черный лебедь. Черный лебедь. Непредсказуемости
 Скачать 2.55 Mb.
|
|
Как лучше умирать Оценить могущество нарратива вам поможет сравнение двух высказываний: “Король скончался, и королева скончалась” и “Король скончался, и следом за ним от горя сконча- лась королева”. Этот пример, придуманный романистом Э.М. Форстером, демонстрирует различие между простым информационным рядом и сюжетом. Обратите внимание: добавив информацию во второе высказывание, мы сильно уменьшили многомерность целого. Второе предложение легче воспринимается и легче запоминается: теперь у нас одно информацион- ное ядро вместо двух. Поскольку оно без труда укладывается в памяти, его можно продать другим, то есть выставить на рынок как упакованную идею. Вот вам сразу и определение и функция нарратива. Чтобы понять, как нарратив может привести к ошибке в просчете шансов, проведите такой эксперимент. Дайте кому-нибудь хорошо написанный детективный роман, например Агаты Кристи, где из многих персонажей любого можно не без оснований заподозрить в убийстве. Потом попросите своего испытуемого определить в процентах вероятность вины каждого действующего лица. Если он не будет специально вести счет называемым цифрам, общий результат наверняка превысит 100 процентов (а то и 200, если роман хорош). Чем лучше писатель-детективщик, тем выше окажется это число. Воспоминания о не совсем бывшем Усваивание (и навязывание миру) нарративности и причинности – симптом болезни, имя которой – боязнь многомерности. Подобно причинности нарративность имеет хроно- логическое измерение и дает нам ощущение хода времени. И причинность и нарративность направляют временной поток в одну сторону. Однако воспоминания и линия времени часто смешиваются. Нарративность может пагубно влиять на память о минувшем: факты, которые вписываются в нарратив, запомина- ются прочно, а все, что вроде бы выпадает из причинно-следственной цепочки, вскоре забы- вается. Заметьте: вспоминая то или иное событие, мы всегда уже знаем о его последствиях. 27 Парижский романист Жорж Перек попытался отказаться от нарратива и написать книгу тех же масштабов, что и мир вокруг. Ему пришлось ограничиться полным отчетом обо всем, что происходило на площади Сен-Сюльпис между 18 и 20 октября 1974 года. Его отчет все равно не был исчерпывающим, и в конце концов он скатился к нарративу. Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 64 Анализируя прошлое, мы буквально не в силах игнорировать позднейшую информацию. Эта элементарная неспособность помнить не подлинную последовательность событий, а нашу собственную их реконструкцию приводит к тому, что история кажется нам задним числом более понятной, чем она была – или есть – на самом деле. По общему представлению, память похожа на устройство последовательной записи, вроде компьютерного диска. На самом деле память не статична, а изменчива; она подобна бумаге, на которой, по мере поступления все новой и новой информации, записываются новые тексты или новые версии старого. (Поразительно прозрение парижского поэта XIX века Шарля Бодлера, сравнившего память с палимпсестом – пергаментом, на котором писали много раз, стирая предыдущий текст.) Память – это динамичный, самообновляющийся меха- низм: мы вспоминаем не само событие, но свое последнее воспоминание о нем и, сами того не замечая, с каждым новым воспоминанием все больше изменяем сюжет. Таким образом, мы выстраиваем воспоминания в причинно-следственный ряд, невольно и бессознательно их пересматривая. Мы постоянно переосмысливаем прошедшее исходя из наших представлений о логичности. Процесс, называемый реверберацией, связывает воспоминание с активизацией логи- ческого мышления, связанной, в свою очередь, с усилением деятельности определенного участка мозга: чем эта деятельность интенсивнее, тем ярче воспоминание. Мы заблужда- емся, полагая, что память окончательна, постоянна и железно логична. Нам живо помнится только то, что кажется закономерным в свете наших сегодняшних знаний. А часть воспоми- наний мы вообще сочиняем сами – это больное место нашей судебной системы, поскольку давно доказано, что большинство историй о пережитом в детстве насилии люди выдумы- вают, вдохновляемые разнообразными теориями. Рассказ сумасшедшего У нас есть масса способов интерпретировать прошлое по нашему усмотрению. Возьмем, например, параноиков. Я имел удовольствие работать с людьми, страдав- шими скрытым параноидальным расстройством, которое время от времени давало о себе знать. Если такой человек обладает развитым воображением, он способен огорошить вас столь же безумным, сколь и убедительным истолкованием любой, даже самой пустячной фразы. Допустим, говоря о чем-то неприятном или нежелательном, я употребил