Пётр Кошель История российского терроризма
 Скачать 1.14 Mb.
|
|
― Да, слышал. А не знаете ли, кто стрелял? ― Дворянин. ― А спас кто? ― Крестьянин. ― Чем же его наградили за это? ― Сделали дворянином. Через несколько дней в Мариинском театре шла опера «Жизнь за царя». Зал был полон. В середине первого акта в ложу вошли Комиссаров с женой в сопровождении плац-адъютанта. Все встали и разразились рукоплесканиями. Зазвучал гимн. Комиссаровы, совершенно обалдевшие, кланялись. Послышались крики: «На сцену! На сцену!» И вот Комиссаров в своей чуйке оказался рядом с Сусаниным. В антракте на сцену вышел Майков и с большим чувством прочитал стихотворение: Кто ж он, злодей? Откуда вышел он? Из шайки ли злодейской, Что революцией зовется европейской? Кто б ни был он, он нам чужой, И нет ему корней ни в современной нам живой, Ни в исторической России! Петербургская аристократия наперебой приглашала Комиссаровых к себе. Его возили в каретах из дома в Дом, угощая такими деликатесами, о которых он и не слыхивал никогда. На балу в Дворянском собрании Комиссаров был уже в мундире, при шпаге и с треугольной шляпой. Говорили, что ему купили большое имение в Костромской губернии, откуда он был родом; услужливые придворные даже произвели его в потомки Сусанина, спасшего царя Михаила Федоровича. Потом Комиссаров куда-то пропал, ходили слухи, что запил. Зачертил, как говаривали мастеровые. От пьянства и скончался. Муравьев взялся за дело не на шутку. Он положил себе не только исследовать причины покушения, но и взглянуть на этот случай под более широким углом: в свете нарастания либеральных веяний в обществе и антимонархических тенденций. Один из участников ишутинского кружка так потом объяснял причины, побудившие его принять участие в сходках: «Я благоговел перед государем после освобождения крестьян, я тогда плакал от радости, но скоро стали говорить, и писать, что эта реформа ничего не стоит. «Современник» прямо проводил эту мысль: не ждите от правительства ничего хорошего, ибо оно не в состоянии дать его; хорошее можно взять только самому. Добролюбов, Чернышевский, Писарев и прочие — всякому известно, что говорили эти люди, как разбивали все старое и на какие средства и цели указывали... Эти журналы — «Современник» и «Русское слово» — стали какими-то евангелиями у молодежи, в них прямо говорилось, что без экономического переворота нет спасения миру, всякий честный человек должен стараться об участи своего народа. Вот почему, живя посреди таких мнений, невольно проникаешься ими, подвигаешься на противозаконную деятельность... И вышел я несчастным порождением своего времени, да еще к тому же бесхарактерным, одним из тех многих, которые уже заплатили за свои увлечения...» Издатель либерального «Современника» Некрасов, поэт «мести и печали», почувствовал, что дело плохо и предпринял попытки примирить Муравьева если не с идеями своего журнала, то хотя бы с его сотрудниками. Когда в Английском клубе после обеда Муравьев вышел на балкон и закурил свою любимую трубку, Некрасов приблизился к нему и попросил позволения прочесть стихотворение, сочиненное в честь графа: Бокал заздравный поднимая, Еще раз выпить нам пора Здоровье миротворца края... Так много ж лет ему... ура! Пускай клеймят тебя позором Надменный Запад и враги: Ты мощен Руси приговором, Ее ты славу береги! Мятеж прошел, крамола ляжет, В Литве и Жмуди мир взойдет; Тогда и самый враг твой скажет: Велик твой подвиг. .. и вздохнет. Вздохнет, что, ставши сумасбродом, Забыв присягу, свой позор, Затеял с доблестным народом Поднять давно решенный спор. Нет, не помогут им усилья Подземных их крамольных сил, Зри! Над тобой, простерши крылья, Царит архангел Михаил! Прочитав, Некрасов обратился и Муравьеву: ― Ваше сиятельство, позвольте опубликовать. ― Это ваша собственность,— сухо ответил граф,— вы можете располагать ею, как хотите. ― Но я бы попросил вашего совета. ― В таком случае, не советую. Некрасов даже выступил на одном из обедов в честь Комиссарова: Сын народа! Тебя я пою! Будешь славен ты много и много, Ты велик, как орудие Бога, Направлявшего руку твою... Но, увы, журнал «Современник» по настоянию Муравьева был закрыт. Следственная комиссия, закончив работу, передала дело в высший уголовный суд. Очевидец вспоминает: «Перед открытием заседания князь Гагарин сказал мне, что он будет говорить Каракозову «ты», потому что такому злодею нет возможности говорить «вы». Мне удалось, однако, убедить князя как человека в высшей степени разумного, что выражать таким образом негодование против подсудимого, каково бы преступление его ни было, для судьи совершенно неприлично и что в настоящем случае существенно необходимо подавить в себе негодование к преступнику и говорить с ним, не нарушая обычных форм... Первым был введен Каракозов. В залу вошел высокий белокурый молодой человек, видимо, смущенный и не знавший ни куда ему идти, ни где ему стать. За ним вошли два солдата с обнаженными тесаками. «Каракозов, подойдите сюда»,— сказал председатель дрогнувшим голосом. Каракозов подошел к столу и стал против председателя, не смотря, впрочем, ни на него, ни на кого другого прямо. Так он себя держал во всех заседаниях, подергивая, кроме того, свои усики и говоря обыкновенно сквозь зубы. «Вы вызваны в суд,— сказал ему председатель,— для выдачи вам обвинительного акта о том страшном преступлении, в котором вы обвиняетесь. Допрос вам теперь не делается, но если вы сами желаете сделать показание, то оно будет принято».  Каракозов: «Преступление мое так велико, что не может быть оправдано даже тем болезненным нервным состоянием, в котором я находился в то время».