Пётр Кошель История российского терроризма
 Скачать 1.14 Mb.
|
|
― От генерала?  ― Да... да... Очень важное... Отворите скорее...Что-то заворочалось за обитой желтой клеенкой дверью. Заскрипел под ключом замок. На пороге стояла старуха, сморщенная, простоволосая, в ночной белой кофте. Должно быть, нянька. Она доверчиво подняла голову, но увидев толпу вооруженных людей, закрестилась, затопталась на месте и, раскрыв старый беззубый рот, приседая и кивая тощей косичкой, начала задом отступать от Володи. Внося с собой запах мороза и неоттаявшие сосульки на бороде и бровях, Володя вошел в квартиру. Поколебавшись секунду, он несильно толкнул закрытую дверь. Дверь вела в темную, душную, очевидно, жилую комнату. Поискав пальцами по стене, он зажег электричество. Болотов, повинуясь все той же необъяснимой силе, вошел вслед за ним. Посреди комнаты стоял тяжелый письменный стол. В правом углу, под небогатой образницей, на кожаном широком диване спал человек. Человеку этому на вид было лет сорок. У него были черные с проседью волосы и такого же цвета закрученные кверху усы. Вероятно, он услышал во сне шаги или яркий свет потревожил его. Он лениво полуоткрыл глаза и, как бы не веря тому, что увидел, думая, что все еще снится сон, опять опустил ресницы. Но сейчас же, точно кто-то сзади ударил его по голове, быстрым движением откинул ватное одеяло и потянулся рукой за подушку. Володя схватил его за плечо: ― Попрошу встать. Человек, стараясь освободить руку, молча, потемневшими, испуганно зелеными глазами смотрел на Володю. Он не замечал, что Василий Григорьевич целится в него из дрожащего маузера и что у самого уха, в затылок ему, направлен тоже дрожащий револьвер Давида. ― Господин Слезкин? — спросил Володя. ― Да, Слезкин,— чувствуя, что не может освободиться, прерывающимся густым баритоном произнес человек. ― Полковник отдельного корпуса жандармов Евгений Павлович Слезкин?.. ― Ну да... Евгений Павлович Слезкин... Пустите руку... ― Попрошу встать. Полковник Слезкин опустил на ковер одну голую, волосатую ногу. Подумав, он опустил и другую и, сидя так на диване, свесив босые ноги, в одной короткой рубашке, он надтреснутым голосом, но все еще громко, сказал: ― Вам, собственно, что угодно? ― Узнаете своевременно. Слезкин стал одеваться. Болотову казалось, что все, что он видит, происходит не наяву и не с ним, до такой степени было странно смотреть на эти чужие голые ноги, на эту обнаженную, красную, с торчащим кадыком шею, на то, как здесь, среди них, незнакомых и враждебных людей, одевается пожилой, вероятно, женатый и семейный человек. ― Где ваш револьвер? — строго спросил Володя. ― Револьвер?..— Слезкин провел рукой по лбу.— Под подушкой револьвер... ― Сядьте сюда, за стол. Болотов видел, как Давид приставил к стриженому седому виску револьвер. Он видел, как тряслись у Давида пальцы и как у Слезкина у носа и около скул проступили багровые пятна и задрожала нижняя челюсть. Давид, не опуская револьвера, заговорил быстро, заикаясь и глотая слова:  ― Что значит?.. Если вам велят, то есть приказывают, то вы обязаны садиться куда сказано, то есть куда велят...Володя поморщился: ― Господин Слезкин. Слезкин встал и, с усилием волоча ноги, опустился в низкое плетеное кресло. Сев за привычный письменный стол, по привычке спиною к двери, увидев на привычных местах привычно знакомые, всегда одни и те же предметы: сафьяновый черный портфель, чернильницу, пресс-папье в виде подковы, он внезапно притих и, стараясь быть твердым, сказал: ― Что же вам, наконец, нужно?.. ― Узнаете своевременно.— Володя отвел револьвер Давида.