Пётр Кошель История российского терроризма
 Скачать 1.14 Mb.
|
|
— Что вы делаете, Платон Александрович? Комната заполнилась заговорщиками из коридора. Они были пьяны и взбудоражены. — Я арестован? Что это значит?! — вскричал Павел. — Уже четыре года следовало бы с тобой покончить! — закричал кто-то. — Что же я сделал? — Павел громким голосом стал звать на помощь. На него набросился Яшвили, они оба упали на пол. Павел пробовал сопротивляться, но Николай Зубов ударил его золотой табакеркой в висок. Все бросились на Павла, который лишь слабо защищался; он заметил среди офицеров одного похожего, как ему показалось, на великого князя Константина и сказал ему: — Как, ваше высочество здесь? Кто-то сорвал с себя шарф и накинул на шею Павлу. Тот успел лишь сказать по-французски: — Господа, именем Бога умоляю вас, пощадите меня... Через минуту его не стало. Полковник Саблуков напишет позже: «Мне противно называть имена кровопийц, которые отличились во время катастрофы своим варварством. Хочу только сказать, что я знал многих из них и знаю наверное, что их смертный час был особенно ужасен страшными душевными и физическими страданиями». Пален появился во дворце, когда все было кончено. Но он предпринял меры помешать сторонникам царя вступиться за него. Вызванного Павлом Аракчеева задержали у городской заставы, генерала Кологривова просто арестовали... О первых минутах после убийства известно следующее. Государя положили на постель. Беннигсен объявил слугам и караулу, что «государь скончался апоплексическим ударом». Солдаты встретили это известие довольно хмуро. Офицерам, выражавшим радость по поводу смерти тирана, они отвечали: «Нам он был не тиран, а отец». Великий князь Константин вспоминал спустя четверть века; «Я ничего не подозревал и спал, как спят в двадцать лет. Платон Зубов, пьяный, шумно вошел в мою комнату (со времени смерти моего отца прошел час) и грубо дернул мое одеяло, говоря мне дерзким тоном: «Вставайте и ступайте к императору Александру; он ожидает вас». Я глядел на Зубова, еще полусонный, и думал, что вижу сон. Платон сильно дернул меня за руку, чтобы заставить меня встать. Я надел брюки, сюртук и сапоги и совершенно машинально пошел за Зубовым... Прихожу в переднюю моего брата и вижу там толпу шумных, сильно возбужденных офицеров... Я вхожу в гостиную брата и застаю его лежащим на диване, обливающегося слезами, точно так же и императрицу Елизавету (супругу Александра); только здесь узнал я об умерщвлении отца. Я был так ошеломлен этим ударом, что сначала думал, что заговор направлен против всех нас...» Иначе вела себя супруга Павла, императрица Мария Федоровна. Графиня Ливен сказала ей, что с императором удар. «Он умер! Его убили!» — закричала она, соскочив с постели и бросившись, босая, к дверям, ведшим в покои Павла. Беннигсен уже поставил там часовых с приказом никого не пускать. Тридцать солдат с офицером Полторацким не пустили императрицу. Она закричала, бросилась на пол. Солдаты плакали. Придя немного в себя, Мария Федоровна вернулась в комнаты. Утром к ней пришел Уваров: «Именем императора и императрицы (Александра и Елизаветы) он просит ее пожаловать к ним», Мария Федоровна ответила: — Скажите моему сыну, что я не признаю его моим государем до тех пор, пока не увижу тела моего супруга. Тридцать часов приводили тело в приемлемый вид, и только вечером следующего дня императрица увидела покойного. Через несколько дней она с сыновьями Александром и Константином отправилась в часовню св. Михаила и заставила их поклясться, что они ничего не ведали о намерении убить отца. Все сословия вздохнули с облегчением. На улицах Петербурга и Москвы царил восторг. Люди поздравляли, обнимали друг друга. Набальзамированное тело было выставлено в Михайловском замке: на шее широкий галстук, надвинутая шляпа. Потом прах торжественно погребли при участии Александра и Константина. Казалось бы, новое царствование вознесло виновников события 11 марта. Пален готов был стать советником молодому императору. Но под влиянием матери Александр отставил его от службы и велел отправиться в свои курляндские имения. Вскоре был отослан из столицы и Платон Зубов. Позже — Беннигсен, Панин. Царствование Павла завершило собой XVIII век. Вспоминаются слова польского поэта Адама Мицкевича: «Необходимо нечто большее, чем талант, чтобы понять настоящее, нечто большее, чем гений, чтобы предвидеть будущее, а между тем так просто объяснить минувшее». * * * Дворянство в начале XIX в. жило крепостным правом. Все его существование связано с ним. Иногда дворяне, задетые теми или иными мерами правительства, выражали недовольство, но в целом самодержавие стояло на страже их интересов. Но в дворянской среде появились люди, некоторая часть из которых побывала во время войны 1812—1815 гг. за границей и почерпнула там кое-какие просветительские идеи. В 1816 г. группа таких людей образовала в Петербурге тайное общество, назвав его «Союзом спасения». Задавали тон Трубецкой, два брата Муравьевых-Апостола, Пестель. У них был свой устав, по