Каракозова обвиняли в покушении «на жизнь священной особы государя императора и в принадлежности к тайному революционному обществу». Клиника Московского университета, освидетельствовав обвиняемого, определила, что его умственные способности нормальны, никаких припадков болезни, приводивших бы его в умоисступление, не обнаружены. Суд постановил: именующегося дворянином, но не утвержденного в дворянстве Дмитрия Владимирова Каракозова, 25 лет, по лишении всех прав состояния, казнить смертью через повешение. Каракозов стал писать прошение о помиловании, но никак не мог его кончить. Он исписал несколько листов бумаги. Наконец, его защитник убедил Каракозова написать коротко и сильно. «Каракозов,— сказал князь Гагарин,— государь император повелел мне объявить вам, что его величество прощает вас, как христианин, но как государь простить не может». Лицо Каракозова вдруг потемнело, стало мрачно. «Вы должны готовиться к смерти,— продолжал Гагарин,— подумайте о душе своей, покайтесь». Несчастный стал говорить что-то о голосах и видениях, но Гагарин снова предложил ему готовиться, и Каракозова увели. Ишутина, как зачинщика замыслов о цареубийстве, уличенного в незаявлении правительству о известном ему преступном намерении Каракозова и как основателя обществ, действия коих клонились к экономическому перевороту, с нарушением прав собственности и ниспровержением государственного устройства, решено было лишить всех прав и казнить смертью через повешение. Приговор в последнюю минуту заменили на каторжные работы. Остальных сослали в Сибирь на поселение и в каторжные работы на рудниках, приговорили к различным тюремным срокам. Шестерых освободили. Сосланного в Сибирь Ишутина внезапно вернули с дороги для дачи новых показаний. Брешко-Брешковская рисует такую картину: «Раз ночью раздался шум в коридоре, загремели железные засовы, и в маленькой камере рядом с большой, где помещались каракозовцы, послышался таинственный шум, шептавшиеся голоса. Потом дверь затворилась, люди ушли, и снова тишина и безмолвие. Большую камеру от маленькой отделяла дощатая стена, плохо сколоченная. Молодые силачи стали сверлить дыры, прокладывая щели, но, когда они услышали в ответ на зов знакомый голос, быстро сообразили, как вынуть одну из досок, и через несколько минут стояли против Ишутина. Он задрожал, отскочил и закричал: «Это не вы, неправда, это не вы... вас давно нет в живых... вас замучили... неправда, это обман, вас нет, вас нет!» Бледный, измученный, с горящими глазами, он был страшен собственным ужасом, ужасом человека, увидевшего перед собой людей с того света. Мало-помалу ласковые слова товарищей, их приветливые лица успокоили Ишутина. Он стал рассказывать, как его вернули с дороги, привезли в Шлиссельбургскую крепость, пустынную, мрачную, сырую; как заковали в кандалы и держали при самом жестоком режиме. Мертвая тишина окружала его каменный гроб, и только вначале к нему входили чиновники, требовали дальнейших откровенных показаний о заговоре и грозили новыми ужасами. К нему принесли изодранную окровавленную одежду, в которой он узнал платье своих товарищей по суду, говоря, что и с ним будет поступлено так же, если он не откроет всей правды. Но ничего нового Ишутин сказать не мог, да и жандармам все было известно из показаний других участников дела...» Скончался он, почти сумасшедшим, в 1878 г. на Каре. Последний день и последнюю ночь Каракозов о чем-то угрюмо думал, никаких писем родным писать не стал. Утром 3 сентября 1866 г. его привезли из Петропавловской крепости на Смоленское поле. Секретарь уголовного суда, обязанный по должности присутствовать при исполнении приговора, вспоминал: «Несмотря на ранний час, улицы уже не были пустые, а на Васильевском острове сплошные массы народа шли и ехали по тому же направлению. При виде наших карет пешеходы просто начинали бежать, вероятно, из опасения опоздать. Смоленское поле буквально было залито несметною толпою народа. Наконец мы подъехали к месту казни. Между необозримыми массами народа была оставлена широкая дорога, по которой мы и доехали до самого каре, образованного из войск. Здесь мы вышли из экипажа и вошли в каре. В центре был воздвигнут эшафот, в стороне поставлена виселица, против нее устроена низкая деревянная площадка для министра юстиции со свитой. Все выкрашено черною краской. Скоро к эшафоту подъехала позорная колесница, на которой спиной к лошадям, прикованный к высокому сиденью, сидел Каракозов. Лицо его было сине и мертвенно. Исполненный ужаса и немого отчаяния, он взглянул на эшафот, потом начал искать глазами еще что-то, взор его на мгновение остановился на виселице, и вдруг голова Каракозова конвульсивно и как бы непроизвольно отвернулась от этого страшного предмета. А утро начиналось такое ясное, светлое, солнечное. Палачи отковали подсудимого, взвели его на высокий эшафот и поставили к позорному столбу. Министр юстиции обратился ко мне: «Господин секретарь, объявите приговор суда». Я взошел на эшафот, остановился у самых перил и, обращаясь к войску и народу, начал читать: «По указу Его Императорского Величества»; после этих слов забили барабаны, войско сделало на караул, все сняли шляпы. Когда барабаны затихли, я прочел приговор от слова до слова и воротился к министру. На эшафот взошел протоиерей Полисадов. В облачении и с крестом в руках он подошел к Каракозову, сказал ему последнее напутственное слово, дал поцеловать крест. Палачи стали надевать саван, который совсем закрывал Каракозову голову, но у них не получалось, потому что не вложили рук его в рукава. Полицмейстер, сидевший верхом на лошади возле эшафота, сказал об этом. Палачи сняли саван и надели уже так, чтобы руки можно было связать длинными рукавами назад. Это тоже, конечно, прибавило горькую минуту осужденному, ибо, когда снимали с него