— Вот что, господин полковник Евгений Павлович Слезкин, даю вам пять минут сроку... Володя не кончил. Слезкин с минуту остановившимися глазами в упор смотрел на него и вдруг, не отрывая глаз от лица Володи, медленно приподнялся с кресла и так же медленно, прямой, высокий и белый, как скатерть, начал пятиться задом к дверям. Пятясь, он постепенно подымал руки, точно прося пощады, и подняв их до уровня плеч, закрывая лицо, широко расставил толстые пальцы. И тут Болотов услыхал то, что долго потом не мог забыть, что долгое время заставляло его в холодном поту, ночью, вскакивать с койки. Он услыхал прерывистый, стонущий заячий лай. Было невозможно поверить, что эти визгливые, непохожие на человеческий голос звуки выходят из горла вот этого крепкого, пожилого, в синих рейтузах и белой рубашке, человека. Слезкин, не опуская поднятых пальцев, и все так же не отрывая глаз от Володи, и все так же пятясь назад, и все так же визгливо лая, шаг за шагом отступал в угол, как будто в углу было его спасение. Болотов отвернулся. Но внезапно, заглушая этот заячий лай, из прихожей поднялся и, наполняя низкие комнаты, повис в воздухе другой, еще более неожиданный звук: пронзительный женский щемящий вопль. И, расталкивая дружинников и кидаясь грудью на них, в комнату ворвалась женщина, с нездоровым цветом лица, полная, в папильотках, видимо, прямо с постели. Не умолкая ни на минуту, не понимая, что с ней и что она делает, зная только, что ее муж умирает, она бросилась на колени, ловя ноги то Володи, то Сережи, то Болотова, хватаясь за них и целуя их сапоги, снова целуя и захлебываясь от плача повторяла одно, лишенное смысла слово: ― Спасите!.. Спасите!.. Спасите!.. Болотов видел, как Василий Григорьевич уткнулся носом в занавески окна и как Давид, отшвырнув свой револьвер и закрыв руками лицо, выбежал вон. Володя, бледный от гнева, решительно подошел к женщине. Он поднял ее на руки, как ребенка, и угрюмо забормотал: ― Успокойтесь, сударыня... Успокойтесь... Женщина продолжала биться. Ее полное, мягкое тело в длинной ночной сорочке сотрясалось от плача. Вырываясь из твердых объятий Володи, она, забыв все другие слова, выкрикивала одно и то же, подсказанное отчаянием слово: ― Спасите!.. Спасите!.. Спасите!.. Спасите!.. Болотов почувствовал, что не может больше молчать и что у него сейчас брызнут слезы. Боясь этих слез, он повернулся к Володе: ― Пощадите его... Володя ему не ответил. Крепко держа женщину на руках и зажимая ей рот платком, он быстро, уверенным шагом вышел в прихожую: ―Прозевали! — сквозь зубы сказал он.— Вороны! Слезкин стоял теперь в левом углу, у двери. Володя, вернувшись и заперев двери на ключ, со вниманием, пристально взглянул на него и отчетливо и громко сказал: — Ну-с, господин Слезкин, по постановлению московской боевой дружины вы приговорены к смертной казни... через повешение,— понизив голос, прибавил он.—Эй, кто там?.. Веревку!.. Никто не пошевелился. Володя нахмурился. Болотов, чувствуя мелкую, неудержимую дрожь в ногах, пониже колен, опять подошел к нему: — Владимир Иванович... — Чего? — Владимир Иванович... — Ну, чего? — Пощадите, Владимир Иванович... Лицо Володи перекосилось. На правой щеке под густой черной бородой, около сжатого рта, запрыгали судороги. И, не глядя на Болотова, он хриплым голосом крикнул: — Убирайтесь все к черту! Все!.. Болотов, не помня себя, вышел из комнаты. В прихожей не было никого. Только у выходных, запертых на цепочку дверей с бесстрастным лицом и с браунингом в руке дежурил не знакомый Болотову рабочий. Кто-то, всхлипывая, рыдал в углу. Закрывшись жандармской шинелью, весь мокрый от слез, в прихожей за вешалкой притаился Давид. Незнакомый дружинник взглянул на него и презрительно скривил губы. В комнате Слезкина, кроме Володи, остался один Сережа. Когда Болотов вышел, он тронул Володю за рукав и тихо сказал: — Бог с ним, Владимир Иванович... Володя задумался. Опустив голову и расставив широко ноги, он думал секунду. Сережа закрыл глаза. Вдруг Володя дернул вверх головою: — Трусы! Все трусы!..