Называть вещи своими именами (манифест). Называть вещи своими именами программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века
 Скачать 3.38 Mb.
|
|
АНРИ БАРБЮС. ГРУППА «КЛАРТЕ» Мы, французские писатели и художники, отвечая пламенному желанию наших собратьев, решили объединить свои силы для общественного действия, чтобы помочь делу руководства и воспитания масс, как того требует наш долг. Писатели, о которых я говорю, — цвет французской литературы, — возложили на меня почетную обязанность — довести до сведения общества это решение; с большой радостью и волнением я выступаю от имени их всех на страницах «Юманите». Создаваемое ими объединение представляет немалую моральную силу, равно как и их творчество, завоевавшее им многочисленных друзей; авторитет деятелей культуры является их благородным и существенным вкладом в дело борьбы за прогресс. Они становятся в строй, что отнюдь не означает отказа от независимости мысли или от творческой индивидуальности, напротив, они сохраняют во всем великолепии разнообразие своих дарований. Зато они едины в самом важном: в своей верности одной ясной и определенной идее, идее освобождения людей. Всех их в равной мере отличают любовь и уважение к жизни, преданность принципам подлинной справедливости. Они верят, что торжество самых высоких нравственных идеалов, так наглядно связанных с действительностью, реализуется в борьбе всего угнетенного и обездоленного человечества. Они верят, что достижения прогресса во всех областях так же закономерны и взаимно связаны, как, с другой стороны, не случайны и взаимно обусловлены все проявления общественного зла; они полагают, что только тот видит правильно, кто смотрит далеко вперед. Они без страха глядят в лицо событиям и раскрывают их смысл, ибо 37 хотят руководить событиями, подчинить их своей власти; они понимают, что надо идти до конца, не отступая перед самыми смелыми выводами разума, каких требует воинствующее служение правде. Творческой мысли мы обязаны возникновением того нового, свободолюбивого духа, который отвергает старые варварские законы. Заря свободы, занимающаяся над землей, воодушевляет народные массы, которые ныне уверенно и неодолимо идут к власти ради того, чтобы перестроить общество. Работники интеллектуального труда не только хотят, но и обязаны сыграть свою роль в том обновлении человечества, которое столь же закономерно и неопровержимо, сколь и не ограничено в своих перспективах. Эта прекрасная заря, этот освежающий вихрь, уже охвативший часть нашей земли, еще не проникли повсюду; еще много есть мест на нашей планете, где гнев и восстание только зреют, где эти ростки нового стараются затопить и уничтожить, где приливы сменяются отливами, а вспышки света — зловещим мраком фанатизма и злобы. Деятели культуры, вчера еще выступавшие в одиночку, ныне научились находить своих единомышленников и идти с ними рука об руку; они полны решимости соединиться со всей борющейся массой, жить с ней одной жизнью, воодушевлять, просвещать массы, отстаивать интересы и единство масс, строить лучшее будущее в союзе с массами и силою масс. Деятели культуры отдают себе отчет в том, что ныне борьба за подлинную демократию — это и есть борьба за прогресс. Годы войны показали нам, что старый мир угнетения, произвола и привилегий, которые держатся только властью денег, — мир империализма — привел нас на край гибели. И сейчас он снова угрожает нам гибелью. Мы увидели всю чудовищность империализма, завтра мы увидим все его бессилие, всю гнусность морали, скрывающей его хищные аппетиты, всю фальшь его так называемого права — оружия хищников, — всю его слепоту и ненависть к будущему. Этот мир не может быть иным и потому не может действовать иначе, чем он действует, к каким бы лозунгам и ухищрениям ни прибегали империалисты. Те противоречия, которые существуют между силами нового мира и отжившими силами прошлого, непримиримы; речь идет о жизни и смерти рода человеческого. Ни один честный гражданин и в первую очередь ни один честный художник не могут ныне оставаться в стороне от этой борьбы за справедливость, за лучезарное будущее. И наши товарищи, писатели и художники, которые до сих пор выступали в качестве «вольных стрелков» или отвлеченных наблюдателей, отныне в едином порыве повернулись лицом к общему фронту борьбы и желают бороться со всей страстью, со всей