саван, не должна ли была мелькнуть в нем мысль о помиловании? Впрочем он, скорее всего, потерял всякое сознание и допускал распоряжаться собою, как вещью. Палачи свели его с эшафота, подвели под виселицу, поставили на роковую скамейку, надели веревку... Я отвернулся и простоял за министром юстиции боком к виселице все 20 или 22 минуты, в продолжение которых висел преступник... Наконец министр сказал мне: «Его положили в гроб». Я обернулся к виселице и увидел у ее подножия простой гроб, который обвертывали веревкою. Тут же стояла телега в одну лошадь. На телегу положили гроб, и правосудие свершилось!» * * * Надежды, возлагаемые Каракозовым на покушение, не сбылись, Выстрел не только не всколыхнул народ, напротив — как бы сплотил все российское общество. Взрыв патриотизма был неслыханный. В народе же сложилась легенда, что Каракозова послали дворяне, желающие отомстить царю за освобождение крестьян. Разночинная интеллигенция стала складываться еще в середине века. Дети мелкого дворянства, не имея средств к существованию, поневоле начинали искать какой-либо заработок. А найти его можно было, лишь получив образование. Не мог же в ту пору дворянин, например, трудиться на фабрике или в поле. Дети разорившихся дворян, потеряв с отменой крепостного права свои привилегии, поступали в университеты, где близко знакомились с другими сословиями: отпрысками купцов, священников. Вспомним тургеневских Аркадия и Базарова. Ведь это люди, разные по социальному положению. Со временем из этих групп молодежи образовалась так называемая разночинная прослойка, разночинцы (разные по чину, сословию). Несколько либерально настроенных из них создали в 1862 г. общество «Земля и воля». Это были Огарев, братья Серно-Соловьевичи, Обручев и др. Программой общества явился листок «Что нужно народу?». Его сочинил Огарев. Прежде всего, говорилось там, народу нужны земля и воля. Но дать их должно правительство. Политических требований или национализации земли в программе не было. Позже духовным вдохновителем разночинной молодежи стал журнал «Современник», редактируемый Чернышевским. Возник вопрос метода борьбы: социальная насильственная революция или постепенное изменение общества, ведущее к социализму. Революционное движение 1870-х годов XIX в. — это прежде всего деятельность партии «Народная воля». В ней едва набирается сорок человек, нет подчас денег на неотложные нужды, но несколько лет подряд эта партия является предметом головной заботы у правительства... Основной задачей новой революционной партии наметилась политическая борьба: с самодержавием, с полицейским режимом. А методом этой борьбы стал террор. Если Каракозов и Соловьев были одиночками, то здесь уже наметилась некая система. Идея террора подобно ржавчине расползается среди народнических кружков. Старая народническая идеология еще сопротивлялась: по ней, политическая свобода и конституция были не более чем буржуазными предрассудками; политическая борьба считалась для социалистов ненужной, это удел либералов. Террор народничество не допускало. Правда, в партии «Земля и воля» был особый отдел, но он действовал лишь против шпионов и сыщиков. После липецкого и воронежского съездов образовавшаяся партия полностью нацеливается на политику и террор. Покушение следует за покушением. Как сами террористы объясняли необходимость таких действий? Кибальчич говорил на суде: «Если бы обстоятельства сложились иначе, если бы власти отнеслись патриархальнее к деятельности партии, то ни крови, ни бунта, конечно, теперь не было бы, мы все не обвинялись бы в цареубийстве, а были бы среди городского и крестьянского населения. Ту изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я, конечно, употребил бы на изучение кустарного производства, на улучшение способа обработки земли...» Желябов соглашается с ним: «Я долго был в народе, работал мирным путем, но вынужден был оставить эту деятельность по той же причине... Русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, в нашей деятельности была юность розовая и мечтательная, и если она прошла, не мы тому виной. Движение совершенно бескровное, отвергавшее насилие, не революционное, а мирное, было подавлено. Я насилия не признавал, политики касался мало, товарищи еще меньше. Все мои желания были — действовать мирным путем в народе, тем не менее, я очутился в тюрьме, где и революционизировался. Вместо мирного слова мы сочли нужным перейти к фактической борьбе...» Значит, если верить этим словам, правительство вынудило народников стать террористами. Но если проследить развитие народничества, увидим: сначала шла пропаганда — по Лаврову, затем агитация и крестьянский бунт — согласно Бакунину, потом заговор, захват власти и использование ее для социальной революции — по Ткачеву. Стало быть, народники теоретически переходили к более простому, как им представлялось, методу — образовании партии заговорщиков, которым не нужно агитировать массы, просвещать народ и т. д. Что такое социальная революция, они представляли довольно смутно. «Ни одна из современных программ классового социализма и не мерещилась нам в то время, и социализм понимался всеми исключительно в смысле идеалистическом, по Фурье и Роберту Оуэну, а то и просто никак не понимался»,— так писал позже известный народоволец Морозов. Он сам стремился к борьбе с монархизмом вообще, «и наилучшим средством для этого считал способ Вильгельма Телля и Шарлотты Корде». Известно, что политическая ситуация в стране базируется на ситуации экономической. В 1861 г. отменено крепостное право. Но крестьянин без земли все равно был в зависимости от помещика. Продуктовой, отработочной или денежной — одной из этих форм он должен был рассчитываться за арендованную