Называть вещи своими именами (манифест). Называть вещи своими именами программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века
 Скачать 3.38 Mb.
|
|
Сапфира на острове Цейлон Самые изящные соломенные шляпки ИМЕЮТ ВИД ПОБЛЕКШИЙ ПОД ЗАМКОМ 68 на одинокой ферме со дня на день обостряется наслаждение Проезжая дорога приведет вас на край неизведанного кофе расхваливает в своих интересах ЕЖЕДНЕВНОГО СОЗДАТЕЛЯ ВАШЕЙ КРАСОТЫ МАДАМ, пара шелковых чулок нет Прыжок в пустоту ОЛЕНЬ Прежде всего любовь Все могло бы недурно уладиться ПАРИЖ ЭТО БОЛЬШАЯ ДЕРЕВНЯ Следите: Огонь тлеет МОЛИТВА о хорошей погоде Знайте, что ультрафиолетовые лучи выполнили свою задачу быстро и хорошо ПЕРВАЯ БЕЛАЯ ГАЗЕТА СЛУЧАЙНОСТИ Станет красной Бродячий певец ГДЕ ОН? в памяти в своем доме НА БАЛУ ПЫЛКИХ Я делаю танцуя то, что сделано, то, что будет сделано Примеры можно умножать. Сюда можно было бы привлечь театр, философию, науку, критику. Однако спешу добавить, что будущие приемы сюрреалистической техники меня не интересуют. Весьма важными представляются мне также1 — я уже в доста- 1 Я позволю себе сделать несколько замечаний по поводу понятия ответственности как таковой, а также по поводу некоторых соображений судебной медицины, устанавливающей степень ответственности личности: полную ответственность, снятие ответственности, частичную ответственность (sic); как ни трудно мне вообще признать существование какого бы то ни было принципа виновности, я все же не прочь был бы узнать, как будут судимы те первые преступные акты, сюрреалистический характер которых не сможет вызвать ни малейшего сомнения. Будет ли подсудимый оправдан или же дело ограничится тем, что суд примет во внимание смягчающие вину обстоятельства? Жаль, что преступления, совершенные в печати, больше не считаются наказуемыми, в противном случае мы вскоре оказались бы свидетелями примерно такого процесса: обвиняемый опубликовал книгу, посягающую на общественную мораль; на основании жалобы, поданной несколькими «наиболее уважаемыми» из его сограждан, он обвиняется также и в клевете; кроме того, против него выдвинуты и многие другие тяжкие обвинения, такие, например, как оскорбление армии, подстрекательство к убийству, к насилию и т. п. Впрочем, обвиняемый немедленно соглашается со всеми этими обвинениями и «клеймит» большую часть высказанных идей. В свою защиту он выдвигает лишь тот довод, что он не рассматривает себя в качестве автора собственной книги, поскольку последняя должна рассматриваться как сугубо сюрреалистическое произведение, исключающее сам вопрос о достоинствах или провинностях подписавшего ее человека; он заявляет, что просто снял копию с документа, не высказав по его поводу никакого личного мнения, и что инкриминируемый текст чужд ему по меньшей мере настолько же, насколько и самому Председателю Суда. То, что справедливо по отношению к акту публикации той или иной книги, станет справедливым и по отношению ко множеству других поступков в тот самый день, когда сюрреалистические методы сумеют снискать себе некоторое расположение. В этом случае какая-то новая мораль должна будет занять место существующей морали, которая является источником всех наших бед. 70 точной степени дал это понять — различные приложения сюрреализма к области практического действия. Разумеется, я совершенно не верю в пророческую силу сюрреалистического слова. «Мое слово — это оракул»1: да, конечно, в той мере, в какой я сам этого хочу, но что же является самим оракулом?2 Людское благоговение перед ним не может меня обмануть. Сюрреалистический глас, потрясавший Кумы, Додону и Дельфы, — это всего лишь тот самый голос, который диктует мне наименее гневные из моих речей. Мое время не должно совпадать с его временем; каким образом этот глас сумел бы помочь мне разрешить детскую проблему моей собственной судьбы? К несчастью, я притворяюсь, будто действую в мире, где я должен (если хочу принять в расчет его указания) прибегнуть к услугам переводчиков двух различных типов: одни станут переводить мне его изречения, а другие, которых невозможно найти, станут внушать моим собратьям мое собственное представление об этом мире. В конце концов, черт побери, каких действий ждете вы от меня в этом мире — в этом современном мире, — где я переживаю то, что переживаю (не пытайтесь даже и разобраться в этом)? Быть может, сюрреалистический голос и умолкнет, я больше не расположен подсчитывать собственные потери. Я больше не стану — какой бы малостью это ни показалось — подсчитывать свои годы и дни. Я уподоблюсь Нижинскому, которого в прошлом году привели на представление труппы «Русский балет» и который даже не понял, где он находится. Я буду одинок, совершенно одинок в себе самом, безразличен ко всем балетам в мире. Все, что я сделал все, чего я не сделал, — все это я отдаю вам. Отныне я испытываю громадное желание со снисхождением взирать на различного рода научные мечтания, в конечном счете совершенно непристойные во всех отношениях. Беспроволочный телеграф? Прекрасно. Сифилис? Пожалуйста. Фотография? Нисколько не возражаю. Кинематограф? Браво затемненным залам. 