Научнопопулярное издание история сыска в россии в 2 книгах
 Скачать 2.76 Mb.
|
|
моей, имеют менее важное значение. Следствие ставит вопрос: да или нет? Ответить приходится: да. Перехожу к вопросу о Ленинграде. Тов. Агранов заметил мне, что я проявляю особую боязливость, когда перехожу на допросах к этому пункту, и что это настраивает следствие особенно недоверчиво ко мне. Да, это верно. Я проявлял и проявляю в этом вопросе особенную боязливость - только прошу понять, почему и какую. Дело идет не о степени наказания, которое меня все равно не минует, а о чем-то другом. Действительно, я очень боюсь, боюсь перед историей попасть в компанию выродков и фашистских убийц С. М. Кирова, попасть в положение человека, который чуть ли не разжигал терроризм по отношению к вождям партии и Советской власти. Вот почему с первого допроса я так страстно возмущался, как я могу быть смешиваем с негодяями, дошедшими до убийства С. М. Кирова. Но факты - упрямая вещь. И, узнавши из обвинительного акта против "ленинградского центра" (опубликованного в газетах) все факты, я должен был признать морально-политическую ответственность бывшей "ленинградской оппозиции" и мою лично за совершившееся преступление - в том смысле, в каком это изложено в моих предыдущих показаниях. Однако это только часть данного вопроса. То, что говорил вчера по этому поводу Г. Е. Евдокимов на очной ставке со мной, говорю это прямо, производит на меня глубочайшее впечатление и больше всего другого заставляет меня додумывать и тут до самого конца. Как могла существовать в последние годы в Ленинграде организация "зиновьевцев" без того, чтобы я о ней не знал? А между тем - это факт, что я не знал этого до моего ареста и до моих допросов в ДПЗ. Я говорю вам сейчас чистую правду, что не знал и думал, что ее в последние годы не существует. Поздно и бесцельно мне увиливать от ответственности - я это понимаю вполне. Но, если бы я сказал Вам сейчас, что знал о существовании организации бывших "зиновьевцев" в Ленинграде в 1933 - 1934 годах, я бы сказал неправду. Когда я говорил летом 1932 года с В. Левиным, ни одного слова не было сказано об организации вообще и о ленинградской организации в частности. Но, конечно, я знал, что я для него (т.е. Левина) авторитетен, что мои антипартийные мнения укрепляют его в антипартийных мнениях. Я не мог не понимать, что В. Левин живет в Ленинграде не в безвоздушном пространстве. Я знал, что В. Левин в годы 1926 - 1928 играл роль одного из крупных организаторов антипартийных сил бывших "зиновьевцев" в Ленинграде. Я должен был понимать, что, вероятно, у него тоже есть друзья, для которых он, в свою очередь, авторитетен, что он, вероятно, поделится с некоторыми из них тем, что слышал от меня. По сути дела, это означало оживлять в 1932 году антипартийные настроения в Ленинграде. Грань между этим и оживлением антипартийной организации бывших "зиновьевцев" в Ленинграде, конечно, очень небольшая. Конечно, я говорил летом 1932 года только об идейных разногласиях, конечно, я говорил, что организационной борьбы мы не хотим (ибо считали ее безнадежной), что будем только выжидать и тд. Но следствие право, что на деле это было поощрением и к организационным связям. Вернувшись в 1933 году из ссылки (где я внутренне много пережил и старался сломать в себе старые антипартийные настроения), я с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров. В те времена нужно было сделать две вещи: во-первых - сделать ряд публичных выступлений не дипломатического порядка, а подлинно разоблачающих нашу прежнюю антипартийную линию и подлинно солидаризирующихся с партией и ее руководством; во-вторых - раскрыть партии все прежние антипартийные связи со всеми конкретными именами и деталями. На первое меня хватило. На второе - нет. И это было моей главной бедой и главной виной. Вспоминая теперь тогдашнюю психологию, я вижу, что настроение было какое-то эгоцентрическое: дескать, я же себя почти совсем сломал и внутренне; я же говорю и пишу теперь так, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что все прошлое кончено и я подчиняюсь партии всерьез и окончательно; Каменев поступил так же, значит - говорил я себе - все будет кончено и у тех, кто к нам прислушивается. Не раз мы говорили тогда с Каменевым: ну, теперь последний шанс остаться в партии, изжить полосу отщепенства и отчуждения, поведем себя теперь по крайней мере так, что, если, скажем, через год спросят о нас и нашем посещении ОПТУ - ОПТУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем. Сначала косо посмотрел на это мое (и Каменева) настроение даже Евдокимов. И я отлично помню ощущение, что мне даже физически трудно было говорить с ним после возвращения из Кустаная на эту тему, так как читал у него в глазах: ты что это - всерьез? Никаких организационных попыток возрождения старого действительно не делал. Но я только постепенно опять все-таки стал собирать все новости. Затем тому же Евдокимову стал только давать опять отрицательные характеристики много из того, что делало партруководст-во. Затем с Каменевым мы стали опять подробно обмениваться всем услышанным с соответственными комментариями и т.