Кондильяк Э. - Об искусстве рассуждения. Об искусстве рассуждения

• Название: Об искусстве рассуждения
• Анкор: Кондильяк Э. - Об искусстве рассуждения.rtf
• Дата: 21.09.2018
• Размер: 10.62 Mb.
• Имя файла: Кондильяк Э. - Об искусстве рассуждения.rtf
• Тип: Документы; #24927
• Категория: Социология. Политология
• страница: 15 из 18

Потребность

Хотя под словом «страдать» пони­мают, по существу, «испытывать неприятное ощущение», несомненно, что утрата приятного ощущения является в большей или меньшей степени стра­данием. Однако нужно заметить, что «быть лишенным» и «не обладать» означают не одно и то же. Можно никогда не пользоваться вещами, которыми не обладаешь; можно даже не знать их. Но совершенно иначе обстоит дело с ве­щами, которых нас лишили: мы не только знаем их, но у нас есть привычка ими пользоваться или по крайней мере воображать удовольствие, которое может обещать пользо­вание ими. Ведь подобная утрата является страданием, которое, в частности, называют потребностью. Иметь потребность в какой-то вещи — значит страдать от того, что ее лишены.

Неудобство

Это страдание в своей наиболее сла­бой форме есть меньшая боль, чем

Беспокойство

Желание

состояние, в котором мы чувствуем себя нехорошо, в ко­тором нам не по себе; я называю это состояние неудобством. Неудобство заставляет нас делать движения, чтобы доставить себе вещь, потребность в которой мы испытываем. Значит, мы не мо­жем оставаться в полном покое; по этой причине неудоб­ство получает название беспокойства. Чем больше мы нахо­дим препятствий к пользованию этой вещью, тем больше наше беспокойство; а это состояние может стать мучением. Потребность нарушает наш покой, или вызывает беспокойство, лишь по­тому, что направляет способности тела и души на пред­меты, утрата которых заставляет нас страдать. Мы вспоми-

наем удовольствие, которое они нам доставляли; размыш­ление дает нам возможность судить об удовольствии, которое они могли бы нам доставить; воображение преуве­личивает его, и, чтобы пользоваться этими предметами, мы делаем все движения, на которые способны. Таким образом, все наши способности направляются на предметы, в которых мы чувствуем потребность; и эта направленность есть по существу то, что мы называем желанием.

Страсти

Поскольку естественно усваивать привычку пользоваться приятными вещами, так же естественно усваивать привычку желать их; а желания, превращенные в привычки, называются страстями. Подобные желания до некоторой степени постоянны; во всяком случае, если они время от времени и прекращаются, то возобновляются по самому ничтож­ному поводу. Чем они сильнее, тем неистовее страсти.

Надежда

Если, когда мы желаем какую-ни­будь вещь, мы полагаем, что полу­чим ее, тогда это суждение, соединенное с желанием, порождает надежду.


Воля
Другое суждение породит волю: мы порождаем именно волю, когда опыт создает у нас привычку полагать, что мы не должны встре­тить какое-либо препятствие нашим желаниям. «Я хочу» означает «я желаю», и ничто не может противиться моему желанию; все должно ему содействовать.

Другое значение слова воля

Таково в собственном смысле значе­ние слова воля. Но принято прида­вать ему более широкое значение; под волей понимается способность, которая включает в себя все привычки, возникающие из потребности,— желания, стра­сти, надежду, отчаяние, страх, доверие, высокомерие и мно­гие другие, идеи которых легко вызвать у себя ^|0.

Мышление

Наконец, слово мышление, еще более общее, обозначает все способности рассудка и все способности воли. Ибо мыслить — это значит ощущать, обращать внимание, сравнивать, судить, размышлять, воображать, рассуждать, желать, иметь стра­сти, надеяться, бояться и т. д. {«Трактат о животных», ч. II, гл. 8, 9 и 10).

Мы разъяснила, как способности души последовательно рождаются из ощущения; понятно, что они являются не чем иным, как ощущением, которое преобразуется, чтобы стать каждой из них.

214

215

Во второй части этого сочинения мы намереваемся раскрыть все искусство рассуждения. Таким образом, нам предстоит подготовиться к этому исследованию; и мы бу­дем к нему готовиться, пытаясь рассуждать по вопросу простому и легкому, хотя люди склонны судить о нем ина­че, когда думают об усилиях, которых потребовало обсуж­дение этого вопроса вплоть до настоящего времени, хотя он излагался весьма плохо. Это будет предметом следую­щей главы.

ГЛАВА IXПРИЧИНЫ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ И ПАМЯТИ

Невозможно подробно объяснить все физические при­чины чувствительности и памяти. Но вместо того чтобы рассуждать, следуя ложным гипотезам, можно было бы обратиться за советом к опыту и аналогии. Объясним же то, что можно объяснить, и не будем кичиться, что дали объяснение всему.

Ложные гипотезы

Одни представляют себе нервы как натянутые струны, способные ко­лебаться и вибрировать, и полагают, Что разгадали причину ощущений и памяти. Очевидно, что это предположение целиком выдумано.

