Гипнобарические гипериреоны. О русском издании России в 1839 году Настоящее издание является первым полным переводом на русский язык книги маркиза де Кюстина Россия в 1839 году
 Скачать 2.15 Mb.
|
|
известны все произведения нашей литературы, кроме тех, каким русская полиция не позволяет проникать в страну. В нарядах дам — все они, за исключением хозяйки дома, были уже в летах, — как мне показалось, недоставало изящества костюмы мужчин были еще небрежнее вместо национальной одежды они носили длинные, почти до полу коричневые сюртуки, которые, однако, заставляли с сожалением вспомнить о русском платье но еще больше, нежели небрежность в одежде, меня поразил в людях из этого общества колкий, вечно с кем-то спорящий тон разговора и нелюбезность речей. Русский образ мысли, который люди из высшего света умело скрывали за тактичностью, здесь обнаруживал себя во всей своей наготе. Это общество было откровеннее придворного и не такое учтивое, и я отчетливо увидел то, что прежде только смутно ощущала именно что в отношениях русских с иностранцами царит дух испытующий, дух сарказма и критики они ненавидят нас — как всякий подражатель ненавидит образец, которому следует пытливым взором они ищут у нас недостатки, горя желанием их найти. Уяснив для себя направление их умов, я почувствовал, что вовсе не склонен к снисходительности. Быть может, думалось мне, из этого самого общества выйдут люди, которые составят будущее России. Класс буржуазии в этой империи только зарождается, и, как мне кажется, именно он призван править миром. Я почел своим долгом попросить прощения у дамы, что поначалу взяла на себя труд беседовать со мной, за свое незнание русского языка в завершение своей речи я сказал, что всякий путешественник должен был бы знать язык той страны, куда он направляется, поскольку для приезжего естественнее изъясняться так, как люди, к которым он прибыл, чем вынуждать их говорить так, как он. В ответ мне было сказано недовольным тоном, что придется тем не менее смириться и слушать, как русские коверкают французский языка иначе я буду вынужден путешествовать в полном молчании. — Как раз об этом я и сожалею, — возразил я, — когда бы я умел как следует коверкать русский язык, вам бы не пришлось из-за меня отказываться от своих привычек и говорить намоем языке. — В свое время мы иначе, как по-французски, и не говорили. — Это была ошибка. — Не вам нас попрекать. — Я прежде всего стараюсь говорить правду. — А разве во Франции правда еще на что-то годится — Не знаю знаю только, что правду надо любить бескорыстно. — Такая любовь не для нашего века. — В России — Где бы тони было а особенно в стране, где всем заправляют газеты. Я был того же мнения, что и дама, и оттого мне захотелось сменить тему разговора я не желал ни говорить того, чего не думал, ни присоединяться к мнению особы, которая при всем сходстве нашего образа мыслей изъясняла свою точку зрения столь язвительно, что способна была отвратить меня от моей собственной. Не забуду прибавить, что говорила эта особа певучим, неестественным голосом, до крайности слащавыми неприятным, словно заранее выставив щит против французской насмешливости и скрывая за ним собственную враждебность. Одно происшествие, подвернувшееся как нельзя кстати, отвлекло нас от беседы. Шум доносившихся с улицы голосов заставил всех подойти кокну там бранились перевозчики они, казалось, были в бешенстве, ругань грозила превратиться в кровопролитие но вот Инженер выходит на балкон, и от одного вида его мундира происходит нечто невероятное. Ярость этих грубых людей стихает, причем для этого не понадобилось ни единого слова самый поднаторевший в криводушии придворный и тот не сумел бы лучше скрыть свое раздражение. Подобная учтивость деревенщины привела меня в изумление. — Что за славный народ — воскликнула дама, с которой я беседовал. Бедняги, — подумал я, усаживаясь на место, — я никогда не стану восхищаться