которому задачи общества заключались в содействии всем похвальным начинаниям правительства; они хотели добиваться прекращения злоупотреблений, распространять просвещение и гуманные идеи, смягчать общественные нравы путем личного примера. При вступлении в общество каждый приносил клятву, что никогда не выдаст тайн общества и его дел. Цели были вполне невинные, и клятвы с тайнами, очевидно, понадобились для романтики. В Европе крепостного права уже не существовало. В России этот вопрос носился, как говорится, в воздухе, но страна еще не была готова. «Союз спасения» выступал за немедленную отмену крепостного нрава. Далее, войдя во вкус на своих собраниях, наметили и другие проблемы: равенство всех граждан перед законом, публичность государственных дел, гласность судопроизводства, сокращение сроков службы и численности армии в мирное время. Должен сказать, что ничего этого нет и поныне в России. Может быть, они жаждали неосуществимого? В таком виде «Союз спасения» или «Союз благоденствия», как его стали называть позже, просуществовал пять лет. За это время одни его члены настаивали на более решительных действиях, другие видели свою работу лишь в помощи правительству. В 1821 г. состоялся съезд представителей общества. Ведь к тому часу участники разъехались по разным городам. Постановили «Союз благоденствия» закрыть. Тотчас его бывшие, наиболее радикальные члены образовали два отдельных тайных общества, связанных между собою. Одно, в Петербурге, назвали Северным обществом. В нем были Трубецкой, Никита Муравьев и другие. Второе, Южное общество, возглавил полковник Пестель, служивший в то время в Тульчине Подольской губернии. Он был наиболее левым изо всей компании. «Я видел упадок общественного благосостояния, я видел тяжелое положение солдат, я видел продажность и подкупность судов, и все это толкало меня к внутреннему ропоту против правительства», — так говорил Пестель впоследствии на допросе. Для членов общества он написал «Русскую правду», где настаивал на скорейшей отмене крепостного права и монархии. Его идеалом была парламентская республика. Южное общество готово было затевать революцию хоть сейчас, Северное же отодвигало перемену общественного строя на будущее, когда народ достаточно просветится. Так прошло четыре года. 19 ноября 1825 г. вдали от Петербурга, в Таганроге, умер император Александр I. Ни телефонов, ни телеграфа тогда не было, и о его кончине узнали в столице лишь в конце месяца. Перед смертью Александра I его старший брат и законный наследник престола Константин Павлович отказался от престола, поскольку женился на польке. Поэтому в завещании Александра I было сказано, что трон наследует следующий брат, Николай Павлович. Когда стало известно о кончине императора, Николай все же, из этических побуждений, счел нужным присягнуть и привести войска к присяге Константину. Константин же, проживавший в Варшаве, присягнул Николаю. Настало междуцарствие. Получилось вроде бы два царя, признававшие не себя, а другого. Радикальные члены тайного общества решили воспользоваться ситуацией. И вот они начали распространять среди своих солдат слухи, что Александр I, умирая, в своем завещании освободил крестьян и сократил военную службу с 25 до 15 лет. Царем же по закону должен быть Константин, который все это исполнит. Декабристы, как их потом назовут, пытались таким образом создать хаос в столице. Когда стало известно, что 14 декабря назначено днем присяги Николаю, они придумали, чтобы полки, отказавшиеся присягнуть, со знаменами и барабанным боем шли по казармам, зовя присоединиться и двигаться на Сенатскую площадь. Конечно, как при любом бунте, вышла путаница и неразбериха. Потом, если революция побеждает, она все разложит по полочкам, и нам только останется удивляться, какими прекрасными организаторами были ее вожди, и бессмысленный залп «Авроры» уже наполняется прямо-таки мистическим значением. Во-первых, участники заговора, напутав, не собрались вместе. Назначенный диктатором князь Трубецкой в последнюю минуту испугался и на площадь вообще не пришел. Отказавшиеся от присяги несколько полков по казармам со знаменами не пошли, а отправились прямо на Сенатскую площадь. Что им там делать, они не знали. Появились правительственные войска, верные Николаю. Площадь заполнилась народом. Взбунтовавшимися войсками пытались командовать братья Бестужевы и, как потом отмечалось в донесении, гнусного вида люди во фраках, Глебов и Кюхельбекер. Но, пожалуй, ярче всех выглядел Каховский: он с двумя заряженными пистолетами и кинжалом метался перед строем солдат и кричал: «Ура! Константин!» К бунтовщикам подскакал увещевать их петербургский генерал-губернатор граф Милорадович. Каховский выстрелил и ранил его. Показался лейб-гренадерский полк, ведомый бунтовщиками Сутгофом, Пановым и Кожевниковым. Но вместе с полком шел командир Стюрлер и убеждал солдат вернуться в казармы. Каховский выстрелом ранил Стюрлера. С ним сталось что-то непонятное. Он оскалил зубы, невнятно кричал какие-то слова и ни с того, ни