Другие говорят, что мозг есть мягкая субстанция, в ко­торой животные духи (esprits animaux) делают отпечатки. Эти отпечатки сохраняются; животные духи вновь и вновь проходят по ним; животное наделено ощущением и па­мятью. Они обращали внимание на то, что, если субстанция мозга достаточно мягка, чтобы получать отпечатки, тогда ей недостает плотности, чтобы их сохранять; они не учли, что невозможно, чтобы бесконечное число отпечатков про­должало существовать в одной субстанции, где происходит непрерывное действие, непрерывная циркуляция.

Лишь считая нервы струнами инструмента, можно было придумать первую гипотезу, а вторую выдумали, пред­ставив себе отпечатки, которые образуются в мозгу, в виде оттисков на поверхности, все части которой находятся в покое. Конечно, все это значит рассуждать, не руковод­ствуясь ни наблюдением, ни аналогией; это значит сравни­вать вещи, которые не имеют никакого отношения друг к другу ^11.

В животном имеется

движение,

являющееся

первопричиной

прозябания

Я не знаю, существуют ли животные духи; я не знаю даже, являются ли нервы органом ощущения. Мне неиз­вестна ни ткань волокон, ни природа твердых тел, ни природа жидкостей; одним словом, я имею лишь весьма неполную и расплыв­чатую идею всего этого механизма. Я знаю только, что есть движение, являющееся первопричиной прозяба­ния (vegetation) ¹² и чувствительности, что животное живет, пока существует это движение, и умирает, как только оно преюащается.

Опыт учит меня, что животное может быть сведено к состоянию прозябания; животное естественно находится в нем, когда погружено в глубокий сон, оно попадает в него случайно вследсгвие приступа апоплексии.

Я вовсе не строю предположений относительно движе­ния, которое пруэтом происходит в нем. Все, что мы зна­ем,— это то, что циркулирует кровь, что внутренности и железы выполняют функции, необходимые для поддержа­ния и восстановления сил; но мы не знаем, по каким зако­нам движение производит все эти действия. Тем не менее эти законы существуют; они сообщают движению направления, вызывающие прозябание животного.

Направления,

которые может

принимать это

движение, являются

причинами чувствительности

Но когда животное выходит из со­стояния прозябания, чтобы стать чув­ствующим, движение подчиняется другим законам и принимает другие направления. Например, если глаз открывается на свет, то под действием лучей, которые в него попадают, движение, вызывавшее прозябание животного, приобретает направление, делаю­щее его чувствующим. Так же обстоит дело и с другими органами чувств. Каждый вид чувства, следовательно, име­ет в качестве своей причины особый вид направления дви­жения, которое является первопричиной жизни.

Поэтому понятно, что движение, делающее животное чувствующим, может быть лишь модификацией движения, вызывающего его прозябание,— модификацией, вызванной действием предметов на органы чувств.

Эти движения

передаются от органов к мозгу

Но движение, которое делает живот­ное чувствующим, происходит не только в органе, подвергающемся действию внешних предметов; оно передается такжэ в мозг, т. е. в орган, который, как свиде-

217

216

тельствует наблюдение, является первым и главным ору­дием ощущения. Следовательно, причина чувствитель­ности — сообщение между органами и мозгом.

В самом деле, если мозг, в силу какой-либо причины находящийся в подавленном состоянии, не может подчи­няться впечатлениям, посланным органами, животное тот­час же становится нечувствительным. Как только эта высшая инстанция вновь обретает свободу действий, органы воздействуют на нее, она в свою очередь воздей­ствует на органы, и снова появляется ощущение.

Хотя мозг и обладает свободой действий, может слу­читься, что он будет иметь малое сообщение с каким-либо другим органом или даже совсем его не иметь. Например, закупорка или перевязка на руке путей связи с мозгом уменьшила бы или приостановила сообщение мозга с ру­кой. Значит, чувствительность руки стала бы слабее или же полностью прекратилась бы. Все эти положения подтвер­ждены наблюдениями, я лишь освободил их от всяких произвольных гипотез; это было единственным способом показать их в подлинном свете.

Мы чувствуем лишь

постольку, поскольку

наши органы [к чему-то]

прикасаются или

что-то прикасается

к ним

Мы не знаем, как это

соприкосновение производит ощущение

Так как различные направления движения, вызывающие прозябание, являются единственной физической и окказиональной причиной чувстви­тельности, из этого следует, что мы чувствуем лишь постольку, посколь­ку наши органы к чему-то прикасаются или к ним что-то прикасается; и лишь благодаря контакту предметы, воз­действуя на органы, сообщают движению, вызывающему прозябание, побуждения, которые делают их чувствитель­ными. Таким образом, обоняние, слух, зрение и вкус можно рассматривать как дальнейшее развитие осязания. Глаз совсем не будет видеть, если тела определенной формы не будут воздействовать на сетчатку посредством толчка; ухо не будет слышать, если от других тел, иной формы, оно не получит удар в барабанную перепонку. Пер­вопричина разнообразия ощущений состоит в различных направлениях, сообщаемых движению предметам и сообраз­но строению органов, подвергающихся их воздействию ^13. Но как соприкосновение определен­ных корпускул вызывает ощущения звука, света, цвета? Вероятно, мы могли бы дать этому объяснение, если бы знали сущность души, механизм глаза, уха, мозга, при-

роду лучей, которые попадают на сетчатку, и воздуха, кото­рый ударяет в барабанную перепонку. Но этого-то мы и не знаем; можно предоставить объяснение этих явлений тем, кто любит строить гипотезы о вещах, относительно кото­рых опыт ничего не подсказывает.