— пробормотал он и, избегая глаз Слезкина, незаметным проворным движением выхватил из кармана маленький, тускло-синий револьвер и, сжав зубы, почти не целясь, выстрелил в угол. Комната густо наполнилась клубами едкого дыма. На ковре, закинув высоко голову и опираясь затылком о стену, лежал смертельно раненный Слезкин». * * * Когда-то неподалеку от Никольских ворот Кремля стоял восьмиконечный крест, на котором у ног Спасителя виднелась скорбная фигура Богоматери. На кресте надпись: «Отче, прости им, не ведят бо, что творят». На этом месте в феврале 1905 года был убит великий князь Сергей Александрович, дядя царя. Являясь генерал-губернатором Москвы, великий князь снискал к себе симпатию ее жителей. Обывателям жилось спокойно, мастеровые в общем-то были своей жизнью довольны. Но разночинная молодежь, удаленная генерал-губернатором из Москвы, простить ему этого не могла. Заграничный комитет социал-революционеров приговорил его к смерти. Великому князю стали посылаться разные письма с угрозами, оставляемые им без всякого внимания. Правда, письма очень встревожили его супругу Елизавету Федоровну. Дел было много. И не только московских. В 1881 г. Сергей Александрович съездил в Палестину, после чего создал в Петербурге Палестинское общество, существующее и поныне. Благодаря обществу в Палестине открылись больница, школа и странноприимный дом, оказывалась помощь русским богомольцам. За счет великого князя производились раскопки близ храма Гроба Господня в Иерусалиме и найдены Судные врата, что явилось доказательством подлинности места Голгофы. Там был воздвигнут храм св. Александра Невского. Благодаря Сергею Александровичу реставрировался храм близ Назарета, обновлялись иконостасы. Не лишним будет вспомнить, что за участие в блокаде Плевны при войне с турками его наградили орденом св. Георгия. Ясным зимним днем карета с великим князем отъехала от одного из подъездов кремлевского дворца и покатилась к Никольским воротам. Гуляющих по территории Кремля было мало, и кто-то обратил внимание на молодого человека, рассматривавшего пушки. Когда карета приблизилась, человек двинулся ей навстречу. Они поравнялись, и неизвестный, сбежав с тротуара, бросил что-то под ноги лошади. Раздался взрыв. От него задрожали даже стены исторического музея, из окон посыпались стекла. Многие подумали, что упала кремлевская башня или взорвался порох. Увидели мчащуюся лошадь с обломками кареты. А на снегу, среди кусков одежды и частей экипажа, лежали кровавые останки великого князя. Его разорвало буквально на куски, уцелели только голова и грудь. Снег далеко вокруг залило кровью. Рядом бешено скакала другая лошадь, и стонал, лежа навзничь, кучер. Убийцу схватили мгновенно. Лицо его было в крови от осколка. Он размахивал руками и кричал: «Свободу! Всем свободу!» Полиция отделила его от толпы, уже было накинувшуюся на террориста, и повела. Останки собрали на чью-то шинель. От Николаевского дворца с непокрытой головой бежала Елизавета Федоровна. Народ расступился, Несколько офицеров с полицейскими подняли шинель и понесли ее во дворец. Площадь оцепили, удаляя народ. Нужно было собрать все останки. Одна женщина, уходя, увидела далеко от взрыва что-то красное: это оказался