонкого регулирования по интенсивности, времени, условиям среды (приготовление и консервирование пищи, обжиг, обработка металлов).

Обе тенденции (цикличность процессов и насыщение технологий вещными элементами) перестраивают ситуативный тип технологии в более жесткий и четкий тип профессиональной технологии, которая требует более активного и квалифицированного вмешательства человеческого разума на правах регулятора и средства связи технологии в целостность. По степени сложности это все та же ситуация с более или менее значительным числом участников, но теперь эта ситуация гетерономна в том смысле, что в неё входят и в ней связаны на правах обязательного участия предметы, имеющие свои особые законы поведения и воспроизводства, с которыми волей-неволей приходится считаться

в процессах регулирования. В земледелии это – земля, волы, плуг, упряжь, зерно, биологические циклы развития растений и т.п. В каждой из таких технологий (идет ли речь о скотоводе, плотнике, кузнеце, гончаре) связаны десятки предметов со своими особыми свойствами. Сложны и продукты технологий. Гесиод, например, говоря об искусстве плотника, замечает:
Самонадеянно скажет иной: «Сколочу-ка телегу!»,

Но ведь в телеге-то сотня частей! Иль не знает он,

дурень?

(Труды и дни, 455–456).

26

Различие между профессиональной и ситуативной технологиями, если использовать биологические аналогии, примерно того же порядка, что и различие между биологическими организмами, имеющими на вооружении центральную нервную систему, и организмами, у которых ее нет. В профессиональной технологии человек выполняет роль нервного центра, и

соответствующая связь разнородных предметов в целостность – трудовой

навык – оказывается связью личной, выделяющей голову человека в условие целостности практических отношений к миру.

Только с этого момента мы получаем право говорить о появлении человека

как устойчивой социальной реальности, в чем-то отличном от имени. Если в ситуативно-именном ключе человек мелькал как элемент мозаичного набора в калейдоскопе ситуативных технологий, то теперь он нечто устойчивое – гарант целостности орудийно-исполнительной системы в сложных и цикличных технологиях. Вместе с тем, выступая условием целостности таких технологий, человек здесь частичен по отношению к ритуалу, связывает лишь часть социально необходимых технологий, т. е. он вынужден входить в связи с другими людьми и реализовать в этих связях целостность социального организма.

Это вторая целостность высшего порядка, «связь всего», призвана стабилизировать распределение практических отношений к миру в матрицу профессий, она возникает как новая «олимпийская» система имен по ходу разрастания мифологической флоры. Мы называем ее «олимпийской» или «Олимпом» просто потому, что наиболее развитые и зрелые формы подобной системы, к тому же формы, осознанные по ходу критического к ним отношения, даны нам в памятниках античности.

Систему можно было бы назвать любым другим термином. Ф. Корнфорд, тонкий и наблюдательный исследователь этой системы, называл ее, например, «шаманизмом». Но при таком подходе ускользали бы многие частные детали, которые хорошо видны на олимпийском материале и едва различимы в других исторически засвидетельствованных системах.

В отличие от эпонимики доолимпийской культуры система олимпийских имен не совпадает с именами людей, отчуждена в особую вневременную область как система «вечная» и «бессмертная», а целостность в такой системе достигается в основном генеалогической связью, хотя на эту связь, особенно в переходный период, накладываются иерархические аспекты борьбы за власть. В любой разновидности олимпийские имена образуют генеалогическую и иерархическую целостность. Иными словами, во-первых, нет имен «беспризорных» – все они имеют родителей и связаны кровно-родственными отношениями, а во-вторых, все имена обычно по тем же кровно-родственным связям сравнены и измерены по силе, образуют иерархию власти. С другой стороны, в любой такой целостности обнаруживаются шрамы, разрывы, обилие вариантов – следы преемственной связи с именами доолимпийского типа.

В идеализированном и очищенном виде Олимп представляет собой целостностную систему кровно-родственных связей, генеалогическое древо, в исходе которого находится «первичная родительская пара». Как правило, первичная пара отождествляется с небом (мужское начало) и землей (начало женское). От них через ряд естественных и кровосмесительных связей происходят все имена системы. Кровно-родственная связь обеспечивает замкнутость системы имен, по которым распределены

27

профессии, т.е. здесь возникает ключевое отношение, стыкующеепрактические отношения к миру в социальное целое. Та же кровно-родственная связь обеспечивает не только замкнутость, но и подвижностьсистемы имен: система допускает практически бесконечное разрастаниеза счет порождения новых имен. Эрос, Дионис, Психея, Ананке, Дикемогут служить примерами олимпийского порождения, когда новаясоциальная функция довольно быстро получает именное оформлениеи входит в кровно-родственную связь с именами Олимпа.

Принцип профессионального порождения имен, в котором имя мыслится носителем профессионального навыка, представлен в большинстве олимпийских систем, в том числе и в Библии. Моисей, например пишет: «И взял себе Ламех две жены; имя одной Ада, а имя второй Цилла. Ада родила Иавала, он был отец живущих в шатрах со стадами. Имя брату его Иувал, он был отец всех играющих на гуслях и свирели. Цилла также родила Тувалкаина, который был ковачом всех орудий из меди и железа» (4, 19–22). Вместе с тем основной и исходной схемой порождения является в олимпийском ключе не столько порождение имени, по готовой уже профессии, сколько порождение профессий в существующем уже имени, т. е. и для олимпийских имен остается в силе принцип наращивания текста имени, который действовал в доолимпийском типе.