с сего напал на свитского офицера, нанося ему удары кинжалом в лицо. Пушечные залпы поставили точку в восстании. Мятежники разбежались. Кое-кто из них собрался вечером у Рылеева. Каховский, показывая кинжал со следами крови, рассказывал о своих подвигах. Он обратился к барону Штейнгелю: «Вы, полковник, спасетесь, а мы погибнем. Возьмите этот кинжал на память обо мне и сохраните его». Штейнгель в смущении взял. Начались аресты. Когда Каховский явился домой, его уже ждали. Серым декабрьским мглистым утром Каховский предстал перед императором. Замотался он в эту историю не случайно, хотя, казалось, ничем не выделялся из многих сотен таких же отставных поручиков. Виной всему — излишняя пылкость темперамента, романтическая восторженность. В остальном он не отличался ни какими-то талантами, ни родовитостью, ни умом. Даже декабристы обмолвливаются о Каховском всего двумя-тремя фразами, они не знают даже его точного имени... Рылеев показывал: «Каховский приехал в Петербург с намерением отправиться отсюда в Грецию и совершенно случайно познакомился со мной. Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение, я после некоторого колебания решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего: ни сил, ни средств, ни плана общества к достижению оного. Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами; но это самое было причиною, что я решился навсегда оставить его в неведении». У Рылеева действительно были основания опасаться Каховского: тот, наслушавшись другого такого же баламута — Якубовича, стал носиться с идеей убить царя. Вот как об этом восклицал патетический Якубович: «Если в самом деле ничто не может быть счастливее России, как прекращение царствования императора Александра, то вы отнимаете у меня возможность совершить самое прекрасное дело». Приятели отговаривали его, но «желание казаться необыкновенным» беспокоило, а сама попытка казалась «необыкновенной, романтической». Так почему же нельзя было Каховскому, «невзрачному с виду, с обыкновенным лицом и оттопырившейся губой» человеку, живущему серой жизнью, не представить и себя героем? Тем более что обыденные дела были плохи. Каховский писал Рылееву: «Сделай милость, Кондратий Федорович, спаси меня! Я не имею сил более терпеть всех неприятностей, которые ежедневно мне встречаются. Оставя скуку и неудовольствие, я не имею даже чем утолить голод: вот со вторника до сих пор ничего не ел. Мне мучительно говорить с тобой об этом, и тем более что я очень часто вижу твою сухость; одна только ужасная крайность вынуждает меня. Даю тебе честное слово, что по приезде моем в Смоленск употреблю все силы как можно скорее выслать тебе деньги и надеюсь, что через три месяца заплачу тебе. Я не имею никаких способов здесь достать, а то ведь не стал бы тебе надоедать». Будущий декабрист родился в 1797 г. в Смоленской губернии. Человек он был одинокий. Каховский — единственный из декабристов, который никому не писал и ни с кем не просил свиданий. О нем никто не хлопотал. Учился он в московском университетском пансионе. На вопрос следственной комиссии, какими науками он больше занимался, Каховский отвечал: «С детства изучая историю греков и римлян, я был воспламенен героями древности. Недавние перевороты в правлениях Европы сильно на меня подействовали. Наконец, чтение всего того, что было известным в свете по части политической, дало наклонность мыслям моим. Будучи за границею, я имел много способов читать и учиться: уединение, наблюдения и книги были мои учителя». После пансиона Каховский поступает в военную службу юнкером. Но в том же году он был разжалован в солдаты, переведен из гвардии в армию и отправлен на Кавказ. Причины разжалования мы не знаем. Через год Каховскому удалось дослужиться до юнкера, а потом, спустя два года, до поручика. В походах ему бывать не доводилось, а вот в штрафных побывал, и не раз — «за разные шалости в армии, по велению великого князя Константина Павловича». Видимо, сказывался неуравновешенный характер. По болезни «нервного характера» он получает отставку и едет лечиться на кавказские воды. Поживя немного в своем смоленском имении, представлявшим собой заложенное-перезаложенное сельцо с тринадцатью душами, Каховский едет за границу. Средства на эту поездку он достал у смоленского купца, незаконно заложив ему имение. В 1825 г. он появляется в Петербурге и, как следует из слов Рылеева, собирается отдать себя на борьбу за освобождение греков. О чем же говорили отставной поручик и царь? Каховский рассказывал все, что у него накипело долгими одинокими вечерами после чтения книг: о плохом государственном устройстве, о реформах, необходимых России... В Николае I Каховскому открылся государственный человек высокого духа, большого ума, способный понять стремления и помыслы других. «Ну вот,— вздохнул Николай,— а вы нас зарезать хотели. Я сам есть первый гражданин отечества». Каховский рассказал государю о себе, и тот увидел, какой это одинокий заблудившийся человек. После первого допроса он велел: «Каховского посадить в Алексеевский равелин, дав бумагу, пусть пишет, что хочет, не давая сообщаться». И Каховский выплескивает свою экзальтированную натуру в письмах к царю: «...