землю. Крестьянин, освободившись от крепостной зависимости, попадал под власть денег, в условия товарного производства. В России нарождался капитализм. Причем его развитие в отличие от Европы понеслось стремительно. Хозяйственно отсталой стране пришлось строить заводы, фабрики и железные дороги. Но на все это требовались деньги. Вся тяжесть упала на мужика. В деревню ринулись новые -народившиеся дельцы, да и вчерашний крепостник драл семь шкур, переводя полученный от крестьян продукт в деньги, а те вкладывая в облигации, акции и т. п. В поэме Некрасова «Современники» — картина тех лет: Общество пестрое: франты, гусары, И генерал, и банкир, и кулак... Сидели тут важно в сознании силы Зацепа и Савва, столпы-воротилы, Зацепа был мрачен, а Савва сиял. Тут были банкиры, дельцы биржевые И земская сила — дворяне степные. Тут было с десяток менял, Сидели тут рядом тузы-иноземцы: Остзейские, русские, прусские немцы, Евреи и греки, и много других... А эти строки Некрасова будто из нынешнего дня: Грош у новейших господ Выше стыда и закона: Нынче тоскует лишь тот, Кто не украл миллиона. Бредит Америкой Русь, К ней тяготеет сердечно. Шуйско-Ивановский гусь — Американец?.. Конечно! Что ни попало — тащат! Наш идеал,— говорят,— Заатлантический брат: Бог его — тоже ведь доллар... Реакция революционеров на происходящее последовала незамедлительно. Михаил Бакунин в брошюре «Наука и насущное революционное дело» пишет: «Народу нужна земля, вся земля; значит, надо разорить, ограбить и уничтожить дворянство, и теперь уже не только одно дворянство, но и ту довольно значительную часть купечества и кулаков из народа, которые, пользуясь новыми льготами, в свою очередь, стали помещиками, столь же ненавистными и чуть ли не более притеснительными для народа, чем помещики стародавние». П.Ткачев восклицал в 1875 г: «Пришло время ударить в набат! Смотрите! Огонь «экономического прогресса» уже коснулся коренных основ нашей народной жизни. Под его влиянием уже разрушаются старые формы нашей общинной жизни, уничтожается самый принцип общины, долженствующий лечь краеугольным камнем того общественного будущего строя, о котором все мы мечтаем... На развалинах перегорающих форм нарождаются новые — формы буржуазной жизни; развивается кулачество, мироедство, воцаряется принцип индивидуализма, бессердечного, алчного эгоизма». После убийства шефа жандармов Мезенцева террорист Степан Кравчинский издал за границей брошюру под названием «Смерть за смерть». В ней проводится интересная мысль: революция борется собственно не с правительством, а с буржуазией. Правительство не должно вмешиваться в эту борьбу, и если оно это все же делает, становясь на сторону буржуазии, то получает удары, предназначенные буржуазии. Кравчинский не понимал, что помещичья Россия и принадлежащий ей правительственный аппарат защищали не буржуазию, а себя. * * * Имя Нечаева мы впервые встречаем при знакомстве с нефедовским кружком, где он только начинал впитывать революционные идеи. Процесс 1866 г. не коснулся его, и уже через два года Нечаев становится заметным в кружковой среде. В конце 1868 г. он вольнослушатель Петербургского университета и преподаватель приходского училища. В эту пору развертывается притихшее было студенческое движение: организовываются землячества, кассы взаимопомощи. На примере воззвания студентов видны устремления молодежи: «Мы, студенты медицинской академии, технологического института, земледельческой академии, желаем: 1. Чтобы нам предоставлено было право иметь кассу, то есть помогать нашим бедным товарищам. 2. Чтобы нам предоставлено было право совещаться о наших общих делах в зданиях наших учебных заведений. 3. Чтобы с нас снята была унизительная полицейская опека, которая с ученической скамьи налагает постыдное клеймо рабства. Начальство на наши требования отвечает закрытием учебных заведений, противозаконными арестами и высылками. Мы аппелируем к обществу. Общество должно поддерживать нас, потому что наше дело — его дело. Относясь равнодушно к нашему протесту, оно кует цепи рабства на собственную шею. Протест наш тверд и единодушен, и мы скорее готовы задохнуться в ссылках и казематах, нежели задыхаться и нравственно уродовать себя в наших академиях и университетах». Как видите, требования студентов довольно невинны. Нечаев, посещая студенческие кружки, убеждал, что «студенческое движение нужно сделать политическим, производящим шум в обществе, вызвать к студентам сочувствие. Брожение среди студентов нужно неизменно поддерживать, организуя их в кружки для осуществления тенденций «Народного дела». Нечаев в то время зачитывался книгой Буонаротти о заговоре Бабефа, Карлейлем с его идеализацией героев и их роли в истории, изучал декабристов. Он говорил студентам: — Всякий честный человек должен бросить ученье и идти в народ, чтобы быть ему полезным; развития для этого не нужно; нужно только желание помочь народу, потому что есть люди более развитые, которые уже будут управлять действиями менее развитых. Себя Нечаев, очевидно, видел в числе первых. В его разгоряченном воображении рисовались многочисленные организации по всей России, подчиняющиеся ему, дрожащие от ужаса вельможи, решительные преобразования империи. Нечаев рассчитывал организовать студентов и через них поднять народ. Он говорил: — Революция неизбежна и является единственным исходом, ибо правительство одной рукой открывает школы, а другой не допускает окончивших университет к преподаванию в них. Нечаев, этот «худенький, маленький, нервный, вечно кусающий свои изъеденные до крови ногти молодой человек с горящими глазами, с резкими жестами» неутомимо ходит по студенческим группам, развертывая свои планы. Но безалаберные студенты организовываться