Новые органы вызвали бы в нас новые ощущения

Если бы бог создал в нашем теле новый орган, способный вызвать но­вые побуждения, мы стали бы испы­тывать ощущения, отличные от тех ощущений, которые у нас были до сих пор. Этот орган раскрыл бы нам в предметах свойства, о которых сейчас мы не смогли бы составить никакой идеи. Он был бы источни­ком новых удовольствий, новых страданий и, следова­тельно, новых потребностей.

То же нужно сказать и о седьмом, о восьмом и обо всех чувствах, сколько бы мы их ни предположили. Несомненно, новый орган в нашем теле произвел бы движение, которое вызывает его прозябание, способность к множеству моди­фикаций, какие мы только могли бы вообразить.

Эти чувства возбуждались бы корпускулами определен­ной формы: они обучались бы, так же как и другие чувства, у осязания и научились бы у него передавать свои ощу­щения о предмегах.

Нам достаточно

тех чувств, которые

мы имеем

Но чувств, которые мы имеем, нам достаточно для самосохранения; они даже становятся сокровищницей зна­ний для тех, кто умеет ими пользо­ваться; и если другие не черпают в них таких же богатств, они не подозревают о том, чего лишены. Как представят они себе, что в обычных для них ощущениях можно уви­деть то, чего они сами там не видят?

Как животное

учится двигаться

по своей воле

Таким образом, действие органов чувств на мозг делает животное чув­ствительным. Но этого недостаточно, для того чтобы дать телу все движе­ния, на какие оно способно; нужно еще, чтобы мозг воздей­ствовал на все мышцы и на все внутренние органы, пред­назначенные двигать каждый из членов. Ведь наблюдение доказывает это действие мозга.

Следовательно, когда эта высшая инстанция получает определенные побуждения со стороны органов чувств, она передает другие побуждения некоторым частям тела, и жи­вотное движется.

У животного были бы лишь неопределенные движения,

219

218

если бы действие органов чувств на мозг и мозга на члены тела не сопровождалось каким-либо ощущением. Если бы животное двигалось, не испытывая ни страдания, ни удо­вольствия, оно не принимало бы никакого участия в движе­ниях своего тела; следовательно, оно их не замечало бы и, таким образом, не научилось бы само их направлять.

Но так как страдание или удовольствие побуждают его избегать некоторых движений или делать их, то вслед­ствие этого оно научается их избегать или делать. Оно сравнивает ощущения, которые испытывает; оно замечает те движения, которые им предшествовали, и те, которые за ними следовали; одним словом, оно колеблется. И после многих колебаний оно приобретает, наконец, привычку двигаться по своей воле. Вот тогда-то его движения стано­вятся упорядоченными. Такова первопричина всех привы­чек тела.

Как его тело приобретает привычку

совершать некоторые движения

Эти привычки представляют собой упорядоченные движения, образую­щиеся в нас, как нам кажется, без на­шего участия, потому что благодаря

их повторению мы делаем их не думая. Это привычки, называемые естественными движениями, инстинктами, о которых ошибочно полагают, что они рождаются вместе с нами. Можно будет избежать этого предрас­судка, если судить об этих привычках по другим, ко­торые стали для нас также совсем естественными, хотя мы и помним, как мы их приобрели.

Например, когда я в первый раз подношу пальцы к кла­весину, их движения могут быть только неуверенными; но по мере того как я учусь играть на этом инструменте, я не­заметно вырабатываю в себе привычку двигать пальцы по клавиатуре. Сначала они подчиняются мне с трудом в нап­равлении, которое я хочу им придать; постепенно они преодолевают препятствия; наконец, они двигаются сами по моей воле, они даже предупреждают ее и исполняют музыкальную пьесу, в то время как моя мысль направлена на что-нибудь совершенно другое.

Значит, они приобретают привычку двигаться, следуя определенному числу побуждений; и как нет прикоснове­ния, с которого не могла бы начаться мелодия, нет и побуж­дения, которое не могло бы стать первым в определенном ряду. Упражнение ежедневно различным образом сочетает эти побуждения; пальцы с каждым днем приобретают все большую легкость; наконец они как бы сами собой подчи-

няются ряду определенных движений, и подчиняются без усилия, не заставляя меня обращать на них внимание. Дело в том, что когда органы чувств, усвоив различные при­вычки, движутся самостоятельно, то у души нет на­добности постоянно наблюдать за ними, чтобы управ­лять их движениями.

Мозг приобретает

подобные привычки.

Они суть физические

и окказиональные

причины памяти

Но мозг является главным органом. Это общий центр, где все соединяется и где, по-видимому, все рождается. Таким образом, судя о мозге по дру­гим органам чувств, мы будем вправе сделать вывод, что все привычки тела доходят до него и что, следовательно, волокна, из которых он состоит, способные благодаря своей гибкости к движениям вся­кого рода, приобретают, как и пальцы, привычку под­чиняться различным рядам движений, вызванных по­буждениями. Вели это так, то способность напоминать мне какой-либо предмет, которой обладает мозг, может заклю­чаться только в приобретенной им легкости, с какой он спо­собен самостоятельно двигаться точно так же, как он дви­гался, когда этот предмет прежде воздействовал на мои органы чувств.