я, желающий блага моей милой родине, благославляю судьбу, имея случай излить чувства и мысли мои перед монархом моим, обещающим быть отцом отечества». После второго свидания-допроса император пишет: «Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и прочее, что пожелает, но с должною осторожностью. Адъютанта герцога Александра Бестужева заковать, ибо по всем вероятиям он убийца графа Милорадовича. Содержание Каховского я принимаю на себя». Каховский неустанно пишет Николаю: излагает причины, приведшие его в тайное общество,— налоги, стеснение торговли, отсутствие просвещения. Он первый открыл следствию цели общества, назвал имена членов, даже ему неизвестных. Потянулись долгие месяцы заключения. На Сенатской площади пролилась кровь трех человек, и виной этому был Каховский. Сначала он упорно отрицал свою причастность, но другие декабристы дали показания о его действиях. Каховский продолжал изворачиваться, но нервы его сдали и он, наконец, написал признание: «...очные ставки никогда бы не могли заставить меня сознаться; они лишь раздражают самолюбие; раз сделанное показание, конечно, каждый старается удержать и притом показатели, столь низкие душой, будучи сами виноватыми и в намерениях, а некоторые и в действиях, не устыдились оскорблять меня в присутствии комитета, называя убийцею... делают от себя столько прибавлений и прибавлений, не согласных с моими правилами, что они меня ожесточили. Я чувствую сам преступления мои, могу быть в глазах людей посторонних злодеем, но не в глазах заговорщиков, разделявших и действия и намерения. Без оправдания я убил графа Милорадовича, Стюрлера  и ранил свитского офицера. Кюхельбекер говорит несправедливо, я ударил офицера не из-за спины, но в лицо; он не упал и не мог приметить, кто ударил его, это было мгновение — я опомнился, мне стало его жаль и я его отвел в каре. Насчет показаний об убийстве Государя Императора — все ложь. На меня говорят, что я вызвался убить, что стращал открыть общество, что я соглашался резать; но все сие несправедливо...»Июльской ночью 1826 г. на валу Петропавловской крепости была проведена казнь над пятью мятежниками: Рылеевым, Пестелем, Муравьевым-Апостолом, Бестужевым-Рюминым и Каховским. Суд их поставил «вне разряда» и приговорил к четвертованию, но, решив не проливать крови, декабристов повесили. Если на эшафоте Пестель, Рылеев и Муравьев жали, прощаясь, друг другу руки и поддерживали ослабевшего Бестужева-Рюмина, Каховский и здесь стоял одинокий, никому, кроме палача, на свете не нужный. До декабрьских событий заговорщики не отличались твердостью в своих религиозных убеждениях. Более того, некоторые из них были атеистами, а Лунин, например, принял католичество. Они в основном следовали идеям тогдашней Франции, относясь к православию легкомысленно, считая религию уделом умственной косности. Борьбу с православной церковью они даже поставили своей целью, наравне с борьбой антимонархической, полагая, что церковь освящает крепостничество. Рылеев сочинил песню, которую они пели после совещаний: «Первый нож — на бояр, на вельмож, второй нож — на попов, на святош». Совершенно другими стали декабристы после своего осуждения. Одиночное заключение и тяжелая работа на каторге заставили их посмотреть на жизнь иначе. Многие поняли, что без веры в Бога человеческая жизнь не имеет смысла. Трубецкой, уже седой и согбенный старик, говорил: «Каторга была вторым крещением, обратившим нас в христианство, а учение Христа облегчало наши страдания; мы научились от него безропотно терпеть...» У Каховского времени обратиться к Богу не хватило. * * * Россия примеряла на себя и «полицейский мундир» Петра I, и «шляхетский кафтан» Екатерины II, и военного образца «бюрократический вицмундир» Николая I. К середине XIX в. стало ясно, что крепостной строй тормозит промышленное развитие страны. Капиталы почти не получали промышленного употребления, а накапливались в банках. Назревала смена натурального хозяйства меновым. Торговый сбыт земледельческих продуктов поднимал стоимость земли; малопроизводительный крепостной труд, вознаграждаемый земельным наделом, был земледельцу не в радость. Все явственнее звучала мысль о замене крепостного труда вольнонаемным. Необходимость крестьянских реформ была очевидной. По крестьянскому вопросу высказались все общественные группы. Отмена крепостного права в феврале 1861 г. явилась эпохальным событием. Проведена была реформа суда — на началах отделения судебной власти от административной, гласности судопроизводства, введения института присяжных заседателей. Был издан новый университетский устав, предполагавший самоуправление, отменена предварительная цензура для более объемистых книг и некоторых повременных изданий. Россия и в дореформенную пору была богата разными кружками, а в 60-е годы их стало намного больше. Состояли они в основном из молодежи. В Москве