в стройную революционную партию не желали, хотя нечаевские планы были грандиозны. Конечной целью его была социальная революция, а единственным средством достижения этой цели — революция политическая. Нечаев утверждал в своей программе: «Мы должны стараться создать возможно большее количество революционных типов, развить в обществе сознание необходимости и возможности революции, как единственного средства для достижения лучшего порядка вещей, и заботиться об устройстве революционной организации. Мы должны распространять известного рода листки в известном духе, устраивать сходки и частные протесты, как предварительную пробу, как практический прием для выработки революционных типов, наконец, как средство сближения между собою отдельных лиц и многочисленных разрозненных кружков, вербовать людей, стараться вступить в сношения с европейскими революционными организациями и поддерживать постоянную связь с ними...» Всеобщее восстание Нечаев планировал на весну 1870 г. , «потому что этот год поставит народу много серьезных и близких вопросов; в случае неудачи восстания в центрах, летнее время будет благоприятствовать сепаративно войне на Волге и по Днепру и укрывательству народа целыми массами в лесах». Желая поднять свой авторитет в глазах студенчества, Нечаев решается на мистификацию. Сколько их будет еще! Его путь через невинную кровь, обман начался. В конце января 1869 г. Нечаев зашел к своей сестре, жившей у Томилиной, и сказал, что его вызывает начальник секретного отделения. Возможен арест. Действительно, на другой день Нечаев исчез. К Томилиной прибежала девочка-подросток Вера Засулич и принесла записку, полученную по почте: «Идя по мосту, я встретил карету, в какой возят арестованных, из нее выбросили мне клочок бумаги, и я узнал голос дорогого для меня человека: если вы честный человек, доставьте это, я спещу исполнить и, в свою очередь, прошу вас, как честных людей, сию минуту уничтожить мою записку, чтобы не узнали меня по почерку. Студент». На другой записке от Нечаева, вернее, на грязном клочке бумаги красным карандашом было написано: «Меня везут в крепость; не теряйте энергии, друзья-товарищи, хлопочите обо мне. Даст Бог — свидимся». Нечаева с Томилиной тотчас отправились на поиски. Они обошли всевозможные полицейские и тюремные инстанции. О Нечаеве там не слышали. Достучались даже до Петропавловской крепости. Ее комендант заверил, что такого заключенного у него нет. Сам шеф жандармов Мезенцев поклялся, что в его ведомстве Нечаева не было. Среди молодежи распространился слух, что якобы Нечаев бежал из крепости через отхожее место в генеральской шинели. Возник образ героя. В феврале Нечаев объявился в Москве у Орлова, сказав, что бежал из крепости и, взяв у него паспорт для поездки за границу, сперва поехал в Одессу. В марте он снова в Москве, рассказывал о своих приключениях. Его будто бы опять арестовали, он бежал, 50 верст шел пешком, потом ехал с чумаками. Нечаев взял паспорт у другого товарища и уже легальным образом под чужим именем выехал за границу. Перед русскими эмигрантами он предстал как уже опытный, с именем, революционер. Но Герцен, ставивший себя очень высоко, отказался иметь дело с каким-то студентом. «Апостол анархии» Бакунин принял Нечаева ласково. Тот уверял старика, что студенческое движение, которое Нечаев якобы представляет, есть искра будущего большого пламени. Он разукрасил небылицами свой мифический арест, свою подпольную работу. Ждавший хоть каких-то сдвигов в России, Бакунин поверил Нечаеву, как дитя. Нечаев настолько очаровал его и Огарева, что последний даже посвятил ему стихотворение «Студент» с подзаголовком «Молодому другу Нечаеву»: Он родился в бедной доле, Он учился в бедной школе, Но в живом труде науки Юных лет он вынес муки. В жизни стала год от году Крепче преданность народу, Жарче жажда общей воли... Нет нужды приводить полностью, оно довольно длинное и малохудожественное. Но стихотворение как бы подтверждало на родине значимость Нечаева. Это потом Бакунин будет сетовать в письме своему другу: «Нечаев — один из деятельнейших и энергичнейших людей, каких я когда-либо встречал. Когда нужно служить тому, что он называет делом, для него не существует колебании; он не останавливается ни перед чем и бывает столь же безжалостен к себе, как и к другим... Нечаев не мошенник, это неправда! Это фанатик преданный, но фанатик опасный... способ действия его отвратительный... Он пришел мало-помалу к убеждению: чтобы создать общество серьезное и ненарушимое, надо взять за основу политику Макиавелли и вполне усвоить систему иезуитов: для тела — насилие, для души — одна ложь. Солидарность существует только между десятком лиц, которые образуют ядро общества. Все остальное служит слепым орудием и как бы материей для пользования в руках этого десятка людей, действительно солидарных. Дозволительно и даже простительно их обманывать, компрометировать, обкрадывать и по нужде даже губить; это мясо для заговоров... Симпатии людей, умеренно теплых, которые имеют человеческие интересы, как любовь, дружба, семья, общественные отношения, эти симпатии в его глазах не представляют достаточной основы,— и во имя дела он должен завладеть вашей личностью без вашего ведома. Для этого он будет за вами шпионить и постарается овладеть всеми вашими секретами, и для этого в вашем отсутствии, оставшись один в комнате, откроет все ваши ящики, прочитает ваши письма... Если вы его представите приятелю, первою его заботой станет посеять между вами несогласие, дрязги... Он обманул доверие всех нас, он покрал наши письма, он страшно скомпрометировал нас; словом, вел себя, как плут». Нечаева очень интересовал зарубежный денежный фонд. Жаждал денег он не для