Фредрик Перлз - Теория гештальт терапии. Перлз Теория гештальттерапии
 Скачать 1.24 Mb.
|
|
(oracles) тела. Творческая способность самости приписывается полностью бессознательной саморегуляции организма, несмотря на все свидетельства гуманитарных наук, искусства, истории, и так далее. Но затем, вторично, перескакивая через границу контакта, подавленное единство поля абстрактно проецируется на небеса и повсюду как био-физическая сила, прямо энергизирующая (и прямо атакующая) организм «извне». И эта абстракция и проекция - «оргонная теория» - сопровождается обычным навязчивым научным позитивизмом. (Мы не хотим сказать, что биофизическая сила Райха непременно иллюзорна, поскольку многие проекции фактически попадают в цель; но что является иллюзией, так это утверждение, что такая сила, если она существует, может действовать напрямую без прохождения каналов обычной человеческой ассимиляции и роста.) С другой стороны, предположим, что разделение с социальной средой растворилось, но психосоматическое единство не осознано, а довольствуется одними неискренними излияниями в свой адрес. Мы придем к точке зрения интерперсональных теоретиков (Вашингтонская школа, Фромм, Хорни и т.д.). Они сводят самость к тому, что мы выше называли личностью, и затем - что удивительно, но неизбежно - говорят нам, что большая часть биологической природы невротична и «ин фантильна». Но их конструкции недостает жизненности и оригинальности. Где бы ни явилась надежда, они оказывются на высоте, как изобретательные и революционные социальные инициаторы. Но мы находим их социальную философию особенно безвкусным зеркальным залом свободных, но пустых Личностей.
Многое уже было сказано о расщеплениях в поле — основе контакта. Обратимся теперь к формированию гештальта в поле и к спонтанности самости. Как мы пытались показать в Главе 6, существует эпидемический страх спонтанности; она «инфантильна» по определению, поскольку не принимает в расчет так называемую «реальность»; она безответственна. Но давайте рассмотрим общественное поведение в условиях обычного политического разногласия, и мы увидим, что означают эти термины. Существует некое разногласие, проблема; и существуют оппозиционные партии. Формулировки, в которых ставится проблема, берутся из политики, выражающей их интересы, и из истории этих партий. Их подходы к проблеме рассматриваются как единственно возможные. Партии образованы не в соответствии с реальной сущностью проблемы (исключая великие революционные моменты), но сама проблема представляется «реальной», только если она укладывается в принятые рамки. Фактически, ни один из противоположных политических подходов не возникает спонтанно, как реальное решение реальной проблемы; таким образом, постоянно предлагается выбор «меньшего из двух зол». Естественно, такой выбор не возбуждает энтузиазма или инициативы. Вот это и называется «быть реалистичным». Творческий подход к трудности прямо противо- юложен: он пытается продвинуть проблему на другой уровень посредством открытия или изобретения какого-то нового третьего подхода, который соответствует сути проблемы и зарекомендовал себя спонтанно. (Потом это может стать политикой и партией). Когда производится выбор исключительно «меньшего зла», без поиска истинно удовлетворительного решения, то, вероятно, это не реальный конфликт, а лишь его личина, в которую никто не хочет всмотреться. Наши социальные проблемы обычно поднимаются для маскировки реальных конфликтов и противодействия реальным решениям - поскольку это могло бы потребовать серьезного риска и изменений. Если человек, так или иначе, спонтанно выражает реальное раздражение, или простой здравый смысл, и ствит своей целью творческое приспособление, его называют эскапистом, утопистом, непрактичным и нереалистичным. Принятый способ постановки проблемы, а не саму проблему, принимают за «реальность». Мы можем наблюдать такое поведение в семьях, в политике, в университетах, в профессиональной жизни. (Так, мы замечаем, почему прошедшие эпохи, чьи социальные формы мы переросли, кажутся в некоторых отношениях такими глупыми. Мы не находим для них оправданий, потому что теперь-то мы видим, что спонтанный подход (другими словами, немного большая доля здравого смысла) смог бы легко решить их проблемы, предотвратить ужасные войны, и так далее, и тому подобное. За исключением этого, как показывает история, какой бы свежий подход ни был в то время предложен, он был просто не «реален».) Большая часть реальности «принципа реальности» состоит из этих социальных иллюзий, и они поддерживаются само-угнетением. Это очевидно, если мы вспомним, что в естественных науках и технологии каждая догадка, желание, надежда или проект принимались без малейшей вины или тревоги; реальный предмет не «согласовывается» с чем- то, а зачарованно наблюдается и исследуется в смелых экспериментах. Но в других делах (где нужно сохранять лицо) мы имеем следующий порочный круг: принцип реальности делает творческую спонтанность неуместной, опасной или психотической; подавленное возбуждение более агрессивно разворачивается против творческой самости; и «реальность» норм тем самым переживается как действительно реальная. Самая унылая робость не является ни боязнью инстинкта, ни страхом причинить вред. Это страх сделать что-нибудь новым, своим собственным способом; или не сделать чего-то, что субъекта в действительности не интересует. Люди обращаются к учебникам, авторитетам, журналистам, информированным мнениям. Какая картина самости предстает перед нами? Она собрана из плохо пригнанных кусочков неассимилированных интроектов.