выделялись два кружка — нефедовский и ишутинский, первый как типичный кружок самообразования, второй как политический, давший русскому терроризму человека, оставившего по себе в истории плохую память. Речь идет о Каракозове. Чем же различались эти кружки? Анонимный автор очерка «Московский университет в 60-х годах» рассказывает: «Лишенные права сходок, студенты образовали кружки. Цель их была саморазвитие посредством чтения и бесед. Каждую субботу собирались у кого-нибудь из членов кружка человек двадцать, слушали рефераты о том, что прочлось кем-нибудь из членов замечательного за неделю. Затем начинались прения при разливанном море чая с копеечными сухарями. О спиртуозных напитках в нашем кружке не было и помина, даже о пиве. Читали книги преимущественно серьезного содержания: исторического, философского, социального. Нашими излюбленными авторами были: Спенсер, Дарвин, Милль, Конт, конечно, в переводах. Учение Огюста Конта нам излагали в своеобразных рефератах студенты, знавшие французский язык и ходившие для чтения его в Румянцевскую библиотеку. Политикой студенты тогда не занимались. Беллетристикой мало интересовались, хотя делалось исключение для Щедрина, Достоевского. Сильные споры между нами возбуждал роман «Преступление и наказание», но самое большое впечатление произвел роман «Что делать?» Чернышевского. Рахметов был нашим идеалом. Кружок, к которому я принадлежал, назывался нефедовским, потому что душой его был теперь уже умерший этнограф Ф. Д. Нефедов. Осенью 1865 года он ввел в этот кружок своего земляка (сам он из Иваново-Вознесенска). Новый член был сын дворового человека графа Шереметева; ему было лет 18; при невзрачной фигуре глаза его блестели незаурядным умом, хотя манеры были угловаты. Готовясь в уездные учителя, он жил у Нефедова, посещал в качестве стороннего слушателя университет, отличался сдержанностью, редко вмешивался в разговоры на кружковых собраниях. Любознательность и скромность вызывали симпатию к нему. Затем по выдержании экзамена, он уехал в Петербург, где получил место учителя в одном из городских училищ. Через три года этот скромный юноша стал героем нашумевшей в России и Европе трагедии: новый член, введенный в наш кружок Нефедовым, был Нечаев». Это пример типичного кружка самообразования в XIX в. Иной характер носили собрания ишутинцев. «Бабушка русской революции» Е. Брешко-Брешковская рассказывала: «Задолго до выстрела Каракозова в Московский университет поступила группа юношей из Пензенской, Владимирской и других подмосковных губерний, рано окончивших гимназии, даровитых и решительных. Многие из них были детьми богатых помещиков, имели в Москве родных и знакомых с видным общественным положением и могли сразу же войти в широкие сношения с либеральными слоями общества. Они строили грандиозные планы: как и чем служить великому делу образования народа, страны. Одни готовились строить и открывать школы и идти учить в них, другие заводили библиотеки, третьи пытались обратить свои земли в образцовые хозяйства... Тем большего внимания заслуживает молодая московская группа, сознавшая всю недействительность реформ и решившая составить из себя революционное ядро для постепенного образования партии, могущей вступить в борьбу...» Главной задачей кружка ставится пропаганда в народе. Но начинаются споры: одни допускают только мирную пропаганду и медленную подготовку народа к социалистическому перевороту с помощью кооперативных организаций и широкого распространения просвещения, другие видят успех лишь в политической борьбе и наиболее успешной ее формой считают террористическую деятельность. Ядром, о котором говорит Брешко-Брешковская, был составлен проект общества, названного «Организацией». Согласно проекту, в Москве учреждалась центральная агентура из нескольких человек, каждый вел свою работу: сносился с поляками или набирал новых членов, поддерживал контакты с периферией, рассылал литературу и пр. В провинции члены общества должны были организовывать отделы с такими же функциями по отношению к сельским агентам. Члены организации — учителя пропагандируют среди крестьян идею ассоциаций. Конечной целью была революция с национализацией земли, заводов. Уже начались переговоры о покупке ваточной фабрики в Можайском уезде для устройства кооперативного предприятия. Всерьез обсуждались способы освобождения сосланных в каторжную работу Чернышевского и Серно-Соловьевича. Члену общества Страндену, назначенному на это дело, были добыты яды и разные наркотические вещества, чтобы отравлять и усыплять стражу. Чернышевский, по замыслу заговорщиков, должен был возглавить революционный журнал. Другой член общества приобрел шрифт для будущей подпольной типографии. Добыть денег решили, убив купца Серебрякова и ограбив почту. Юный член общества Федосеев хотел отравить своего отца, чтобы капиталы пустить на дело революции. Сторонников крайних действий, правда, было немного. Выделялся из них Ишутин. Та же Брешко-Брешковская вспоминает: «Хотя старше других,— ему было около 25 лет,— он горячился и увлекался, как юноша. Работа кипела в его руках. Знакомства приумножались, революционная атмосфера сгущалась, вопросы ставились решительнее и острее...» В 1865 г. Ишутин ездил в Петербург, где узнал от литератора Худякова о существовании Международного общества рабочих и некоем европейском революционном комитете, рекомендующем в интересах революции убийство царских особ и членов правительства. Такими идеями загорелось всего несколько человек — они, обособившись, получили от своих товарищей насмешливое прозвище: организация «Ад». «Приблизительно в это время группа познакомилась с двоюродным братом Ишутина — Дмитрием Владимировичем Каракозовым,— повествует далее Брешко-Брешковская.