Являясь историческим продуктом, реальные олимпийские схемы довольно далеко отходят от идеализированной. Не говоря уже о различии в именах и в распределении профессиональных навыков по именам наблюдаются также различные подходы к решению исходных связей схемы. Кронос, например, приходит у Гесиода к власти довольно радикальным способом:
Ночь за собою ведя, появился Уран, и возлег он

Около Геи, пылая любовным желаньем, и всюду

Распространился кругом. Неожиданно левую руку

Сын протянул из засады, а правой, схвативши огромный

Серп острозубый, отсек у родителя милого быстро

Член детородный и бросил назад его сильным размахом,

(Теогония, 176-182)

Этот же мотив встречается в одной из версий полинезийских теогоний, у финикийцев и у ряда других народов. Но чаще представлен «военный» вариант борьбы богов с попутным резким сокращением числа имен. Зевс устраняет из картины мира своего отца Кроноса уже после девятилетней битвы, в результате которой Кронос и титаны оказались в заключении под землей. Тем же способом действует вавилонский Мардук, который победив Тиамту и устранив Кинга, получает верховную власть и становится обладателем «пятидесяти имен». В полинезийских космогониях, а также в Библии и в поздних греческих версиях более распространен мотив исходного бескачественного единства – «ночи», «тьмы». Разделение этого единства на мужскую (небо) и женскую (земля) противоположности, как это заметил уже Филон Александрийский, обвиняя Гераклита в плагиате у Моисея, становится исходным пунктом процесса порождения олимпийских имен. В записи Лилиуокалани, последней королевы Гавайев, этот исходный «темный» период целостности охватывает 7 из 16 эпох и заполнен множеством событий. Тем или иным

28

способом каждая олимпийская космогония создает свою первичную пару от

которой происходит все.

Вторым очагом отклонений от идеализированной схемы является состав текста

который явно связан с генезисом из имен первичного типа. Афина, например, специализируется в основном по плотничьему ремеслу, но она же покровительствует гончарам, где ей положено «десницею печь охранять», и ткачихам. Кроме того, она изобретает законы, дарит афинянам ареопаг и маслину. Ее двойник по основной профессии полинезиец Тане более тяготеет к кораблестроению, правит лесами и птицами, часто выступает в смешанной, близкой к фигуре Зевса, функции. По маорийской версии именно Тане разделяет своих родителей – небо и землю, но делает это несколько необычным способом. «Убедившись в тщетности попыток поднять отца руками, Тане встал на голову и начал толкать Небо ногами. Деревья, дети Тане, как бы воспроизводят положение своего отца, ибо, по маорийскому мифу, они стоят вниз головой с ногами, протянутыми к небу. Усилиями Тане отец-небо был поднят наверх, мать Земля осталась внизу, и свет хлынул в образовавшееся между ними пространство»²².

Тане, правда, не говорит: «Да будет свет!» – но и свет, и разрыв-хаос, и даже стояние на голове - варианты единого. Фигура специализированного «подпирателя неба» встречается и у полинезийцев, и у греков (Ру, Атлант), а Платон, в частности, пишет: «...голова дерева – корень, ноги – ветви» (Тимей, 90 А). Сам же акт разделения земли и неба отмечается повсеместно, в том числе и в Библии: «И создал бог твердь; и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И назвал бог твердь небом» (Первая книга Бытия, 1. 7-8). Здесь нет специальной опоры, зато сам бог в виде Духа божьего носится над водой, как Эрос в Хаосе Гесиода или как Шу (ветер) в египетском мифе о Гебе и Нуте, который удерживает родителей в отдалении.

В различных системах распределение профессий по олимпийским именам может не совпадать, но в целом все новые технологии распределены в олимпийские имена и все олимпийские имена нагружены технологическими

или социальными функциями. Бездельников здесь нет: имена либо выступают изобретателями и первооткрывателями, либо присутствуют в актах творчества, «вдохновляя» изобретателей и искусных исполнителей. У каждой профессии свои боги-покровители. У плотников Афина, у землепашцев Деметра, у виноделов Дионис, у кузнецов Гефест и т.д. Это обстоятельство сообщает олимпийским именам ряд новых свойств, которыми имена доолимпийские не обладали.

В доолимпийском ключе процесс накопления мог совершаться лишь как

индивидуальное (носитель имени) порождение поступков, которые через селекционирующий фильтр (память старейшин) могли войти в текст имени в качестве нормы поведения для следующих поколений.Теперь картина процесса существенно меняется. Наследственное кодирование и накопление оказываются уже не совмещенными функциями, какими они были в актах посвящения, а разделены в особые институты.

В новом ключе наследственное кодирование основано на связях родства. Сын наследует навык отца, усваивая этот навык в практических ситуациях, в которые он вовлечен со дня рождения. Передачу навыка по родству, как характерную особенность доантичного общества, подчеркивал

29

уже Геродот, когда он сравнивал некоторые порядки Спарты с порядками Египта: «Следующая черта свойственна лакедемонянам и египтянам: их глашатай, флейтисты и повара наследуют занятия отцов, так что сын флейтиста становится флейтистом, сын повара – поваром, а сын глашатая – глашатаем; другие при всей звучности голоса не могут их вытеснить, так как свои обязанности они исполняют по праву наследства» (История, VI, 60).

Естественно, что в такой преемственности поколений также идет накопление: навык обогащается новыми приемами, он усложняется и качественно преобразуется или, как говорят сегодня, «оптимизируется» в той мере, в какой это позволяют возможности человеческой головы и традиционного орудийного арсенала. Вместе с тем продукты такого накопления оставались бы достоянием рода, а чтобы перейти в отчужденную форму социального навыка и стать достоянием общества, здесь необходим дополнительный механизм связи на едином профессиональном уровне. Имена олимпийских богов как раз и выполняют роль этих профессиональных накопителей знания. Они, с одной стороны, выступают социальной памятью - содержат и хранят как социальную ценность информацию эталонного типа о технологиях и о соответствующих

продуктах деятельности, а с другой – обогащаются в процессе отбора и фиксирования на правах социальных ценностей всего выдающегося, всех полезных новинок, которые возникают в рамках профессии. Соответственно, деятельность человека всегда мыслится «парной»: рядом с человеком-профессионалом всегда маячит фигура соответствующего бога. Присутствие бога - характерная деталь рисунка, поэзии, бытовых ситуаций. Гесиод, например, советует брату:
Жарко подземному Зевсу молись и Деметре пречистой,

Чтоб полновесными вышли священные зерна Деметры.