чудесами, сотворенными страхом, — однако же осмотрительно промолчал. — У вас, должно быть, так порядок не восстановишь, — продолжала неутомимая моя врагиня, сверля меня обличающим взором. Подобная невежливость была для меня внове как правило, я видел русских, которые держались даже чересчур обходительно, тая лукавые мысли за вкрадчивыми речами здесь передо мною было согласие между чувствами и их изъявлением — и это оказалось еще неприятнее. — Наша свобода имеет некоторые издержки, ноу нее есть и преимущества, — возразил я. — Какие же — В России их не понять. — Обойдемся и без них. — Как обходитесь без всего, что вам неизвестно. Уязвленная противница моя, стараясь скрыть досаду, немедля переменила тему разговора. — Не о вашем ли семействе рассказывает так подробно госпожа де Жанлис в Воспоминаниях Фелиси», и не о вас ли говорит в своих мемуарах Я отвечал утвердительно, но выразил удивление, что эти книги известны в Шлиссельбурге. — Вы нас держите за лапландцев, — отвечала дама с глубокой язвительностью, которую мне никак не удавалось в ней победить и под действием которой я в конце концов сам принял такой жетон Нет, сударыня, я держу вас за русских, у которых есть дела и поважнее, чем тратить свое время на сплетни французского света. — Госпожа де Жанлис вовсе не сплетница. — Разумеется но мне казалось, что те из сочинений ее, где она всего лишь мило пересказывает пустячные анекдоты из светской жизни своего времени, могут заинтересовать только французов. — Вы не хотите, чтобы мы ценили вас и ваших писателей — Я хочу, чтобы нас уважали за наши истинные заслуги. — Отними у вас то влияние, какое оказал на всю Европу ваш светский духи что тогда от вас останется Я почувствовал, что имею дело с сильным противником. — От нас останется наша славная история и даже отчасти история России, ибо империя ваша по-новому влияет на Европу только благодаря той мощи, с какой она отомстила за взятие французами своей столицы. — Никто не спорит, вы, хоть и сами того не желая, оказали нам отличную услугу. — Вы потеряли на этой ужасной войне кого-то из близких — Нет, сударь. Я надеялся, что смогу объяснить отвращение к Франции, сквозившее в каждом слове этой суровой дамы, вполне законной досадой. Я обманулся в своих ожиданиях. Беседа наша, которая не могла стать общей, вяло текла вплоть до самого обеда велась она все в том же обвинительном, язвящем тоне с одной стороны, ив принужденном и по необходимости сдержанном — с другой. Я был полон решимости оставаться в должных рамках, и мне это удавалось, за исключением тех случаев, когда гнев во мне брал верх над осторожностью. Я попытался свернуть беседу на нашу новую школу в литературе здесь знают одного Бальзака, которым бесконечно восхищаются и о котором судят весьма верно Почти все книги наших современных писателей в России запрещены свидетельство того, какую силу воздействия им приписывают. Быть может, кто-то из них все же известен в России, ибо таможня, случается, делает послабления просто считается, что упоминать этих авторов неосмотрительно. Впрочем, это уже чистые домыслы. Наконец смертоносное ожидание кончилось, и все уселись за стол. Хозяйка дома, по-прежнему выступавшая в роли статуи, совершила завесь день только одно движение — перенесла себя с канапе в салоне на стул в столовой, не шевельнув при этом ни глазами, ни губами внезапное это перемещение убедило меня в том, что у фарфорового болванчика имеются ноги. Обед прошел довольно принужденно, но оказался недолгими, по-моему, вполне хорошим, за вычетом супа, своеобразие которого переходило всякие границы. Это был холодный суп с кусочками рыбы, плававшими в уксусном бульоне, очень крепком, переперченном и переслащенном. Не считая этого адского рагу и кислого кваса, местного напитка, всех остальных блюди напитков я отведал с аппетитом. Подали отменное бордо и шампанское ноя прекрасно видел, что меня очень сильно стесняются, и оттого мучился сам. Вины