1 Цитата из книги А. Рембо «Лето в аду» (1873). Глава «Дурная кровь». — Прим. перев. 2 И все же, и все же... Здесь нужна полная ясность. Сегодня, 8 июня 1924 года, около часа дня какой-то голос шепнул мне: «Бетюн, Бетюн». Что это значило? Я ничего не знаю о Бетюне и имею весьма приблизительное представление о местоположении этой точки на географической карте Франции. Бетюн мне ровным счетом ни о чем не напоминает, даже об известной сцене из «Трех мушкетеров». Мне следовало бы поехать в Бетюн, где, возможно, со мной что-то и случится; поистине, это было бы проще всего. Мне рассказывали, что у Честертона в одной книге речь идет о сыщике, который ищет в городе одного человека, ограничиваясь при этом тем, что сверху донизу обшаривает дома, во внешнем виде которых есть какая-нибудь слегка необычная деталь. Эта система ничуть не лучше любой другой. Точно так же в 1919 году Супо заходил как можно и большее число домов и спрашивал у консьержки, не здесь ли живет Филипп Супо. Я полагаю, он не удивился бы, получив положительный ответ. Он постучался бы и у своей собственной двери. 71 Война? Мы здорово тогда посмеялись. Телефон? Алло, я вас слушаю. Молодежь? Изумительные седые волосы. Попробуйте заставить меня сказать спасибо: «Спасибо». Спасибо... Если толпа с превеликим почтением относится к тому, что является, в собственном смысле слова, лабораторными исследованиями, то лишь потому, что они завершаются изготовлением какой-нибудь машины или открытием сыворотки, в получении которых эта толпа считает себя заинтересованной самым непосредственным образом. Она не сомневается в том, что ученые хотели улучшить ее судьбу. Я не знаю, что в точности составляет идеал ученых-гуманитариев, однако мне не кажется, что идеал этот заключает в себе хоть сколько-нибудь значительную долю доброты. Разумеется, я говорю о настоящих ученых, а не о всевозможных популяризаторах, запасшихся дипломами. В этой, как и во всех других областях я верю в возможность чистой сюрреалистической радости для человека, который, зная о постоянных неудачах всех прочих людей, тем не менее не считает себя побежденным, исходит из того, из чего хочет исходить, и, следуя совершенно иным путем, нежели путь разума, достигает того, чего может достигнуть. Я готов сознаться, что любой образ, которым он сочтет уместным обозначить этот путь и который, возможно, принесет ему общественное признание, сам по себе мне совершенно безразличен. Не может ввести меня в заблуждение и тот материал, с которым он имеет дело: какая разница между его стеклянными трубками и моими металлическими перьями... Что же касается его метода, то он не лучше и не хуже моего собственного. Однажды мне привелось наблюдать за работой одного изобретателя пяточных кожных рефлексов; он без передышки манипулировал своими подопечными, однако его занятия весьма отличались от того, что принято называть «обследованием»; было ясно, что он не руководствуется абсолютно никаким планом. Время от времени, не выпуская из рук иглы, он отпускал туманные замечания, в то время как его молоточек продолжал свою безостановочную беготню. Что же до лечения больных, то он оставлял другим это пустое занятие. Он целиком отдавался своей священной лихорадке. Сюрреализм, как я его понимаю, возвещает о нашем абсолютном нонконформизме с такой силой, что отпадает сам вопрос о возможности его привлечения — в качестве свидетеля защиты — к судебному процессу над реальным миром. Напротив, он способен оправдать лишь то состояние полнейшего распада, которого мы надеемся достичь в этом мире. В этом отношении глубоко симпатичны дистракция женщины у Канта, дистракция винных кислот Пастером, дистракция частиц Кюри. Этот мир лишь в весьма относительной степени отвечает требованиям нашей мысли, и случаи, подобные приведенным, до настоящего времени представляли собой лишь наиболее примечательные эпизоды в той войне за независимость, в которой я имею честь участвовать. Сюрреализм — 72 это тот «невидимый луч», который позволит нам однажды одержать победу над противником. «Ты больше не дрожишь, скелет». Нынешним летом розы стали голубыми, а леса стеклянными. Земля, задрапированная своим зеленым покровом, производит на меня не больше впечатления, чем какое-нибудь привидение. Жить или больше не жить — вот, поистине, воображаемые решения1. Существование — в иных краях. 