Прекрасным примером вычеркивания спонтанности из аналитической теории может быть обращение к изящным искусствам и поэзии, где имен но ожидаемая творческая спонтанность выдвигается на передний план. Давным-давно Фрейд декларировал, что психоанализ может работать с темами, которые выбирают художники, и с помехами к их творчеству, но не с творческим вдохновением (которое таинственно) и не с техникой (которая является областью истории искусств и художественной критики). Авторитетный ярлык с этого момента стал приклеиваться к большинству (не всегда с таким гуманистическим изяществом, с которым Фрейд его высказывал); результатом было объявление искусства особо опасным и заразным невротическим симптомом. Какая, однако, прекрасная концепция! Тема и подавление имеют отношение к любой активности; но именно творческая сила и техника создают художника и поэта. Таким образом, так называемая психология искусства является психологией всего, чего угодно, за исключением искусства. Но позвольте рассмотреть как раз эти два запрещенных предмета, и особенно технику. Для художника, конечно, техника и стиль - это все: он чувствует творчество как свое естественное возбуждение и свой интерес к теме (которую он берет «снаружи», то есть из незавершенных ситуаций прошлого и дневных событий). Но именно техника - это его способ сделать реальность более реальной; она занимает передний план его осознавания, восприятия, манипуляции. Стиль - это он сам, это то, что он демонстрирует и посредством чего он общается: стиль, а не банальные подавленные желания или новости дня. (То, что именно формальная техника в первую очередь несет сообщение, очевидно из пятен Роршаха или других проективных тестов, интересны не Сезанновские яблоки - хотя они никоим образом не могут считаться неуместными - но их обработка: что он сделал из этих яблок.) Разработка реальной поверхности, трансформация ясной или подспудной темы в некую материальную форму есть творчество. В этом процессе нет ничего таинственного, кроме чисто вербальной тайны. Она заключается в том, что произведение искусства не есть нечто, что художник знал заранее, но это нечто, что он сначала делает, а затем узнает и может об этом говорить. Но это же является правдой и для любого восприятия или манипуляции, которые оказываются перед чем-то новым и формируют гештальт. До некоторой степени (например, в психологических экспериментах) мы можем изолировать задачу и повторить схожие части. Тогда мы можем предсказать целое, которое будет спонтанно постигаться или представляться. Но во всех важных делах — в искусстве и в остальной жизни — проблема и части всегда новые; целое объяснимо, когда оно появилось, но непредсказуемо. И даже так: целое вызывается к жизни самым ординарным (каждодневным) опытом. «Таинственность» творческого для психоаналитиков происходит из того факта, что они не ищут ее в очевидном месте — в обычном здоровом контакте. Но где можно ожидать ее найти, исходя из классических концепций психоанализа? Не в супер-эго, поскольку оно подавляет и разрушает творческое выражение. Не в эго, поскольку оно ничего не создает, а либо наблюдает, либо исполняет, либо подавляет и защищает себя. Эго не может быть творческим, так как художник не может объяснить себя; он говорит, «Я не знаю, откуда это пришло, но вы интересуетесь, как я делаю это, вот, что я делаю» и начинает скучное техническое объяснение, кото рое является предметом художественной критики и истории искусства, но не психологии. Поэтому психоаналитики догадались, что творческое должно быть в ид - и там оно хорошо спрятано. Однако, на самом деле, художника нельзя назвать не осознающим того, что он делает; он вполне осознает; он не вербализует и не теоретизирует, разве что a posteriori; но он что-то делает, обрабатывая опосредующий- материал, и решает грубую новую проблему, которая в этом процессе совершенствуется и рафинируется. Теоретизируя от лица само-угнетающего эго, психоанализ не может обнаружить смысла такого контакта, который возбуждает и изменяет реальность. Позорно для нашего поколения, что данный тип эго так эпидемически распространен. Только этому типу то, что делает художник, кажется экстраординарным. Теоретизировать стоило бы по поводу эго наиболее живых и творческих людей, которые (в этом отношении) являются нормальными. Вместо этого теория исходит из среднего, а живые случаи рассматриваются как таинственные или опасно невротические. И еще правильная теория могла бы быть извлечена из спонтанности детей, которые с совешен- ным апломбом галлюцинируют реальность, и все же признают реальность, играют с реальностью и переделывают ее без того, чтобы становиться по меньшей мере психотиками. Но, конечно, они инфантильны.
