Называть вещи своими именами (манифест). Называть вещи своими именами программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века
 Скачать 3.38 Mb.
|
|
ЖАН РИШАР БЛОК. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ТАЛАНТА Сорок один год назад, в 1905 году, вскоре после «кровавого воскресенья» санкт-петербургская полиция арестовала Максима Горького. Эта новость потрясла многих французских писателей, художников и журналистов. Наш не стареющий с годами друг Франсис Журден уже в ту пору был пылким и благородным человеком, каким мы его знаем. А опыт показывает, что пылкость и благородство во многих случаях равнозначны мудрости и прозорливости. Франсис Журден немедленно занялся сбором подписей под письмом протеста, и многие известные деятели нашей культуры охотно откликнулись на его призыв. Я вспомнил этот эпизод не для собственного удовольствия — хотя, надо признаться, очень приятно устроить «перекличку» прогрессивных литераторов того времени — ведь в их числе Октав Мирбо, Жорес, Анатоль Франс, Жюль Ренар, Тристан Бернар, Анна де Ноай, Гюстав Жеффруа, братья Маргерит, профессора Шарль Жид, Рише и Дюркгейм, доктор Вакез, Аристид Бриан, Леон Блюм, Гюстав Руане и многие другие. Меня сейчас интересует другое — аргументы тех, кто отказались поставить свои подписи под этим письмом. Начнем с «гошистов»: «Все или ничего. Почему только Горький? А как же все остальные бродяги, с которыми он братался?» — Разговоры известные. Затем идут «правые», такие, как Баррес или Венсан д'Энди, считавший, что бедный отец Комб — более опасный преступник, чем Николай II. И наконец, осторожничающие «мудрецы», которые всегда твердят одно и то же: «Я, знаете ли, в политику не вмешиваюсь!» — или: «Вы ему только хуже сделаете, вашему Горькому» — а чаще всего: «Не суйтесь не в свое дело; то, что происходит в России, нас не касается». Какой яркий комментарий к этим ответам дали страшные пожары двух мировых и многих других, менее крупных войн, которые отделяю; нас от той эпохи; каким трагическим опровержением этих фраз служит тот погребальный костер, в котором четыре года подряд гибли сыновья закабаленной Франции, ее богатства, ее свобода и в котором чуть было не погибла ее честь! Что можно сказать о широте взглядов человека, который в 1905 году способен был утверждать: «То, что происходит в мире, нас не касается»? Что можно сказать о проницательности тех, кто отвечали: «Мы в политику не вмешиваемся». Теперь нам известно, что цивилизации не вечны; бесполезно говорить: мы в политику не вмешиваемся. Она все равно сама будет вмешиваться в нашу жизнь. События, происшедшие в России, Китае, Эфиопии, Чехословакии, Испании, заново доказали, доказали кровью, что все в 108 мире — хотим мы этого или нет — рано или поздно затрагивает и нас; что дорога в Париж — да что там, даже самый невинный путь в Лувр или в Национальную библиотеку! — пролегает через Тирану и Аддис-Абебу, через Чунцин и Москву, через Прагу и Мадрид; что искры от костра, в котором горят книги в Берлине, долетают до Парижа, где от них вспыхивают новые и новые костры — они не догорели и до сих пор; что если Гитлер в 1933 году начинает бросать в концентрационные лагеря немцев, а Даладье в 1939 году — испанцев, то в 1940 году наступит очередь французов, в том числе и ваша очередь, представители французской интеллигенции. Разве способность предвидеть все это, умение увидеть в бомбардировках Мадрида предвестие бомбардировок Парижа и Лондона — разве, спрашиваю я, эта способность недостойна писателя, разве она не должна входить в число его «талантов», разве не этого предвидения ждет народ от своих писателей? Знаете ли вы, дорогие собратья по перу, где я лучше всего осознал роль и миссию так называемого «литератора»? Это случилось в Мадриде, в конце июля 1936 года. Меня принял президент республики, Асанья. Я передал через него испанскому народу приветствие от Комитета Народного фронта Парижского округа и от Всемирного комитета борьбы против войны и фашизма и спросил, чем мы можем ему помочь. Президент Асанья подвел меня к одному из больших окон своего кабинета и, указав вдаль, сказал