Пётр Кошель История российского терроризма

• Название: Пётр Кошель История российского терроризма
• Дата: 20.07.2022
• Размер: 1.14 Mb.
• Имя файла: istoriya-rossijskogo-terrorizma_RuLit_Me_716671.doc
• Тип: Книга; #633919
• страница: 7 из 15

Программа «Свобода», собственно, написана Гершуни. Он первый стал возбуждать еврейскую молодежь, подбирать людей, в будущем гото­вых к терактам.

После минских арестов Гершуни с другими членами «Рабочей пар­тии» привезли в Москву, где его допрашивал начальник Московского охранного отделения Зубатов. Тот знал, чем занимался Гершуни в Мин­ске, фактов было достаточно, чтобы замаячила Сибирь. И Зубатов по­вел с ним долгие беседы, вынуждая Гершуни раз за разом каяться в содеянном. Зубатов был истовым монархистом. Он полагал, что само­державие, давшее России силу, величие,— единственная форма рус­ского существования. «Без царя не бывать России, говаривал он под­чиненным,— счастье и величие России в ее государях и их работе... Так будет и дальше. Те, кто идут против монархии в России — идут против России, с ними надо бороться не на жизнь, а на смерть». Не взгляды ли Зубатова на еврейский вопрос, политику правительства и самодер­жавие повлияли на Гершуни бросить легальную просветительскую де­ятельность и уйти целиком в террор?

Зубатов тогда не разобрался в Гершуни, видя в нем лишь культур­ника, и отпустил его. В начале 1901 г. Гершуни покидает Минск и по­свящает себя террору. Он побывал в Нижнем, Самаре, Саратове, Во­ронеже и других городах средней России, которых Гершуни практи­чески не знал.

Спустя полтора года в письме к знакомой он писал:

«Вы знаете, я далеко не аскет, совершенно не способен отрекаться от радостей жизни. Но никогда я эту радость не испытывал так поглощающе, никогда жизнь не ощущалась всем существом и никогда не бы­ла так дорога, как теперь. Я думаю, ученый, открывший закон, по ко­торому управляется мир, должен испытывать нечто подобное: это дает ему возможность из раба природы стать ее господином. И мое счастье так полно именно потому, что я из раба своей жизни стал ее госпо­дином. Такое счастье не временно, не преходяще. И когда подумаешь, что тысячи людей добровольно несут на себе рабские цепи обыватель­ской жизни, то только поражаешься, как люди способны отравить свою жизнь. И Вы понимаете, что раз сбросивши эти цепи, познав чув­ство не раба, а господина своей жизни, прошлая обывательская жизнь, полная компромиссов, бесцельной и пошлой тяги-лямки, отнимающей все время, больше не может привлекать...»

Дальнейшая жизнь Гершуни сливается с деятельностью партии со­циал-революционеров.
* * *
Итак, «Северный союз социалистов-революционеров» был разгром­лен. Аргунов перед арестом поручил переговоры по объединению раз­ных народнических групп Азефу. Для объединения очень бы не поме­шал печатный орган, который безопаснее было выпускать за границей. Туда и выехали избежавшие ареста Азеф с семьей и Мария Селюк. «Азефу мы вручили все, как умирающий на смертном одре,— говорил Аргунов.— Мы ему рассказали все наши пароли, все без исключения связи, все фамилии и адреса и отрекомендовали его заочно своим близким. За границей он должен был явиться с полной доверенностью от нас...»

Приехал и Гершуни, как представитель саратовских и южных ор­ганизаций.

За границей начались переговоры об объединении. Это встретило поддержку и у зарубежных революционеров М. Гоца и В. Чернова. По­зже член ЦК социалистов-революционеров С. Слетов писал: «Для ус­пеха дела было не менее важно, чтобы в ряды партии формально всту­пили и приняли на себя ответственность как организации, так и лица, имена которых пользовались заслуженной известностью в революци­онном мире... Знамя надо было поднять и нести высоко, так, чтобы сборное место было видно всем борцам революционного социализма». В январе 1902 г. официально образовалась «Партия социалистов-рево­люционеров» с центральным комитетом, газетой «Революционная Рос­сия» и девизом «В борьбе обретешь ты право свое». В программе го­ворилось: «Признавая в принципе неизбежность и целесообразность террористической борьбы, партия оставляет за собой право приступить к ней тогда, когда при наличности окружающих условий она признает это возможным...»

Главной задачей партии являлось свержение самодержавия, конеч­ной целью — переустройство России, средства борьбы—агитация и террор. Считалось, что крестьянская община может использоваться как ступень к переходу в социализм,

Руководство партией сложилось из Гоца, Гершуни, Чернова, Рубановича, Азефа, Минора, Натансона...

Старшим по возрасту да и по жизненному опыту из них был Михаил Гоц.

Сын московского купца-миллионера, он родился в 1866 г., окончил гимназию, учился в университете. В 1886 г. Гоца арестовали за при­надлежность к народовольцам и сослали в Сибирь. Во время якутских беспорядков он был ранен и потом отправлен с другими 20 поселен­цами на каторгу. Только через девять лет он по амнистии вернулся в Россию и сразу уехал за границу. Его мучили сильные боли после удара винтовкой: возникшая опухоль давила на спинной мозг, медленно при­водя к параличу конечностей. Гоцу сделали операцию, и он умер под ножом в 1906 г. Но это будет потом, а пока Гоц полон сил и замыслов. Из-под его пера выходит множество статей, он становится идеологом партии. В 1903 г. Гоца по требованию русского правительства аресто­вывают в Неаполе, но вскоре освобождают.

Виктор Чернов, родившийся в 1876 г., из потомственных дворян, станет в будущем министром земледелия в правительстве Керенского и, по некоторым данным, немецким шпионом. Но это тоже потом. Ему пока нет и тридцати. Чернов занялся литературно-террористической работой. В следующие годы выходят его брошюры «Земля и право», «Крестьянин и рабочий, как экономические категории» и др.

По сравнению с социал-демократической программа партии социа­листов-революционеров была понятна каждому. К тому же, молодежь романтически настраивалась на волну конспирации, борьбы «плаща и кинжала». К 1903 г. на фоне общего либерализма организации партии возникают чуть ли не по всей России. Велась пропаганда среди уча­щейся молодежи, городских рабочих, крестьянства.