1924 АНРИ БАРБЮС. ЗОЛЯ В 1932 ГОДУ А что же мы? Ныне, когда мы являемся свидетелями упадка целого общества, присутствуем при агонии целой международной империи, сама жизнь Золя звучит как вполне определенный призыв. Действительность социальна. Социальное заполняет всю ее без остатка. Социальная декорация поглощает личность совершенно так же, как во время войны. Факты налицо, война налицо: перед нами решающий кризис, кризис конца, который давно уже был предсказан людьми гениальными и, в течение нескольких последних лет, продолжает предсказываться многими здравомыслящими людьми, попытавшимися, насколько это было в их силах, звонить во все колокола. Какая другая драма более, чем эта, всеобщая и в то же время личная драма, может сильнее захватить нас, «работников умственного труда», которые одновременно являются и актерами, и фотографами своей эпохи и ремесло которых состоит в том, чтобы говорить во весь голос? Какое значение отныне могут сохранить в наших глазах теории божественного права поэта, диктатуры красоты, теории об искусстве как об источнике развлечений для аристократов духа или для толпы, об искусстве как средстве ухода и бегства от действительности? Каждая личность, что бы она собой ни представляла, ценна прежде всего своей социальной полезностью. Каждого встречного мы можем спросить лишь об одном: «Чему он служит?» И точно такой же вопрос встает перед нами, когда мы оказываемся перед произведением искусства. Чему оно служит? Чему оно служит перед лицом бедствий и надежд своей эпохи? Однако старая идиллическая догма — искусство для искусства — не умерла. Скажем больше: она воскресла. Она все еще 1 Скрытая цитата из книги А. Жарри «Деяния и мнения доктора Фаустролля, патафизика» (1898). Книга вторая, глава VIII. — Прим. перев. 73 затемняет сознание писателей, ибо, подобно всем обветшавшим догмам, облеклась в смягченные, усовершенствованные, с виду приличные формы. Она продолжает существовать в целости и сохранности в тех случаях, когда отвергают политику, являющуюся составной частью современной жизни, то есть отбрасывают наиболее эффективную силу во всеобщем жизненном процессе. (Экономические факты в основе, политика в итоге — такова историческая реальность.) Служить какому-либо делу, приносить пользу обществу иначе, нежели осеняя людей красотой или растрачивая их время на пустые игры, — вот главная обязанность, которая позволит отличить новых людей среди бесконечного множества самых разнообразных художников. » К тому же это требование выдвигает перед нами сама действительность во всем ее величии, действительность живая, подобная некоей машине, лицом к лицу с которой мы находимся. Мы не в состоянии от нее отмахнуться. Мы поставлены перед той самой проблемой, которая в конце концов завладела и Золя; в частности, мы сталкиваемся с теми же трудностями, что и он, однако находимся при этом в гораздо более трагичных условиях. У новых людей меньше досуга, зато они сталкиваются с большим числом прямых требований и принудительных обязательств. В этом исследовании, опираясь на представление о последовательных исторических достижениях идеологии, я набросал простейшую схему прогресса человеческого духа, характеризующую отношения между человеком и природой. Я утверждал, что прогресс этот заключался во все возрастающем, как по охвату, так и по частоте, применении позитивного метода, который все более и более строго направлял грандиозное шествие человечества, на ощупь движущегося в сторону всего конкретного и земного. Это — расширяющаяся власть разума над миром вещей, покорение им неизведанных областей и преодоление собственных заблуждений, это — победа человека и поражение богов и идолов, как истинных, так и вымышленных. И в то же время это — безостановочное наступление на других людей, носителей и сеятелей невежества и предрассудков, на всяческих казуистов и вступивших с ними в сговор проповедников материальной выгоды, которые препятствовали освобождению человечества, используя для этого любое оружие, любой яд. Мы видели, что разум и абстрагирование, действуя