инженера в этой принужденности не было он был весь поглощен своими шлюзами и дома совершенно тушевался, предоставляя теще принимать гостей вы могли составить представление, как мило она это делала. В шесть часов вечера мы расстались с хозяевами с обоюдными, надо признать, нескрываемым удовольствием, после чего я отправился в имение ***, где меня ждали. Откровенность этих буржуазок примирила меня с жеманством некоторых светских дам ничего нет хуже неприятной искренности. С наигранностью есть надежда справиться отталкивающее же естество непобедимо — точно также как естество привлекательное. Таково было мое первое знакомство со средним классом, итак я впервые отведал столь хваленого в Европе русского гостеприимства. Когда я приехал в ***, всего в шести-восьми лье от Шлиссельбурга, было еще светло остаток вечера я провел, гуляя в сумерках по парку, весьма красивому для этих мест, катаясь в маленькой лодочке по Неве, а главное, наслаждаясь изысканной и учтивой беседой с человеком из высшего общества. Мне необходимо было отвлечься от воспоминаний о буржуазной вежливости, или скорее невежливости, которую я только что испытал на себе. В этот день я понял, что наихудшие притязания не являются самыми необоснованными все те, что обрушились намою голову, были вполне оправданными, и я с забавной досадой это признавал. Женщина, с которой я разговаривал, притязала на хорошее знание французского языка — она ив самом деле говорила неплохо, хоть и умолкая надолго после каждой фразы и с акцентом в каждом слове она притязала на знание Франции — и действительно рассуждала о ней довольно верно, хоть и с предубеждением она притязала на любовь к своей родине — и любила ее даже слишком сильно наконец, она хотела показать, что способна без ложного самоуничижения принять в доме своей дочери парижанина — и подавила меня грузом своего превосходства несокрушимым апломбом, гостеприимными словесами, не столько учтивыми, сколько церемонными, но так или иначе безукоризненными в глазах безвестной русской провинциалки. Я пришел к выводу, что те забавные бедняги, над которыми так часто смеются, случается, все жена что-то годны — хотя бы на то, чтобы вернуть душевный покой тем, кто полагает, будто его лишен люди же, с которыми я повстречался в Шлиссельбурге, были отталкивающе враждебны. Однако беседа сними была тягостной только для меня и нимало не вызывала желания посмеяться над собеседниками, как, бывает, потешаются в других странах при подобных же обстоятельствах над простодушными, наивными людьми здесь люди бдительно и неуклонно следили и за собой, и за мной и я убедился, что для них ничто не могло стать неожиданностью все их представления сложились двадцать лет назад из-за этой убежденности я в конце концов почувствовал себя одиноким в их присутствии, одиноким настолько, что пожалело тех простодушных умах — я едва не сказал легковерных дураках, — которых так нетрудно взволновать и утешить. вот до чего довело меня чересчур явное недоброжелательство русских провинциалов. После того, с чем я столкнулся в Шлиссельбурге, я уже не стану искать случая снова попасть под такой допрос, какому подвергли меня в тамошнем обществе. Подобные салоны похожи на поле брани. Большой свет со всеми его пороками предпочтительнее для меня этого малого света со всеми его добродетелями. В Петербург я возвратился за полночь, проделав задень немногим меньше тридцати шести лье по песчаными грязным дорогам на двух почтовых упряжках. Требования, какие предъявляют здесь к животным, вполне согласуются с отношением к людям русские лошади не выдерживают дольше восьмидесяти лет. Надо признать, что петербургская мостовая пагубно действует на животных, на кареты и даже на людей едва вы сворачиваете с деревянной мозаики, которой выложено очень небольшое число улиц, как голова у вас начинает раскалываться. Правда, русские, которые все вещи делают дурно, ноне без роскоши, выкладывают на своих