энергией. Но это еще не все. Французские писатели, объединенные в группу «Кларте», сознают, что служение республиканской идее, в 38 ее глубоком человеческом значении и во всей широте ее международных масштабов, требует сотрудничества с писателями и мыслителями других стран; им они протягивают руку и призывают к созданию Интернационала мысли наряду с Интернационалом народов. В этом их стремлении, а не в проповеди шовинизма, и состоит истинный патриотизм. Они являются наследниками национального гения французского народа, всегда стремившегося служить благородным целям; многие из них прославили французскую нацию своим творчеством, и каждый из них знает, что благо отдельного человека или отдельной нации связано с общим благом для всех. Тот достоин славы своей родины, кто не устает повторять, что борьба страдающих от гнета и обрекаемых на гибель народов развертывается под всеми географическими широтами, что правда преодолевает любые пространства и не может быть остановлена никакими межами. Справедливость — всегда справедливость, где бы за нее ни боролись, а наш идеал тем прекраснее, чем он шире. Таковы идеи, положенные в основу нашего нового писательского содружества. Каждый из нас взял на себя определенные обязательства — перед обществом, перед самим собой. В нашем лице выступает одна из групп работников интеллектуального труда. Своевременность и моральное значение нашего шага — очевидны. Отныне заложены основы единого союза, единой семьи свободно мыслящих людей, преданных общественным интересам. Наш боевой отряд становится на стражу культуры. Нас вдохновляет пример первого мастера французской литературы, ее самого блестящего и любимого представителя — Анатоля Франса. Наши ряды будут пополняться, ибо мы стоим накануне больших событий, которые окажут свое влияние на всех людей доброй воли. Мы призываем друзей и товарищей занять свое место в строю рядом с нами. Мы решили назвать наше объединение «Кларте»; так будет называться и наш печатный орган. Мы видим свое назначение в том, чтобы бороться против предрассудков, против услужливо поддерживаемого обмана и прежде всего против неведения, в котором наши правители держат миллионы людей, раскалывая их силы, изолируя их друг от друга, чтобы легче было использовать их как слепое орудие в братоубийственной бойне. Могучий вал народного движения поднимается все выше и выше. Народ стряхнет с себя цепи независимо от того, поможем ли мы ему или нет. Движение, в авангарде которого мы решили идти, может достигнуть своих целей и без нашего участия. Демократия непобедима. Но нынешнее движение, обновляющее жизнь, будет развертываться тем уверенней и прекрасней, чем более щедро оно наполнит мир богатством деяния и богатством мысли. 1919 АНДРЕ БРЕТОН. МАНИФЕСТ СЮРРЕАЛИЗМА Вера в жизнь, в ее наиболее случайные проявления (я имею в виду жизнь реальную) способна дойти до того, что в конце концов мы эту веру утрачиваем. Человеку, этому законченному мечтателю, в котором день ото дня растет недовольство собственной судьбой, теперь уже с трудом удается обозреть предметы, которыми он вынужден пользоваться, предметы, которые навязаны ему его собственной беспечностью и его собственными стараниями, почти всегда — стараниями, ибо он принял на себя обязанность действовать или по крайней мере попытать счастья (то, что он именует своим счастьем!). Отныне его удел — величайшая скромность: он знает, какими женщинами обладал, в каких смешных ситуациях побывал; богатство и бедность для него — пустяк; в этом смысле он остается только что родившимся младенцем, а что касается суда совести, то я вполне допускаю, что он может обойтись и без него. И если он сохраняет некоторую ясность взгляда, то лишь затем, чтобы оглянуться на собственное детство, которое не теряет для него очарования, как бы ни было оно искалечено заботами многочисленных дрессировщиков. Именно в детстве, в силу отсутствия всякого принуждения, перед человеком открывается возможность прожить несколько жизней одновременно, и он целиком погружается в эту иллюзию; он хочет, чтобы любая вещь давалась ему предельно легко, немедленно. Каждое утро дети просыпаются в полной безмятежности. Им все доступно, самые скверные материальные условия кажутся превосходными. Леса светлы или темны, никогда не наступит сон. Но верно и то, что по этому пути далеко не уйдешь, и не только потому, что