— Он охотно стал посещать кружок и по целым вечерам молча вслушивался в их рассуждения, споры и дебаты. Казалось, что этот высокий человек с ясными, голубыми глазами, выросший вблизи народа в одной из приволжских губерний, наслаждался новым для него миром вопросов и задач и в то же время разбирался в собственных чувствах и мыслях, дотоле дремавших в нем... Наконец Каракозов громко заявил своё решение убить Александра II. В коротких словах он доказывал, что царская власть есть тот принцип, при наличности которого нечего и думать о коренных социальных реформах. Он говорил, что все усилия и жертвы революционеров будут напрасны, пока трон царский уверен в своей безопасности... Гово  рил он спокойно, сдержанно, страстно, всем глядя в лицо и ни на ком не останавливаясь, точно он громко отвечал себе на те глубокие запросы своей души, которые давно томили его, но все ускользали от понимания. Предложение Дмитрия Владимировича поразило всех, и все протестовали, кроме Ишутина. Все утверждали, что после убийства царя некому еще будет воспользоваться смятением, что надо сперва привлечь на свою сторону больше людей, соорганизовать революционные кадры. Говорили, что народ будет против, в его глазах царь есть освободитель и благодетель. Много сражений было дано Дмитрию Владимировичу.Он терпеливо выслушивал ораторов, сдержанно отвечал им и только когда, отойдя в сторону, закрывал лицо руками и подолгу не шевелясь сидел в углу комнаты, полный горячих речей, можно было заметить, какая страстная и трудная борьба мучила этого человека». По описанию можно понять, что Каракозов, скорее всего, был неврастеником, человеком крайне неуравновешенным. Высокая патетика революционных слов сильно повлияла на его разум. Члены кружка убедили Каракозова, что их организацию нужно сберечь для пропаганды социалистических идей, и цареубийству сейчас не время. Они с помощью Ишутина вынудили Каракозова дать слово, что он отказывается от своего замысла. Тот простился с ними и уехал в деревню. Кружок по-прежнему возился с открытием школ, мастерских, библиотек. Уже начали составлять первые прокламации. Каракозов между тем сидел в деревне, и упорная мысль убить царя уже не оставляла его. Она, словно червь, точила мозг, стала навязчивой, доводила до исступления. Ранней весной 1866 г. Каракозов приезжает в Москву и решительно заявляет Ишутину, что намерен убить царя. Ишутин извещает об этом кружковцев, те ищут Каракозова, но его нигде нет. По-видимому, он поехал в Петербург. Решили отправиться на его поиски. Ишутин собрался ехать с Ермоловым, но на собрании Ишутина отклонили по свойству «изворачиваться и не ставить вопросы ребром», что в этом случае не годилось. Вместо него с Ермоловым отправили Страндена. А тот готовился в это время освобождать из ссылки Чернышевского и собирался в Сибирь. Он запасся ядом, которого хватило еще и членам кружка: они носили его в пуговицах на случай каких-либо покушений. Ишутин достал Страндену два фальшивых паспорта. Так как Страндену нужно было поговорить в Петербурге с друзьями Чернышевского, он и поехал с Ермоловым. Где искать Каракозова, они не знали, ходили по улицам, и вдруг кто-то у бегов, хлопнул Страндена по плечу. Это оказался сам Каракозов. Они пришли в гостиницу, и Каракозов рассказал, что в Петербурге он собирается поступить на фабрику и вести пропаганду среди рабочих. Ему говорили, что это можно делать и в Москве, и прямо спросили, не оставил ли он свой замысел. Каракозов сознался в окончательном намерении убить царя. Странден с Ермоловым насели на него, приводя самые различные доводы против, и, наконец, вырвали у Каракозова обещание не готовиться к покушению и возвращаться в Москву. Они уехали домой, и действительно вскорости вернулся и Каракозов, но, пробыв в Москве дня два-три, исчез. Он вообще действовал под влиянием минуты порыва. Как-то в Москве Каракозов шел по улице и натолкнулся на будочника, колотившего нерадивого извозчика. Ничего не говоря, он схватил будочника за шиворот, потряс его и бросил в сторону. Потом крикнул: «Всех бы вас перевешать!» А уже через пять минут после подобных выходок он лежал неподвижно на кровати и мрачно думал о чем-то.   Петербургский ишутинский приятель Худяков досадовал: «Зачем вы прислали ко мне сумасшедшего, с этим дурнем как раз влопаешься».