оборот “боюсь, что…”. Параноик поймет мои слова буквально, подумает, что я действительно испы- тываю страх, и это в свою очередь вызовет приступ страха у него самого. Какой-нибудь пустяк он разовьет в сложную и складную теорию заговора против своей персоны. Соберите вместе десять параноиков – и у вас будет десять разных, но одинаково правдоподобных тео- рий. Помню, когда мне было лет семь, учительница показывала нам картину, изображав- шую французских бедняков на пиру у богатого благодетеля. Кажется, у какого-то доброго средневекового короля. Они пьют суп прямо из мисок. Учительница спросила, почему они опустили носы в миски, и я ответил: “Потому что их не научили хорошим манерам”. “Непра- вильно, – сказала учительница. – Потому что они очень голодны”. Я устыдился, что такая простая мысль не пришла мне в голову, но так и не понял, чем объяснение учительницы лучше моего. Возможно, мы оба ошиблись (вероятнее всего, в те времена просто не было столовых приборов). Проблема не только в искаженном восприятии, но и в самой логике. Как так получа- ется, что можно на пустом месте выстроить стройную и последовательную систему взгля- дов, которая подтверждается наблюдениями и не противоречит ни одному из логических правил? В то же время два разных человека, основываясь на одних и тех же данных, могут Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 65 прийти к противоположным выводам. Значит ли это, что для одного факта существует мно- жество объяснений и все они одинаково верны? Разумеется, не значит. Объяснений может быть миллион, но истина только одна, доступна она нам или нет. Философ-логик Уиллард ван Орман Куайн 28 продемонстрировал, что существует мно- жество логически безупречных истолкований и теорий, которые опираются на одни и те же данные. Иными словами, если объяснение не бессмысленно, оно еще не обязательно верно. Куайн даже считал трудным перевод с одного языка на другой, поскольку у любого высказывания может быть бесконечное число толкований. (Дотошный читатель заметит, что здесь Куайн противоречит сам себе: он почему-то надеется, что данное утверждение мы должны понять однозначно.) Однако неверно будет заключить, что о причинах вообще говорить нельзя. Искажения нарратива можно избежать. Как? Высказывая предположения и ставя опыты или (увы, к этому мы вернемся не раньше, чем во второй части) делая проверяемые прогнозы 29 . Я имею в виду психологические эксперименты такого рода: ученые выбирают группу населения и проводят тест. Результаты должны совпадать и в Теннесси, и в Китае, и даже во Франции. Нарратив как терапия Если благодаря нарративности минувшие события видятся нам более предсказуемыми, более ожидаемыми и менее случайными, чем они в действительности были, значит, мы должны уметь использовать ее для лечения некоторых уколов судьбы. Допустим, вам не дает покоя мысль о случившемся с вами неприятном происшествии, например об автомобильной аварии, в которой ваши пассажиры получили ранения. Вас мучит чувство вины перед потерпевшими; вы снова и снова повторяете себе, что аварии можно было избежать. Вы постоянно прокручиваете в голове варианты возможного разви- тия событий: вот если бы я не проснулся в тот день на три минуты позже, чем обычно, беда прошла бы мимо. Пусть вы причинили людям вред ненамеренно, но угрызения совести не дают вам покоя. Люди, занятые в сферах с высоким уровнем неопределенности (таких, как бизнес), совершив просчет, часто страдают больше, чем пострадали их кошельки: я мог бы продать свой инвестиционный портфель, когда его стоимость достигла максимума, я мог бы купить те акции в прошлом году за бесценок и разъезжал бы теперь в розовом кабриолете, и так далее и тому подобное. Профессиональный бизнесмен, которому не удалось обеспечить каждого вкладчика неким эквивалентом счастливого лотерейного билета, наверняка будет думать, что “допустил ошибку”, – или, хуже того, что “были допущены ошибки”. Он будет раскаиваться в своей “непродуманной” инвестиционной стратегии (то есть непродуманной с его нынешней точки зрения). Как избавиться от этой непрестанной головной боли? Не пытайтесь заставлять себя не думать: только еще сильнее разбередите рану. Более действенный способ – принять слу- чившееся как неизбежность. Мол, чему суждено было произойти, то и произошло, и нечего без толку себя пилить. Но как этого добиться? Конечно же с помощью нарратива. Люди, которые каждый вечер тратят хотя бы пятнадцать минут на то, чтобы написать о происшед- ших за день неприятностях, значительно лучше справляются со стрессом. Их не подтачи- вает чувство вины; они как бы снимают с себя ответственность, воспринимая все как пред- начертанное. 