он слишком долог. Угрозы все множатся, человек уступает, отказывается от части тех земель, которые намеревался завоевать. Отныне воображению, поначалу безбрежному, позволяют проявлять себя лишь в соответствии с законами практической пользы, которая всегда случайна; однако воображение неспособно слишком долго играть эту подчиненную роль и на пороге двадцатилетия обычно предпочитает предоставить человека его беспросветной судьбе. И если позже, ощутив, что мало-помалу жизнь теряет всякий смысл, поняв, что неспособен удержаться на высоте исключительных ситуаций, таких, например, как любовь, человек попытается тем или иным способом вернуть утраченное, ему это не удастся. Причина в том, что отныне он душой и телом подчинен властной практической необходимости, которая не допускает, чтобы о ней забывали. Всем поступкам человека будет недоставать широты, а мыслям — размаха. Из всего, что с ним произошло или может произойти, он сумеет представить себе лишь то, что связывает данное событие с множеством других, подобных ему событий, в которых сам он не принимал участия, событий 40 несостоявшихся. Да что говорить, о них он станет судить как раз по одному из тех событий, которое имеет более утешительные последствия, нежели все остальные. Ни в коем случае он не сумеет увидеть в них своего спасения. Милое воображение, за что я больше всего люблю тебя, так это за то, что ты ничего не прощаешь. Единственное, что еще может меня вдохновить, так это слово «свобода». Я считаю, что оно способно безраздельно поддерживать древний людской фанатизм. Оно, бесспорно, отвечает тому единственному упованию, на которое я имею право. Следует признать, что среди множества доставшихся нам в наследство невзгод нам была предоставлена и величайшая свобода духа. Мы недостаточно ею злоупотребляем. Принудить воображение к рабству — хотя бы даже во имя того, что мы столь неточно называем счастьем, — значит уклониться от всего, что, в глубине нашего существа, причастно к идее высшей справедливости. Только в воображении я способен представить себе то, что может случиться, и этого довольно, чтобы хоть отчасти ослабить суровый запрет, довольно, чтобы ввериться воображению, не боясь обмануться (как будто бы и без того мы себя не обманываем). Однако где же та грань, за которой воображение начинает приносить вред, и где те пределы, за которыми разум более не чувствует себя в безопасности? Для разума возможность заблуждения не является ли возможностью добра? Остается безумие, «безумие, которое заключают в сумасшедший дом», как было удачно сказано. Тот или иной род безумия... В самом деле, всякий знает, что сумасшедшие подвергаются изоляции лишь за небольшое число поступков, осуждаемых с точки зрения закона, и что, не совершай они этих поступков, на их свободу (на то, что принято называть их свободой) никто бы не посягнул. Я готов признать, что в какой-то мере сумасшедшие являются жертвами собственного воображения в том смысле, что именно оно побуждает их нарушать некоторые правила поведения, вне которых род человеческий чувствует себя под угрозой и за знание чего вынужден платить каждый человек. Однако то полнейшее безразличие, которое эти люди выказывают к нашей критике в их адрес, то есть к тем мерам воздействия, которым мы их подвергаем, позволяет предположить, что они находят величайшее утешение в собственном воображении и настолько сильно наслаждаются своим безумием, что оно позволяет им смириться с тем, что безумие это имеет смысл только для них одних. И действительно, галлюцинации, иллюзии и т. п. — это такие источники удовольствия, которыми вовсе не следует пренебрегать. Здесь действует до предела методичное чувственное восприятие, и я знаю, что готов был бы провести множество вечеров, приручая ту симпатичную руку, которая на последних страницах книги Тэна «Об уме» предается столь любопытным злодействам. Я готов был бы провести целую жизнь, вызывая безумцев на 41 признания. Это люди скрупулезной честности, чья безгрешность может сравниться только с моей собственной. Колумб должен был взять с собой сумасшедших, когда отправился открывать Америку. И смотрите, как упрочилось, укрепилось с тех пор безумие. Если что и может заставить нас приспустить знамя воображения, то вовсе не страх перед безумием. Вслед за судебным процессом над материалистической точкой зрения следует устроить