Физическая и окказиональная причина, сохраняющая или напоминающая идеи, состоит, следовательно, в тех по­буждениях, к которым мозг, этот главный орган чувствова­ния, создал себе привычку и которые продолжают суще­ствовать или воспроизводятся даже тогда, когда органы чувств перестают этому способствовать. Ибо мы не вспоми­нали бы тех предметов, которые мы видели, слышали, до которых дотрагивались, если бы движение не принимало те же самые направления, что и тогда, когда мы видим, слы­шим, прикасаемся. Одним словом, механическое действие подчинено одним и тем же законам и когда испытывают ощущение, и когда только вспоминают испытанное ощущение, и память есть не что иное, как определенный способ чувствовать ¹⁴.

Идеи, о которых

совсем не думаюг,

нигде не существуют

Я часто слышал, как спрашивают: «Чем становятся идеи, которыми пе­рестают заниматься? Где они хра­нятся? Откуда они возвращаются, когда снова предстают перед нами? В душе ли существуют они в течение тех долгих промежутков времени, когда мы совсем о них не думаем, или в теле?»

Исходя из вопросов и из ответов, которые дают метафи-

220

221

зики, можно было бы подумать, что идеи подобны всем вещам, запасы которых мы делаем, и что память — не что иное, как огромная кладовая. Столь же резонно придать су­ществование различным формам, какие тело последова­тельно принимало, и спросить: «Чем становится круглость тела, когда оно принимает другую форму? Где она хра­нится? И когда это тело вновь становится круглым, откуда к нему приходит круглость?»

Идеи, так же как и ощущения, представляют собой состояния души. Они существуют постольку, поскольку модифицируют ее; они перестают существовать, как только перестают ее модифицировать. Искать в душе идеи, о кото­рых я совсем не думаю,— значит искать их там, где их больше нет; искать их в теле — значит искать там, где их никогда не было. Где же они находятся? Нигде ¹⁵.

Как они воспроизводятся

Разве не абсурдно было бы спраши­вать, где находятся звуки клавесина, когда этот инструмент перестает зву­чать. И разве не ответили бы: «Они нигде не находятся, но, если пальцы ударяют по клавишам и двигаются, как они двигались тогда, они снова производят те же самые звуки»?

Итак, я отвечу, что мои идеи нигде не находятся, когда моя душа перестает о них думать, но что они вспоминаются мне, как только возобновляются движения, способные про­изводить их вновь.

Хотя я не знаю механизма мозга, я, однако, могу счи­тать, что его различные части приобрели способность само­стоятельно двигаться таким же образом, каким они двига­лись под воздействием органов чувств; что привычки этого органа сохраняются, что всякий раз, когда он им подчиня­ется, он вспоминает те же самые идеи, потому что в нем возобновляются те же самые движения; что, одним словом, мы имеем в памяти идеи, как имеем в пальцах пьесы клаве­сина, т. е. что мозг, как и все другие органы чувств, имеет способность двигаться, следуя побуждениям, к которым он приобрел привычку. Мы испытываем ощущения почти так же, как клавесин издает звуки. Внешние органы человече­ского тела — как клавиши; предметы, воздействующие на них, подобны пальцам, ударяющим по клавиатуре; внут­ренние органы тела — как корпус клавесцна; ощущения, или идеи,— как звуки; а память имеет место, когда идеи, порожденные действием предметов на органы чувств, воспроизводятся движениями, к которым мозг приобрел привычку.

Все феномены

памяти объясняюгся

привычками мозга

Если память, медленная или быстрая, вспоминает вещи то в присущем им порядке, то смешивая их, причина этого заключается в том, что наличие множества идей предполагает в мозгу движения в таком огромном количзстве и столь разнообразные, что невоз­можно, чтобы они воспроизводились всегда с одной и той же легкостью и точностью. Все феномены памяти зависят от привычек, приобретенных подвижными и гибкими час­тями мозга, и все движения, на которые способны эти части, связаны друг с другом, как связаны между собой все идеи, которые воспроизводятся в памяти.

Дело в том, что движения пальцев по клавишам связаны между собой, как звуки песни, и песня звучит очень мед­ленно, если пальцы движутся очень медленно, и очень сбивчиво, если пальцы сбиваются. Но, как множество пьес, которые разучивают на клавесине, не позволяют пальцам всегда сохранять привычки, позволяющие легко и четко исполнить их, так и множество вещей, которые хотят вспомнить, не дают мозгу всегда сохранять привычки, позволяющие легко и точно вспоминать идеи.

Когда искусный органист непреднамеренно подносит руки к клавишам, первые звуки, которые он извлекает, побуждают его пальцы продолжать двигаться и подчинять­ся ряду движенкй, вызывающих ряд звуков, мелодичность и гармоничность которых изумляет иной раз его самого. Тем не менее он управляет своими пальцами без усилия и, кажется, не обращая на них внимания.

Именно так первое движение, вызванное в мозгу воздей­ствием предмета на наши органы чувств, возбуждает ряд движений, которые напоминают ряд идей. И от того, что в течение всего времени, когда мы бодрствуем, наши чув­ства, всегда подвергающиеся впечатлениям от предметов, не перестают воздействовать на мозг, наша память всегда находится в действии. Мозг, постоянно возбуждаемый орга­нами, подчиняется не только впечатлениям, которые он по­лучает от них непосредственно, но и всем движениям, кото­рые это первое впечатление должно воспроизвести. Он идет по привычке от движения к движению, опережает действие органов чувств, вспоминает длинные ряды идей. Более того, он живо воздействует на органы чувств, вновь направляя им ощущения, которые они ему посылали, и убеждает нас, что мы видим то, чего мы в действитель­ности не видим.