Студенческие волнения 1899—1901 гг., пожалуй, начали то об­щественное движение, которое затем подогревали заграничные цен­тры, Однажды у московских студентов произошло столкновение с по­лицией, которая разогнала их нагайками. Студенты объявили забастов­ку, подхватили ее и другие города. Правительство приняло «Временные правила об отбывании воинской повинности воспитанниками учебных заведений, удаляемыми из сих заведений за учинение скопом беспо­рядков». В обществе создалось враждебное отношение к правитель­ству, либералы всячески поносили министра народного просвещения Боголепова, профессора римского права. В начале 1901 г. бывший студент Карпович, приехавший из-за границы, стрелял в Боголепова и смертельно ранил его. На допросе Карпович объявил себя социа­листом-революционером. Его приговорили к 20 годам каторги. Пять лет из них он просидел в Шлиссельбургской крепости, потом его перевели в Бутырки, а оттуда в Акатуй. В 1907 г. бежал за границу, был членом Боевой организации эсеров, после разоблачения Азефа от партии отошел. После февральского переворота Карпович возвра­щался в Россию, но пароход, на котором он находился, подорвался на немецкой мине.

Во втором номере «Революционной России» была помещена статья «Выстрел Карповича»:

«В личной отваге важнейший залог революционного успеха... Если есть отвага в груди, ты заставишь обывателя поверить в свою силу, а правительство затрепетать перед твоею решительностью. Если есть от­вага в груди, ты не побоишься не только нагаек, но и виселицы. Если есть много отваги в груди, прямо и смело к врагу подходи и срази его острым кинжалом». Кончалась статья некрасовской строфой:

За идеалы, за любовь

Иди и гибни безупречно.

Умрешь не даром. Дело прочно,

Когда под ним струится кровь.
Статистик Самарской земской управы Лаговский пытался убить обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева. Он выстрелил че­тыре раза в окно его квартиры. Победоносцев призывал решительно относиться к зачинщикам беспорядков. Он не одобрял еврейские по­громы 80-х и 90-х годов, но понимал их причины.

Особо активно работа эсеров проявилась в черте еврейской осед­лости: в Белостоке, Бердичеве, Пинске... В Белостоке они застрелили городового, стреляли в полицмейстера. В Пинске ранили жандармского ротмистра, в Бердичеве — помощника пристава...

В 1903 г. партия имела в России десять типографий. Революционная агитационная литература — важная часть работы, но громко заявить о партии мог только террор.

Осенью 1901 г. образовалась отдельная боевая группа, вдохнови­телем которой стал Гершуни. Он обладал сильной волей, большой спо­собностью убеждать людей. Хитрый и беспринципный, Гершуни, как паук, вовлекал в свои сети романтическую молодежь, делая ее испол­нителем своих замыслов. Он организовал убийство Сипягина и поку­шение на Оболенского, готовил убийство Победоносцева и Клейгельса.

До перевода в Петербург Дмитрий Сергеевич Сипягин был губер­натором в Москве.

Став министром внутренних дел Российской империи, он нисколько не изменился. От Сипягина так и веяло русской патриархальностью. С окладистой бородой, умными карими глазами, неизменным радушием и внимательностью он походил на традиционного русского помещика. Работы у Сипягина образовалось много, но, выкроив какое-то время, он хотя бы на день выезжал на охоту. Другой его страстью была му­зыка. Он играл на виолончели.

Было у Сипягина в Клинском уезде небольшое имение. «Жизнь в Клусове, — вспоминал один из гостей, — переносит в даль прожитых времен при стройном сочетании многих условий старого быта, береж­но сохранившихся рядом с новыми, вызываемыми жизнью и потреб­ностями времени. И в этом сочетании не было противоречия...»

Переехав в Петербург, Сипягин купил двухэтажный домик на Мой­ке. Главной комнатой стала столовая, где хозяин любил угощать гостей. Была она в древнерусском стиле, с резным орнаментом.

Став министром, Сипягин повел борьбу на два фронта. Как грибы росли революционные организации. Другая беда заключалась в том, что между самодержавной властью и народом стояла бессовестная и корыстная бюрократия. Россией правили сорок тысяч столоначальни­ков, далеко не всегда следовавших закону.

Предшественник Сипягина министр Боголепов был убит. Не мино­вал этой участи и Сипягин.

В петербургской гостинице поселился некто Степан Балмашев, са­ратовский уроженец. Его отец дважды подвергался административной ссылке за пропаганду. Сына исключили за участие в беспорядках из университета, он ничем не занимался, жил то в Харькове, то в Сара­тове. Вскоре Степан Балмашев попал под влияние Гершуни. Тот снаб­жал его деньгами, распалял революционный пыл и подвиг, наконец, на поступок — убийство Сипягина.

Балмашев под чужим именем заказал в магазине адъютантскую форму. Потом приобрел погоны, шашку и прочее к форме.

Наняв карету, Балмашев приехал к зданию Государственного сове­та, где в этот день было заседание кабинета министров. Но террористы, видимо, не знали, что заседания высших учреждений начинаются не в 12 часов, а позже. Представившись адъютантом одного из великих князей, Балмашев потребовал доложить о нем министру внутренних дел. Швейцар ответил, что того нет, но скоро будет. Балмашев бросил­ся в карету, но минут через пять вернулся, сказав, что по дороге встре­тил карету министра.

Когда Сипягин вошел в подъезд Мариинского дворца и стал снимать с помощью швейцара шубу, Балмашев подошел к нему и подал пакет, сказав: «От его императорского высочества». Сипягин стал надрывать конверт, и в это время террорист выстрелил в него в упор. Пуля попала в живот. У Сипягина подкосились ноги и он стал опускаться на колени. Балмашев со словами «не будешь больше циркуляров писать» выстре­лил еще. Пуля попала в шею. Двумя другими выстрелами Балмашев ра­нил выездного лакея министерства внутренних дел.

Набежал народ. Сипягина перенесли на диван. По рубашке тонкой струйкой бежала кровь. Он пришел в себя, глаза открылись: «Послали ли за женой?» Потом посинел и потерял сознание. Так несколько раз. «Сообщите государю. Хочу видеть государя. Я верою и правдой слу­жил государю и никому не желал зла». Глаза опять закрылись. Ему да­ли кислород. «Священника»,—послышался слабый голос.

Министра отвезли в больницу. Через несколько минут он там скон­чался.

А Балмашева приговорили к смертной казни.