себя, а для революции. Однажды какой-то русский по фамилии Бахметьев, отправляясь через Лондон на далекие острова, оставил Герцену 800 фунтов на революционные цели. Герцен поместил эти деньги в банк, и на момент приезда Нечаева революционный фонд составлял уже 1100 фунтов. Нечаев убедил Бакунина и Огарева, что в России вот-вот начнется восстание, и сумел благодаря им вырвать у больного Герцена половину этих денег. В Москву Нечаев привез, кроме денег, удостоверение за подписью Бакунина и с печатью: «Предъявитель сего есть уполномоченный представитель русской ветви всемирного революционного союза». Теснее, чем с другими, у Нечаева завязались отношения с Орловым, Томилиной и Успенским, Орлов был земляком Нечаева, сельским учителем, сыном священника, Он приехал поступать в университет, но ему это не удалось. Томилина была замужем за отставным горным инженером. Люди небогатые, они все же жили открытым домом, у них постоянно толклась молодежь. Нечаев познакомился с Томилиной случайно в поезде. Потом он давал уроки латыни ее брату и устроил жить у Томилиной свою сестру, совершенно необразованную простую работницу. Успенский служил в книжном магазине. Это был романтический молодой человек, попавший под влияние Нечаева. К нему-то последний и явился из Женевы. Успенский стал первым слушателем нечаевского «Катехизиса революционера». В нем излагался план организации, задуманной Нечаевым по масонскому принципу. Выдавая себя за эмиссара некоего международного революционного центра, Нечаев стал организовывать кружки, причем члены одного не знали состава другого. Вступивший в кружок не имел права спорить, расспрашивать, сомневаться. Он должен был беспрекословно подчиняться комитету. Нечаев хотел кружками охватить всю европейскую Россию. По сигналу кружки должны были поднять восстание. Нечаев намечал революцию на 19 февраля 1870 г. «Все это поганое общество, — учил он, — должно быть раздроблено на несколько категорий. Первая категория — неотлагаемо осужденных на смерть. Да будет составлен товариществом список таких осужденных, по порядку их относительной зловредности для успеха революционного дела так, чтобы предыдущие номера убрались прежде последующих. При составлении таких списков должно руководствоваться отнюдь не личным злодейством человека, ни даже ненавистью, возбуждаемой в товариществе или народе. Это злодейство и эта ненависть могут быть даже отчасти полезными, способствуя к возбуждению народного бунта. Вторая категория должна состоять из людей, которым даруют только временно жизнь, чтобы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта. К третьей категории принадлежит множество высокопоставленных личностей, не отличающихся ни особенным умом, ни энергией, но пользующихся по положению богатством, связями, влиянием. Надо их эксплуатировать всевозможными манерами, путями, оглушать, сбить с толку и, овладев их грязными тайнами, сделать своими рабами. Четвертая категория состоит из государственных честолюбцев и либералов с разными оттенками. С ними можно конспирировать по их программам, делая вид, что следуешь за ними, а между тем прибирать их к рукам, скомпрометировать их донельзя, чтобы возврат им стал невозможен; их руками мутить государство. Пятая категория — доктринеры, конспираторы, революционеры, все праздношатающиеся в кружках и на бумаге. Их надо беспрестанно толкать и тянуть в практичные, головоломные заявления, результатом которых будут бесследная гибель большинства и настоящая революционная выработка немногих. Шестая и важная категория — женщины, которых должно разделить на три главных разряда: одни — пустые, ими можно пользоваться как третьей и четвертой категориями мужчин, другие горячие, преданные, способные, но не наши, потому что не доработались еще до настоящего бесстрастного и фактического революционного понимания; их должно употреблять, как мужчин пятой категории; наконец, женщины совсем наши, посвященные и принявшие всецело нашу программу». Программы будущего государственного строя у Нечаева не было. Он полагал, что государственная форма организуется потом сама собой, стоит лишь свергнуть монархию. Успенский привел четверых студентов и отставного коллежского секретаря Прыжова. Последний, кстати, занимался сочинительством, написал книгу «История кабаков и питейного дела в России». Организацию назвали «Обществом народной расправы». Его члены обозначались номерами, встречам придавалась таинственность. Приобрели печатный шрифт, сделали печать. По кругу шла надпись «Комитет народной расправы 19-го февраля 1870 г», в середине изображен топор. Печать ставилась на бланки, внизу которых писалось «по прочтении сжечь немедленно». Члены общества занимались в основном антиправительственной агитацией, распространяя ложные слухи и прокламации. Прыжов достал несколько старых паспортов и священническую рясу, Нечаев — офицерскую форму. Нечаев уже думал послать Бакунину связного. Но среди членов оказался человек, ставивший под сомнение слова Нечаева о каком-то таинственном комитете, постоянно споривший на встречах и даже пытавшийся организовать свое общество. Это был студент земледельческой академии Иванов. В ноябре в пруду Петровского парка, принадлежащего академии, нашли тело. В нем опознали Иванова. По всей видимости, он был застрелен. На шее — красный шарф с привязанным кирпичом. Полиция вышла на Успенского, который признался в убийстве и назвал сообщников: Нечаева, Прыжова, Николаева и Кузнецова. При следствии открылось все об организации, были обнаружены бланки, прокламации типа: «Начинание нашего святого дела было положено Дмитрием Каракозовым... Мы имеем только один отрицательный неизменный план беспощадного разрушения... Да, мы не будем трогать царя, если