голосом, дрожащим от боли и гнева: «Видите, господин Блок, эти цветы, распускающиеся над Сьеррой? Это разрываются снаряды. Вы писатель, вы обладаете правом обращаться к французскому народу и его правительству, скажите же французам, скажите г-ну Леону Блюму, что вы побывали на французской границе, потому что сегодня граница Франции проходит по Сьерра-де-Гвадарраме. Сражаясь в горах Сьерра-де-Гвадаррамы, мы защищаем не только Мадрид, но и Париж. Если Мадрид падет, та же участь ждет и Париж». Я призываю в свидетели вас, Жан Кассу, — вы присутствовали при этой встрече и были в числе тех, кто понял все с самого начала. Я призываю в свидетели вас, Арагон, Элюар, Муссинак, Мартен-Шоффье, Вильдрак, — вы с той минуты, когда вдали разорвался первый снаряд, составили небольшой отряд ясновидящих. В первую же очередь я призываю вас, наши погибшие друзья, — вы жизнью заплатили за то, что нас было слишком мало. Я хочу рассказать вам, дорогие мои собратья по перу, еще об одном эпизоде из моей жизни, когда мне вновь представился случай осознать роль и миссию французского писателя. Странствуя по свету, я встретился с одним польским писателем, и он сказал мне: «Своей свободой я обязан вам, французским деятелям культуры; вы даже не представляете себе, как сильно действуют на все правительства, включая фашистские, протесты вашей 109 интеллигенции». То же самое я услыхал от румынского писателя и от писателя из Греции. Кстати, дорогой Жорж Дюамель, любимый и уважаемый всеми нами писатель, согласись, что эти слова являются достойным ответом на твою статью в «Фигаро» от 28 июня. Но откуда у французских писателей, у французской интеллигенции такой авторитет? Откуда черпают они силу, приводящую в трепет беззаконных властителей и заставляющую их отступить? О, прошу вас, писатели Франции, не будем недооценивать самих себя! К чему ложная скромность! Оставим-ка ее для внутреннего употребления! Для всего мира мы представляем Францию. Каждый из нас (как бы он ни прибеднялся, какой бы незначительной фигурой — всерьез или из кокетства — себя ни считал) представительствует в глазах народов других стран за всю Францию. Он воплощает в себе всю ее многовековую славу. Поговорим же об этой славе. Чем заслужила ее наша страна? Великолепными произведениями, которые вот уже десять веков создаются на французском языке? Да, конечно. Причем дело прежде всего в содержании этих произведений. Разумеется, свой, не побоюсь этого слова, уникальный престиж французская литература завоевала во многом благодаря терпеливым и упорным поискам верного, точного слова и тончайших средств поэтической образности и выразительности. Но осмелюсь заметить, что, если бы наш вклад в мировую литературу ограничивался этими — пусть даже самыми блестящими — достижениями в области формы, цена ему была бы невелика. Каково же содержание нашей литературы? Ответить на этот вопрос мне поможет человек, которого уже нет среди нас. Несколько лет назад мне довелось быть в гостях в одном доме. Среди присутствовавших были Жюль Ромен и Жироду. Все собравшиеся немало поездили по свету. Некоторые только недавно возвратились в родные края. Жюль Ромен не скрыл от нас, что в путешествиях не раз общался с главами государств, министрами иностранных дел больших и малых стран (не буду называть вам их число — в любом случае оно превзойдет все ваши ожидания). «Так вот, — сказал Ромен, — смею заметить, что если что-нибудь и порочит нашу репутацию, так это Народный фронт и наши просоветские настроения. Я ничего не имею против коммунистов, но объективности ради не могу умолчать о том, что укрепление их позиций отпугивает от нас многих наших друзей». На что Жироду своим спокойным, низким и ироничным голосом ответил: «Как странно, дорогой Ромен! Я вынес из своих поездок совершенно противоположное впечатление. За последние полгода я — не по своей воле, а по долгу службы — побывал во многих наших посольствах и, также не по своей воле, вынужден был беседовать с крупными дипломатами, а иной раз и с главами правительств ряда зарубежных стран. Так вот, я убедился, что престиж Франции зиждется на авторитете