«День перед казнью, — рассказывает в журнале «Былое» неизвест­ный автор,— Балмашев провел в канцелярии Шлиссельбургской крепо­сти. Был слаб и болезнен и весь день провел, просматривая «Ниву». К ночи переведен был в старую тюрьму и помещен в камере. Крепко за­снул. В четвертом часу ночи был разбужен смотрителем тюрьмы. Объ­явление товарища прокурора об ожидающей его смерти, видимо, очень взволновало его, ибо он не ожидал смерти; от исповеди и причастия отказался, подошел к окну и несколько времени провел молча, смотря на небо. Затем обернулся и сказал: «Я готов». На казнь шел, предшествуемый священником, с завязанными назад руками. Казнь была со­вершена во дворе за старой тюрьмой. Эшафот возвышался возле за­бора, разделяющего этот двор на две части. Похоронен Балмашев тут же в десяти шагах от стены».

Так погибли эти две жертвы начинающегося русского кровавого за­рева,

Исполнителями убийства Победоносцева и Клейгельса Гершуни на­метил слабохарактерного артиллерийского поручика Григорьева и его невесту Юрковскую, дочь польского шляхтича, участника восстания 1863 г. В день похорон Сипягина они должны были стрелять в свои жертвы, которые там явно будут. Григорьев и Юрковская пришли на похороны, но стрелять не отважились. Они потом попытались изба­виться от Гершуни, который через своих агентов не давал им покоя даже из-за границы.

Убийство Сипягина придало Гершуни еще больший авторитет среди рвущейся в революцию молодежи. С. Слетов вспоминал о Гершуни тех дней: «Он бодр и жизнерадостен. Весь дышит первым и крупным ус­пехом». Да, Гершуни на подъеме: «Гордиев узел разрублен. Террор до­казан. Он начат. Все споры излишни. Пора выступать молодежи. Пусть грешит против конспирации. Время не ждет. Дана команда: все на­верх!»

По университетам распространялись стихи:
Ночью товарищ погиб,—

Жить ему стало невмочь.

Труп его свежий зарыт

В ту же зловещую ночь.

С другом надежным сойдись,

Острый клинок отточи,

Нужно не плакать, а мстить,

Мстить за погибших в ночи.
После убийства Сипягина «Боевая организация» признается партий­ным органом, а Гершуни ее руководителем. «Боевая организация» стро­илась на началах строгой конспирации, ее работа — дезорганизация и террор в России. Она получала из центра общие директивы об устра­нении неугодных лиц, в остальном же была совершенно самостоятель­ной.

При Гершуни «Боевая организация» состояла из 12-15 человек, которые жили и действовали согласно его приказам. За все время су­ществования в нее входило около 80 человек.

Под Киевом у Гершуни была конспиративная квартира, что-то вроде штаба. Туда переправлялись письма из-за границы, под видом прислуги жила Брешко-Брешковская, там осенью поселился, привезя с собой кучу революционной литературы, Мельников, помогавший Гершуни в организации покушения на Сипягина.

Михаил Мельников был недоучившимся студентом Горного инсти­тута. По делу о «Петербургском кружке эсеров» отдан под гласный надзор полиции на три года, но скрылся. Другим помощником Гершуни был Павел Крафт.

Летом 1902 г. Гершуни стал организовывать покушение на харь­ковского губернатора князя И. Оболенского за усмирение крестьян­ских беспорядков весной в Харьковской и Полтавской губерниях. Студентов, готовых к «высокому подвигу» хватало, но лучше бы смотрелся исполнитель из других социальных слоев. Так вышли на недалекого, безграмотного столяра из крестьян Фому Качуру. Сна­чала его обрабатывал житомирский эсер Вейценфельд, потом под­ключился сам Гершуни. Он изо дня в день вдалбливает ему якобы великое назначение жизни Качуры — убить Оболенского. Наконец тот соглашается. Гершуни учит его стрелять и не отходит от Качуры до последнего момента.

В летнем театре сада Тиволи в антракте князь остановился у две­рей, разговаривая со знакомыми. Качура дважды выстрелил, но про­махнулся. При аресте он еще успел ранить харьковского полицмейсте­ра. В кармане у Качуры нашли конверт с надписью «Приговор харь­ковскому губернатору князю Оболенскому», Там говорилось: «Лишенная в силу условии русского государственного режима возможности сместить и призвать к общественному суду князя Оболенского за все совершенные преступления, глубоко возмущенная наглым вызовом, брошенным всей мыслящей и трудящейся России Николаем II, выра­зившим князю Оболенскому за его расправу над крестьянами высочай­шую благодарность, «Боевая организация» находит себя вынужденной выполнить лежащий на ней гражданский долг и сместить князя Обо­ленского, как поддерживаемого царем, единственным, оставшимся в ее распоряжением средством — смертью. Приведение в исполнение при­говора поручается члену «Боевой организации».

Это все было написано самим же Качурой под диктовку Гершуни. Тот понимал, что эта бумага будет цитироваться газетчиками, и оттого мнение о значимости партии эсеров будет возрастать в обществе.

Качура сперва запирался, но потом покаялся в содеянном и расска­зал, что знал.

Гершуни тем временем поехал в Москву, где на квартире инженера Зауера встретился с Евно Азефом, Они прожили там три дня, и поговорить двоим упырям, видимо, было о чем. Именно тогда Гершуни передал Азефу все явки и связи по «Боевой организации». Тогда же они на­метили убийство уфимского губернатора Богдановича, которого либе­ральные круги осуждали за усмирение златоустовских беспорядков. Азеф поехал в Уфу и там нашел исполнителя — местного железнодо­рожного рабочего Дулебова, который и застрелил вышедшего на про­гулку Богдановича. Дулебову удалось скрыться, он потом принимал участие в покушении на великого князя Сергея.

Гершуни уже был известен позиции. Его искали. Министр внутрен­них дел Плеве даже однажды вызвал Зубатова и показал ему фото­графию Гершуни на письменном столе, сказав, что она будет украшать кабинет, пока террориста не найдут. Приметы были разосланы всюду. По вокзалам то и дело задерживали похожих людей.

В Киеве полиция «засекла» конспиративную квартиру фельдшерицы Розы Рабинович, где уже Гершуни бывал. Установили наблюдение.

И вот агент-провокатор Розенберг по кличке Конек сообщил, что местным комитетом получена какая-то телеграмма, после чего члены комитета пришли в необыкновенное волнение.