нас к тому не вызовет преждевременно какая-либо безумная мера или факт, в котором будет заметна его инициатива. Мы убережем его для казни мучительной и торжественной перед лицом всего освобожденного черного люда, на развалинах государства... А теперь мы безотлагательно примемся за истребление его Аракчеевых, то есть тех извергов в блестящих мундирах, обрызганных народною кровью, что считаются столпами государства...» Успенского осудили на 15 лет каторжных работ в рудниках, Прыжова — на 12, Кузнецова — на 10, Николаева — на 7, затем их предполагалось поселить в Сибири навсегда. Нечаев скрылся за границу вместе с женой коллежского советника Варварой Александровской. Правда, через месяц она вернулась с сундуком прокламаций. На границе ее арестовали. Александровская показала, что была в Женеве, где рассказывала Огареву о России, потом по приказанию Нечаева вернулась. Всего по нечаевскому делу пошло под суд 87 человек, некоторых оправдали. Нечаев не получил у Огарева остаток фонда, заставил Бакунина отказаться от начатого перевода марксовского «Капитала» и даже написал издателю угрожающее письмо. Под редакцией Нечаева и Бакунина вышло несколько номеров «Колокола». Потом они поссорились, и Бакунин поддерживал знакомство с людьми, только если те порывали с Нечаевым. Он писал Огареву: «Нечего говорить, какую роль глупцов сыграли мы. Если бы жив был Герцен, как он над нами бы зло посмеялся, и по праву. Теперь нам остается только проглотить эту горькую пилюлю и быть осторожнее на будущее время». Едва III Отделение узнало, что Нечаев за границей, оно стало его разыскивать. Выдачи Бакунина русское правительство у иностранных властей не могло требовать. Нечаев же был виновен в прямом убийстве. Шеф жандармов граф Шувалов обратился к нашим посланникам во всех крупных государствах: принять меры к обнаружению Нечаева. В Европу отправили агентов. Думали выйти на Нечаева через Бакунина, но они уже не встречались. Две трети Европы активно прочесывались агентами, на всех крупных вокзалах установилось наблюдение. Наконец, решили ввести в среду революционеров, где мог бы появиться Нечаев, своего человека. Это был поляк Стемпковский. Он сообщил однажды, в каком цюрихском ресторане и когда будет ветречаться с Нечаевым. Один из членов Интернационала, оказавшийся то же там, говорил, что на вошедшего Нечаева накинулась группа переодетых в штатское швейцарских жандармов и поволокли его. Нечаев, знакомый с рассказчиком, крикнул ему: «Скажите русским, что Линдерса арестовали!» Под этой фамилией он жил в Цюрихе. При выходе подсудимый прокричал: «Да здравствует собор! Долой деспотизм!» Нечаева посадили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. На третий год к нему приехал шеф жандармов генерал Потапов с предложением составить для III Отделения записку о революционных кружках, заграничных русских революционерах, партийных средствах и пр. Нечаев кинулся на генерала и, ударив кулаком в лицо, разбил ему нос. Нечаева посадили на цепь в одну камеру с сумасшедшим Шевичем. В июле 1875 г. комендант крепости попросил Нечаева от имени правительства изложить свой взгляд на положение русских дел вообще. Нечаев написал большое письмо царю, где называл существующий строй отжившим и разлагающимся, предрекал близкую революцию, разрушительный характер которой может быть ослаблен лишь срочным введением либеральных конституционных учреждений и созывом представителей народа для пересмотра законов. Со временем с заключенного сняли цепи, он мог пользоваться книгами, письменными принадлежностями. Нечаев распределил себе весь день. Он строго по часам занимался гимнастикой, чтением и письмом. Нечаев сумел войти в контакт с людьми, сторожившими его. Начал он с разговоров о своей горестной судьбе, о несправедливости... Согласно приказу, ему не отвечали. «Молчишь... Тебе запрещено говорить. Да знаешь ли, друг, за что я сижу... Вот судьба, вот будь честным человеком: за них же, за его же отцов и братьев погубишь свою жизнь, а заберут тебя, да на цепь посадят, и этого же дурака к тебе приставят. И стережет он лучше собаки. Уж действительно, не люди вы, а скоты бессмысленные». Бывало, солдат не выдерживал и бормотал что-то о присяге, о верности службе. Тут Нечаев расходился: он цитировал Священное писание, хорошо изученное им в заключении, убеждал в своей честности. Говоря таким образом с каждым солдатом, он узнавал и сопоставлял разные факты из их жизни. Потом Нечаев поражал сторожей своей осведомленностью. Солдаты видели, что это важный преступник, даже фамилии его они не знали, просто «номер пятый». Нечаев еще намекал на свою дружбу с наследником. Постепенно солдаты уверились, что охраняют человека необычного. Они стали покупать ему за свой счет газеты, кое-какую еду. Покушение Соловьева Нечаев представил как дело рук наследника, с которым он якобы в переписке. В конце концов, многие солдаты были готовы помогать Нечаеву. Причем первый, согласившийся на это, думал, что он едва ли не последний. Шли годы. В равелин посадили народовольца Ширяева. Они стали обмениваться через солдат записками. Потом Нечаев уговорил часового отнести записку к товарищу Ширяева, находящемуся на воле. Скоро солдаты уже встречались с народовольцами на улицах, в трактирах. Нечаев предложил Желябову план: когда в такой-то день императорская фамилия будет находиться в Петропавловском соборе, захватить ее и объявить царем наследника. Народовольцы сочли это невыполнимым, они скорее решались освободить узников из крепости. Но сначала «Народная воля» предполагала убить царя. Нечаев все одобрял, он был очень рад возникновению новой организации. Правда, находил в ней много ошибок. По его мнению, партия не могла себя подать, заявить о