223

222

Следовательно, так же как пальцы сохраняют привычку к ряду движений и могут по малейшему поводу двигаться, как они двигались прежде, так и мозг сохраняет свои привычки; и, будучи однажды возбужден действием чувств, он самостоятельно производит привычные ему движения и вспоминает идеи.

Но как совершаются эти движения? Как они следуют различным побуждениям? Это-то и невозможно изучить. Если бы даже этот вопрос поставили в отношении привы­чек, приобретаемых пальцами, я не смог бы на него отве­тить. Не буду же теряться в догадках по этому вопросу. Для меня достаточно судить о привычках мозга по привычкам каждого чувства; нужно удовлетвориться знанием того, что один и тот же механизм, каков бы он ни был, дает идеи, сохраняет и воспроизводит их.

Память имеет свое

местонахождение

в мозгу и во всех

органах, которые

передают идеи

Мы только что видели, что память имеет свое местонахождение главным образом в мозгу; мне кажется, что она имеет его и во всех органах наших ощущений; ибо она должна иметь его везде, где есть окказиональная при­чина идей, которые мы вспоминаем. Если для того, чтобы дать нам идею в первый раз, нужно было, чтобы чувства воздействовали на мозг, то воспоминание об этой идее, ка­жется, никогда не будет более отчетливым, нежели тогда, когда мозг в свою очередь будет воздействовать на чувства. Значит, этот обмен действиями необходим для того, чтобы вызвать идею прошлого ощущения, так же как он необхо­дим для того, чтобы вызвать актуальное ощущение. В са­мом деле, мы, например, не можем представить себе какую-нибудь фигуру лучше, чем тогда, когда наши руки вновь принимают ту самую форму, которую их заставило принять осязание. В подобном случае память говорит с нами, так сказать, на языке действия.

Память о мелодии, исполняемой на каком-либо инстру­менте, имеет свое местонахождение в пальцах, в ухе и в мозгу: в пальцах, которые усвоили привычку совершать движения в определенной последовательности; в ухе, кото­рое судит пальцы и в случае надобности управляет ими только потому, что оно со своей стороны усвоило привычку совершать движения в другой последовательности, и в моз­гу, который усвоил привычку последовательно прини­мать формы, точно соответствующие формам пальцев и ушей.

Легко заметить привычки, приобретенные пальцами: невозможно так же наблюдать привычки ушей; еще менее доступны наблюдению привычки мозга, но аналогия дока­зывает, что они существуют.

Разве можно было бы знать язык, если бы мозг не приоб­ретал привычек, которые соответствовали бы привычкам ушей, чтобы его слышать, привычкам губ, чтобы на нем говорить, привычкам глаз, чтобы на нем читать? Память о языке не находится, следовательно, исключительно в при­вычках мозга — она находится и в привычках органов слуха, речи и зрения.

Объяснение сновидений

Следуя принципам, которые я только что изложил, было бы легко объяс­нить сновидения. Ибо идеи, которые мы имеем во сне, достаточно похожи на то, что исполняет органист, когда в момент рассеянности он предоставляет своим пальцам действовать наугад. Конечно, его пальцы делают лишь то, что они научены были делать, но они не делают этого в том же самом порядке; они соединяют различные пассажи, извлеченные из различных пьес, кото­рые они разучили.

Давайте же судить о том, что происходит в мозгу, по аналогии с тем, что мы наблюдаем в привычках руки, упражнявшейся на музыкальном инструменте, и мы при­дем к выводу, что сновидения являются результатом воздействия этого главного органа на чувства, когда во вре­мя отдыха всех частей тела он сохраняет достаточно актив­ности для того, чтобы подчиняться некоторым из своих привычек. Ведь поскольку он движется так же, как он двигался, когда мы имели ощущения, он воздействует на чувства, и тотчас же мы слышим и видим; так, например, однорукий думает, что чувствует руку, которой у него больше нет. Но в подобном случае мозг обычно изображает вещи в большом беспорядке, потому что привычки, дейст­вие которых приостановлено сном, преграждают путь боль­шому количеству идей.

Память утрачивается

оттого, что мозг

утрачивает свои

привычки

Поскольку мы объяснили, как приоб­ретаются привычки, составляющие память, будет легко понять, как они утрачиваются.

Это происходит, во-первых, если они не поддерживаются или по крайней мере не обновляются достаточно часто. Такой будет судьба всех привычек, для действия которых чувства перестанут давать повод.

224

225

Во-вторых, если привычки умножаются в числе до некоторого предела, ибо тогда среди них будут такие, которые мы будем оставлять без внимания. Так же от нас ускользают знания, по мере того как мы их приобретаем.

В-третьих, недомогание в мозгу ослабляет или наруша­ет память, если оно становится препятствием для некото­рых движений, к которым выработалась привычка. Тогда были бы вещи, о которых совсем не сохранялось бы воспоминания; а если бы недомогание противодействовало всем привычкам мозга, то не оставалось бы воспоминания ни об одной вещи.

В-четвертых, паралич органов произвел бы такое же действие: привычки мозга были бы постепенно утрачены, поскольку они больше не поддерживались бы действием чувств.