и наследии Француз- 110 ской революции, на наших республиканских традициях и что общественность всего мира не только не испугана нашей верностью демократии, но, напротив, именно благодаря ей и доверяет нам». Черные годы недавно закончившейся войны показали, кто из двух собеседников был прав. И я призываю в свидетели вас, Анри Бернстейн, Жак Маритен, Андре Давид, Роже Кайуа, Жорж Бернанос, я призываю в свидетели тени Фосийона и Жана Перрена, я призываю в свидетели вас, испанские товарищи, эмигрировавшие в Северную и Южную Америку, — всех вас, так нежно и страстно пекущихся о престиже нашей культуры, — скажите, что увеличивало, а что уменьшало этот престиж на протяжении последних пяти лет? Вы, к кому я обращаю свою речь, прекрасно знаете ответ. Если Франции и грозила опасность утратить уважение людей всего мира» то причиной тому было позорное предательство писателей, снискавших себе за рубежом некоторую известность отдельными достижениями в области формы. Я имею в виду Морраса, Жионо, Монтерлана, Поля Морана, Селина... — стыд, душащий меня от одного только упоминания этих имен, мешает мне продолжить список. Все эти люди сыграли по отношению к нашей стране роль тех камней, которыми наемные убийцы набивают карманы своей жертвы, чтобы быть уверенными, что она пойдет ко дну и никогда не всплывет на поверхность. А если престиж Франции оказался под угрозой после Освобождения, то лишь потому, что вместо фильмов об освобождении Парижа и стихов наших поэтов мы слали за границу модные журналы. Мне нет нужды называть тех, кто спасли доброе имя нашей литературы, — они находятся в этом зале. Я говорю это не в качестве комплимента. Стефан Цвейг покончил с собой в 1942 году не только потому, что не вынес позора Германии, но и потому, что голоса французских писателей, сохранивших верность своим идеалам, ваши голоса, друзья мои, еще не были в ту пору слышны за океаном. Я в тот момент находился в Советском Союзе. Ваши голоса и туда доходили с трудом. Никто и не подозревает, как трудно приходилось тем, кто долгие годы вопреки обманчивой видимости ручался за вашу верность делу чести, черпая силы только в любви к Франции и знании французского характера. Отныне ничто не сможет оторвать судьбу Франции от демократических традиций. Отныне ничто не сможет помешать французской литературе славиться не только своим формальным совершенством, но в первую очередь своим гуманизмом, своей идеологической направленностью, той страстностью, с какой она выражала, выражает и всегда будет выражать нужды и чаяния народов, их стремление жить честно и те огромные усилия, которые они делают, чтобы, по словам философа, перейти «из 111 царства необходимости в царство свободы»1. Слово и понятие «демократия» так сильно смущает многих людей, что они изо всех сил стараются запутать этот предельно ясный вопрос и с помощью всяческих хитросплетений и уловок навести тень на плетень. Мы, писатели, люди простые и не нуждаемся в изощренных определениях. События шести последних лет и наша подпольная литература Сопротивления лучше всего помогут нам выразить сущность демократии... Эта сущность исчерпывается одним-единственным словом — Ответственность. В это понятие входит не только писательское мастерство, но и политическая зрелость, гражданское мужество, верность народу и нации. В него входит способность постоянно чувствовать себя ответственным за честь и судьбу своей страны, произносить каждое свое слово от лица всей нации. Ответственность за Мадрид; ответственность за Мюнхен; ответственность за тот роковой момент, когда в 1940 году на часах, отмерявших срок жизни европейских столиц, пробил смертный час Парижа. Ответственность за мир и за войну. За то, чтобы на нашей земле никогда больше не горел пожар войны! Демократия — это мир. Защита демократии неотделима от борьбы за мир. Демократия, мир, честь, долг писателя — все это для нас нераздельно. Пользуясь словом, которое нынче в большом ходу, могу добавить — вот как я понимаю задачи, стоящие перед «ангажированной» литературой. Вот как, писатели Франции, можете вы постоять за свою писательскую честь — и