п. О Ленинграде в 1933 - 1934 годах действительно ничего не знал, кроме чего-нибудь случайного и отрывочного. Но, конечно, я должен был помнить, что в Ленинграде остались люди, которые шли за нами, которые не покинули антипартийных позиций, которые, вероятно, друг с другом встречаются и которые последнее, что слышали обо мне, это настроения 1932 года. О бывших "безвожденцах" (молодецки) меньше всего в эти годы думал. С ними интимной связи не было. Но знал и не мог не знать, что и за вычетом их в Ленинграде есть люди, прежде связанные с нами и оставшиеся в антипартийных настроениях, и что они, вероятно, друг с другом встречаются. Об их приездах в Москву в 1933 - 1934 годах действительно не слышал и о поездках в Ленинград для антипартийных дел в эти годы тоже не слышал. Когда Евдокимов говорил мне, что он был в Ленинграде (не помню, в 1933 году или в 1934 году), он отнюдь не говорил о встречах с Левиным или с кем-нибудь в этом роде, а рассказывал, кого видел в Смольном, как с ним разговаривали официальные руководители, как покойный С. М. Киров спрашивал его: "А как думаешь, можно верить Зиновьеву?" и т.п. Но, повторяю, при желании сколько-нибудь серьезно подумать о прошлом - я не мог не понимать, что в Ленинграде осталось определенное количество бывших "зиновьевцев", настроенных антипартийно. Покончить с этим можно было, только выдав партии всех антипартийно настроенных лиц, с которыми мы были ранее связаны. На это не хватило партийности и чувства ответственности. Радовались (я и Каменев), что этого от нас прямо не требуют (т.е. партия и государственная власть не требует), и рассчитывали, что как-нибудь это само рассосется. А в Ленинграде в действительности в это время происходило нечто совсем другое. Из обвинительного акта по делу убийц Кирова я узнал, что именно в 1933 - 1934 годах особенно активизировалась работа этих людей. Результаты известны. Итак, я действительно не знал в последние годы о существовании организации бывших "зиновьевцев" в Ленинграде. Но я знал и не мог не знать, что в Ленинграде остались антипартийно настроенные бывшие "зиновьевцы", что, вероятно, они встречаются. Знал и молчал. Знал и скрывал от- партии. И объективно это имеет большее значение, чем то, что я не знал об организации последних годов. И я должен признать перед следствием, что гвоздь вопроса в этом последнем. Дело обстояло в 1933 - 1934 годах, конечно, не так, что вот сегодня я сказал речь или написал статью или заявление с полным признанием генеральной линии партии и ее руководства, а завтра шептал на ухо, что на деле я против всего этого. Но прежние годы обмана и двурушничества выработали мнение: ну, это все должно быть вынужденное, на деле они, вероятно, думают другое. А со временем до бывших "зиновьевцев" доходили отдельные отзывы, замечания, слова, из которых они могли заключить, что действительно камень за пазухой остается. И выводы делались сами собой. Я полон раскаяния - самого горячего раскаяния. Кончать мне свои дни по обвинению в той или другой прикосновенности к террору против вождей партии, к такому гнусному фашистскому убийству, как убийство Кирова, - это достаточно трагично. И ничего подобного мне, конечно, никогда не снилось. Я готов сделать все, все, все, чтобы помочь следствию раскрыть все, что было в антипартийной борьбе моей и моих бывших единомышленников, а равно тех, с кем приходилось соприкасаться в антипартийной (по сути контрреволюционной) борьбе против партии. Я называю всех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы. И буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг. Особая и, конечно, самая тяжелая глава - мое отношение к руководителям партии и, в особенности, к т. Сталину. Не время и не место отделываться мне тут банальностями. Да, то, что в 1925 - 1927 годах могло считаться отрицательными, личными характеристиками в политической борьбе, превращается в моря клеветничества при свете событий, как они развивались дальше и как обстоят дела в 1935 году. Более молодые члены Политбюро (относительно более молодые, но на деле - старейшие работники большевистской партии), к которым мы пытались относиться так пренебрежительно, выполнили величайшую историческую задачу в эпоху, когда я и другие, считавшие себя незаменимыми, оказались рупорами антипролетарских тенденций и хуже того. Это факт. Ну, а о Сталине - нечего говорить. Многие из клеветнических высказываний против него, многие из отвратительных заявлений и характеристик приписываются лично мне зря. Их не было вовсе или они были плодом коллективного творчества. Но достаточно, сверхдостаточно того, что было. Могу сказать теперь только одно. Если бы я имел возможность всенародно покаяться, это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам еще один пример того, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу кле-вет и оскорблений, и пусть только со стороны озлобленной кучки, но все же способной немало бревен положить на дороге этого великого вождя пролетариев. Не хочу здесь говорить слов, которые показались бы льстивыми. Никому это не нужно и в особенности не нужно самому Сталину. Если мне не доведется больше видеть и слышать о том, как он, истинный и достойный преемник Ленина, ведет и дальше СССР, ведет колонны мирового пролетариата от победы к победе, я горячо желаю ему счастья и успеха на этом пути. О себе же лично позволю себе заметить только: несмотря на то, что было