В самом начале посева молись им, как только, за ручку

Плужную взявшись рукой, острием батога прикоснешься

к спинам волов, на ярмо налегающих.

(Труды и дни, 465–469)

Телемах, когда его мать, Пенелопа, пробует остановить певца, тут же

объясняет ей эту парность ситуации:
Милая мать, возразил рассудительный сын Одиссеев,-

Как же ты хочешь певцу запретить в удовольствие

наше

То воспевать, что в его пробуждается сердце?

Виновен

В том не певец, а виновен Зевес, посылающий свыше

Людям высокого духа по воле своей вдохновенье.

(Одиссея. I , 341-346)

Отношения профессионала-исполнителя к богу-покровителю мыслятся

довольно свободными, но границы этой свободы четко определены

и технологическое «богохульство» наказывается беспощадно:
Гордый, хвалиться дерзал, что победу похитит он в

песнях,

Если и Музы при нем воспоют, Эгиоховы дщери.

31

Гневные Музы его ослепили, похитили сладкий

К песням божественный дар и искусство бряцать на

кифаре.

(Илиада, II,596-600).
Возникает, таким образом, более сложная социальная структура, в которой

совокупная потребность, распределяясь в систему практических отношений к миру, использует два посредующих звена: олимпийское имя и родовую профессию. И в том и в другом звене используется кровно-родственная связь, но используется она по-разному. В системе олимпийских имен это связь распочкования целого в единстве различений. В системе родовых профессий та же связь суть воспроизводство навыка – наследственное программирование. Через олимпийские имена обе системы объединены в кумулятивное, обладающее большой инерцией целое. Олимп организует родовые навыки в социальное целое, тогда как система родовых навыков; накапливая в преемственной деятельности поколений новое и совершенствуя навыки, меняет Олимп – связывает с именами богов все новые и новые детали ремесла, а при необходимости и порождает олимпийские имена, производит от существующих новых богов, создавая тем самым новые профессии.

Если присмотреться к функционированию олимпийских имен, то механизм их существования оказывается довольно близким к механизму существования научных теорий. С каждым именем связан текст (миф), в котором в более или менее тесной связи содержится группа поступков технологического характера. Об Афине, например, сказано в гомеровских гимнах:
Плотников, смертных мужей, обучила впервые богиня

Сооружать для боев колесницы, пестрящие медью.

Девушек с кожею нежной она обучила в чертогах

Славным работам, вложив понимание каждой в рассудок.

(IV, 12-15).

Каждый из таких поступков бывает, как правило, детализирован до

технологического уровня, говорит не только о том, что сделано, но и как это

было сделано. Конец XVIII песни Илиады (468 - 616), где описывается

работа Гефеста над щитом для Ахилла, может служить кузнецу в качестве руководства по изготовлению щитов.

Появление в таком тексте новых элементов испытывает хотя и слабое по

сравнению с научным способом накопления нового, но все же достаточно

ощутимое априорное определение, которое выражено в специальном имени, в ряде общих для данного ремесла правил. Конечно, ни о какой

текстуальной строгости и четкости в нашем понимании здесь не может

быть и речи: события мифа почти не содержат ссылок на предыдущие события, входят в текст свободно, не образуют упорядоченной последовательности, в которой каждое следующее событие предполагало бы совершенными все предыдущие. Отсутствие такой упорядоченности в событиях мифа делает тексты олимпийских имен внеисторичными.

При всем том уже в тексте олимпийского имени обнаруживается действие

одного из основных законов теоретического накопления – действие

запрета на плагиат: события мифа уникальны, и всякий повтор

31
воспринимается не как два раздельных события, а как одно. У Гомера это

явление уже осознано, у него встречаются первые упоминания об этом

законе:

...неразумно и скучно

Снова рассказывать то, что уж мы рассказали однажды.

(Одиссея,XII, 452-453)

Запрет на плагиат делает олимпийские имена весьма емкими и подвижными накопителями информации, если их сравнивать с именами доолимпийского типа. Процесс накопления не ограничивается теперь краткими периодами посвящения, а идет как независимое от конкретных носителей профессии коллективное профессиональное творчество, опосредованное через устойчивую сущность – имя олимпийца, которое отчуждено, поставлено вне головы примерно тем же способом, каким мы сегодня ставим на стеллаж книги. Правда, на олимпийском стеллаже новые книги (новые имена богов) появляются редко, зато наличные книги не только постоянно читают и перечитывают, но всякий раз их переписывают и дописывают. Как и всякая другая, эта аналогия хромает: мы не переписываем и не дописываем книги, предпочитаем писать новые.

В зависимости от условий, в которых реализуется олимпийский ключ в системе практических отношений к миру могут обнаруживаться довольно резкие различия, что вызывает различия и в матрице профессионального распределения и в положении отдельных профессий. В основе любой олимпийской цивилизации лежит земледелие, в котором заняты обычно более 80% трудоспособного населения. В составе остальной части населения преобладают ремесленники. Земледельцы и ремесленники, а также, по условиям среды, скотоводы, рыбаки, охотники, торговцы образуют основное, занятое производительным трудом ядро ритуала. Воины, чиновники, жрецы, писари, правители заняты в сфере социального регулирования и образуют руководящее меньшинство (Китай).

Различия в олимпийских цивилизациях связаны не столько со структурой производящего ядра – здесь наблюдается высокая степень подобия и в технологическом и в орудийном планах, – сколько со структурой руководящего меньшинства, причем в этой последней структуре различия производны от условий существования и от возможностей интеграции в государственные структуры по функциям регулирования социального окружения. При всех условиях должна обеспечиваться деятельность производящего ядра, а угрозы его деятельности возникают главным образом по двум причинам: а) из-за неустойчивости годового климатического цикла; б) из-за опасности внешних нападений.

Есть еще и внутренняя причина, на нее справедливо указывает Виткин: «Быстрый рост населения в условиях земледельческого быта со временем приводит к земельной тесноте, к давлению населения на производительные силы. Споры из-за земли между общинами становятся обычным явлением, а война – тем способом их разрешения, к которому прибегают охотнее всего»²³.