отвратительных мостовых красивые узоры из больших булыжников, но украшения эти только усугубляют зло, ибо улицы из-за них становятся еще более тряскими. Когда колеса попадают на эти стыки камней, с виду похожие на рисунок паркета, и карета, и те, кто в ней сидит, получают сокрушительный толчок. Но разве для русских важно, чтобы сделанная ими вещь служила по своему назначению Во всех вещах они ищут лишь одного известного внешнего изящества, кажущейся роскоши, показного богатства и величия. Работу цивилизации они начали с излишеств когда бы таков был способ продвинуться далеко вперед, то стоило бы воскликнуть Да здравствует тщеславие Долой здравый смысл Чтобы достигнуть своей цели, им придется пойти другим путем. Послезавтра я уже наверное еду в Москву подумайте только, в Москву Несколько слово маркизе де Кюстине, его книге и ее первых русских читателях Маркиз Астольф де Кюстин (1790–1857) принадлежал к числу тех литераторов, кого называют писателями второго ряда. Светский человек и автор романов из жизни светских людей «Алоис» (1829), Свет как он есть (1835); название говорит само за себя, «Этель» (1839), «Ромуальд» (1848), он любил также жанр путевых заметок, к которому принадлежат Записки и путешествия (1830); о Швейцарии, Италии и Англии) и Испания при Фердинанде VII» (1838). Впрочем, в свое время Кюстин пользовался немалой известностью среди поклонников его таланта был такой искушенный ценитель, как Бальзак, который, прочтя книгу Кюстина об Испании, убеждал ее автора, что, посвятив подобное произведение каждой из европейских стран, он создаст собрание, единственное в своем роде и поистине бесценное. [60] Таких одаренных литераторов среди современников Кюстина было немало, однако кто, кроме специалистов, знает сегодня имена, например, Жюля Жанена или Альфонса Карра (называем этих двоих хотя бы потому, что их прозу ценил Пушкин Имя же Кюстина знают, и не только во Франции, даже те, кто не прочел ни строки, им написанной. Эту известность ему принесла книга Россия в 1839 году — выпущенное в мае 1843 года повествование о путешествии, совершенном летом 1839 года. Сам автор, пожалуй, не склонен был считать Россию своим главным произведением меж тем именно эта книга, сразу же по выходе переведенная на английский и немецкий языки, принесла ему европейскую славу. [61] В России же книга Кюстина была немедленно запрещена [62] и надолго сделалась легендой для всех, кто не читает по-французски; можно сказать, что легендой она остается и до сегодняшнего дня, потому что все существующие ее переводы на русский язык воспроизводят текст неполностью и представляют собою сделанные с разной степенью подробности выжимки из него. [63] Сокращенные переводы России в 1839 году выходили ив Европе, ив Америке сами французы не раз выпускали эту книгу, сжав ее до одного тома. [64] Однако при желании французские читатели могут познакомиться и с полным текстом, [65] та же возможность есть и утех, кто читает по-английски, в России же полный Кюстин до сих пор не издан. Меж тем полный текст России в 1839 году и ее сокращенные варианты — произведения разных жанров. Авторы дайджестов, выбирая из Кюстина самые хлесткие, самые «антирусские» пассажи, превращали его книгу в памфлет. Кюстин же написал нечто совсем другое — автобиографическую книгу, рассказ о своем собственном автобиографический момент здесь чрезвычайно важен) путешествии по России в форме писем к другу. [66] Кюстин предложил вниманию читателей свои впечатления и размышления, не пугаясь повторов и противоречий (он специально оговаривает эту особенность книги. Россия в 1839 году — произведение не только об увиденной Кюстином стране, но и о нем самом эта сторона дела полностью ускользает от внимания тех, кто читает Россию в сокращенном виде, а ведь близкое знакомство с умным автором, возможно, заставило бы кого-то из читателей отнестись с меньшим предубеждением к тому, о чем он рассказывает. Свою биографию Кюстин отчасти изложил в России в 1839 году (письма второе и третье. Был, однако, в этой биографии момент, о котором Кюстин, естественно, умолчал, но который имеет большое значение для понимания его творчества и о котором непременно сообщают все его беспристрастные биографы. 