со мной за последние годы, всю свою сознательную жизнь был и до последнего вздоха останусь всей душой преданным мировому пролетариату. Пусть на моем тяжелом примере учатся другие, пусть видят, что значит сбиться с партийной дороги и куда это может привести. Если когда-нибудь буду еще иметь какую-нибудь возможность работать - все отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину. Г. Зиновьев". "В ДУХЕ ЗЛОБЫ К ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ" 13 января 1935 г. Каменев также на допросах утверждал, что с 1928 года ни в каких собраниях бывших оппозиционеров не участвовал, а с ноября 1932 года не имел даже связей с бывшими оппозиционерами, сохранив лишь личную связь с Зиновьевым, обусловленную совместным проживанием на одной даче. Только непродолжительное время после XV съезда партии, рассчитывая на разногласия в ЦК, он надеялся возвратиться к партийному руководству, но с 1930 года ушли и эти надежды. Каменев показал: "Я не знаю никакого оформленного центра организации, а знаю ряд лиц, которые встречались и совещались по текущим политическим вопросам. Все они входили в названную выше организацию бывшей зи-новьевской оппозиции. Это были - Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Шаров". На следующий вопрос - "По данным следствия, контрреволюционная организация зиновьевцев, в частности, ее московский центр, существовали до последнего времени. Подтверждаете ли Вы это?", Каменев дал ответ: "Этого я подтвердить не могу... Лично мне было совершенно ясно, что сохранение какой бы то ни было организации является прямым вредом для партии и будет только препятствовать возвращению к партийной работе, к которой я стремился. Я лично был за прекращение борьбы с партией". После предъявления обвинения Каменев подал заявление, в котором указал следующее: "Приписывание мне принадлежности к организации, поставившей себе целью устранение руководства Советской власти, не соответствует всему характеру следствия, заданным мне вопросам и предъявленным мне в ходе следствия обвинениям. Изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии". Как видно из вышеизложенного, Каменев категорически отрицал свое участие в организованной антипартийной деятельности после восстановления его в партии в 1928 году. Однако после окончания следствия, 14 января 1935 года, от него были получены показания о том, что руководящий центр зиновьевской группы продолжал свою деятельность по 1932 год включительно. Характеризовал же Каменев эту деятельность следующим образом: "Я полагаю, что в это время все члены зиновьевской группы считали своей обязанностью делиться с указанным выше центром всеми теми сведениями и впечатлениями, которые у них имелись по их служебному положению или от встреч с партийными людьми и членами других антипартийных группировок. Все обсуждения велись в антипартийном духе, т.е. с точки зрения того, насколько эти сведения свидетельствуют об ослаблении или затруднениях партийного руководства, о трудностях, стоящих перед партией, и т.п. Надежд на то, что для зиновьевской группы возможна какая-либо активная деятельность, уже не было". Даже и эти показания не доказывают ни наличия так называемого "московского центра", ни проведения обвиняемыми антисоветской деятельности. В ходе следствия делались многократные попытки получить свидетельства практической деятельности, однако и в этом направлении нет конкретных доказательств виновности обвиняемых по настоящему делу. Полученные показания по этим вопросам неубедительны и не подтверждаются никакими конкретными фактами. К числу таких голословных заявлений относятся показания Бакаева. На допросе 6 - 7 января 1935 года, он, например, показал: "Мы питали наших единомышленников клеветнической, антипартийной, контрреволюционной информацией о положении дел в партии, в ЦК, в стране... Мы воспи- тывали их в духе злобы, враждебности к существующему руководству ВКП(б) и Совправительству, в частности, и в особенности к т. Сталину". Однако в подтверждение этого заявления ни в предыдущих, ни в последующих обширных показаниях Бакаева никаких конкретных фактов не приводится. В показаниях Башкирова от 18 декабря 1934 года записано: "Вся борьба "зиновьевской" контрреволюционной организации была по существу направлена к смене руководства партии. В этом основная политическая направленность всех ее действий. Установка была - сменить руководство Сталина Зиновьевым и Каменевым". Это заявление не вытекает из всех его показаний на предварительном следствии, так как в них не приводится никаких конкретных фактов проведения какой-либо борьбы. В ходе предварительного следствия от обвиняемых требовалось признать и дать показания о проведении ими собраний, совещаний, заседаний и т.д. В результате необъективного подхода к расследованию дела в протоколах допросов широко применялась официальная терминология. Встречи, порой случайные, двух-трех человек, именовались "собраниями", встречи большего числа лиц - "совещаниями", рассказы о работе, о делах, о событиях - "выступлениями" и "информацией" и т.д. Следует признать, что происходившие встречи обвиняемых между собой и с другими не привлеченными по настоящему делу бывшими оппозиционерами не имели характера "собраний" и "совещаний", как это изображается в следственных |