28 Уиллард ван Орман Куайн (1908–2000) – американский логик. Его основные работы посвящены построению непро- тиворечивой аксиоматической системы, которая включала бы в себя логику классов. (Прим. ред.) 29 Такие тесты позволяют избежать не только искажения нарратива, но и ошибки подтверждения, потому что в этом случае отрицательный результат эксперимента не менее ценен, чем его успех. Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 66 Если уровень неопределенности в вашем деле высок, если вы постоянно казните себя за поступки, которые привели к нежелательным последствиям, для начала заведите дневник. Бесконечно точная ошибка В каждом из нас сидит губительная неприязнь к абстрактному. В декабре 2003 года, в тот день, когда был арестован Саддам Хусейн, ровно в 13:01 в экстренном выпуске новостей агентство “Блумсберг ньюс” сообщило: “Ценные бумаги США растут в цене: Саддам арестован, но терроризм еще жив”. Полчаса спустя агентству пришлось делать новую сводку. За это время цены на госу- дарственные облигации упали (обычное явление на рынке ценных бумаг – его колебания происходят по нескольку раз на день); журналисты взялись искать “причину” и отыскали – ею оказался все тот же арест Саддама. В 13:31 вышел новый экстренный выпуск. На этот раз сообщалось: “Американские ценные бумаги падают: после ареста Саддама вырос спрос на рисковые активы”. Так у одной и той же причины оказалось два прямо противоположных следствия. Ясно, что этого быть не может, арест Саддама и колебания рынка никак не свя- заны между собой. Неужто журналисты с утра забегают в медпункт за дозой допамина, чтобы лучше сочи- нялось? (Есть некая ирония в том, что слово “допинг”, обозначающее группу запрещен- ных препаратов, которые принимают спортсмены, желая улучшить свои показатели, и слово “допамин” имеют один и тот же корень.) Таков обычный прием: чтобы заставить вас “скушать” новость, ее нужно приправить конкретикой. Кандидат провалился на выборах? Вам тут же укажут “причину” недовольства избирателей. В сущности, сгодится любая мало-мальски правдоподобная. Но журналистам хочется быть точными, и они не жалеют сил, чтобы перерыть и перепроверить груды фак- тов. Такое впечатление, что журналисты предпочитают бесконечную точность ошибочных выводов “приблизительной” правде сказочника. Обратите внимание: ничего не зная о человеке, мы обычно судим о нем по его нацио- нальности, то есть по его корням (как пытался судить обо мне тот итальянский профессор). Я утверждаю, что все эти корни – сплошная фикция. Почему? Я специально выяснял: сколько трейдеров моей национальности, также переживших войну, стали эмпириками-скептиками? Оказалось, что из двадцати шести человек – ни один. Все эти рассуждения про националь- ный менталитет – не что иное, как складно рассказанная история, удовлетворяющая лишь тех, кто жаждет объяснений всему и вся. Ею пользуются от безысходности, когда не уда- ется отыскать более “похожей на правду” причины (вроде какого-нибудь фактора эволюции). Люди дурачат самих себя россказнями о “национальной самобытности”, которая разнесена в пух и прах в оригинальной статье за подписью шестидесяти пяти ученых в журнале “Сай- енс”. (“Национальные особенности” хороши для кинематографа, еще они незаменимы на войне, но все-таки это чисто платоническое понятие. Однако и англичанин и неангличанин свято верят в существование “английского национального характера”.) В реальности пол, социальное положение и профессия в гораздо большей степени определяют поведение чело- века, чем национальная принадлежность. Мужчина-швед больше похож на мужчину из Того, чем на женщину-шведку; у философа из Перу больше общего с философом из Шотландии, чем с дворником-перуанцем. Что до чрезмерного увлечения поиском причин, дело тут не в журналистах, а в пуб- лике. Никто не отдаст и доллара за набор абстрактных статистических выкладок, похожих на скучную университетскую лекцию. Мы больше любим, когда нам рассказывают истории, и в принципе в этом нет ничего плохого – разве что стоило бы почаще проверять, не содержат ли эти истории серьезных искажений действительности. А вдруг художественный вымысел Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 67 ближе к истине, чем документалистика, ставшая приютом лжецов? Может быть, в басне или притче больше правды, чем в тысячу раз перепроверенных фактах сводки новостей аме- риканского телеканала “Эй-би-си ньюс”? В самом деле, репортеры охотятся за правдивой информацией, но они вплетают факты в нарратив таким образом, чтобы уверить всех в их причинной обусловленности (и в своей осведомленности). Проверщиков-то фактов полно, а вот проверщики интеллекта, увы, отсутствуют. Но зря мы ополчились на одних журналистов. Ученые представители всех