28 октября 1824 г, Кюстин, годом раньше потерявший молодую жену (она умерла от чахотки) и после этого давший волю своим гомосексуальным склонностям, назначил на дороге в парижский пригород Сен-Дени свидание некоему молодому солдату. Итог получился самый печальный товарищи солдата избили и ограбили Кюстина; история получила огласку и скомпрометировала маркиза в глазах парижских аристократов, которые пришли в такую ярость, словно им нанесли личную обиду, испросили с Кюстина зато уважение, которое питали к нему прежде. [67] С тех пор положение Кюстина в свете приобрело оттенок двусмысленности. С одной стороны, во многих домах его принимали, да и его парижский салон на улице Ларошфуко, равно как и загородное имение Сен-Грасьен, видел в своих стенах славных посетителей Мейербера, Шопена, Берлиоза, Виктора Гюго и проч. С другой стороны, избавиться от печати отверженности Кюстину дано не было. Современник свидетельствует Он <Кюстин> входит в гостиную, как подсудимый в залу суда, — неровным шагом, потупившись, говорит неуверенно, действует нерешительно <…> он напоминает игрока, которого партнер схватил за руку, воскликнув Если эти карты не крапленые, я неправ но они наверняка крапленые [68] Другой современник рисует портрет еще более выразительный — довольно полного и грузного мужчины, одетого прилично, без претензий, который поражает мемуариста своими туманными речами, робкими остротами, великолепным знанием светских приличий, выдающим истинного дворянина, умением довести все, что нужно, до сведения собеседника, мягким лукавством, великосветскими любезностями, которые пристали скорее юноше, нежели зрелому мужу, странной робостью и некиим сознанием собственной приниженности, уязвимости, которое плохо сочеталось с меткими репликами, философическими наблюдениями и смелыми замечаниями, сверкавшими среди этой густой смеси болезненной скромности, меланхолии, мистицизма и низменной чувственности. Рассказчики говорун он был бесподобный. Речи его не грешили ни излишней тяжеловесностью, ни излишним блеском. Час пролетел, как одна минута, ион удалился бесшумно, как человек XVIII столетия. Графиня посмотрела на свою ручку и легонько тряхнула ею Бедняга маркиз, — сказала она, — он очарователен, ноя терпеть не могу его рукопожатий. Они мне отвратительны. — Отчего же — Его рука не жмет, а липнет. — Он говорит великолепно, его речь — истинный фейерверк. — Который тонет вводе продолжила графиня. — Тут такие печальные глубины, такие темные пропасти Это Кюстин“. — Ах вот оно что — произнеся. Услышав мое восклицание, графиня улыбнулась. [69] Далее автор приведенных строк, Филарет Шаль, в конце концов подружившийся с Кюстином, превозносит разнообразные достоинства этого необыкновенного и несчастного человека, который, сжав зубы, сносил презрение общества и был честным, великодушным, порядочным, милосердным, красноречивым, остроумным, почти философом, изысканным, почти поэтом, — однако характерно, что непосредственной реакцией на имя маркиза была брезгливость. Недаром тот же Шаль несколькими десятилетиями раньше, чем были написаны его мемуары, в рецензии на роман Кюстина Свет как он есть (Chronique de Paris, 22 февраля 1835 г) позволил себе шутку столь же прозрачную, сколь и оскорбительную Это не свет как он есть, а свет задом наперед, сочинение остроумного человека, привыкшего атаковать стыла Выводить все особенности творчества Кюстина из его гомосексуальных склонностей, как это сделал в недавней статье Б. Парамонов, столь же наивно, сколь и полностью отрицать наличие этих склонностей, как это сделал в своей изобилующей грубейшими фактическими ошибками книге М. Буянов. |