в пространстве чистого мышления, обретают существование лишь постольку, поскольку способны в точности соответствовать реальным вещам; мы видели, что это необузданные силы, которыми трудно управлять, поскольку они могут действовать втуне, но которыми тем не менее мы должны овладеть, не позволяя им отрываться от своей конкретной основы и выходить из-под ее контроля. Многие 74 физические тела, даже звезды, были открыты на основании одних только математических вычислений. Гениальное воссоединение двух начал, до той поры разлученных, которое Гумбольдт назвал догадкой об их единообразии и которое может служить формулой Открытия как такового, основывается на данных нашего непосредственного опыта, но также и на нашей способности к рационально-спекулятивному мышлению, а потому любые философские системы, включая и марксизм, представляют собой род интеллектуальной машинерии: машина послушна нам при условии, что мы сами послушны машине. Мы видели также, что сама борьба, в которую мы вовлечены, четко подразделяет людей на две группы — на тех, кто цепляется за установленный порядок, и на тех, кто стремится разрушить его и переделать; мы видели, что, каковы бы ни были намерения, вкусы, ухищрения и уловки людей, говорящих от имени «золотой середины», они в конце концов (даже в силу простой инерции) всегда вынуждены примкнуть к одной из борющихся партий, стоит им только окунуться в общественную жизнь. Не существует золотой середины. Не существует беспартийных. В истории литературы мы могли проследить поступательное развитие духа научности, проделавшего путь от романтизма, с его расплывчатой реалистичностью и с его бунтом против застывших, словно архитектурные сооружения, классических правил, к практическому, сугубо объективному реализму, а затем и к натурализму с его частичной научностью (он научен в своих документальных основах, научен по своим физиологическим задачам и по общему духу, но остается романтическим в сфере постижения мира как целого). Мы находимся в конце этой эволюции. Она остановилась на нас. Но должна ли она останавливаться? Наша позиция не должна будет зависеть от каких бы то ни было лозунгов, обусловленных предвзятой точкой зрения, ибо речь идет о слишком значительных, слишком серьезных вещах, не допускающих искусственных решений. Эти позиции могут проистекать лишь из нашего положения художников-наблюдателей, из наших убеждений, убеждений людей, которые смотрят на мир открытыми глазами. Наше дело, говорят художники, изображать действительность нашего времени. Пусть так. Присоединимся к этой формуле, она всегда верна. Однако уточним: нужно изображать всю действительность, так чтобы ни один из ее существенных аспектов не остался в тени. Сказанное не значит, будто мы требуем энциклопедических знаний буквально обо всем — это было бы непомерным требованием; это значит, что мы требуем ясного взгляда на вещи. С точки зрения того времени и пространства, в котором мы живем, наше воспитание может считаться законченным. Под воспитанием же будем понимать не множество разнообразных 75 познаний, но способность судить о предметах. Слишком долго писатели блистали своим невежеством. Хватит с нас литераторов, старательно пытающихся открыть Америку, по слогам разбирающих азбуку причин и следствий, замыкающихся в риторическую башню своей индивидуальности или предающихся приятному и нескончаемому переживанию своей неудовлетворенности, патетически перебирающих собственные сомнения и колебания. Действительность и наше будущее — здесь, перед нами, они касаются нас совершенно непосредственно. Существует множество конкретных проявлений этой действительности, но под ними залегают великие и простые линии. Литература — это искусство искусств. Ее невозможно сравнить ни с каким другим искусством. Все прочие искусства специализированы, она — нет. Они просты, она — синтетична. Она охватывает и обнимает их все без исключения. Прогресс знаний и разума обогащает ее самым непосредственным образом, все накопленные знания воздействуют на литературу. Она широко раскрыта навстречу этому знанию. Изображать действительность во всей ее полноте — такая задача предполагает понимание, осознание современных процессов. Эта действительность состоит отнюдь не из одних только индивидов, запертых в собственной индивидуальности, она состоит также из масс. Именно общество, именно человеческое целое заполняет собой мир. Это значит, что действительность подчиняется не только тем законам, которые управляют индивидуальными