нарратив- ных дисциплин поступают точно так же, разве что прикрываются научной терминологией. Впрочем, их разоблачением мы займемся в главе 10 – “О прогнозах”. При этом журналисты и видные общественные деятели отнюдь не упрощают действи- тельность. Напротив, они почти всегда усложняют ее до предела. В следующий раз, когда вас попросят высказать свое мнение о том, что происходит в мире, попробуйте отговориться незнанием и, приведя мои аргументы, подвергнуть сомнению очевидность “очевидных при- чин”. Наверняка вам ответят, что вы “лезете в какие-то дебри” и что надо “смотреть на вещи проще”. А ведь вы всего-навсего сказали: “Я не знаю”… Бесстрастная наука Так вот, если вы полагаете, что наука – это область абстрактных идей, свободная от сен- суализма и искажений, то я вынужден вас огорчить. Исследователи-эмпирики имеют массу свидетельств того, что нарратив, броские заголовки и “неотразимые” ударные фразочки нередко уводят ученых в сторону от вещей более существенных. Ведь ученые тоже люди и руководствуются чувствами. Поправить дело может только метаанализ научных трудов, при котором независимый исследователь, освоив в подробностях всю (а не только самую популярную) литературу на определенную тему, осуществляет синтез. Осязаемость и черный лебедь Каким же образом нарративность влияет на наше восприятие Черного лебедя? Нар- ратив, с присущим ему выпячиванием осязаемого факта, искажает наши представления о вероятности того или иного события. Психологи Канеман и Тверски, чьи имена уже знакомы вам по предыдущей главе, провели такой эксперимент: испытуемых (а это были люди, чья профессия связана с составлением прогнозов) просили оценить вероятность двух событий: а) в Америке случится сильное наводнение, в результате которого погибнет более тысячи человек; б) землетрясение в Калифорнии вызовет сильное наводнение, в результате которого погибнет более тысячи человек. По мнению респондентов, первый вариант менее вероятен, чем второй: ведь землетря- сение в Калифорнии – это причина, которую легко допустить и которая делает ситуацию наводнения более представимой, тем самым повышая ее вероятность в наших глазах. Точно так же, если я спрошу: “Как вам кажется, сколько ваших сограждан больны раком легких?” – вы назовете какую-нибудь цифру (ну, скажем, полмиллиона). Однако если я спрошу, сколько человек в вашей стране заболели раком легких в результате курения, цифра, которую вы назовете, окажется гораздо (пожалуй, что и в два-три раза) больше. Если указана причина явления, это явление выглядит куда более правдоподобным – и куда более вероятным. В рак от курения верится легче, чем в рак без причины (если причина неясна, это все равно, что ее нет). Возвратимся к форстеровской сюжетности, о которой мы говорили в начале этой главы, но теперь давайте рассмотрим ее с точки зрения вероятности. Какая из этих ситуаций, на ваш взгляд, более правдоподобна? Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 68 Джой, судя по всему, был счастлив в браке. Он убил свою жену. Джой, судя по всему, был счастлив в браке. Он убил свою жену, чтобы завладеть ее наследством. Наверняка, повинуясь первому впечатлению, вы скажете, что вероятнее второй вари- ант, хотя это чистой воды логическая ошибка, ведь первое утверждение шире и охватывает не одну возможную причину, а множество: Джой убил свою жену, потому что сошел с ума, или потому, что та изменила ему с почтальоном и лыжным инструктором, или потому, что в состоянии помрачения он принял ее за специалиста по финансовому прогнозированию. Нарратив приводит к серьезным ошибкам в принятии решений. Что я имею в виду? А вот что: по данным психолога Пола Словича и его коллег, люди, представьте себе, охотнее платят за страхование от терактов, чем от авиакатастроф (хотя в число последних террористические акты входят как частный случай). Те Черные лебеди, которых мы воображаем, обсуждаем и боимся, совсем не похожи на реально грозящих нам Черных лебедей. Скоро вам станет ясно, что мы опасаемся не того, чего следует опасаться. Черный лебедь в слепом пятне Первый вопрос, который возникает в связи с парадоксом восприятия Черного лебедя: как так выходит, что масштабы некоторых Черных лебедей неимоверно преувеличиваются, хотя вся эта книга – про то, как мы не замечаем Черных лебедей? Дело в том, что редкие события бывают двух видов. Одни – те, что у всех на слуху, о них говорят по телевизору. Другие – те, о которых молчат, потому что они не укладыва- ются в схемы. Их неловко обсуждать всерьез, настолько неправдоподобными они кажутся. Я берусь утверждать, что переоценивать первый вид Черных лебедей и недооценивать второй – естественное свойство человеческой натуры. Так люди, покупающие лотерейные