Полиция обратилась в почтовое ведомство. Телеграмма была посла­на в адрес Рабинович. Добыли и копию телеграммы: «Папа приедет зав­тра. Хочет повидать Федора. Дарнициенко». Полиция определила так: папа — это, возможно, Гершуни, Федор — один из эсеров, а Дарници­енко — место встречи, станция Дарницы.

За эсерами усилили наблюдение. На станциях Киев-1, Киев-2, Дарница и Боярка дежурили филеры с револьверами. Все они были реши­тельные люди, из запасных унтер-офицеров,

Гершуни в этот раз ехал из Саратова в Смоленск, а оттуда за гра­ницу.

Вечером на станции Киев-2 филеры увидели вышедшего из поезда хорошо одетого господина в фуражке инженера, с портфелем. Вроде бы он! Но уверенности не было. Поезд ушел, а господин нагнулся, буд­то бы поправляя шнурки на ботинках, а на самом деле оглядываясь по сторонам. «Наш, — сказал один из филеров, — глаза его, с косинкой».

Они были одеты по-разному: и купцами, и богомольцами. Гершуни подошел к ларьку с минеральными водами и стал пить. Рука дрожала.

Его скрутили и повезли в участок. Гершуни говорил, что это недо­разумение, что полиция ошиблась.

Но дадим слово начальнику Киевского охранного отделения А. Спиридовичу:

«Большая комната полна народу: филеры, чиновники, полиция. Лица возбужденные. Спрашиваю, где он. Показывают. Никакого сходства с фотографией..

— Кто вы такой, как ваша фамилия? — обращаюсь я к задержан­ному.

— Нет, кто вы такой! — закричал на меня Гершуни.— Какое право имели эти люди задержать меня? Я — Род, вот мой паспорт, выданный киевским губернатором. Я буду жаловаться!

«Ну и нахал же»,— подумал я.

Назвав себя, я продолжал:

— Что же касается вас, то вы не господин Род, а Григорий Анд­реевич Гершуни. Я вас знаю по Москве, где вы были арестованы.

Гершуни сразу как бы сел.

— Я не желаю давать никаких объяснений,— проговорил он резко.

— Это ваше дело,— ответил я и приказал произвести личный ос­мотр.

Из заднего кармана вынули браунинг, заряженный на все семь. В кармане был еще восьмой патрон. В стволе налет от выстрела. При нем оказалось 600 с лишним рублей и 500 франков, записная книжка с шифрованными пометками, пузырек с бесцветной жидкостью и два паспорта на имя Род, из которых один заграничный, фальшивый, В пор­тфеле же, который составлял весь его багаж, была чистая смена белья и несколько мелко исписанных листков. Оказалось, что то были: чер­новик прокламации об усмирении рабочих в Златоусте, черновик про­кламации «Боевой организации» об убийстве Богдановича и две статьи о том же убийстве. По прочтении их не оставалось сомнения, что Гер­шуни ехал прямо с убийства Богдановича, что он являлся автором и приговоров об убийствах, а также автором и хвалебных гимнов об ор­ганизации и ее работе, т. е. о самом себе... Гершуни заковали в кандалы. Кандалы до суда, широко практикуемые в Европе, у нас почти не при­менялись. В данном случае они были более чем уместны. Гершуни те­атрально поцеловал железо...»

На следующий день террориста под сильным конвоем увезли в Пе­тербург. Его ждали крепость, военный суд и смертный приговор, за­мененный бессрочной каторгой...

По-своему интересно пребывание Гершуни в Шлиссельбургской крепости. Он после вспоминал в своей книге:

«Настал первый день Рождества. Гусь, каша, пирог,— как будто ни­чего дела,— довольно жирные. Но вот судок со сладостями. Дрожащей рукой поднимаешь крышку — и весь холодеешь: один апельсин, одно яблоко, виноград жалкий, шоколаду совсем нет!»

После полуторагодичного заключения в крепости Гершуни был пе­реведен в Сибирь. В 1907 г. он бежал из тамошней тюрьмы в бочке с квашеной капустой. Умер за границей в 1908 г.
* * *

С осени 1902 г. начались аресты эсеров. Только в Саратове было задержано 66 человек, причем найдены чистые паспорта, множество брошюр для крестьян, гектографы. В начале 1903 г. прошли групповые аресты в Киеве, Екатеринославе, Курске, Одессе, Москве, Петербурге и других городах. Много было еврейской молодежи. Киевский коми­тет, например, весь состоял из евреев.

Полиции стало известно, что в Киеве ждут некую террористку из Минска для устройства типографии. Это оказалась Фрума Фрумкина, Она еще в 1902 г. хотела убить минского жандармского полковника, После Киева Фрумкина намеревалась ехать в Одессу для убийства та­мошнего градоначальника графа П. Шувалова, боевого офицера, участ­ника русско-турецкой войны. Ему к тому времени было уже 73 года.

Эсеры обвиняли его в попустительстве одесским еврейским погромам. В конце концов, его все же убили в 1905 г. Для этой акции был подо­бран русский учитель, тщеславный Куликовский, осужденный потом на вечную каторгу. Он явился на прием и убил графа четырьмя выстре­лами.

Фрумкина сняла комнату. Наблюдение установило, что к ней стали носить типографские части. Провели обыск. Печатный станок был за­маскирован в кухонном столе, нашли и шрифт.

Сама Фрумкина была черная как галка, с неопрятными сальными во­лосами да еще вдобавок хромая. Ее посадили в тюрьму. Там она раз­добыла где-то ножик и потребовала разговора с начальником киевской полиции генералом Новицким, якобы для признания. Фрумкину приве­ли на допрос, та начала рассказывать генералу какие-то выдуманные истории. Тот, довольный, стал записывать. Фрумкина, кинувшись к не­му, схватила за волосы и хотела перерезать горло. Новицкий с силой отбросил ее рукой к стене. По шее текла кровь. За эсеровскую дея­тельность и покушение на Новицкого Фрумкину осудили на 11 лет ка­торги, которую она отбывала в Горном Зерентуе. После царского ма­нифеста 1905 г. ее отправили на поселение, но Фрумкина по дороге бежала в Москву. В начале 1907 г. ее арестовали в Большом театре с револьвером в сумочке. Она намеревалась убить московского градона­чальника Рейнбота. В Бутырках она ранила начальника тюрьмы. Казне­на летом 1907 г.