суд над точкой зрения реалистической. Материалистическая точка зрения — более поэтичная, между прочим, нежели реалистическая, — предполагает, несомненно, чудовищную гордыню со стороны человека, но отнюдь не его очередное и еще более полное поражение. В материализме следует прежде всего видеть удачную реакцию против некоторых смехотворных претензий спиритуализма. В конце концов, он даже не чужд некоторой возвышенности мысли. Напротив, реалистическая точка зрения, вдохновлявшаяся — от святого Фомы до Анатоля Франса — позитивизмом, представляется мне глубоко враждебной любому интеллектуальному и нравственному порыву. Она внушает мне чувство ужаса, ибо представляет собой плод всяческой посредственности, ненависти и плоского самодовольства. Именно она порождает в наши дни множество смехотворных книг и вызывающих досаду опусов. Она делает своей цитаделью периодическую прессу и, потворствуя самым низким вкусам публики, губит науку и искусство; провозглашаемая ею ясность граничит с идиотизмом, со скотством. Ее влиянию подвержены даже лучшие умы; в конце концов закон наименьшего сопротивления подчиняет их себе, как и всех прочих. В литературе, например, любопытным следствием такого положения вещей является изобилие романов. Каждый автор приходит в литературу со своим небольшим «наблюдением». Не так давно, ощущая потребность в чистке, г-н Поль Валери предложил собрать в антологию как можно больше романических зачинов, нелепость которых казалась ему весьма многообещающей. В эту антологию должны были бы попасть самые прославленные писатели. Такая мысль служит к чести Поля Валери, уверявшего меня в свое время в беседе о романе, что он никогда не позволит себе написать фразу: Маркиза вышла в пять. Однако сдержал ли он свое слово? Если стиль простой, голой информации, примером которого служит приведенная фраза, почти безраздельно господствует ныне в романе, это значит — приходится признать, — что претензии их авторов идут недалеко. Сугубо случайный, необязательный, частный характер любых их наблюдений наводит меня на мысль, что они попросту развлекаются за мой счет. От меня не утаивают никаких трудностей, связанных с созданием персонажа: быть ли ему блондином, какое имя ему дать, встретимся ли мы с 42 ним летом? Масса подобных вопросов решается раз и навсегда совершенно случайным образом. Лично же мне оставляют лишь одно право — закрыть книгу, чем я и не премину воспользоваться по прочтении первой же страницы. А описания! Трудно вообразить себе что-либо более ничтожное; они представляют собой набор картинок из каталога, автор выбирает их оттуда, как ему вздумается, и пользуется случаем всучить мне эти свои открытки, хочет, чтобы у меня было одно с ним мнение относительно всякого рода общих мест: Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем... В комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, — вот и вся мебель1. У меня нет никакого желания допускать, чтобы наш разум, пусть даже мимолетно, развлекал себя подобными мотивами. Меня станут уверять, будто этот школярский рисунок здесь вполне уместен, будто в этом месте книги автор как раз и имел право надоедать мне своими описаниями. И все же он напрасно терял время: в эту комнату я не войду. Все, что порождено ленью, усталостью других людей, не задерживает моего внимания. У меня слишком неустойчивое представление о непрерывной длительности жизни, а потому я не стал бы считать лучшими мгновениями своего существования минуты духовной пассивности и расслабленности. Я хочу, чтобы человек молчал, когда он перестает чувствовать. И постарайтесь понять, что я не вменяю в вину отсутствие оригинальности лишь из-за отсутствия оригинальности. Я просто хочу сказать, что не принимаю в расчет моменты пустоты в своей жизни и что кристаллизация подобных моментов может оказаться делом, недостойным любого человека. А посему позвольте мне пропустить это описание, а вместе с ним и множество других. Ну вот я и дошел до психологии, а на сей счет — шутки в сторону. Автор принимается за создание характера, а тот, раз возникнув, повсюду таскает за собой своего героя. Что бы ни случилось, герой этот, все действия и реакции которого замечательным образом предусмотрены заранее, обязан ни в коем случае не нарушать расчетов (делая при сем вид, будто нарушает их), 1 Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. — Здесь и далее в статье прим. автора. 