Исторически, психоанализ развился в период расцвета ассоцианистской психологии и, в первую очередь, понятий рефлекторной дуги и условного рефлекса, лежащих в основе ассоциаций. Функциональная и динамическая теория Фрейда настолько противоречила этим концепциям, что казалась принадлежащей другому миру. Перемирие фактически было достигнуто путем разделения миров. Мир сознательного Фрейд уступил ассоцианистам (и биологам); мир сновидений он оставил за собой и корректно нанес на карту (вместе с функциональными сигналами). На границе между двумя мирами, где сновидения проникали в бодрствование, случалось то, что Фрейд в блестящем озарении (презрения?) назвал «вторичной переработкой» («secondary elaboration»); это, безусловно, было не самой энергичной, но хоть какой-то попыткой понять смысл, не отрекаясь от «законов ральности», то есть, ассоциаций. (Мы вернемся к Фрейдовским первичному и вторичному процессам в Главе 13.) Между тем, психологи все больше убеждались, что законы реальности действительно таковы, конструируя экспериментальные ситуации, представляющие все меньше жизненного интереса. Ответ организма в этих экспериментах (лабиринты и удары током) действительно стремился к рефлексу, реакции были даже не вторичными, но третичными и четвертичными, вплоть до нервного срыва. Время от времени Фрейд замечал, что законы сновидений могли бы быть и законами реальности - но он не видел, как примирить противоречия и расхождения. И действительно, логически обосновано существование двух миров: мира сновидений, со своими законами удовольствия и фантастических искажений, и мира сознательной реальности, с его неудовольствием и накапливающимися ассоциациями. Трудно обойти повторяющийся эпистемологический вопрос: каким единым осознанием субъект различает эти два мира, и каковы законы этой единой системы? В общей психологии случилась гештальт-революция, которая была в основном возвратом к античным концепциям. Восприятие, абстрагирование, решение проблем стали рассматриваться как формирующие и формируемые целостности, как завершение необходимых незавершенных задач. Теперь можно было ожидать немедленного сближения гештальт-психологии и психоанализа, синтеза контакта, глубинной психологии, функциональной теории самости, ид, эго и личности. Но этого не случилось. Недостаток отваги сделать это может быть приписан гештальтистам, поскольку психоаналитикам отваги хватало всегда. Во-первых, чтобы опровергнуть ассоцианистов, гештальт-психологи посвятили многие годы доказательству того, что воспринимаемые целостности «объективны» и являются физическими по существу, а не «субъективными» результатами эмоциональных тенденций. Какая, однако, изумительная победа! Повсюду в физической природе гештальтисты проницательно выискивали стремление к целостности, настаивали на контексте и взаимоотношениях всех частей, чтобы поддержать свою психологию; и только в одном этом случае — касающемся человеческих чувств — гештальт-принцип не был применен! Эмоция не была реальной частью восприятия, которое она сопровождала; она не входила в фигуру! Во-вторых, гордые своей победой, они осторожно стерилизовали (контролировали) экспериментальные ситуации, делая их все менее способными кого-либо заинтересовать; и, тем не менее, с помощью блестящей изобретательности, умудрялись продемонстрировать гештальт. Их большой успех мог бы их насторожить и сам послужить опровержением, поскольку противоречил их базовому принципу контекста: гештальт наиболее ясен там, где все функции мобилизованы реальной потребностью. То, что они получали экспериментально, должно было бы быть прямой противоположностью: демонстрацией ослабления формирующей тенденции, когда задача становилась просто лабораторным заданием, абстрактным, изолированным и неинтересным. (И так и было с начала работы с животными в эксперименте). В-третьих, с самого начала они цеплялись за научный формально-лабораторный метод. Рассмотрим следующую трудность: что, если главное сущностное объяснение — творческая сила живого возбуждения — либо пропадет в такой ситуации, либо вмешается в эксперимент, разрушив контроль и стерильность, возможно, отклонит тему эксперимента вообще и настоит на существующей, а не абстрактной проблеме? В таком случае, нужно в интересах науки отвернуться от фетишизма принятого «научного метода». Эксперимент должен быть реальным и значимым, небезразличным для участвующего в нем, представляющим собой сложную попытку добиться счастья, и потому — партнерством, в котором «экспериментатор» и «субъект эксперимента» — оба люди. Такие вещи никоим образом не находятся за пределами обсуждения. В политике такое случается в сотрудничающих сообществах; в социальной и медицинской сферах - в таких проектах, как Пекхэмский центр здоровья; и то же происходит в каждой психотерапевтической сессии. Как бы то ни было, мы сейчас, и в течение уже двух поколений имеем аномальную ситуацию: две главные динамические школы психологии двигаются параллельно, с минимальным взаимодействием. И неизбежно основа, на которой они должны были встретиться - теория самости - наиболее пострадала и оказалась наименее развитой.