следовательно, за вашу исконную свободу. Вступить в ряды писателей-борцов — это значит быть или стать с нынешнего дня (и наш Конгресс свидетельствует о том, что вы к этому готовы) рыцарями требовательнейшей и суровейшей из прекрасных дам — рыцарями демократии или, что то же самое, рыцарями мира. 1946 АЛЕН РОБ-ГРИЙЕ. О НЕСКОЛЬКИХ УСТАРЕВШИХ ПОНЯТИЯХ У традиционной критики свой словарь. Хотя она весьма решительно отрекается от вынесения систематических суждений по поводу литературы (утверждая, напротив будто судит о произведениях совершенно свободно, 1 Ф. Энгельс. Анти-Дюринг. М-, 1966, с. 228 112 опираясь лишь на такие «естественные» критерии, как здравый смысл, душа и т. п.), достаточно лишь сколько-нибудь внимательно вчитаться в критические статьи, чтобы тотчас же обнаружить целую сеть ключевых слов, явно свидетельствующих о наличии системы. Однако мы так привыкли слышать разговоры о «персонаже», об «атмосфере», о «форме» и о «содержании», о произведении как об авторском «послании», о «таланте рассказчика», об «истинных романистах», что приходится сделать усилие, дабы высвободиться из всей этой паутины и понять, что в ней воплощено известное представление о романе (представление совершенно готовое, каждым принимаемое без обсуждения, а потому мертвое), а вовсе не так называемая «природа» романа, в чем вас хотели бы убедить. Еще большую опасность, быть может, представляют выражения, используемые обычно для определения книг, которые не укладываются в рамки этих условных правил. Так, к словечку «авангард» вопреки его видимой беспристрастности чаще всего прибегают для того, чтобы — словно пожатием плеч — отделаться от любого произведения, способного обнажить нечистую совесть литературы массового потребления. Как только писатель отказывается от затрепанных формул и пытается выработать свое собственное письмо, на него немедленно наклеивают этикетку: «авангард». В сущности, это означает только то, что он немного опередил свое время и что завтра такое письмо будет использовано большинством. Однако на практике читатель, уже получивший предупреждающий намек, тотчас же представляет себе нескольких молодых людей с дурными манерами, которые, криво усмехаясь, подкладывают петарды под кресла членов Академии с единственной целью наделать шуму и эпатировать буржуа. «Они хотят подпилить сук, на котором мы сидим», — в простоте душевной сознается не склонный к шуткам Анри Клуар. Между тем в действительности сук, о котором идет речь. засох сам собой, просто от времени; и не наша вина в том, что он уже начал гнить. Всем, кто в отчаянии цепляется за этот сук, достаточно было бы хоть раз поднять глаза к вершине дерева и убедиться, что уже давным-давно там выросли новые ветви — зеленые, крепкие, полные жизни. «Улиссу» и «Замку» ныне перевалило за тридцать. «Шум и ярость» вышел на французском языке двадцать лет назад. За ними последовало множество других произведений. Чтобы не замечать их, наши славные критики всякий раз произносят какое-нибудь магическое слово: «авангард», «лабораторные опыты», «антироман»... иными словами: «закроем глаза и вернемся к священным ценностям французской традиции». 113 Персонаж Сколько же нам наговорили о «персонаже»! И похоже, увы, что конца этому не видно. Пятьдесят лет длится болезнь, смерть констатировалась много раз серьезнейшими публицистами, однако до сих пор никак не удавалось свалить персонаж с того пьедестала, на который водрузил его XIX век. Ныне он превратился в мумию, которая, однако, царит с прежним — хотя и фальшивым — величием посреди ценностей, столь почитаемых традиционной критикой. Более того, «истинного» романиста она узнает именно по этому признаку: «он умеет создавать персонажи»... Для обоснования подобной точки зрения обычно принято прибегать к следующему рассуждению: Бальзак оставил нам отца Горио, Достоевский дал жизнь братьям Карамазовым; писать романы может значить только одно: добавлять несколько новых фигур к галерее портретов, составляющих нашу литературную историю. Персонаж. Всякому известен смысл этого слова. Это не безличное, безымянное и призрачное нечто, обозначаемое