В январе была арестована группа террористов дворянки Серафимы Клитчоглу. Они готовили убийство Плеве. При обыске найден распо­рядок министра и маршруты его передвижений в Петербурге.

В Одессе арестовали Израиля Марголина, ведшего среди тамошних евреев революционную работу, в Петербурге — Кракова, готовившего покушение на министра юстиции.

Еще в Швейцарии Гершуни предложил Гоцу для утверждения сво­его возможного преемника — Азефа. Гоц кандидатуру одобрил. Когда Азеф появился в июньской Женеве 1903 г., Гоц встретил его очень радушно. Нового руководителя «Боевой организации» не нужно было искать — он стоял перед Гоцем.
* * *

Всех покушений на министра внутренних дел В. К. Плеве, занявшего этот пост после Сипягина, было пять.

1. В покушении 18 марта участвовали: Максимилиан Швейцер — заряжал бомбу и передавал метальщикам; стояли метальщиками: Алек­сей Покотилов с двумя бомбами — на набережной Фонтанки, Боришанский тоже с двумя бомбами — ближе к Неве и Егор Сазонов, пе­реодетый извозчиком, с бомбой под фартуком пролетки — у подъезда департамента. Сигнальщиками служили: Иван Каляев и другой извоз­чик Мацеевский. Руководил покушением Борис Савинков.

2. Покушение 25 марта: бомбы готовил Покотилов. Он и Боришанский, переодетые разносчиками, выходили со снарядами навстречу Плеве по набережной Невы и Фонтанки, к зданию департамента по­лиции. Сазонов принимал в покушении лишь косвенное участие, ос­тальных террористов в Петербурге не было.

3. Покушение 1 апреля не состоялось, ибо накануне ночью в гос­тинице Покотилов, готовя бомбу, погиб от взрыва.

4. Для покушения 8 июля готовил бомбы Швейцер, живший в го­стинице по английскому паспорту. Метальщиками были; Сазонов, оде­тый в тужурку железнодорожного служащего, Борищанский и Лейба Сикорский в плащах морского образца. Извозчики Егор Дулебов и Мацеевский.

5. 15 июля участвовали те же, в том же порядке.

На убийство Плеве было ассигновано 7000 рублей, По тем време­нам большие деньги.

Вячеслав Константинович Плеве происходил из русской провинци­альной дворянской семьи. Сначала они жили под Калугой, потом отец получил место учителя в варшавской гимназии.

Окончив Московский университет, Плеве служил в суде: сначала на малых должностях, потом прокурором Вологодского окружного су­да. В тридцать три года он прокурор Петербургской судебной палаты, расследует дело о взрыве в Зимнем дворце. После покушения наро­довольцев на царя Плеве назначают директором департамента полиции, Руководство политической полицией было делом нелегким. Плеве пы­тается понять суть революционного движения, его причины. В доклад­ной записке он, например, пишет: «В данный исторический момент пра­вительство ведет борьбу не только с кучкою извергов, которые могут быть переловлены, но с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, то есть с миром известного рода идей и по­нятий, с которым борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело и уничто­жить подпольные революционные сообщества — значит расстроить только внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось ор­ганизоваться, то есть сделать лишь первый шаг к ослаблению ее раз­рушительного влияния. Сломить же ее окончательно возможно только противопоставив ей другую, подобную же духовную силу — силу ре­лигиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции. Достиг­нуть этого можно исключительно годами усилий и притом под услови­ем введения строгой общественной дисциплины во всех областях на­родной жизни, которые доступны контролю государства».

Начало правления Александра III было ознаменовано спокойстви­ем. Шла кропотливая работа государственного аппарата. Террор ото­шел в прошлое. Редактор «Московских ведомостей» М. Катков во­склицал: «Господа, встаньте: правительство идет, правительство воз­вращается!»

Плеве, уже товарищ министра внутренних дел, занимается под­готовкой законодательных актов. Диапазон их широк: от сельского хозяйства до регулировки отношений между рабочими и фабрикан­тами.

Далее Плеве вступает в должность государственного секретаря, ми­нистра по финляндским делам.

В, апреле 1902 г. он назначается министром внутренних дел Россий­ской империи. Время было не самое лучшее. Наметился промышлен­ный кризис. Крестьянские и помещичьи усадьбы беднели. Революци­онная пропаганда проникала в студенческую и рабочую среду. В Рос­сии начались еврейские погромы. Зарубежная печать утверждала, что они инспирированы министерством внутренних дел. В эту пору Плеве писал одному из руководителей сионизма доктору Герцлю:

«До тех пор, пока сионизм стремился создать независимое государ­ство в Палестине и организовать выселение из России известного чис­ла евреев, русское правительство могло относиться к нему только бла­гожелательно; но с той минуты, как сионизм изменил свою задачу и направил свою деятельность к национальному объединению всего ев­рейства в России, естественно, что правительство воспротивилось это­му новому направлению сионизма. Допущение сего имело бы послед­ствием образование в государстве целых групп лиц, совершенно чуждых общему патриотическому чувству, а между тем очевидно, что именно на этом чувстве зиждется сила всякого государства».

Итак, 15 июля 1904 г. взрывом бомбы, брошенной Сазоновым, Плеве был убит. Меры предосторожности не помогли. Охранка схва­тила Сазонова и Сикорского. На первом допросе Сазонов о себе ни­чего не сказал, лишь заявил, что признает себя виновным в убийстве Плеве и в принадлежности к боевой организации партии социалистов-революционеров. Он отказался подписать протокол допроса, сказав, что у него болит рука, «а если бы она была здорова, то протокол я не подписал бы, не желая обнаружить свой почерк».

Повсюду разослали телеграммы с приметами неизвестного, в Пе­тербург были вызваны филеры, знающие в лицо различных подозри­тельных людей. Время работало не на полицию, сообщники террориста могли скрыться за границей. А он сам, израненный, впал в полубес­сознательное состояние, стал бредить. Департамент полиции передавал в охранное отделение:

«У содержащегося ныне в лазарете одиночной тюрьмы убийцы статс-секретаря Плеве начались бредовые явления, во время которых он произносит отрывочные фразы, могущие иметь фактическое осно­вание в его прошлом, причем часто упоминает имена Петра, Валентина и Николая Ильича, говорит о каком-то трактире, где они кого-то ждали, и упоминает о своем лечении от нер&зюй болезни в Петербурге... В бреду же он рассказывает о свиданиях и собраниях за городом, а так­же упоминает, что ему «делали передачу» и что он был где-то «в уче­нии». У постели Сазонова круглосуточно дежурил жандармский офи­цер и записывал бред. Полиция надеялась в словах найти хоть какую-то зацепку.