А Каракозов опять направился в Петербург, остановился в гостинице и виделся с ишутинскими знакомыми — одним медиком и с упомянутым начинающим литератором-учителем Худяковым. Зачем Каракозов приехал в столицу, они не знали. И вот, когда император Александр после прогулки с племянником герцогом Лейхтенбергским и племянницей принцессой Баденской садились в коляску, Каракозов выстрелил в него почти в упор. Но оказавшийся рядом картузник Осип Комиссаров почти инстинктивно ударил Каракозова по руке, и пуля пролетела мимо. Люди, стоящие вокруг, бросились на стрелявшего, и он был бы просто растерзан, если б не полиция. Современник-историк говорит, что совершенно случайно предотвращено страшное пролитие крови, которое могло привести России неисчислимое зло, восстановив только что освобожденное царем крестьянство против привилегированных классов, которое в убийстве царя-освободителя легко отметило бы акт мести дворянства царю именно за лишение его прав рабовладения. Когда Каракозова задержали, он, сопротивляясь преследователям, кричал: «Дурачье! Ведь я для вас же, а вы не понимаете!..» Его подвели к императору и тот спросил, русский ли он. Каракозов отвечал утвердительно и, помолчав, добавил: «Ваше величество, вы обидели крестьян». Стрелявший был отведен в III Отделение и там обыскан. У него нашли письмо без адреса к некоему Николаю Андреевичу, воззвание «Друзьям-рабочим», порох, пули и яд. На другой день Каракозова передали особой следственной комиссии, занимавшейся делами о прокламациях, антиправительственной пропаганде и пр. Каракозов имени своего не открывал. «Преступника допрашивали целый день, не давая ему отдыха; священник увещевал его несколько часов, но он по-прежнему упорствует»,— докладывали царю. Кропоткин вспоминает рассказ одного встретившегося ему в Сибири жандарма о Каракозове. «Хитрый был человек,— говорил жандарм.— Когда он сидел в крепости, нам велено было не давать ему спать. Мы по двое дежурили при нем и сменялись каждые два часа. Вот сидит он на табурете, а мы караулим. Станет он дремать, а мы встряхнем его за плечо и разбудим. Что станешь делать? Приказано так. Ну, смотрите, какой он хитрый. Сидит, ногу за ногу перекинул и качает ею, и хочет показать нам, будто не спит, сам дремлет, а ногой все дрыгает. Но мы скоро заметили его хитрость. Ну и стали его трясти каждые пять минут — все равно, качает он ногой или нет. И продолжалось это больше недели». Каракозов упорствовал. Но 7 апреля содержатель гостиницы сообщил полиции, что неизвестный, снявший у него номер, не возвращался. Комнату осмотрели и нашли принадлежавшую Каракозову шкатулку и конверт с московским адресом Ишутина. Арестованные Ишутин и товарищи, жившие с ним, были доставлены в Петербург, где в неизвестном, называвшем себя Алексеем Петровым, признали Каракозова. После того как его опознали, Каракозов дал о себе сведения: родился он в 1842 г. , учился в пензенской гимназии, после поступил в Казанский университет, но в том же году его исключили за участие в студенческих беспорядках. Он жил в деревне у родных, а также работал письмоводителем при мировом судье Сердобского уезда. В 1864 г. снова зачислен в Казанский университет, и вскоре переводится на юридический факультет в Москву.  Молчаливый, сосредоточенный ипохондрик; по словам его товарищей, он не делился ни с кем своими заботами, душевными переживаниями. За несколько месяцев до покушения Каракозов перенес болезнь. По отзывам тюремных врачей, он с 27 мая стал обнаруживать «некоторую тупость умственных способностей, выражающуюся медленностью и неопределенностью ответов на предлагаемые вопросы».Каракозов обратился к Богу. Он по нескольку часов простаивал на коленях в своей камере, молился. В первые дни после 4 апреля все разговоры неизменно сворачивались на покушение. Много было сказано нелестного в адрес полиции. Ходили слухи, что генерал-губернатор князь А. А. Суворов в конце великого поста получил письмо от лежавшего в больнице Ножина с просьбой приехать и выслушать важное сообщение. Суворов передал письмо в канцелярию, не обратив на него особенного внимания. После покушения он вспомнил о письме и послал в Мариинскую больницу справиться о больном Ножине: кто он такой и в каком положении. Оказалось, Ножин умер в тифозном отделении 3 апреля. Из следствия по делу Каракозова выяснилось, что Ножин проживал на квартире с одним из членов кружка. На Красную площадь выкатили винные бочки и поили народ. Н. Г. Рубинштейн ходил с оркестром впереди большой толпы — беспрерывно исполнялся гимн. На улицах возникали стычки — задирали студентов. Все почему-то считали, что стрелял поляк. Их гнали с квартир, отказывали от места. Шеф жандармов князь В. Долгоруков явился к царю и попросил уволить его. «Я этого не сделаю,— отвечал Александр,— ты на своем месте и имеешь мое доверие».— «Я утратил доверие России»,— сказал князь. По его требованию в приказе не было сказано «уволен по прошению», а просто «уволен от должности».