билеты, преувеличивают свои шансы выиграть именно потому, что мысленно представляют себе огромный выигрыш; они настолько ослеп- лены, что перестают видеть разницу между порядками величин “один к тысяче” и “один к миллиону”, то есть между степенями вероятности. Многие исследователи-эмпирики подтверждают существование этой тенденции – недооценки одних и переоценки других Черных лебедей. Канеман и Тверски заметили, что люди способны всерьез задуматься о, казалось бы, маловероятных явлениях, если вовлечь их в обсуждение подобных явлений и дать почувствовать, что эти события не так уж нере- альны. Например, если спросить человека, какова вероятность гибели в авиакатастрофе, он, скорее всего, завысит цифру. В то же время, как утверждает Слович, в вопросах страхования люди обычно пренебрегают событиями с низкой вероятностью. Это можно сформулировать так: люди предпочитают страхование от возможных мелких убытков, тогда как менее веро- ятные, но гораздо более крупные потери не принимаются в расчет. После долгих лет поисков эмпирических доказательств нашего пренебрежения к абстрактному я наконец узнал, что в Израиле ученые проводят интересующие меня экспе- рименты. Грег Баррон и Идо Эрев в ходе ряда опытов установили, что люди склонны пре- уменьшать малую вероятность, если им самим приходится ее просчитывать, то есть если она не обозначена в цифрах. Представьте, что вы тянете шары из урны, в которой очень мало красных и много черных шаров, и вам нужно угадать, какого цвета шар вы сейчас вытащите; при этом вы не знаете точного соотношения красных и черных. Скорее всего, по вашей оценке, вероятность вытащить красный шар окажется ниже, чем она есть на самом деле. А вот если вам сказать, к примеру, что красных шаров – 3 процента, вы, наоборот, будете ошибаться, говоря “красный” чаще, чем нужно. Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 69 Я все удивляюсь, как это люди, будучи столь близорукими и забывчивыми, умудряются выживать в мире, где далеко не все устроено по законам Среднестана. Однажды, глядя на свою седую бороду, которая старит меня лет на десять, и размышляя о том, почему меня так радует ее наличие, я понял вот что. Почтение к старикам, развитое во многих культурах, – это, возможно, попытка компенсировать краткий век человеческой памяти. Слово “сенат” происходит от латинского “senatus” – “пожилой”. Арабское слово “шейх” значит не только “представитель правящей элиты”, но и “старец”. Память стариков – хранилище сложного, веками копившегося опыта, в том числе и знаний о редких событиях. Старики пугают нас рассказами – вот почему мы так боимся определенных Черных лебедей. К удивлению своему, я узнал, что это относится и к животному миру: в журнале “Сайенс” писали, что старые самки-вожаки у слонов играют роль “консультантов по редким событиям”. Повторенье – мать ученья. А о том, чего еще не было, мы знать не желаем. Единичные события никого не интересуют до тех пор, пока они не случаются, однако, случившись, они целиком занимают умы (в течение некоторого времени). После такого Черного лебедя, как, например, трагедия 11 сентября 2001 года, мир ожидает новой подобной атаки, хотя веро- ятность ее скорого повторения весьма мала. Мы обожаем носиться с определенными и уже знакомыми Черными лебедями, в то время как суть случайности – в ее абстрактности. Как я говорил в Прологе, это ошибка в определении божества. Экономист Хайман Мински выявил цикличность отношения к риску в экономике. Схема такова: в периоды финансовой стабильности люди не боятся рисковать, они уверены в успехе и редко думают о возможных проблемах. Но случается кризис – и перепуганное большинство “прячется в раковину”, боясь вообще куда-либо вкладывать средства. Любо- пытно, что данные анализа у Мински и других последователей посткейнсианства совпадают с данными его оппонентов – экономистов либертарианской “австрийской школы”. Правда, они приходят к разным выводам: первые считают, что стабилизировать экономику может только вмешательство извне, тогда как по мнению вторых подобные вещи нельзя доверять чиновникам. Хотя две эти школы спорят друг с другом, и та и другая подчеркивают глобаль- ную неопределенность в экономике; по этой причине они не пользуются успехом у боль- шинства экономистов-теоретиков, зато в почете у бизнесменов и практиков. Нет сомнения, что идея фундаментальной неопределенности платоникам не по вкусу. Все эксперименты, описанные в этой главе, очень важны: они позволяют понять, как мы обманываемся в оценке вероятности Черных лебедей, но не показывают, как мы обма- нываемся в оценке их роли, их воздействия. Психолог Дэн Голдстейн и ваш покорный слуга наугад предлагали студентам Лондонской школы бизнеса примеры