Эту внутреннюю причину, когда, по Марксу, то народонаселение давит на производительные силы (Азия, Греция, Рим), то, напротив, производительные силы устраняют «...его избыточную часть при помощи голода или

32

эмиграции»²⁴, нельзя не учитывать. Она создает избыток народонаселения «лишних людей», энергия которых может быть направлена и на укрепление ритуала и на его преобразование. Но проявляет она себя примерно одинаково в любом типе олимпийской культуры, поэтому, когда речь идет об анализе различий, она вряд ли может существенно помочь делу. Нам следует поэтому зафиксировать внимание на причинах внешних: на необходимости регулирования годового цикла земледелия (естественная) и на защите от нападений (социальная). Обе эти причины в той или иной степени представлены в любых олимпийских цивилизациях, чистых «естественных» или чистых «военных» олимпийских цивилизаций нет. Но в едином спектре переходов по естественному или военному основанию различия могут быть весьма значительны.

Более или менее классическим примером «естественной» олимпийской цивилизации может считаться Китай. Здесь земледелие связано с регулированием стока рек на большом протяжении, с большим объемом работ как по строительству, так и по эксплуатации гидротехнических сооружений.

Изолированность континентального Китая и принципиальная возможность резко снизить опасность внешних нападений за счет централизации управления на большой территории обеспечили здесь развитие более или менее «чистого» типа естественного олимпийского ритуала с государством, основная функция которого сводилась к поддержанию цикличности и порядка не в своем социуме, а за его пределами, в окружении.

Ориентация на регулирование внешних обществу сил природы не снимала, естественно, забот по обеспечению целостности ритуала, т.е. необходимость тем или иным способом нейтрализовать и подавлять сепаратистские тенденции и любые другие помехи нормальному функционированию социальных структур. Но уровень этих внутренних помех был в Китае сравнительно низок: земледелие и связанные с ним ремесло и торговля были заинтересованы в существовании и нормальном функционировании центральной власти, благодаря которой они, во-первых, получали устойчивый климатический цикл и довольно надежную частотную характеристику для «десяти тысяч вещей», удерживаемых государством в должном порядке, а во-вторых, эта центральная власть, связывая энергию «лишних людей» в гидротехнических работах, с пользой для ритуала снимала внутренние напряжения, вызываемые перенаселением, создавала оптимальные условия для быстрого накопления

профессиональных навыков. Более того, в Китае сравнительно рано появляется институт исполнения государственных должностей по конкурсу (мандаринат). Отказ в этой части от наследственного принципа и появление здесь селекционирующей вставки исключали сколько-нибудь значительное разрастание государственного аппарата и усиление налогового гнета, снижали опасность дробления ритуала сверху в результате борьбы наследственной знати за власть, а главное – открывали дорогу к быстрому накоплению и удерживали на очень высоком уровне искусство административного управления, поскольку талант администрирования полностью или почти полностью поглощался социальной структурой через систему отборов-экзаменов.

Как любопытный штрих из истории китайско-японских отношений Артановский отмечает: «Многое позаимствовав из области государственного устройства, японцы отвергли, например, китайскую систему

33

экзаменов для государственных чиновников – как несоответствовавшую социальному строю общества, которое ко времени, когда это заимствование произошло, находилось в состоянии гораздо большей, чем в Китае феодальной децентрализации»²⁵. На близкие факты указывают Танака, Якобс, Нидам²⁶, но причины здесь, думается, нужно искать не столько в наследственном или ненаследственном характере руководящего меньшинства – эта деталь производна, сколько в уровне внутренних помех.

Относительная стабильность объектов государственного регулирования и отсутствие в них внутреннего противодействия, стремления уйти из-под контроля, позволяло в Китае строить регулирование по элементарному кибернетическому типу. Программа и отрицательная обратная связь для конечной полосы отклонений оказывались вполне достаточными, т.е. регулирование могло идти примерно тем же способом, каким медицина «регулирует» человека: отказывается иметь дело с человеком здоровым, зато любые отклонения от нормы рассматривает как «болезни», как что-то заведомо подлежащее нейтрализации и уничтожению.

Как в медицине поиск полезных отклонений («полезных болезней») представляется сомнительным, даже кощунственным делом, и задача в любом случае исчерпывается возвращением пациента к здоровью, так и в китайской социальности исходный тип регулирования по нулю отклонений от программы оказывается преобладающим не только в собственно естественном регулировании стихий, но и по взаимодействии социальных институтов. Мировоззренческой санкцией такого положения дел выступает «принцип невмешательства», обилие различного рода мифов и легенд вроде притчи о человеке, который людям насмех пытался тянуть ростки, чтобы заставить их расти быстрее.

Это тяготение к норме, к нейтрализации и уничтожению любых отклонений, что оправдано условиями социального окружения, предопределяет становление характерного для «естественных» олимпийских ритуалов механизма обновления закрытого и разобщенного типа. В ремеслах (за исключением искусства администрирования) передача и накопление навыка использует кровно родственную связь: сын участвует в практической деятельности отца. Это открывает широкие возможности для совершенствования профессиональных навыков как за счет специализации, так и за счет усложнения соответствующих программ. При этом, однако, накопление профессионального мастерства оказывается процессом замкнутым на уровне особенного, т.е. на уровне олимпийского имени, не выходит во всеобщую форму. Оно ограничено трансформацией наличных технологий, т.е. тем, что мы сегодня называем «рационализацией» - совершенствованием деталей при сохранении в неприкосновенности основной технологической схемы.