— «Пусть вся Россия знает, что я уволен за неумение охранять моего государя». Находящийся в эмиграции Герцен отправил Александру II письмо: «Государь! Было время, когда Вы читали «Колокол»,— теперь Вы его не читаете. Которое время лучше, то или это, время ли освобождений и света или время заточений и тьмы — скажет Вам ваша совесть. Но читаете Вы нас или нет, этот лист Вы должны прочесть. Вы кругом обмануты, и нет честного человека, который смел бы Вам сказать правду. Возле Вас пытают, вопреки Вашему приказанию, и Вы этого не знаете. Вас уверяют, что несчастный, стрелявший в Вас, был орудием огромного заговора, но ни большого, ни малого заговора вовсе не было; то, что они называют заговором, это возбужденная мысль России, это развязанный язык ее, это умственное движение... Вас приведут к гибели заговорщики, в самом деле Вас окружающие, не потому, чтоб они этого хотели, а потому что им это выгодно...» Так говорилось на берегах Темзы, а на берегах Невы М. Н. Муравьев, назначенный начальником следственной комиссии, заявил: «Я счастлив, что поставлен государем во главе учреждения, которое должно служить к открытию злого умысла и преступника. Я скорее лягу в гроб, чем оставлю не открытым это зло,— зло не одного человека, но многих, действовавших в совокупности». А. Тройницкий, в то время товарищ министра внутренних дел и вместе с тем член совета Павловского института, узнав в шестом часу вечера от своего сына, служившего в Государственной канцелярии, о счастливом избавлении императора от смерти, немедленно поехал в Павловский институт, где в присутствии воспитанниц отслужен был благодарственный молебен, а затем составлено приветственное письмо на имя Александра II. Оно было представлено царю на следующее утро и оказалось первым письменным поздравлением. В тот же день Александр приехал в институт лично поблагодарить за теплые слова. Потом несколько лет он навещал Павловский институт, каждый раз вспоминая письмо воспитанниц. Знаменитый русский писатель И. А. Гончаров рассказывал, что 4 апреля 1866 г. вечером он пошел по обыкновению прогуляться в тот раз по Дворцовой набережной; кое-где дома были иллюминированы, по тогдашнему обычаю, выставкою плошек вдоль внешней линии тротуаров и свечей на окнах некоторых квартир. На набережной было более обычного народа, который иногда принимался кричать «ура». Все это вызвало в Гончарове мысли о том, что, очевидно, празднуется день тезоименитства или рождения кого-нибудь из великих князей и что пора бы прекратить выражение по таким поводам радости расстановкою плошек, которые своим чадом портят воздух, а главное подвергают риску платье пешеходов. С такими мыслями Гончаров воротился домой и лег спать. На следующее утро его лакей, войдя в спальню, чтобы взять одежду для чистки, вместо обычной ходьбы на цыпочках вошел несколько шумливою походкой, подвинул стул с платьем. Это было не совсем обычно, и потому Гончаров спросил его, почему он топчется и шумит. Слуга отвечал вопросом: «А вы, барин, к обедне не пойдете?» — «Да разве нынче воскресенье или праздник?» Слуга возразил: «Все господа в церковь идут. Вчера в государя стреляли, но он жив и здоров, вот и в газетах прописано». Он подал Гончарову газеты, в которых тот прочитал о происшествии и понял, что виденные им плошки и народное ликование имели особую причину. Барон Вейнберг в этот день навестил поэта Аполлона Майкова. Они мирно беседовали, когда в комнату вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был бледен: «В царя стреляли!» Голос его прерывался. «Убили?»— закричал Майков каким-то нечеловеческим голосом. «Нет... спасли... благополучно... Но стреляли... стреляли...» Они выбежали на улицу. Повсюду виднелись взбудораженные кучки народа. Вейнберг и Достоевский стали слушать разговоры, а Майков, воодушевленный народным патриотизмом, отправился домой сочинять стихотворение по этому поводу. А имя спасителя царя разнеслось по всему Петербургу. Вчера еще неизвестный никому картузник стал отечественным героем. «Этого Комиссарова,— вспоминает современник,— мне довелось видеть три-четыре раза. Его худенькая, тщедушная, испитая фигурка в длинной чуйке мастерового вызывала жалость. Государь возвращался во дворец с благодарственного молебна в Казанском соборе. За каретой бежал народ, махал шапками и кричал «ура». Вскоре в зале появился государь, по правую его руку была императрица, по левую — наследник. Бурные восторги продолжались несколько минут, наконец государь поднял руку кверху, требуя молчания. Все затихли. Государь взволнованным голосом спросил: «А где же мой спаситель?» Толпа генералов и офицеров расступилась, и перед государем появился худенький человечек. За ним стоял генерал-адъютант Тотлебен. Государь положил руку на плечо мастерового и прерывающимся голосом с расстановкою произнес: «Я... тебя... делаю... дворянином! Надеюсь, господа,— добавил он,— что вы все этому сочувствуете». Могучее «ура» потрясло своды дворца. Императрица склонилась на плечо Комиссарова и заплакала, плакал и наследник». Но тут же появился в Петербурге анекдот. Встречаются два немца. ― Вы слышали, в русского царя стреляли. |