Из телеграмм директора департамента полиции начальнику Москов­ского охранного отделения:

«Убийца по виду сознательный ремесленник или сельский учитель, видимо, с юга, выше среднего роста, телосложения плотного, блондин, рыжеватый, слабые следы оспы на обеих щеках, нос горбинкой, усы темно-русые, подстриженные, лицо русское, одет в железнодорожную форму, он заявляет о принадлежности к боевой организации, подго­товлявшей несколько неудачных покушений; через час после события задержан на Неве некий еврей, выбросивший в воду какой-то сверток, подозревается в соучастии. Телеграфируйте, не отлучался ли кто-ни­будь из наблюдаемых членов «Боевой организации», учините агентур­ные розыски».

«По некоторым данным можно заключить, что убийца лечился в Мо­скве, может быть, от нервной болезни. Произведите по имеющимся у вас приметам тщательный розыск во всех лечебных заведениях Мос­квы».

И, наконец, справка. Личность террориста установлена:

«Сазонов Егор Сергеевич, сын купца, бывший студент Московского университета, родился в 1876 г. в селе Петровском Вятской губернии, воспитывался в уфимской гимназии, по окончании коей поступил в университет, оттуда был уволен со второго курса в 1901 г. за участие в студенческих беспорядках. На основании Высочайшего повеления, последовавшего в 1903 г., за государственное преступление подлежит высылке в Сибирь, под гласный надзор полиции на 5 лет. Следуя в Якутскую область, назначенную ему местом водворения, Сазонов скрылся неизвестно куда».

Бомбы, которые имели Сазонов и Сикорский, были из жестяной оболочки, заполненной динамитом. При падении бомбы разбивались стеклянные трубки, и находящаяся в них серная кислота попадала на бертолетовую соль с сахаром. Этот состав воспламенялся, и взрыва­лись — сначала гремучая ртуть, а потом и динамит.

Когда карета министра ехала по Измайловскому проспекту к вок­залу, к ней подбежал Сазонов и швырнул бомбу. Министра убило на месте, кучера смертельно ранило. Кроме этого было ранено 12 посто­ронних людей, находившихся поблизости.

Пострадал и сам террорист. Он потерял сознание, был контужен. На лице и руках раны. Очнувшись, Сазонов закричал: «Да здравствует социализм!»

Сикорский, увидев, что покушение удалось, решил избавиться от своей бомбы и, поехав на Васильевский остров, нанял лодочника яко­бы для прогулки. Недалеко от броненосца, стоявшего у Балтийского завода, Сикорский выбросил бомбу в воду. «Эй, стой,— закричал ло­дочник.— Здесь место казенное, бросать ничего нельзя». Сикорский пробовал отговориться, но лодочник повез его к пристани, говоря, что сдаст в контору завода. Сикорский предлагал ему сначала три рубля, потом десять, но лодочник позвал полицию.

Спустя месяц бомбу случайно выловили неводом рыбаки.

Шимель-Лейба Сикорский, 20 лет, происходил из ремесленников Гродненской губернии.

Если Сазонов упорствовал, то Сикорский скоро во всем сознался. На суде он признал себя виновным, но от каких-либо объяснений от­казался.

Сазонов же на суде говорил много. В основном это была речь па­тетическая, возвышенная, но малосодержательная. Конкретно же по поводу убийства он сказал:

«Я убил Плеве за то, что он прибегал к насилию. Партия пригово­рила его к смерти за то, что, став министром внутренних дел, заливал кровью русскую землю, приказывая расстреливать рабочих и не нака­зывал губернаторов, так поступавших, за то, что он подвергал личность русского гражданина и членов партии величайшим унижениям».

Защитник Сазонова воспевал мужество террориста и выставлял Плеве чудовищем.

Защитник Сикорского говорил:

«Борьба за идеи возвышает человека. Подсудимые разбили чашу жизни, когда она полная стояла перед ними. Сикорский — натура мрач­ная, загадочная, но все же человек. Сикорский — еврей.

Что, казалось бы, ему до образа правления в России? Идея выхва­тывает человека из круга семьи, из круга понятий. Идеи как боги: им верят, перед ними преклоняются. Сикорский родился в бедной еврей­ской семье в 1883 г. Это год повсеместных погромов. Москва припи­сывала эти погромы тогдашнему директору департамента полиции фон Плеве. (Здесь защитник остановлен председателем.) Еврейское просто­народье бедствовало и голодало. Отсюда бесконечные разговоры о не­равенстве. Все было окрашено в оттенки недовольства и скорби. Мо­лодежь протестовала и не покорялась, подобно старшим. Всякое не­довольство стремится вылиться в определенные формы. Познакомив­шись с учением социал-революционной партии, он встретился с готовыми формами и даже с готовым приговором. Он вошел членом в боевую организацию. Как более самоотверженный, он взял на себя бо­евую роль, но другой его предупредил...»

Сазонов и Сикорский были посланы на убийство по сути не кем иным, как Азефом, который ненавидел Плеве лютой ненавистью. Он считал его виновником кишиневского погрома. Но тогда в Кишиневе ненависть населения обратилась на еврейскую молодежь, в которой обыватель видел революционера с револьвером. Губернаторы и полицмейстеры обращались к раввинам: если еврейские революционеры бу­дут убивать людей, погромов не остановить.

С ликованием встретили убийство министра в местечках юго-запад­ной России. А в Борисове и Минске даже прошли демонстрации. Несли красные флаги с надписью: «Смерть палачам».

Горячо одобрили убийство финские и польские националисты. Со­циалисты Варшавы вывели людей на улицы: «Да здравствует независи­мая Польша!», «Долой русское правительство!»

Буржуазная французская газета писала:

«Плеве заметил на огромной поверхности Российской империи не­сколько болезненных пятен: агитацию армянскую, финляндскую, аг­рарную, рабочую, антисемитскую. Было два способа лечить эти болез­ни: уничтожить или причины, или следствия их — либерализм, или ре­прессия. Он взялся за последнее, полагая, без сомнения, что Россия не способна переварить западные лекарства и что, начавши хоть что-нибудь изменять, рискуешь быть увлеченным гораздо дальше, чем сле­дует... Он особенное внимание обратил на полицию, которую довел до совершенства. Он наблюдал за образованием... Свою реакционную политику он проводил всюду: в Финляндии, в Армении, он внес ее да­же в школу... Наконец террористы покончили с ним».