редких событий, одни из которых принадлежали к миру Среднестана, а другие – к миру Крайнестана. Участники экс- перимента отлично справились с оценкой роли редких событий в мире Среднестана. Но, как только мы выходили за его границы, интуиция подводила студентов. Как оказалось, мы не умеем интуитивно оценивать масштабы влияния редких событий на целое, скажем, предви- деть суммарный рост книжных продаж после выхода бестселлера. В одном из эксперимен- тов испытуемые недооценили масштаб последствий редкого события в тридцать три раза! Теперь о том, к чему нас приводит недопонимание абстрактного. Власть эмоций Даже самого большого интеллектуала абстрактная статистика трогает меньше, чем эпизод из жизни. Вот несколько примеров. Итальянский малыш. В конце 70-х годов в Италии случилось такое происшествие: в колодец свалился маленький мальчик. Спасателям никак не удавалось вытащить его, и Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 70 ребенок беспомощно плакал на дне. Естественно, вся Италия волновалась за жизнь малыша, вся страна с замиранием сердца ждала каждой сводки новостей. Ребенок плакал, спасатели и репортеры мучились чувством вины. Фото малыша смотрело со страниц газет и журналов; невозможно было пройти по центру Милана, чтобы тебе не напомнили о его беде. В Ливане тогда бушевала гражданская война, изредка сменявшаяся периодами зати- шья. Но в этой гуще потрясений ливанцев сильнее всего волновала судьба того малыша. Итальянского малыша. В пяти милях от них люди гибли на войне, мирных жителей взры- вали в автомобилях, но судьба итальянского карапуза вдруг оказалась важнее всего для хри- стианского населения Бейрута. “Какой он хорошенький, бедняжка!” – только и слышалось вокруг. И весь город вздохнул с облегчением, когда малыш наконец был спасен. Как говорил Сталин, “одна смерть – трагедия, миллион смертей – статистика”. А уж он кое-что понимал в таких делах 30 . Статистика нас не трогает. Да, терроризм несет гибель, но самый жестокий душегуб – это природа, убивающая около 13 миллионов человек ежегодно. Однако терроризм вызывает гнев, и, поддавшись ему, мы преувеличиваем вероятность теракта и острее реагируем, если он случается. Удар всегда болезненнее, когда его наносит не природа, а человек. В Центральном парке. Представьте, что вы летите в Нью-Йорк на уик-энд, предвкушая отличный отдых с обильными возлияниями. В соседнем кресле – страховой агент, который по профессиональной привычке говорит не умолкая. Чтобы помолчать, ему нужно сделать над собой усилие. И вот он рассказывает, что его двоюродный брат, к которому он летит в гости, работал в адвокатской конторе вместе с одним человеком, а зять этого человека рабо- тал с еще одним человеком, у которого брата ограбили и убили в Центральном парке. Да- да, в Центральном парке, в респектабельном Нью-Йорке. У него трое детей, причем один из них инвалид от рождения, нуждающийся в постоянном уходе врачей Медицинского центра Корнелла, а теперь все они остались сиротами из-за того, что папе взбрело в голову прогу- ляться по Центральному парку. Теперь вы наверняка будете обходить стороной Центральный парк. Конечно, вы могли бы посмотреть криминальную статистику в интернете или купить брошюру, а не верить на слово страдающему недержанием речи страховому агенту. И вы сами это понимаете, но все-таки верите. Еще некоторое время слова “Центральный парк” будут вызывать у вас в сознании картину: несчастный, ни в чем не повинный человек, лежащий на замусоренном газоне. Вам понадобится перерыть горы статистических исследований, чтобы преодолеть этот страх. Вождение мотоцикла. Точно так же, если кто-то из ваших близких разбился на мото- цикле, это раз и навсегда определит ваше отношение к данному виду транспорта, а тома статистических выкладок будут бессильны. Посмотреть в интернете данные по количеству аварий несложно, но это ничего не даст. Я сам гоняю по городу на своей красной “веспе”, потому что никто из моих родных и друзей не попадал в аварию. Я осознаю, что риск есть, однако действую, не учитывая этого риска. Заметьте, я не спорю с теми, кто предлагает использовать нарратив как средство привлечения внимания, ведь сознание человека, вероятно, неотрывно от его способности составлять некое представление – то есть придумывать историю – о себе. Я только хочу ска- зать, что иногда нарратив приводит к гибельным последствиям. 30 Автор в данном случае разделяет распространенное медийное заблуждение. В действительности первоисточник этих известных слов – не речи или статьи Сталина, а роман Ремарка “Черный обелиск”. Точная цитата такова: “Смерть одного человека – это смерть, а смерть двух миллионов – только статистика” (перевод Веры Станевич). (Прим. ред.) Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 71 Комбинации быстрого набора Давайте теперь отвлечемся от нарратива и поговорим о более общих свойствах мыш- ления, стоящих за нашей прискорбной ограниченностью. Каталогизацией и изучением этих мыслительных изъянов занимается “Общество оценочных суждений и принятия решений” 31 (единственное научное сообщество, членом которого я состою и горжусь этим; на его собра- ниях я чувствую себя комфортно и не исхожу желчью, как на всех других сборищах). Оно связано с исследовательской школой, основы которой были заложены Дэниелом Канеманом, Амосом Тверски и их друзьями, в частности Робином Доузом и Полом Словичем. Это обще- ство психологов-эмпириков и когнитивистов, чья методика заключается в проведении обла- дающих высокой точностью, напоминающих физические опыты экспериментов в области психологии человека; их цель – описать самые различные человеческие реакции, не увлека- ясь при этом теоретизированием. Они ищут закономерности. Кстати, психологи-эмпирики используют для измерения погрешностей в своих исследованиях пресловутую кривую нор- мального распределения, но, как я наглядно продемонстрирую вам в главе 15, это один из редких случаев в социологии, когда применение “гауссовой кривой” оправдано и обуслов- лено самой природой проводимых исследований. Я уже описывал такие эксперименты (с наводнением в Калифорнии в этой главе и с установкой на подтверждение в главе 5). Пси- хологи-эмпирики подразделили (очень условно) нашу мыслительную деятельность на два типа – “эмпирический” и “рационалистический”, назвав их “Система 1” и “Система 2”. Раз- личить их очень просто. Система 1. Эмпирический тип мышления – безусильный, автоматический, быстрый, бессознательный, параллельнопоточный и порой плодящий ошибки. Это то, что мы назы- ваем интуицией или озарением (по названию бестселлера Малкольма Гладуэлла 32 , просла- вившего эти мгновенные акты отваги). Озарение молниеносно и потому в высшей сте- пени эмоционально. Оно снабжает нас “комбинациями быстрого набора”, а по-ученому – эвристиками, которые позволяют нам действовать незамедлительно и эффективно. Дэн Гол- дстейн считает этот эвристический метод “высокоскоростным и экономным”. Есть и про- тивники такой спешки. “Комбинации быстрого набора” конечно же очень полезны, но они могут приводить к грубейшим ошибкам. Из этой идеи выросла целая исследовательская школа “эвристик и предубеждений”. Система 2. Рационалистический тип мышления – это то, что в быту называется дума- ньем. Обычно мы включаем “думалку” только в аудитории, так как думанье – процесс тру- доемкий (даже у французов), основательный, медленный, логический, последовательный, постепенный и осознанный. Рационалистический тип мышления порождает меньше оши- бок, чем эмпирический, к тому же, зная, каким образом был получен тот или иной результат, можно по шагам проследить ход своих рассуждений и скорректировать их в зависимости от ситуации. Опасность ошибки подстерегает нас тогда, когда мы полагаем, что пользуемся Систе- мой 2, а на самом деле эксплуатируем Систему 1. Как это может быть? Поскольку наши реакции спонтанны и неосознанны, Система 1 функционирует без нашего ведома! Вспомните огрех-перевертыш, когда отсутствие доказательств существования черных лебедей принимается за доказательство того, что их не существует. Вот вам Система 1 в дей- ствии. Чтобы совладать с первой реакцией, понадобится сделать усилие (включить Систему 2). Ясно, что мать-природа побуждает вас использовать скоростную Систему 1 во избежание 31 “Society for Judgment and Decision Making”. 32 На рус. яз.: Гладуэлл Малкольм. Озарение. Сила мгновенных решений. М.: Вильямс, Альпина Бизнес Букс, 2008. (Прим. перев.) Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 72 беды, чтобы вы не стояли столбом, соображая, действительно ли за вами гонится тигр или это оптическая иллюзия. Вы бросаетесь наутек прежде, чем “осмысляете” факт нападения тигра. Эмоции – вот средство, с помощью которого Система 1 направляет нас и заставляет реагировать мгновенно. Эмоции запускают антирисковый механизм эффективнее, чем рас- судок. Нейробиологи установили, что мы чувствуем опасность, еще не успев осознать ее: человек сначала испугается и отскочит – и только спустя доли секунды поймет, что увидел змею. Порок человеческой природы заключается в нашей неспособности часто или подолгу, не беря “отпуска”, пользоваться Системой 2. К тому же мы часто попросту забываем ею воспользоваться. Осторожно: мозг! Интересно, что в нейробиологии тоже существует (условное) деление, подобное деле- нию на Систему 1 и Систему 2, только уже на анатомическом уровне. Нейробиологи разли- чают корковый и лимбический отделы