страстями и действиями в границах индивидуальной судьбы, она подчиняется законам, управляющим коллективами и воздействующим на каждого отдельного человека в силу существования определенного социального механизма, в силу реального положения человека в мироздании. И коль скоро наша роль как художников состоит в том, чтобы рассматривать жизнь в ее патетических аспектах, мы оказываемся вовлечены в коллективную драму. Тем самым индивидуальные драмы превращаются в своего рода мелкие игры внутри коллективной драмы. Повторим еще раз: чтобы постичь истину, мы должны, даже рассматривая какое-либо частное действие, найти его место в рамках действия коллективного, такого действия, которое способно изменить облик мира и от которого зависит сама судьба человеческого рода. Система индивидуального обогащения, управлявшая миром до последнего времени, привела лишь к тому, что каждая страна оказалась окружена множеством пропастей. Война, в самых разнообразных ее формах, назревает на всех границах. Повсюду — тарифы, вооружения, рост цен, фашизм (то есть полицейская и террористическая фаза агонии империализма), лживая, напоминающая пародию пропаганда, которая стремится скрыть и запутать социальный вопрос, выкрикивая громкие слова и распространяя 76 реформистские иллюзии, с тем чтобы сохранить угнетение и эксплуатацию человека человеком. Капитализм = эгоизм, национализм, анархия, война, саморазрушение. Возможно ли — пусть даже частично — описать и объяснить современное общество (описать и объяснить для честного художника — это одно и то же), не показав при этом упадка общества буржуазного, упадка буржуазного владычества, варварского и разрушительного использования достижений цивилизации, его бессилия сопротивляться глубинным течениям экономического рока, а также и тому потопу, который всех нас захлестывает? Мыслимо ли сделать это, не показав, что любые возможности обновления и возрождения таятся в необъятных человеческих массах, до сего времени находившихся в подчинении? «Спасение только в народе», — писал Золя в своих рабочих заметках более тридцати лет тому назад. Обретем же свое собственное место в рамках великой позитивной, материалистической традиции и повторим — усилив и подчеркнув их — слова последнего из наших великих учителей: «Спасение только в международном пролетариате и его организации». Вокруг нас литература ищет себя. Однако она найдет себя лишь- на стезе, проложенной тем самым человеком, к которому мы ныне приблизились; она найдет себя за той точкой, на которой он был остановлен смертью, на том прекрасном пути, который он наметил, когда превратил литературу в нечто земное. Двигаясь от одного ограниченного реализма к другому ограниченному реализму, мы придем в конце концов к реализму полному, который и станет нашим собственным реализмом. Искусство, воздвигнутое на столь полной и логически обоснованной базе, будет истинно социальным, истинно революционным искусством. Литература ищет себя. Многие из нас неоднократно разоблачали то разложение, до которого она дошла, в точности отражающее разложение правящего класса, которому она служит. Разумеется, это блистательное разложение, изобилующее талантами и мастерством, насыщенное роскошью и утонченностью, увенчанное элегантнейшими формами скептицизма. Эта модная литература наделена всеми болезненными пороками, свойственными декадансу. Салонный сверханализ, сверхимпрессионизм на манер кодака и стенографии, атмосфера выставки, различные ребусы и дух иронии, изображение исключительных случаев и создание неподражаемых произведений, эгоизм, утонченность, беспочвенные абстракции, пессимизм, реакция. О эпигоны Стендаля, карикатуры на Достоевского, иезуитская психология, бумажная философия, хирургия булавочных уколов, ученое невежество, погребальные церемонии! Модные произведения, которые, подобно нелепым творениям затейников с бульварных подмостков, вызывают самое обидное из обвинений — в том, что они совершенно неинтересны. (В самом деле, чем может 77 привлечь нас раздробленный, ничтожный духовный мир и мелкие проделки жалкого, ненормального чудака, вечного героя книг, задерживающих наше внимание одними только эффектами в духе Барнума?) Все эти искусственные и мелкие ухищрения вызывают лишь безмерную скуку, непреодолимую зевоту; они требуют резкой критики, которая опрокинет и сметет все это искусство, и без того уже лежащее в обломках. Кроме того, существует литературный реформизм. Буржуазный либерализм центра или «левой» разыгрывает свою собственную