Здесь в рамках ремесла возникает та ситуация деятельности по ритуалу, по обычаю, по причине «всегда так было», о которой Аристотель писал: «А с ремесленниками обстоит дело подобно тому, как и некоторые неодушевленные существа, хоть и делают то и другое, но делают это, сами того не зная (например, огонь жжет); неодушевленные существа в каждом таком случае действуют по природным свойствам, а ремесленники – по привычке» (Метафизика, 981 в). Здесь не происходит опредмечивания деятельности как таковой в общее понятие по

34

той же причине, по которой в медицине отсутствует сколько-нибудь развитое понятие «здорового человека»: из всех болячек мира, известных медицине, не соберешь одного здоровья. Это естественно, и в случае с ремесленником, и в случае с медиком понятие нормы, программы располагается на слепом пятне соответствующего профессионального глаза, и деятельность опредмечивается, входит в поле зрения только в том случае, когда нарушается норма и возникают отклонения. Это обстоятельство делает профессиональные навыки необычайно устойчивыми. Еще Платон, например, с восхищением писал об устойчивости навыка у египтян, где, по его расчетам, технологии оставались неизменными более 10 000 лет (Законы, 656 ДЕ).

В особом положении находится лишь навык администрирования, однако и здесь, несмотря на селекционирующую вставку (мандаринат), накопление не использует или почти не использует запрета на плагиат. Новое в навыке администрирования возникает не по линии объекта (предметы администрирования остаются неизменными), а по линии субъекта растет субъективное мастерство управления одной и той же группой объектов. Здесь, как и в мифе вообще, выдающиеся административные деяния входят в текст и сохраняются в нем не по связи отрицания, как это происходит в научном тексте, а по типичной для мифа связи сопричастия с олимпийским именем (или просто с названием должности). Это естественно: устойчивость объектов государственного регулирования есть вместе с тем устойчивость основной административной проблемы; китайская государственность всегда решала одну и ту же проблему, и накопление здесь могло идти только как «оптимизация» - выбор среди многих решений наилучших.

В целом «естественная» олимпийская цивилизация выглядит наиболее стабильным и «рациональным» типом государственности, что порождает множество иллюзий насчет прирожденной научности китайского способа жизни, а также и насчет «естественной» подготовленности к восприятию разумных, коммунистических норм жизни. Нидам, например, пишет: «Единственной мечтой любого купеческого сына было стать ученым, пройти

имперские экзамены и высоко подняться по бюрократической лестнице. В течение многих поколений это стремление приводило в действие всю бюрократическую систему. Я не уверен, что в наше время это стремление исчезло. Оно, видимо, живет, хотя и в новой, более высокой форме. В конце концов партийный работник, положение которого не зависит от случайностей рождения, как и в древности, равно презирает аристократическую утонченность и меркантилизм. В каком-то смысле социализм, как дух неугнетенной справедливости, был заключен в бутылке средневекового китайского бюрократизма. Древние китайские традиции было бы легче совместить с будущим научным миром международного братства, чем традиции Европы»²⁷.

Опасность иллюзий этого рода не только в том, что желаемое здесь выдается за действительное, но и в том также, что возникающие в условиях естественного олимпизма социальные и психологические барьеры, отделяющие олимпийскую цивилизацию от европейской, загоняются вглубь как нечто побочное и несущественное, остаются неосознанными, избегают опредмечивания в качестве вполне реального препятствия. Делается это обычно под благородным флагом борьбы

35

с расовыми предрассудками и предубеждениями, но расы и вообще биологическая сторона дела к данному случаю не имеют никакого отношения. «Натурфолькер» Ясперса, их обреченность, имели бы какой-то смысл лишь в том случае, если бы культура была явлением биологическим. Но культура – явление социальное, которое передается по наследству новым поколениям не через гены, а через сложившуюся систему социальных институтов, причем олимпийская система социальных институтов такова, что в ней, собственно, нет человека – есть лишь пахари, кузнецы, писари, императоры, воины и т.п.

Поэтому нам представляются крайне неудачными и дезориентирующими попытки ряда общественных деятелей и ученых представить дело так, будто у стран европейской культуры есть своя особая перспектива. Эту двойственность допускает, например, Бернал: «Задача преобразования мира с учетом научной революции – повсеместно трудная задача, причем трудности имеют тенденцию увеличиваться. Эта задача в ее экономических, политических и научных аспектах должна рассматриваться как часть единой операции, и определенные фазы развития должны каким-то образом координироваться в международном плане. Величайшая проблема нашего времени состоит в том, возможна ли такая координация в мире, где господствует разделение между капиталистической и социалистической экономикой. Если, как это сделано в Китае, за исходное берется отрицательный вывод, то это может повести к появлению двух радикально отличных типов науки, которые будут развиваться параллельно, причем одна будет постепенно становиться доминирующей, а другая исчезать»²⁸.В наше время говорить о двух или большем числе радикально отличных типов науки – значит не упрощать, а усложнять действительно трудную задачу преобразования мира в условиях научно-технической революции.

«Естественный» вариант олимпийской социальности по основным характеристикам очень близок к «азиатскому способу производства» и в едином спектре олимпийских структур представляет тип наиболее стабильный, существенной особенностью которого является расцвет профессионализма и связанной с ним кастовости. По объему накопленных профессиональных знаний «естественная» олимпийская структура предстает высшим типом как по отношению к военным олимпийским вариантам, так и по отношению к цивилизации европейской. Даже в настоящее время, когда в условиях научно-технической революции происходят радикальные сдвиги и трансформации навыков, страны с недавним олимпийским прошлым резко выделяются по уровню профессионального мастерства, если, конечно, речь идет о профессиях

древних, имеющих многовековую историю.

Олимпийский ключ в «естественном» его исполнении образует своего рода профессиональный тупик социальности, выход из которого на пути эволюционного накопления качества принципиально невозможен. Дело здесь не в какой-то изначальной предопределенности или неспособности соответствующих народов подняться на новую историческую ступень развития, а в том элементарном обстоятельстве, что олимпийский и европейский ключи не есть ступени одной лестницы, и сколько бы не восходить по ступеням олимпизма, нет такой лестничной площадки, на которой олимпийское сменялось бы европейским как низшее высшим или наоборот. И тот и другой путь – самостоятельные линии развития того же типа,

36

что специализация (насекомые) и универсализация (млекопитающие) в природе, и чем дальше уходит общество по олимпийскому пути, тем больше оно накапливает профессиональных навыков, тем прочнее становится и ритуал и профессиональный навык, тем с большими потерями дается ему переход к универсализму, к научному способу жизни, по нормам которого живет сейчас треть населения земли самых различных национальностей и цветов кожи.