Наконец, старость наносит удар памяти. В этом случае части мозга похожи на пальцы, которые уже недоста­точно гибки, чтобы двигаться, следуя всем побуждениям, которые были им свойственны. Привычки постепенно утрачиваются; остаются лишь слабые ощущения, которые вскоре ускользают; движение, которое, по-видимому, их поддерживает, само готово прекратиться.

Заключение

Физическая и окказиональная перво­причина чувствительности состоит, таким образом, исключительно в определенных направле­ниях, которые принимает движение, вызывающее прозяба­ние животного; а причина памяти заключается в этих направлениях, когда они становятся привычками. Анало­гия позволяет нам предположить, что в органах, которые мы не можем наблюдать, происходит нечто похожее на то, что мы наблюдаем в других органах. Я не знаю, благодаря какому механизму моя рука обладает достаточной гиб­костью и подвижностью, чтобы приобретать навык к опре­деленному порядку движений, но я знаю, что в ней есть гибкость, подвижность, упражнение, привычки, и полагаю, что все это находится в мозгу и в органах, которые также являются местонахождением памяти.

Таким образом, у меня, несомненно, есть лишь весьма несовершенная идея физических и окказиональных причин чувствительности и памяти; я совсем не знаю их перво­причины. Я знаю, что в нас есть движение, но не могу по­нять, какой силой оно производится. Я знаю, что это дви­жение может быть связано с различными побуждениями, но мне не под силу раскрыть механизм, который ими управ-

226

ляет. Следовательно, мое преимущество в том, что я освобо­дил от всех произвольных гипотез то скудное знание, которое мы имеем по самому неясному вопросу. Я думаю, что именно этим должны ограничиваться физики каждый раз, когда они хотят создавать системы относительно ве­щей, первые причины которых невозможно наблюдать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

АНАЛИЗ, РАССМАТРИВАЕМЫЙ

В ОТНОШЕНИИ ПРИМЕНЯЕМЫХ ИМ СРЕДСТВ

И ПРИНОСИМЫХ ИМ РЕЗУЛЬТАТОВ,

ИЛИ ИСКУССТВО РАССУЖДАТЬ,

СВЕДЕННОЕ К ХОРОШО

ПОСТРОЕННОМУ ЯЗЫКУ

Мы знаем происхождение и формирование всех наших идей; мы знаем также происхождение и формирование всех способностей души; и мы знаем, что анализ, который при­вел нас к этим знаниям, есть единственный метод, который может привести нас к другим знаниям. По суще­ству анализ — это рычаг ума. Его нужно изучить, и мы собираемся рассмотреть применяемые им средства и при­носимые им результаты.

ГЛАВА I

КАК ЗНАНИЯ, КОТОРЫМИ МЫ ОБЯЗАНЫ ПРИРОДЕ,

ОБРАЗУЮТ СИСТЕМУ, ГДЕ ВСЕ ПОЛНОСТЬЮ

СВЯЗАНО; И КАК МЫ ЗАБЛУЖДАЕМСЯ,

КОГДА ЗАБЫВАЕМ УРОКИ ПРИРОДЫ

Как природа учит нас рассуждать,

сама направляя

применение наших

способностей

Мы видели, что под словом «желать» можно понимать лишь направление наших способностей на вещи, в кото­рых мы испытываем потребность. Значит, мы имеем желания только потому, что имеем потребности, которые нужно удов­летворять. Потребности, желания — вот двигатель всех наших исследований.

Наши потребности и средства их удовлетворения имеют свое основание в устройстве наших органов и в отношении

227

вещей к этому устройству. Например, то, каким образом я устроен, определяет пищу, в которой я нуждаюсь; а то, как устроены сами потребляемые продукты, определяет способы, какими я могу пользоваться пищей.

Обо всех этих различных устройствах я могу иметь лишь весьма неполные знания; собственно, я их не знаю, но опыт учит меня употреблению вещей, которые мне со­вершенно необходимы; я обучился этому благодаря испы­тываемому мною удовольствию или страданию и обучился быстро; для меня было бы бесполезно знать о них больше, и природа ограничила этим свои уроки.

Мы видим в се уроках систему, все части которой полностью упорядочены. Если во мне имеются потребно­сти и желания, то вне меня есть предметы, пригодные для их удовлетворения, и я обладаю способностью познавать их и пользоваться ими.

Эта система естественно ограничивает мои знания сфе­рой небольшого числа потребностей и небольшого числа вещей, предназначенных для меня. Но если мои знания немногочисленны, они хорошо упорядочены, так как я извлек их из самого порядка моих потребностей и из поряд­ка отношений, в которых вещи находятся ко мне.

Следовательно, я вижу в сфере моих знаний систему, соответствующую той системе, которой следовал творец моей природы, создавая меня. И это не удивительно, ибо если даны мои потребности и мои способности, то тем са­мым даны мои исследования и мои знания.

Все одинаково связано в той и другой системе. Мои органы, ощущения, которые я испытываю, суждения, кото­рые я высказываю, опыт, подтверждающий или исправляю­щий их, образуют ту и другую систему для моего сохране­ния. По-видимому, тот, кто меня создал, расположил все в таком порядке лишь для того, чтобы самому заботиться обо мне. Вот та система, которую нужно изучать, чтобы научиться рассуждать.