комедию. Ныне, более чем когда бы то ни было, мы переживаем эпоху псевдосистем, именующих себя неосистемами. Вот неонатурализм, иначе называемый «популизмом». Он претендует на возрождение старой боевой формулы затем, чтобы применить ее в новых условиях. На самом же деле, нарядив эту формулу в слишком широкие одежды, он делает ее смешной, приторной, бесплодной, пошлой. За счет чего же этот, запоздавший на шестьдесят лет псевдонатурализм, жалкое подобие некогда смелой формулы, всерьез способен возвыситься над всем прочим, за счет чего — помимо критических замечаний в чужой адрес и собственного единственного ясного догмата веры, сводящегося к раздаче титулов вождей школы, — способен он утвердить себя? Не в том ли здесь дело, что просто-напросто к бесполезному скоплению буржуазных литераторов присоединилась своего рода пожарная команда, к черту посылающая социальный вопрос и готовая, при нужде, побрызгать на вулканы? Никакая приблизительность больше недопустима. Нам нужна ясная цель, отвечающая тому ультиматуму, который предъявляет всеобщее будущее человечества. Поначалу все усилия реалистов и натуралистов были направлены на то, чтобы привести роман в согласие с наукой и освободить его из-под ига буржуазной морали (в те времена за такое освобождение приходилось бороться). Теперь же надо привести роман в согласие с научной моралью, столь же точной, как и метрическая система. Я стою здесь исключительно на точке зрения литературы и рассматриваю роль литератора как такового. Я не ставлю наше художественное кредо в зависимость от кредо политического. Однако само углубление в действительность, по каким бы путям оно ни шло, всегда и неизбежно приводит к одинаковым выводам. Поэтому все, кто работает ради торжества позитивной истины, работают в параллельных направлениях. Мы не можем не работать параллельно с революционными политическими партиями не потому, что подчиняемся заранее заготовленному лозунгу, а потому, что вырабатываем о действительности одинаковое, точное и ясное, представление. Здесь нет никакой зависимости, здесь есть параллелизм. С политикой дело обстоит совершенно так же, как и с наукой. Ученый повинуется только самому себе. Ни он не является нашим 78 вассалом, ни мы не являемся его вассалами. Однако в той мере, в какой он вырабатывает определенный метод, выявляет и проясняет сущность вещей, все глубже и глубже проникает в мир природы и в мир человеческого мышления, в той мере, в какой он борется против различных предрассудков и идолов, он открыто работает в том же самом направлении, что и мы, и потому, подобно нам, является революционером. Ученый говорит именно от лица ученого, когда устами д-ра Вересаева восклицает по поводу гиганта-пролетария, пригвожденного к кресту: «Не может найтись лекарства для ран, пока из них не вынуты гвозди!»1 Да, литература должна оставаться литературой. Мы с этим согласны. Художник должен обращаться к жизни. Он должен постигать и выражать человека и мир его переживаний. Его темперамент и его талант, в их живом сочетании, создают совершенно новую супертехнику, которую мы обязаны усвоить. Однако благодаря ясному пониманию современности в ее целостности, которую художник выражает либо полностью, либо частично, он служит и должен служить тому же делу, что и все освободительные политические движения. Границей между истинным ученым, прозорливым писателем и подлинным социалистом служит один только закон разделения труда. Это значит, что надо идти к массам. Идти к ним, а не звать их к себе (впрочем, ничего другого и не остается теперь делать: интеллектуальная аристократия, каста писателей ныне окончательно уничтожены восстаниями реализма, остались только те, кто владеет техническим мастерством). Но надо идти к ним не так, как ходят по воскресеньям в зоологический сад, чтобы поглазеть на диких зверей в клетке и протянуть им кость на конце палки; идти не затем, чтобы передохнуть от выходящего из моды снобизма, не затем, чтобы в зрелище нищеты и величия угнетенных масс выудить какие-нибудь свежие и красочные детали. Идти к ним без адвокатских и поповских хитростей, не пытаясь, в который уже раз, опутать словесными гирляндами этот многочисленный мыслящий рабочий скот, который уже начал рвать свои цепи. Идти к ним без оглядки, чтобы вырасти вместе с ними. Понять пролетариат как целое, понять его жизнь — значит присоединиться к его социальным и политическим задачам, которые суть законы природы и истории. Примкнуть к единому порыву масс — значит покончить со