мозга. Первый отвечает за мыслительный процесс и отличает нас от животных, второй есть у всех млекопитающих и отвечает за эмоции и ско- рость реакции. Мне как эмпирику-скептику не хотелось бы разделить участь индюшки, поэтому я не стану останавливаться на строении и функционировании мозга, которое к тому же пока недо- статочно изучено. Находятся чудаки, которые силятся обнаружить “нейронные корреляты”, скажем, принятия решений или, еще того хлеще, “нейронные субстраты”, например, памяти. Но механика мозга, очевидно, куда сложнее, чем мы думаем; его анатомия уже не раз сби- вала с толку ученых. Однако мы в состоянии выявить некоторые закономерности, внима- тельно наблюдая за поведением человека в конкретных условиях и тщательно регистрируя полученные данные. Дабы оправдать свой скептицизм в отношении слепого доверия к нейробиологии и вступиться за школу эмпирической медицины, к которой принадлежал Секст Эмпирик, рас- скажу вам об интеллекте птиц. Я читал множество статей про то, что кора головного мозга – это и есть “думалка” и что, следовательно, интеллект животного зависит от объема коры его мозга. Самая объемная кора головного мозга у человека (следом идут банковские служащие, дельфины и наши родичи обезьяны). Сейчас выясняется, что у некоторых птиц, в частности у попугаев, интеллект не менее развит, чем у дельфинов, но у птиц он обусловлен размерами совсем другого отдела мозга – гиперстриатума. Так что нейробиология, со своей репутацией “точной науки”, способна иногда (хотя и не всегда) подсунуть вам “платоническое”, упро- щенное суждение. Меня просто поражает прозрение “эмпириков”, усомнившихся в обяза- тельности связи между анатомией органа и его функционированием, – неудивительно, что их школа сыграла такую незначительную роль в истории науки. Я, как эмпирик-скептик, больше верю продуманным психологическим экспериментам, нежели теоретически обос- нованному магнитно-резонансному сканированию мозга, хотя они и кажутся широкой пуб- лике недостаточно “научными”. Как избежать искажения нарратива Итак, сделаю вывод: во многом наше непонимание проблемы Черных лебедей обу- словлено тем, что мы пользуемся Системой I, то есть нарративом; в результате осязаемость – а также эмоциональность – навязывают нам неверную схему вероятности событий. В повсе- дневной жизни мы не склонны к рефлексии и поэтому упускаем из виду, что понимаем в происходящем несколько меньше, чем могли бы, умей мы беспристрастно анализировать Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 73 собственный опыт. Кроме того, мы забываем о самом понятии “Черный лебедь” сразу же, как только его явление происходит. Понятие это слишком абстрактно, а нас увлекают конкрет- ные живые события, с которыми наш разум справляется легче. Конечно, мы боимся Черных лебедей, да вот только не тех, которых следует. Для сравнения возьмем Среднестан. Там нарратив, по-видимому, справляется со своей задачей – прошлое там поддается изучению. Но в Крайнестане, где ничто не происходит дважды, ни в коем случае нельзя доверять коварному прошлому и такому простому, понят- ному нарративу. Поскольку я живу в постоянном информационном вакууме, мне часто кажется, что я и мое окружение обитаем на разных планетах. Иногда это очень тяжело. Словно некий вирус поразил мозг знакомых мне людей и лишил их способности видеть, что время идет вперед и что Черный лебедь ближе, чем кажется. Избежать опасных последствий искажения нарратива можно, если верить не словам, но экспериментам, не рассказам, но опыту, не теориям, но клиническим данным. Да, у жур- налистов нет возможности ставить эксперименты, но в их силах решить, что будет написано в газете: к их услугам огромное количество данных, которые можно привести и проанали- зировать, – как поступаю я в этой книге. Для того чтобы быть эмпириком, не нужно устра- ивать лабораторию в подвале собственного дома, нужна лишь особая привычка ума ценить определенный тип знаний выше всех остальных. Я не запрещаю себе произносить слово “причина”, но те причины, о которых я говорю, либо откровенно гипотетичны (и я прямо заявляю об этом), либо экспериментально обоснованы. Есть и другой путь – прогнозировать и проверять прогнозы. Наконец, нарратив тоже можно употребить во благо. Алмаз можно разрезать лишь алмазом – так и мы можем использовать силу убеждения, свойственную связной истории, надо только, чтобы она содержала правильный посыл. До сих пор мы говорили о внутренних механизмах, мешающих нам видеть Черного лебедя: об ошибке подтверждения и об искажении нарратива. В следующих главах мы рас- смотрим внешние механизмы: нарушения в нашем восприятии и интерпретации зарегистри- рованных фактов и просчеты в нашей реакции на них. |