Главное препятствие, вызывающее эффект несовместимости, состоит в том, что процессы накопления нового имеют в олимпийской и в европейской системах различную ориентацию. Коли же в европейском ключе накопление нового предполагает отрицание наличных систем и связь различенного в новые системы, то в олимпийском ключе накопление идет как совершенствование наличных систем без нарушения их целостности. Особенно четко и строго этот процесс представлен в «естественных» олимпийских цивилизациях, которые накапливают огромные объемы профессиональных навыков.

Отсюда в качестве рабочей гипотезы можно выдвинуть предположение, что

если суть проблемы лежит в противоположности специализирующего и

универсализирующего путей развития, то выходы из олимпийского способа жизни нужно искать не в естественных линиях олимпизма, а в линиях военных, где социальность предстает менее стабильной, где возникают срывы преемственности в накоплении профессионального навыка и вообще появляются препятствия нормальному функционированию олимпийской схемы. С точки зрения поисков переходных культур наиболее интересны типы олимпийской социальности с наименьшей стабильностью.

К смешанному «естественно-военному» типу относятся, видимо, цивилизации Египта и Ближнего Востока. Здесь наблюдаются более или менее длительные периоды «естественного» развития с ощутимым военным уклоном. Это видно, в частности, из положения профессий в иерархии. Если в Китае наиболее почитаемой фигурой был администратор-гидротехник, а кадры военных комплектовались, как правило, из провалившихся на имперских экзаменах неудачников, то в Вавилоне, Ассирии, Египте главенствующее положение в социальной иерархии занимают военные, а «естественные» государственные профессии рассматриваются как второстепенные и даже «низкие». В одной из

описей времен Нового Царства (XVII–XI вв. до н. э.) египетский автор пишет: «Работа инженера, как и все, что связано с потребностями жизни, есть низость и бесчестье»²⁹. Перевод здесь, конечно, вольный – слово «инженер» плохо вяжется с древним текстом, но общий смысл ясен.

Вместе с тем смешанный «естественно-военный тип» обладает еще достаточной устойчивостью, и хотя время от времени цивилизации этого типа гибнут в результате ударов извне или внутренних усобиц, тип всякий раз воспроизводится без существенных изменений, да и гибнет, собственно, не производящее ядро, а регулирующая надстройка. Производящее ядро также, естественно, испытывает ряд осложнений в периоды замены и восстановления регулирующих механизмов, но, как правило, переходы эти не бывают длительными, а новые регулирующие механизмы рано или поздно приводятся к олимпийской норме: восстанавливается кастовость, вновь появляются в слегка видоизмененной форме старые

37

социальные институты. Если бы не было в этих цивилизациях естественной установки на регулирование процессов природы, такие срывы преемственности могли бы сами по себе стать механизмами накопления нового социального качества, но поскольку такая установка есть, мы лишаемся права рассматривать последовательность состояний смешанной «естественно-военной» цивилизации как последовательность историческую, в которой смена состояний-моментов есть процесс необратимый, накапливающий какое-то новое качество.

Последний пункт требует пояснений: речь идет не о накоплении профессионального мастерства или даже не о накоплении числа профессий – этот путь для олимпийских цивилизаций открыт, а о накоплении нового в ключе, в самом способе построения ритуала и достижении социальной целостности. С традиционной точки зрения, которая выводит типы социальности из орудийно-технологического арсенала обществ здесь могут возникнуть трудности: в пределах культуры олимпийского типа оказываются явно разнородные в технологическом отношении типы. Например, по способу профессионального распределения, по механизмам накопления нового, по структуре Олимпа в одном и том же ключе оказываются общества каменного века, где неизвестно употребление металлов, и общества, хорошо освоившие обработку металлов. Если исследование ведется в каких-то иных, не связанных с типологией культуры целях, то эти различия в орудийно-технологическом арсенале могут приобрести решающее значение, но в рамках типологии культур

значимость приобретают не содержательные, а системные моменты – типы структур, с помощью которых достигается единство социального целого.

Эта оговорка важна для нас в том отношении, что науке пока известны две попытки прорвать олимпийский тупик – полинезийская и эгейская, в которых наблюдается множество сходных черт, хотя, с точки зрения орудийно-технического оснащения, полинезийская попытка предпринята в каменном веке, а эгейская – на переходе; от меди к железу. Нет смысла отрицать влияния орудийно-технологического арсенала на ход и исход этих попыток: совершенно неясно, что получилось бы у греков, не будь у них металлов, письменности и ряда других профессиональных навыков, которыми не обладали полинезийцы, но, видимо, не меньшее влияние оказали здесь и чисто внешние условия.

Оба случая, полинезийский и эгейский, связаны с цивилизациями «морского» типа, с наименее устойчивыми и в высшей степени нестабильными формами олимпийской социальности. Нестабильность здесь той же породы, что и в сухопутных «военных» цивилизациях – опасность внешних нападений, а особенность, усиливающая эту опасность и делающая ее неустранимой, состоит в том, что в морских условиях её невозможно локализировать: она входит в определение среды как постоянная и неустранимая составляющая.

Анализируя земледельческий быт, Виткин замечает: «В то время, как в решении внутренних вопросов своей жизни каждая община поистине всесильна, перед лицом внешнего мира обнаруживается полная беспомощность этого архаического союза. Внешний мир выступает в качестве враждебных, полных злокозненных умыслов сил, одна из которых, будь то соседнее государство, или войско кочевников, или шайка грабителей и т.п.

38

рано или поздно навяжет свое господство определенному региону общин»³⁰. В военных олимпийских цивилизациях задача нейтрализации и локализации этих враждебных сил решается сравнительно просто. Мы не говорим уже о случаях китайского типа, когда от опасности можно отгородиться стеной гор или просто стеной с минимальным отвлечением человеческой деятельности на решение этой задачи. Но, по-существу, и в «военных» цивилизациях с качественной точки зрения задача решается китайским способом, хотя, конечно, объем отвлекаемой на решение задачи деятельности здесь значительно больше, а результат значительно менее надежен.