при помощи местоимения он, простой субъект действия, выраженного глаголом. У персонажа должно быть имя, по возможности двойное — фамилия и имя. У него должны быть родственники, наследственность. У него должна быть профессия. Если у него есть собственность — тем лучше. И наконец, у него должен быть «характер», лицо, отражающее этот характер, а также прошлое, сформировавшее и это лицо, и этот характер. Характер персонажа диктует ему поступки, заставляет вполне определенным образом реагировать на любые события. Он позволяет судить о персонаже, любить его, ненавидеть. Именно благодаря характеру имя персонажа становится в один прекрасный день символом определенного человеческого типа, который, можно сказать, ожидал подобного крещения. Ведь все дело в том, что любой персонаж должен обладать индивидуальностью и в то же время возвышаться до уровня категории. Он должен быть своеобразным настолько, чтобы выглядеть неповторимым, и вместе с тем иметь некие обобщенные черты, придающие ему универсальность. Чтобы создать известное разнообразие, вызвать иллюзию свободы, можно выбрать героя, который как будто слегка нарушает одно из указанных правил, например найденыша, бездельника, безумца или человека, всегда готового в силу своей взбалмошности преподнести нам какой-нибудь сюрприз... Однако на этом пути далеко не заходят, ибо это путь гибели, путь, прямиком ведущий к современному роману. В самом деле, ни одно из значительных произведений современной литературы не соответствует в указанном отношении нормам, диктуемым критикой. Многие ли читатели помнят имя рассказчика в «Тошноте» или в «Постороннем»? Есть ли там человеческие типы? Не будет ли чистейшим абсурдом усматри- 114 вать в этих книгах способ исследования характеров? А разве в «Путешествии на край ночи» описывается какой-нибудь персонаж? И можно ли считать случайностью, что все эти три романа написаны от первого лица? Беккет меняет имя и облик своего героя в пределах одного и того же повествования. Фолкнер нарочно дает одно и то же имя двум различным лицам. Что же касается К. из «Замка», то он довольствуется простым инициалом, он ничем не владеет, у него нет ни семьи, ни собственного лица; может быть, он даже вовсе и не землемер. Можно было бы множить примеры. Поистине, создатели персонажей, в традиционном смысле этого слова, неспособны предложить нам ничего, кроме марионеток, в которых и сами-то давно перестали верить. Роман с персонажами, безусловно, принадлежит прошлому, он является характерной приметой определенной эпохи, отмеченной апогеем индивидуальности. Быть может, в данном случае и неуместно говорить о прогрессе, однако несомненно, что современная эпоха — это, скорее, эпоха господства матрикулярных номеров. Судьба мира перестала для нас отождествляться с процессами возвышения или падения нескольких людей, нескольких семей. Да и сам мир больше не является чьей-то частной собственностью, передаваемой по наследству и имеющей денежный эквивалент; отныне это уже не добыча, которую следовало не столько познать, сколько захватить. Иметь имя было, несомненно, крайне важно во времена бальзаковской буржуазии. Важен был и характер, тем более важен, что он служил оружием в рукопашной схватке, сулил надежду на успех, прокладывал путь к господству. Иметь характер значило в некотором роде иметь лицо в мире, где личность одновременно представляла собой и средство, и цель любых устремлений. Быть может, наш сегодняшний мир не столь самоуверен, более скромен именно потому, что отверг мысль о всемогуществе личности; но вместе с тем он и более честолюбив, ибо всматривается во все, что находится за пределами этой личности. Исключительный культ «человеческого» уступил место более широкой, менее антропоцентрической точке зрения на жизнь. Похоже, что, потеряв свою самую надежную в прошлом опору, героя, роман зашатался. Если ему не удастся встать на ноги, то, значит, его жизнь была связана с жизнью общества, ушедшего в прошлое. Но если он все же сумеет подняться, то это, напротив, будет свидетельствовать о том, что перед ним расстилается путь, обещающий новые открытия. |