себе на всю Россию. «К тому же,— писал народовольцам Нечаев,— возможно ли печатать отчет о пожертвованиях, сумма которых составляет всего каких-нибудь 5—8 рублей? Да их нужно увеличивать по крайней мере двумя нулями. Или какой смысл обращаться к обществу и народу с воззванием о поддержке, даже указывая, что в противном случае организация может быть разбита. Комитет не должен допускать и мысли об этом; он должен только возбуждать общество или народ и обещать им свою поддержку, а не просить ее у них...» Нечаев посоветовал народовольцам выпустить для мест, где вера в царя сильна, поддельный царский манифест, где будто бы по совету императрицы, князей и графов крестьяне возвращались помещикам, увеличивался срок солдатской службы и пр. Для священников нужно было разослать фальшивый указ Синода такого содержания: «Всемогущему Богу угодно послать России тяжкое испытание: новый император Александр III заболел недугом умопомешательства и впал в неразумение». Священники должны были тайно молиться о здравии царя, но никому ничего не рассказывать. Расчет Нечаева заключался в том, что священники секрет не удержат. Потом следовало разослать манифесты от тайного «Великого земского собора всея Великия, Малыя и Белыя России» к крестьянам и армии: царь убит, новый царь сошел с ума; Собор производит передел земли и освобождает солдат от службы... Когда после убийства Александра II начались аресты, и у Перовской нашли адреса некоторых женщин — подруг солдат из Петропавловской крепости, над Нечаевым установили строгий контроль. Заподозренного в симпатиях к заключенному, сына тюремного смотрителя арестовали первым. Вслед за ним и самого смотрителя, полковника. Нижних чинов арестовали до 80 человек. Часть вскоре освободили, но 23 солдат присудили к арестантским ротам и административной ссылке. «Что ж,— говорили они на суде о Нечаеве,— он приказал, и ослушаться не смели», Нечаева в крепости лишили книг, своей пищи, своей одежды. У него открылась чахотка, пошла кровь горлом. В ночь на 9 мая 1883 г. Нечаев скончался. Полицейский пристав доносил: «Тело умершего в час ночи из крепости доставлено на Преображенскую станцию Николаевской железной дороги». Где похоронили Нечаева — неизвестно. В 1934 г. в одном из журналов Д. Бонч-Бруевич опубликовал воспоминания «Ленин о художественной литературе». Там, в частности, говорилось: «До сих пор не изучен нами Нечаев, над листовками которого Владимир Ильич часто задумывался, и когда в то время слово «нечаевщина» и «нечаевцы» даже среди эмиграции были почти бранными, когда этот термин навязывали тем, кто стремился к пропаганде захвата власти пролетариатом, к вооруженному восстанию и к непременному стремлению диктатуры пролетариата, Владимир Ильич нередко заявлял о том, что какой ловкий трюк проделали реакционеры с Нечаевым, с легкой руки Достоевского и его омерзительного, но гениального романа «Бесы», когда даже революционная среда стала относиться отрицательно к Нечаеву, совершенно забывая, что этот титан революции обладал такой силой воли, таким энтузиазмом... Совершенно забывают, говорил Владимир Ильич, что Нечаев обладал особым талантом организатора, умением всюду устанавливать особые навыки конспиративной работы, умел свои мысли облачить в такие потрясающие формулировки, которые оставались памятными на всю жизнь. Достаточно вспомнить его ответ в одной листовке, когда на вопрос «Кого же надо уничтожить из царствующего дома?» Нечаев дает точный ответ: «Всю большую ектению». Ведь это сформулировано так просто и ясно, что понятно каждому человеку, жившему тогда в России, где православие господствовало и огромное большинство так или иначе бывало в церкви, и все знали, что на великой, на большой ектений вспоминается весь царствующий дом, все члены дома Романовых. «Кого же уничтожить из них? » — спросит себя самый простой читатель. «Да весь дом Романовых», — должен он был дать себе ответ. Ведь это просто до гениальности. Нечаев должен быть весь издан. Необходимо изучить, дознаться, что он писал, расшифровать все его псевдонимы, собрать воедино и все напечатать, неоднократно говорил Ленин», Не мог пройти мимо нечаевщины Достоевский. В его романе «Бесы» о Нечаеве и нечаевцах не пишется. Но вот как он сам говорил в «Дневнике писателя»: «До известного Нечаева и жертвы его Иванова в романе я не касаюсь. Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева. Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном обществе возможны не Нечаев, а Нечаевы, и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе под конец нечаевцев». По Достоевскому, покушающиеся на общественный строй, пытающиеся разрушить целостность самодержавия, православия и народности — не социалисты, а мошенники, бесы, паразиты в живом организме. Историки не пришли к единодушному мнению о Нечаеве. Одни считают его авантюристом, другие — великим революционером. Несомненно, однако, что он в любом случае явился предтечей революционного большевизма. Троцкистский историк М. Покровский, вовремя переметнувшийся в сталинский лагерь, заявлял, что «в настоящее время никакой грамотный человек не рассматривает Нечаева как какого-то полоумного бандита, который устраивал какие-то сумасшедшие подпольные кружки для проведения при помощи этих кружков какой-то полуразбойничьей революции». Да, видимо Нечаев опередил свое время. Тогда в России еще, слава Богу, не свистели пули, не лилась кровь, одиночный и государственный террор еще не поднял свою драконью голову. Все было впереди. К слову сказать, понятие «нечаевщина» пережило десятилетия и стало нарицательным. * * * Январским утром 1878 г. Вера Засулич вошла в приемную петербургского градоначальника Трепова. Там уже дожидалось несколько посетителей. |