Сколько бы мы ни наблюдали способности, которые дает нам наше устройство, и то, как оно заставляет нас их применять,— это не будет чрезмерным, одним словом, никогда не будет чрезмерным наблюдение того, что мы де­лаем исключительно благодаря нашему устройству. Его уроки, если мы умели извлекать из них пользу, были бы лучшей из логик.

Действительно, чему оно учит нас? Избегать того, что может нам повредить, и отыскивать то, что может быть

для нас полезно. Но нужно ли для этого, чтобы мы судили о сущности вещей? Творец нашей природы не требует это­го. Он знает, что он сделал эти сущности недоступными для нас, и хочет только, чтобы мы судили об отношениях, в которых эти вещи находятся к нам, и об отношениях, в которых они находятся между собой, когда знание этих последних может принести нам какую-нибудь пользу ¹⁶. У нас есть средство, чтобы судить об этих отношениях; оно является единственным пригодным для этого сред­ством; мы должны наблюдать ощущения, которые пред­меты вызывают в нас. Насколько могут простираться наши ощущения, настолько может простираться сама сфера наших знаний; за ее пределами нам недоступно никакое открытие.

В порядке, который наша природа, или наша организа­ция, устанавливает между нашими потребностями и ве­щами, она указывает нам порядок, в каком мы должны изучать отношения, которые для нас важно знать. Будучи тем покорнее ее урокам, чем насущнее наши потребности, мы делаем то, что она указывает нам делать, и упорядочи­ваем наши наблюдения. Следовательно, она заставляет нас анализировать с самых ранних лет.

Так как наши изыскания ограничиваются средствами удовлетворения небольшого количества потребностей, ко­торые нам дала природа, то, если наши первые наблюде­ния сделаны правильно, употребление вещей тотчас их подтверждает. Если же они сделаны плохо, употребление вещей столь же быстро их опровергает и указывает нам, где нужно сделать другие наблюдения. Таким образом, мы мо­жем впадать в ошибки, поскольку они находятся на нашем пути, но этот путь — путь истины, и мы по нему следуем. Итак, наблюдать отношения, подтверждать свои сужде­ния новыми наблюдениями или исправлять их, наблюдая сызнова,— вот что природа заставляет нас делать. Только этим мы, по существу, и занимаемся, делая это и переделы­вая при каждом новом знании, которое приобретаем. Та­ково искусство рассуждать — оно столь же просто, как природа, которая учит нас ему.

Как, забывая уроки природы, мы рассуждаем, следуя дурным привычкам

Таким образом, кажется, что мы уже знаем это искусство настолько, на­сколько возможно его знать. Действи­тельно, это было бы истинно, если бы мы всегда были способны замечать то, что этому искусству учит нас природа и только она одна

228

229

может нас ему научить, ибо тогда мы смогли бы продол­жать так, как она заставила нас начать.

Но мы сделали это замечание слишком поздно. Скажем лучше, сейчас мы делаем его в первый раз. И в первый раз мы видим в уроках природы все искусство этого анализа, который дал гениальным людям возможность создавать науки или раздвигать их границы.

Стало быть, мы забыли эти уроки; и это произошло по­тому, что вместо того, чтобы наблюдать вещи, которые мы хотели бы знать, мы пожелали их выдумать. Переходя от одних ложных гипотез к другим, столь же ложным, мы сбились с пути среди множества заблуждений; а так как эти заблуждения стали предрассудками, мы приняли их за принципы. Таким образом, мы все больше и больше заблуждались. Тогда мы умели рассуждать лишь согласно дурным привычкам, приобретенным нами. Искусство зло­употреблять словами было для нас искусством рассуждать. Произвольное, легкомысленное, смехотворное, нелепое, оно имело все пороки неуправляемого воображения.

Итак, чтобы научиться рассуждать, нам необходимо избавиться от всех дурных привычек такого рода; ведь именно они делают столь трудным это искусство, само по себе легкое. Ибо мы подчиняемся этим привычкам гораздо охотнее, чем природе. Мы называем их второй натурой, чтобы извинить свою слабость или слепоту; но это искажен­ная и испорченная природа.

Мы отметили, что для приобретения привычки нужно лишь что-нибудь делать; а чтобы ее утратить, достаточно перестать это делать. Кажется, что одно так же легко, как и другое, и все же это не так. Дело в том, что, когда мы хотим приобрести привычку, мы думаем, прежде чем де­лать; а когда мы хотим отказаться от нее, мы делаем, преж­де чем успеваем подумать. К тому же, когда привычки стали тем, что мы называем второй натурой, почти невоз­можно заметить, что они плохие. Открытия этого рода самые трудные, поэтому они большей частью ускользают от нас.

Я собираюсь говорить лишь о привычках ума, ибо, когда дело касается привычек тела, все готовы о них судить. Достаточно опыта, чтобы мы узнали, полезны они или па­губны, а когда они не являются ни теми, ни другими, применение делает из них что угодно, и по применению привычек мы судим о них.

К сожалению, привычки души также подчинены капри-

230

зам применения, которое, кажется, не допускает ни сомне­ния, ни испытания. И они настолько заразительны, что ум с таким же отвращением видит свои недостатки, с какой ленью он размышляет о себе самом. Одним было бы стыдно думать не так, как думают все; другие сочли бы слишком утомительным думать самостоятельно; и если некоторые имеют намерение оригинальничать, то часто, оказывается, они мыслят еще хуже. Они не хотят думать как другие и тем не менее, противореча самим себе, не терпят, чтобы другие думали иначе, чем они.