смехотворным (ибо сугубо внешним) антагонизмом между личностью и действительностью, покончить с движущейся по замкнутому кругу антиномией «гуманизма и народа», в сетях которой бьется Геенно. Это значит вывести на сцену нового героя, во всей его значительности, таким, каков он есть, с "целями, которые заключены в его голове и в его кулаках. Прийти в согласие со своим временем — значит 1 Ср. В. В. Вересаев. Записки врача. Полн. собр. соч., СПБ, 1913, т. 1, с. 286. — Прим. ред. 79 одним ударом рассчитаться и с зашедшим в тупик реформизмом, и с пацифизмом оловянных солдатиков, и с «демократической» инфляцией. Итак, социальный реализм, иначе говоря: диктатура социального, подчинение индивида задачам коллектива, разрушительный порыв, революционная поступь1. В нашу эпоху, которая, скажем еще раз, в некоторых отношениях является самой нелепой, а в целом — самой смутной из всех эпох, в эти героические моменты, когда революционная литература, литературная революционность все еще являются новым словом, именно таков должен быть дух разумной расчистки, которому следует подчиниться, чтобы продолжить «всеобъемлющее изучение человека при одном только свете истины», начатое две трети века тому назад. Мы кое в чем можем способствовать развитию живых явлений в промежутке между днем сегодняшним и днем завтрашним. Писатель влияет на свою эпоху лишь при условии, что повинуется глубинным течениям в недрах человечества, при условии, что он прав. Прав лишь тот, кто излечивает. Вождь — это тот, кто умеет раскрыть глаза всем остальным. Писатель может и возвысить, и ниспровергнуть. На несокрушимой отныне основе реалистической документации, расширив свои представления о роли книги, овладев стилем, вобравшим в себя любые новации и в то же время остающимся доступным для всех, такой писатель может способствовать развитию внешней жизни во всех ее бесчисленных перипетиях и в то же время оставаться своим человеком для масс. «Природа принадлежит нам вся целиком, — сказал уже кто-то. — Мы же мечтаем о грандиозном ковчеге». Цикл эпических поэм, этих «библий народов», как говорил Гегель, всегда может быть возобновлен. Перед лицом многообразных проявлений социального консерватизма и регресса, перед лицом различных идеологических происков буржуазии, о которой Сент-Бёв, сам к ней принадлежавший, сказал, что «ей свойственно не раздражаться и не насмехаться над великими историческими достижениями, но их усваивать и присваивать»; поверх разбросанных там и сям «благих намерений», как и поверх пародий; в стороне от «широких душ», называющих себя интернационалистами, не будучи ими, в стороне от друзей, прогресса и мира, которые прежде всего являются друзьями собственного преуспеяния и собственного покоя, в стороне от людей, убивающих себя терпимостью, от сообщников 1 В СССР, стране, которая одним целенаправленным порывом поднялась на более высокую ступень социального развития, чем другие страны, четыре года назад было основано Международное бюро, превратившееся затем в Международное объединение революционных писателей, советская секция которого, следуя весьма четким директивам, ведет работу по организации и координации литературного труда, составляющую часть общего дела социалистической организации огромного нового народа. Другие национальные секции пока что только наметки и вехи вокруг нескольких выдающихся произведений. — Прим. автора. 80 молчания и от альтруистов, которых гложет червь одиночества, — откажемся от любых оговорок, станем идеалистами точности, создадим сильную и победоносную пролетарскую литературу, высоко вздымающую красное знамя. Надо было именно здесь указать на эти логические перспективы, ибо это — самая ценная дань уважения, которое мы только можем оказать великому зачинателю, сказавшему столь великолепные слова: «Может быть, мы все еще и ошибаемся, но было бы низостью поверить в это». Недостаточно заявить, что мы любим его и скорбим о нем. Недостаточно, чтобы паломничество, ежегодно совершаемое в память мэтра из Медана, ограничивалось возложением цветов и прилично-сдержанными воспоминаниями о том значении, которое, в минувшие времена, имели его литературные начинания и его гражданская позиция. Нужно ставить эту великую тень не позади, но впереди нас и использовать ее ради приобщения людей к ясной цели, ради коллективного протеста и ради исполненного драматизма движения вперед, которое изменит лицо мира, — надо повернуть ее не к XIX веку, но к XX и будущим векам, к вечной встрече с юными поколениями. 1932 |