Петербургская судебная палата приговорила Сазонова к бессроч­ным каторжным работам. Но по манифесту, изданному в связи с рож­дением наследника, бессрочная каторга могла быть заменена ему че­тырнадцатилетней каторгой, а Сикорскому—десятилетней. Для отбы­тия наказания Сазонова, а также Сикорского, приговоренного к 20 го­дам, отправили в Шлиссельбургскую тюрьму.

В Акатуевской тюрьме, куда потом перевели Сазонова, собралась довольно теплая компания. Там уже были Гершуни, Мельников, Кар­пович... Позже появились и женщины: Спиридонова, Измаилович, Школьник...

«Пока живется очень хорошо и вольготно,— пишет в письме к ма­тери Сазонов.— Нас здесь ждали и приняли с распростертыми объя­тиями. Товарищи готовились к торжественной встрече: делали подпи­ску на грандиозный пир, собирались выехать на тройках навстречу... Мне доставляет гордую радость видеть то уважение, которое окружа­ет нашего дорогого Григория Андреевича (Гершуни): все, если не видят, то чувствуют цену этого человека, и нужно его видеть именно среди людей, чтобы по всей справедливости оценить его. Как я ни был под­готовлен к тому, чтобы предполагать за ним различные таланты, но все же приходится удивляться ему... Здесь он возвышается над всеми на целую голову. Нужна широкая арена, чтобы он развернул все свои си­лы...»

Гершуни вскоре бежал.

Несмотря на близкое по духу окружение, Сазонова мучает хан­дра. Он начинает подозрительно относиться ко всему. Получив пись­мо старика отца, сетующего, что из сына вырос болтун и бездельник, Сазонов оскорбляется: «Дурень я, дурень, я имел наивность думать, что нашел в вас друга, который, если и не разделяет моих взглядов, то, во всяком случае, умеет понять их и отнестись к ним с уваже­нием...»

Между тем порядки на каторге ужесточились. За неподчинение ста­ли наказывать розгами. Каторжане решили ответить на это массовыми самоубийствами. Услышав неверную весть, что уже двое лишили себя жизни, Сазонов принял яд, оставив предсмертное письмо:

«Товарищи! Сегодня ночью я попробую покончить с собой. Если чья смерть и может приостановить дальнейшие жертвы, то прежде всего моя. А потому я должен умереть. Чувствую это всем сердцем так боль­но, что я не успел предупредить смерть двух умерших сегодня. Прошу и умоляю товарищей не подражать мне, не искать слишком быстрой смерти! Если бы не маленькая надежда, что моя смерть может умень­шить цену, требуемую Молохом, то я непременно остался бы ждать и бороться с вами, товарищи! Но ожидать лишний день — это значит, мо­жет быть, увидеть новые жертвы. Сердечный привет, друзья, и спо­койной ночи!»

Главный организатор убийства Азеф находился в Варшаве. Узнав из газет об удавшемся покушении, он явился в Женеву триумфатором. Даже «бабушка» Брешко-Брешковская, недолюбливающая Азефа, по­клонилась ему до земли.

ЦК эсеров издал прокламацию:

«Плеве убит... С 15 июля вся Россия не устает повторять эти слова, два коротеньких слова... Кто разорил страну и залил ее потоками кро­ви? Кто вернул нас к средним векам с еврейским гетто, с кишиневской бойней, с разложившимся трупом святого Серафима?.. Кто душил фин­нов за то, что они финны, евреев за то, что они евреи, армян за Ар­мению, поляков за Польшу? Кто стрелял в нас, голодных и безоруж­ных. насиловал наших жен, отнимал последнее достояние? Кто, нако­нец, в уплату по счетам дряхлеющего самодержавия послал умирать десятки тысяч сынов народа и опозорил страну ненужной войной с Японией? Кто? Все тот же неограниченный хозяин России, старик в расшитом золотом мундире, благословленный царем и проклятый на­родом... Судный день самодержавия близок... И если смерть одного из многих слуг ненавидимого народ царя не знаменует еще крушения са­модержавия, то организованный террор, завещанный нам братьями и отцами, довершит дело народной революции...»

Как видите, Плеве обвинялся в сплочении империи, что азефам бы­ло не по нраву, в подавлении беспорядков, вызываемых еврейской мо­лодежью, в почитании русских святынь. Но уж русско-японскую войну ему напрасно приписали. Не он ее затеял.

Убийство Плеве совпало со съездом представителей заграничной организации партии в Швейцарии. Они так отмечали удачу, что явилась полиция. Члены съезда разъехались.

Последовавшая после убийства Плеве политика русского прави­тельства дала либеральным оппозиционным силам надежду для легаль­ного выступления. По предложению финляндской оппозиции в Пари­же собралась конференция оппозиционных и революционных органи­заций Российской империи. Из семнадцати организаций различных на­правлений приняло участие восемь: «Союз освобождения», «Партия социалистов-революционеров», «Финляндская партия активного сопро­тивления», «Польская национальная лига», «Польская социалистиче­ская партия», «Грузинская партия социалистов-федералистов-револю­ционеров», «Армянская революционная федерация» и «Латышская со­циал-демократическая рабочая партия». Эсеров представляли Чернов и Азеф.

В ЦК партии в то время входили Гоц, Чернов, Азеф, Брешко-Бреш­ковская, Слетов, а также Потапов, Ракитников и Селюк.

Примечательна судьба Степана Слетова. Тамбовский уроженец, он учился в Московском университете, но за участие в послеходынков-ской демонстрации был арестован и выслан на родину. За агитацию среди крестьян снова арестован и сидел в Петропавловке. После ос­вобождения бежал за границу, где опубликовал несколько статей по аграрному вопросу. Несколько раз возвращался в Россию для налажи­вания пропаганды среди крестьян; однажды, выданный Азефом, был там арестован и опять оказался в Петропавловской крепости, где про­сидел до 1905 г. Всю оставшуюся жизнь Слетов прожил за границей. Он разочаровался в эсеровском движении, понял, наконец, что гоцы и азефы никакого отношения к русскому народу не имеют. С началом войны он вступил волонтером во французскую армию, воевавшую про­тив немцев. Слетов хотел практически помогать России. Он был убит немецкой шрапнелью под Аргоннами. «Я хочу жить с народом,— перед смертью писал Слетов,— и умереть вместе с ним. Война дело тяжелое, но я не жалею, что пошел добровольцем. Трудно было бы сейчас взрослому человеку сидеть сложа руки в то время как весь народ на ногах, грудью защищает свою родину...»