В сухопутных военных цивилизациях также возникают свои «горы и стены» – границы, те своеобразные «скобки», за которые выведена опасность военных нападений, что позволяет в пределах границ-скобок свести опасность к минимуму и строить в этих пределах социальную структуру нормального «естественного» типа. Функция нейтрализации опасности при этом, понятно, ритуализируется в профессию – наследственное ремесло, в зависимости от степени угрозы профессия воина занимает в иерархии общественно необходимых видов деятельности соответствующее положение.

Даже в античные времена склонность к такой ритуализации военного навыка

в «сухопутных» социальных структурах, особенно в Спарте, фиксируется с полной определенностью. Полиен, например, пишет о спартанцах и союзниках: «Союзники обвиняли лакедемонян: из нас, говорили они, многие участвуют в походах, а из лакедемонян – мало. Агесилай на равнине приказал сесть отдельно лакедемонянам, отдельно союзникам. Когда они расселись так, глашатай объявил: пусть встанут гончары; у союзников встало немало. Вторыми – кузнецы; встали многие. В-третьих – плотники; встало еще больше. Так вызывал он по порядку и остальных ремесленников, и занимающихся низкими работами, и без малого встали почти все союзники, из лакедемонян же ни один: им запрещено было заниматься низким ремеслом» (Военные хитрости, II, 1).

Совершенно по-иному распределяется опасность нападений в цивилизациях

«морского» типа, хотя и здесь многое зависит от величины островов, распределения пригодных земель, удаленности островов друг от друга, замкнутого или открытого характера морского бассейна и т. п. Если острова

достаточно велики, вроде Цейлона, «естественный» тип оказывается преобладающим, а море в общем-то служит хотя и менее надежной, чем горы и стены, но все же достаточно серьезной преградой против вторжений извне. Когда острова малы, далеко отстоят друг от друга, бассейн открыт (Полинезия), то значения внешней угрозы относительно невелики, ее воздействие носит внезапный и разовый катастрофический характер, после чего вновь возникает сравнительно долгий, на несколько поколений, этап мирного развития.

Однако уже в таком «открытом» типе морской цивилизации возникает ряд

процессов, которые в многократно усиленном виде найдут выражение в колыбели европейского ключа – эгейском бассейне. В Полинезии, как и в

Средиземноморье, граница «всей Поднебесной», граница порядка, стабильности положена как горизонт, за которым начинается неведомое и грозное. Те Ранги Хироа приводит типичную в этом отношении морскую песню о горизонте³¹:

39

Рукоять моего рулевого весла рвется к действию,

Имя моего весла – Кауту-ки-те-ранги.

Оно ведет меня к туманному, неясному горизонту,

К горизонту, который расстилается перед нами,

К горизонту, который вечно убегает,

К горизонту, который вечно надвигается,

К горизонту, который внушает сомнения,

К горизонту, который вселяет ужас.

Хотя в Полинезии значительно сильнее, чем в Средиземноморье представлена мирная тема – островов здесь боятся значительно меньше, но в общем-то и здесь есть свои ужасы, вроде Сциллы и Харибды греческих морей. Полинезийцы насчитывали 8 таких страхов: Одинокий коралловый утес, Морское чудовище, Длинная волна, Рыбья стая, 3верь с огненной плотью, Журавль, Гигантский моллюск. Расправлялись они с чудовищами примерно тем же способом, что и греки. Особенно славен Рата, победитель Гигантского моллюска, который затем специально занялся освобождением морских путей: «Рата убил Морское чудовище обитавшее на Коралловом утесе, после чего и сам Коралловый утес стал безвредным. Затем Рата убил Зверя с огненной плотью и уничтожил Рыбью стаю. Журавль Та'ароа был опасен только для злых людей, поэтому он ласково приветствовал Рату, пролетев над судном, и скрылся

в тихой лагуне. Больше его никто и никогда не встречал. Длинная Волна и короткая волна остались главными препятствиями на великих океанских путях и поныне подвергают испытанию искусство мореплавателей»³².

Необъятность Тихого океана обеспечивала сравнительно мирное протекание процессов колонизации. Искать счастья за морем отправлялись обычно младшие сыновья вождей, недовольные своим общественным положением, т. е. люди из той социальной группы, которую можно было бы назвать лишними людьми или избыточным талантом. Предание о Ру хорошо иллюстрирует этот мирный мотив: «Убедившись, что родная местность слишком перенаселена, он собрал всю свою семью и сказал: «Я вижу, что долина уже переполнена и даже в горах стало слишком много людей. Я нашел звезду, которая светит над новой землей, и эта земля станет нашей счастливой родиной». Была построена и нагружена припасами большая ладья, которую назвали «Те Пуа-арики». Кроме

своей семьи и близких родственников, Ру для заселения острова своей мечты отобрал еще 20 молодых женщин знатного происхождения»³³.

Вместе с тем причины перенаселения далеко не всегда были мирными. Те Ранги Хироа отмечает: «История Мангаревы, вероятно, лучше, чем история какого-либо другого острова, иллюстрирует побудительные причины, которые толкали полинезийцев к далеким исследовательским путешествиям... Главной причиной переселения была проигранная война. После битвы победители охотились за побежденными, как за дичью, и съедали их. Шанс на жизнь в открытом море побежденные предпочитали верной смерти на берегу. Иногда побежденное племя оставалось жить благодаря защите могущественных родственников в стане победителей; тем не менее оно было обречено на позор и рабство.

Ни одна семья, сохранившая чувство собственного достоинства, не могла согласиться на такой позор. С течением времени переселение стало

рассматриваться как средство сохранить свою честь»³⁴.

40

Это подтверждается и языковыми данными: «В мангаревском диалекте существуют два термина, обозначающих два вида переселений. Слово «теи» (изгонять) указывает, что побежденные должны были немедленно бежать на плоту или на любой другой посудине, которую им удавалось достать, потому что победители не давали им времени для приготовления к бегству…Король из простонародья Теити-а-туоу... разрешил члену королевского рода по имени Те Ма-хакахема приготовиться к отъезду, как подобает. Такое переселение носило название «туку» (разрешение уйти)»³⁵.