И наконец, методы, используемые в психотерапии, сами были подчинены правдоподобным теориям самости и роста, и стремились подтвердить теории, представляющие эго как лишнее или только порождающее сопротивление, ид — как полностью неосознаваемое, личность - как только формальную структуру, и так далее. Они создавали ситуации для наблюдения (и использовали критерии лечения), в которых все, что бы ни происходило, могло только подтверждать эти теории. На всем протяжении этой книги мы приводили примеры того, как это получалось. Тем не менее, было бы несправедливо заключить эту недружелюбную главу, не сказав следующего: Ни одна другая дисциплина в наши времена не передала единство поля организм/среда так, как психоанализ (со всеми его недостатками). Посмотрев на главные направления, а не на детали, мы сможем увидеть, что в медицине, психологии, социологии, юриспруденции, политике, биологии, биофизике, антропологии, истории культуры, общественном планировании, педагогике и других специальностях психоанализ открыл и придумал единство. В каждом случае ученые соответствующей специальности справедливо отвергли упрощения и редукционизм; однако, мы видим, что именно отмечая ошибки психоанализа, они начали использовать психоаналитические термины. Свидетельства, призванные опровергнуть психоанализ как не соответствующий действительности, были совершенно неизвестны и игнорировались до пришествия психоанализа. Глава 12 Творческое приспособление: 1.Пр е-контакт и контактирование
Не существует функций организма, которые не были бы, в сущности, взаимодействием в поле организм/среда. Но, тем не менее, в любое время большая часть животных функций стремится завершаться внутри кожи, в условиях защищенности и неосознанности; это неконтактные функции. Контакты происходят на «границе» (хотя сама граница передвигается и может даже, как в случае боли, быть глубоко «внутри» животного), и, по сути своей, являются контактами с чем-то новым. Органические приспособления консервативны; они были встроены в организм в течение долгой филогенетической истории. Предположительно, некогда каждая внутренняя функция была функцией контакта, оказавшейся внутри и воздействующей там на среду (к примеру, перистальтика - передвижение, осмотическое пищеварение - прикосновение, митоз - сексуальность, и так далее); но сейчас, даже в крайних ситуациях, регуляция осуществляется в условиях минимального контакта с новым. Система консервативных унаследованных приспособлений - это физиология. Она интегрирована и саморегулируется как целое, и не является коллекцией элементарных рефлексов. Эту целостность физиологии древние называли «душой», и «психология» (наука души) включала в себя также и физиологические дискуссии. Но мы бы предпочли сделать предметом психологии особый набор физиологических приспособлений, которые связаны также с тем, что не относится к физиологии, а именно — с контактами на границе в поле организм/среда. Определяющей разницей между физиологией и психологией является саморегулирующийся, относительно самостоятельный консерватизм «души» и встреча лицом к лицу с новым и ассимиляция последнего «самостью». Из этого следует, что присутствие в ситуации и творческое приспособление образуют функцию самости. В некотором смысле, самость есть ничто иное, как физиологическая функция; но, в другом смысле, она вообще является функцией не организма, а поля. Это способ, которым поле включает в себя организм. Рассмотрим эти взимодействия физиологии и самости.
Физиологическая функция завершается внутри организма, но, в конечном счете, ни одна из них не может бесконечно продолжать это (организм не может «сохранять себя») без ассимиляции чего- либо из среды, без роста (или без разрядки чего-то в среду и умирания). Таким образом, незавершенные физиологические ситуации периодически возбуждают границу контакта в связи с неким дефицитом или излишком, и такая периодичность присуща любой функции, будь то метаболизм , потребность в оргазме, в делении, в действии или отдыхе, и так далее; все это представлено в самости как побуждения или апетиты, голод, потребность в экскреции, сексуальность, усталость, и т.д. Из этого можно понять, почему дыхание играет такую интересную роль в психологии и терапии. |