В начале 1905 г. директор департамента полиции Лопухин получил по городской почте письмо от Марии Селюк. Она писала, что ей уже невмоготу слежка филеров, наблюдающих за ней днем и ночью. Даже когда она моется в бане, филер следит с соседней полки. Поэтому Селюк просит ее поскорее арестовать и сообщает адрес. Полиция не знала, что и думать. Приняли все это за эсеровский розыгрыш, но на всякий случай послали проверить. Каково было удивление, когда в квартире действительно увидели Селюк! Оказалось, она заболела, у нее развилась мания преследования...
* * *
У русского народа на протяжении всей его истории отчетливо про­сматриваются две тенденции: государственно-строительная с верой в монархию и справедливого царя и государственно-разрушительная с неосознанной жаждой анархии, разбоя. Слетаясь как мухи на мед на разрушающую приманку, либеральная интеллигенция от Бакунина и Толстого до Слетова и Керенского брызгала, если можно так выразить­ся, этим сладким ядом на все общество. «Внешние враги» не только помогали действию замедленной отравы, но и хирургическим образом пытались ускорить гибель российского организма.

Партия эсеров усилила пропаганду среди молодежи. Почти во всех высших учебных заведениях образовались ее группы. В Одессе воз­никла даже «Организация курсисток социалистов-революционеров». Усилился выпуск прокламаций, обращенных к крестьянству. Всяческие листовки прославляли Сазонова, Балмашева и Покотилова. Студенче­скую молодежь подталкивали к вооруженной демонстрации, которая бы спровоцировала правительство на разгон ее и аресты.

Ни один либеральный банкет не обходился теперь без болтовни о силах реакции, о свободе и пр.

В письме к другу бывший начальник жандармского управления Л. Ратаев писал в 1910 году:

«Вероятно, от тебя не ускользнула та беспомощность, в коей ба­рахталась политическая полиция. Наряду со слабостью государствен­ной полиции замечалось еще и полное отсутствие всяких способов воздействия на надвигающуюся революцию. Ссылка существовала только на бумаге. Не бежал из ссылки лишь тот, кто этого не хотел, кому по личным соображениям не было надобности бежать. Тюрьмы не существовало вовсе. При тогдашнем тюремном режиме революци­онер, попавший в тюрьму, беспрепятственно продолжал свою преж­нюю деятельность. Тебе, конечно, памятен знаменитый факт, уста­новленный дознанием, что киевский революционный комитет, сидев­шей в полном составе в Киевской тюрьме, руководил в городе заба­стовкой и выпускал воззвания. Я уже не буду касаться эпохи после Плеве, когда министерство внутренних дел билось в тщетных потугах отыскать золотую середину между сердечным попечением и бараньим рогом».

Все это отразилось и на терроре.

В Одессе рабочий Поляков, подготовленный местным ювелиром-эсером, стрелял в градоначальника. Ювелира арестовали, но он успел выстрелить в полицейского и нанести ему несколько ударов кин­жалом.

В Харькове эсер Иваницкий стрелял в полицмейстера.

В Белостоке в канцелярию пристава вошли двое и бросили бомбу. Погибли не только полицейские чины, но и один из террористов.

Борис Савинков, пробовавший себя в литературе, «художественно» описал террористический акт, совершаемый эсерами. Это, собственно, рассказ очевидца.

«Был шестой час утра, и на дворе была еще ночь, когда Володя остановился у подъезда небольшого деревянного дома в Грузинах. «Здесь»,— шепотом сказал он и, нашарив пуговицу электрического звонка, позвонил протяжным и долгим звоном. Не выспавшиеся, уг­рюмые, неотличимые в ночной темноте дружинники несмело жались друг к другу. За стеклянной дверью, в сенях, вспыхнул огонь, и тол­стый, босой, в длиннополом грязном халате швейцар загремел клю­чами.

― Кто тут? — недовольным голосом проворчал он, осторожно при­открывая двери и запахивая халат.

― Оглох?.. Отворяй!..— крикнул Володя, и сейчас же один из дру­жинников, Константин, рыжий, веснушчатый малый лет девятнадцати, налег плечом на дверную раму. Дверь подалась, и зазвенели осколки стекол. Швейцар поднял руки, В ту же минуту, не давая ему времени вскрикнуть, Константин навалился всей тяжестью на него и изо всех сил сдавил ему горло. Болотов видел, как напружинилось и посинело белое, искаженное испугом лицо швейцара.

― Связать! — отрывисто приказал Володя.— Константин и Роман Алексеевич, останетесь здесь. Поваренков и Лейзер — на улице. Ни­кого не впускать! Поняли? Никого! Кто бы ни позвонил — связать!

Согнувшись громадным и гибким телом и стараясь не стучать сапо­гами, он по-юношески легко взбежал по лестнице вверх. Во втором этаже, направо, была прибита дощечка: Евгений Павлович Слезкин. Во­лодя обернулся к дружине:

― Вот что,— полушепотом сказал он,— ты, Ваня, пройдешь на кухню и станешь у черного хода. Да смотри, ворона, убью!..

Не ожидая ответа, он позвонил. Стало тихо. В тишине было слышно дыхание многих людей. Теперь Болотов уже знал, знал наверное, что они делают что-то страшное и жестокое. Опять захотелось уйти, за­хотелось не видеть того, что будет. Но та же непонятная сила, которой он радовался вчера, удерживала его. И сознание, что он не принадле­жит себе, что он подчинен чьей-то воле, что он бессловесный и по­слушный солдат, теперь не только не было приятно ему, но вызывало смущение и страх.

Давид, еще на улице дрожавший как в лихорадке, искоса посмотрел на него и вздохнул:

—Что-то не отворяют?.. А?..

Болотов нервно повел плечами. Внизу, в швейцарской, затихли шаги и внезапно погас огонь. Володя позвонил еще раз. В прихожей резко задребезжал заглушённый звонок.

― Кого надо? — прошамкал из-за дверей старушечий голос.

― От генерала! — тотчас ответил Володя.