43 объектом которых является. Может показаться, будто волны жизни возносят, крутят, низвергают его, — однако на самом деле он всегда будет принадлежать вполне определенному, сформированному человеческому типу. Будучи простым участником шахматной партии, к которой я совершенно равнодушен, такой человек, кем бы он ни был, является для меня слишком заурядным противником. Однако что меня раздражает, так это жалкие словопрения по поводу того или иного хода, между тем как ни о выигрыше, ни о проигрыше здесь и речи нет. Но если игра не стоит свеч, если объективный разум, как это имеет место в данном случае, самым чудовищным образом обманывает того, кто к нему взывает, то не лучше ли попросту отказаться от всех этих категорий? «Многообразие столь велико, что любые интонации голоса, звуки шагов, кашля, сморкания, чихания...»1 Если даже в одной и той же грозди не найти двух одинаковых ягод, почему же вы хотите, чтобы я описал вам одну из них по образу и подобию другой, по образу и подобию всех прочих ягод, почему вы требуете, чтобы я превратил ее в съедобный для вас плод? Неизлечимое маниакальное стремление сводить все неизвестное к известному, поддающемуся классификации, убаюкивает сознание. Жажда анализа одерживает верх над живыми ощущениями2. Так рождаются длиннейшие рассуждения, черпающие свою убедительность исключительно в своей необычности и обманывающие читателя лишь потому, что их авторы пользуются абстрактным и к тому же весьма неопределенным словарем. Если бы все это свидетельствовало о бесповоротном вторжении общих идей, обсуждению которых до сих пор предается философия, в некую более обширную область, я первым приветствовал бы это. Однако все это не более чем изыски на манер Мариво: до самого последнего времени всяческие остроты и прочие изящные словеса наперебой стараются скрыть от нас ту подлинную мысль, которая ищет сама себя, а вовсе не печется о внешнем успехе. Мне кажется, что любое действие несет в себе внутреннее оправдание, по крайней мере для того человека, который способен его совершить; мне кажется, что это действие наделено лучезарной силой, которую способно ослабить любое истолкование. Истолкование попросту убивает всякое действие, последнее ничего не выигрывает оттого, что его почтили таким образом. Герои Стендаля гибнут под ударами авторских определений — определений более или менее удачных, но ничего не добавляющих к их славе. Поистине мы обретаем этих героев лишь там, где теряет их Стендаль. Мы все еще живем под бременем логики — вот, собственно, к чему я вел все свои рассуждения. Однако логический подход в 1 Паскаль. 2 Баррес, Пруст. 44 наше время годен лишь для решения второстепенных вопросов. Абсолютный рационализм, по-прежнему остающийся в моде, позволяет нам рассматривать только те факты, которые непосредственно связаны с нашим опытом. Логические цели, напротив, от нас ускользают. Вряд ли стоит добавлять, что и самому опыту были поставлены границы. Он мечется в клетке, и освободить его становится все труднее. Опыт ведь тоже находит опору в непосредственной пользе и охраняется здравым смыслом. Под флагом цивилизации, под предлогом прогресса из сознания сумели изгнать все, что — заслуженно или нет — может быть названо суеверием, химерой, сумели наложить запрет на любые поиски истины, которые не соответствуют общепринятым. Похоже, что лишь по чистой случайности не так давно на свет была извлечена и та — на мой взгляд, важнейшая — область душевного мира, к которой до сих пор выказывали притворное безразличие. В этом отношении следует воздать должное открытиям Фрейда. Опираясь на эти открытия, стало наконец оформляться и то течение мысли, которое позволит исследователю человека существенно продвинуться в своих изысканиях, ибо отныне он получил право считаться не с одними только простейшими реальностями. Быть может, ныне воображение готово вернуть себе свои права. Если в глубинах нашего духа дремлют некие таинственные силы, способные либо увеличивать те силы, которые располагаются на поверхности сознания, либо победоносно с ними бороться, то это значит, что есть прямой смысл овладеть этими силами, овладеть, а затем, если потребуется, подчинить контролю нашего разума. Ведь и сами аналитики от этого только выиграют. Однако следует заметить, что не существует ни одного средства, |