Полинезийские легенды называют первых пришельцев «таке», что означает

«источник», «корень». Это естественно: во время плавания к новым землям

и некоторое время после высадки фигура предводителя была объединяющим началом или, как сказал бы Маркс, «связующим единством» новой социальности. Предания сохраняют имена таких предводителей, названия лодок, даже весел. Новая Зеландия, например, была по преданию, заселена колонистами, прибывшими на семи ладьях, и маорийские племена до сих пор называют себя в честь предков, прибывших на этих ладьях.

Возможно, что подобного рода явления имели место и в Эгейском бассейне –рассказы о выловленных со дна моря островах, об островах-рыбах, которые приходится заставлять стоять на месте самыми радикальными методами, и целый ряд «странных» греческих преданий, особенно предание об Атлантиде, явно отнесены к этому «детскому» периоду освоения морских просторов, когда и забитое островами Эгейское море казалось огромным, и острова таинственными и даже их устойчивость по отношению к странам света вызывала сомнение. Да и для грека гомеровских времен море полно тайн и угроз. «Насколько плохо ориентировались греки во время плаванья, – замечает Лосев, – видно из слов Одиссея на острове Кирки о том, что им неизвестно, где солнце восходит и заходит (X 189–192). Большие переезды для гомеровского грека были, по-видимому, очень трудны. Уже плаванье в течение одного дня считалось весьма затруднительным, так что Менелай целых двадцать дней не мог отплыть с Фароса до Египта, расстояние между которыми, по тогдашнему

мнению, требовало только одного дня (IV 354–360). Гомеровские греки много думали и даже запрашивали богов, как им переехать с одного острова на другой (III 169–175), хотя, как известно, в Эгейском море нет ни одного острова, с которого бы не было видно какого-либо другого острова»³⁶. При всем том ко времени, которое специально нас интересует, к XV–Х вв. до н.э., мы обнаруживаем в Эгейском бассейне и в его окружении хотя и агонизирующую, но явно олимпийскую структуру, которая опирается на более или менее значительные участки побережья и крупные острова. Раскопки на берегу Малой Азии, на Крите, Пелопоннесе, которые особенно активизировались после того, как Шлиман откопал Трою, дали богатейший материал по ранней истории Греции. Кроме обычных «черепковых» свидетельств, в Кноссе, Пилосе, Микенах и в ряде других мест были обнаружены таблички с надписями, числом

более 4000. После работ Вентриса по линейному письму В содержание значительной части табличек расшифровано.

Сама расшифровка табличек оказалась ударом по традиционным представлениям: она строилась на постулате этнического единства,

41

который и был подтвержден, но тут же породил целый комплекс новых проблем, связанных с тем, что, хотя завоеватели и завоеванные говорили на одном и том же языке, письменность все же исчезает и возрождается на другой графической основе. Кроме того, выяснилось, что рабство в обычном его понимании, с появлением которого принято связывать возникновение античного способа производства, представлено в древних государствах значительно шире, чем в собственно античный период. Выяснилось также, что в государствах крито-микенского периода функционировал развитый бюрократический аппарат. Анализ почерка на табличках Пилоса показывает, что одних только писарей здесь было 30 – 40 человек. Кроме должности царя-владыки здесь есть еще должности морских и сухопутных военачальников, администраторов на местах (телестов) и множество других, вплоть до государственных кузнецов, волопасов и свиноводов.

По материалам табличек восстанавливается обычная профессиональная кастовая структура, в них упомянуты как признанные, стоящие на государственном довольствии и учете профессии молольщиц, чинильщиц, банщиц, швей, белошвеек, ножовщиков, горшечников, уборщиков, золотых дел мастеров, мастеров луков, портных, каменщиков, оружейников, стражей, хлебопеков, смотрителей складов, плотников, кузнецов по бронзе, спинопасов, волопасов, пчеловодов, воинов, гребцов, надзирателей и т.п. Особенно интересны таблички Пилоса; здесь жизнь оборвалась мгновенно, во время осады и пожара, так что анализ табличек дает как бы моментальный снимок пилосского ритуала, позволяющий выявить размеры и соотношение его частей, а затем, с некоторой долей вероятности, экстраполировать эти соотношения на другие центры крито-микенской культуры. При этом выясняются обстоятельства, которые, собственно, и позволяют говорить об агонии, гибели олимпийских структур в Эгейском бассейне.

Прежде всего это подтверждаемый и археологическими данными эффект «миниатюризации» ритуалов: чем глубже копают археологи, тем более величественным и масштабным предстает перед нами древний мир Средиземноморья, как если бы история вдруг повернула вспять – воспроизводила ритуалы в уменьшенных копиях и с меньшим числом различений. Па материале табличек этот эффект прослеживается как падение почти на порядок объема деятельности, включенного в ритуал. По сравнению с минойским Кноссом Пилос выглядит редуцированной и огрубленной копией, в которой хотя и выдерживаются основные соотношения олимпийского типа, но многое выглядит склеенным, совмещенным и свернутым, «неразвитым». Упадок и деградация, в которых принято видеть результаты ахейского и дорийского нашествия, выступают с точки зрения археологических и графических данных логическим завершением тенденции, которая наметилась задолго до этих нашествий. Процесс «миниатюризации» прекращается на уровне хозяйств гомеровских басилеев, где уже нет развитого бюрократического аппарата, письменности и множества других институтов.

Анализ механизма этого процесса разложения олимпийских структур и сопутствующих ему обстоятельств выходит за рамки олимпийской культуры как таковой, им мы займемся позже. Пока же, в порядке

42

исключения к архаическим культурам, использующим именной ключ в доолимпийском или олимпийском вариантах, нам следует выяснить тот вклад в

арсенал всеобщих и универсальных представлений, который связан с

олимпийским периодом развития культуры.