Заблуждения,

к которым нас приводят эти привычки

Если вы хотите знать дурные привыч­ки человеческого ума, рассмотрите различные мнения людей. Посмот­рите на ложные, противоречивые, нелепые идеи, которые повсюду распространило суеве­рие, и вы сможете судить о значении привычек для стра­сти, которая заставляет уважать заблуждение гораздо больше, чем истину.

Рассмотрите нации с самого их возникновения вплоть до их распада, и вы увидите, что предрассудки множатся вместе с беспорядками; вы будете удивлены тем, как мало света вы найдете даже в те эпохи, которые называются просвещенными. Вообще, какое законодательство! какие формы правления! какая юриспруденция! Как мало наро­дов имели хорошие законы и как недолго держатся эти законы!

Наконец, если вы исследуете философский ум у греков, римлян и у тех народов, которые за ними следовали, то по воззрениям, передававшимся из века в век, вы увидите, насколько мало было известно во все века искусство управлять мыслью, и будете удивлены невежеством, в котором мы и поныне пребываем в этом отношении, если учтете, что мы следуем за гениальными людьми, раздвинувшими границы наших знаний. Таков в общем характер философских школ: стремящиеся к исключитель­ному господству, они редко ищут только истину, больше всего они хотят быть оригинальными. Они рассматривают пустые вопросы, говорят на невразумительном жаргоне, наблюдают мало, выдают свои грезы за истолкования при­роды. Наконец, занятые тем, чтобы нанести друг другу вред, а себе создать новых приверженцев, школы исполь­зуют для этого всякие средства и все приносят в жертву взглядам, которые хотят распространить.

Очень трудно распознать истину среди стольких

231


Единственный способ

установить порядок

в способности

мыслить
чудовищных систем, поддерживаемых породившими их причинами, т. е. суевериями, правительствами и плохой философией. Заблуждения, тесно связанные друг с другом, друг друга питают. Тщетно было бы бороться с некоторыми из них; следовало бы их уничтожить все сразу, т. е. внезапно изменить все привычки человеческого ума. Но эти привычки слишком укоренились, их поддерживают страсти, ослепляющие нас; и если случайно находится несколько человек, способных открыть глаза, они слиш­ком слабы, чтобы что-нибудь исправить; власть имущие хотят, чтобы заблуждения и предрассудки сохранялись. Кажется, что все эти заблуждения предполагают в нас столько же дур­ных привычек, сколько ложных суждений принято за истинные. Тем не менее все они имеют один и тот же источник и равным образом происходят из нашей привычки пользоваться словами прежде, чем определено их значение; мы даже не чувствуем потребности в том, чтобы его определить. Мы ничего не наблюдаем; мы не знаем, сколько нуж­но наблюдать; мы судим поспешно, не отдавая себе отчета в суждениях, которые высказываем, и думаем приобре­сти знание, учась словам, которые суть лишь слова. Так как в детстве мы думаем, следуя другим, мы заимству­ем все их предрассудки; достигнув возраста, когда, как нам кажется, мы думаем самостоятельно, мы продолжаем думать по примеру других, потому что думаем, следуя предрассудкам, которые мы от них усвоили. Тогда, чем сильнее видимость, что ум развивается, тем больше он заблуждается, и из поколения в поколение накапливают заблуждения. Когда дело дошло до этого предела, есть только один путь восстановить порядок в способности мыслить: забыть все, чему мы научились, снова вернуть наши идеи к их источнику, проследить их возникновение и переделать, как говорит Бэкон, человеческий разум. Все это тем труднее осуществить, чем более образован­ными люди себя считают. Поэтому сочинения, в которых науки трактовались бы с большой четкостью, с большой точностью, в большом порядке, не одинаково доступны всем. Те, кто ничему не учился, понимали бы их гораздо лучше тех, кто учился много, и в особенности тех, кто много писал о науках. Более того, почти невозможно, что­бы эти последние читали подобные сочинения так, как их требуется читать. Хорошая логика произвела бы в их

умах весьма медленную перемену, и только время могло бы показать им однажды пользу этих сочинений.

Таков результат плохого обучения, и это обучение является плохим лишь потому, что оно противоречит природе. Своими потребностями дети побуждаются к тому, чтобы быть наблюдателями и аналитиками, а в своих рождающихся способностях они имеют то, что позволяет им быть теми и другими; они являются ими до некоторой степени поневоле, пока ими руководит только природа. Но как только мы сами начинаем ими руководить, мы препят­ствуем всякому наблюдению и всякому анализу с их сторо­ны. Мы полагаем, что они не рассуждают, потому что не умеем рассуждать вместе с ними; и, ожидая, когда они достигнут возраста разума (который на самом деле начался без нас и развитие которого мы замедляем изо всех сил), мы обрекаем их судить, только следуя нашим взглядам, нашим предрассудкам и заблуждениям. Получается, что у них нет ума или они обладают ложным умом. Если некоторые из них выделяются, то потому, что в их организации имеется достаточно силы, чтобы рано или поздно преодолеть пре­пятствия, которые мы поставили развитию их талантов; другие же — эго растения, которые мы искалечили до самых корней, и они умирают бесплодными.