оторванный мизинец. Завернув его в платок, она вернулась в Кремль: «Отдайте самой матушке-княгинюшке в руки». Пять дней перед погребением супруга великого князя Елизавета Федоровна неустанно молилась, потом пришла в каляевскую камеру и принесла ему Евангелие. — Я стану читать Евангелие, если вы прочтете записки о моей жизни. Они помогут вам понять, почему я убил вашего мужа,— сказал Каляев. — Нет, я не буду их читать. Мне остается только молиться за вас. Елизавета Федоровна послала царю письмо с просьбой помиловать Каляева. Тому было сказано: если он попросит, ему оставят жизнь. Но Каляев заявил: «Я хочу и должен умереть, моя смерть будет еще полезнее для моего дела, чем смерть Сергея Александровича». Княгиня распустила свой двор и основала знаменитую и ныне Марфо-Мариинскую общину. Сестры общины ухаживают за больными, Это, пожалуй, начало благотворительности в России. В 1918 г. великая княгиня была выслана в Алапаевск. Ее держали под стражей в местной школе вместе с другими Романовыми — тремя сыновьями великого князя Константина, известного поэта, писавшего под псевдонимом К.Р., друга Фета, Достоевского. Их в Алапаевске и убили, тела бросили в шахту. Именем Каляева в начале Советской власти была названа одна из центральных улиц Москвы. Давайте же проследим его путь. Родился Иван Каляев в 1877 г. в Варшаве. Отец — из унтер-офицеров, околоточный надзиратель варшавской полиции, мать — полька из разорившейся шляхетской семьи. Так что первые слова, которые стал говорить Янек, были польские. Он и потом по-русски говорил с польским акцентом. В семье было семеро детей. Жили в нищете. Но все-таки Янека удалось определить в гимназию. Он увлекся Белинским, знал наизусть Пушкина, Фета, Мицкевича, пробовал переводить Горация. Стал писать романтические стихи. Девять лет пролетели быстро. Сестры Каляева повыходили замуж, братья работали — кто на заводе, кто в конторах, Каляев поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Жилось трудно, безденежно. Но тут старший брат получил работу токаря на петербургском заводе, и Каляев перевелся в Петербургский университет, где стал посещать юридический факультет. Втянутый, как многие другие, в студенческие волнения, Каляев был арестован и после трехмесячного заключения выслан на два года под надзор полиции в Екатеринослав. Там ему удалось устроиться конторщиком на железной дороге. Прежний путь в столичный университет был для Каляева закрыт, и он поступил во львовский, Вот как вспоминает о нем тогдашний знакомый: «Невысокого роста, худой блондин с молодой, едва заметной бородкой, меланхолическими глазами, утомленным лицом и тихим, несмелым голосом, Каляев сразу возбуждал к себе симпатию и доверие. Его убеждения или, вернее, политические мнения казались мне еще не вполне зрелыми. Этим я и объяснял себе, что в разговоре со мной он никогда не причислял себя к убежденным сторонникам той или иной революционной партии. Он всегда стоял на общественной точке зрения, высказывая свои суждения смело, но едва ли связывая их в одно цельное политическое мировоззрение... Говорил он по-польски с типичным акцентом поляка, долгое время жившего в пределах России...» Каляев решил съездить в Берлин, благо, это было недалеко, но на границе его по ошибке арестовали прусские власти. При обыске нашли несколько революционных брошюр. Каляева передали на русскую сторону, а там он три месяца просидел под следствием в Варшавской тюрьме. Потом его выслали под надзор полиции в Ярославль. «Выйдя из тюрьмы,— пишет знакомая будущего террориста,— Каляев еще с большим жаром отдался своим эстетическим и метафизическим исканиям. Он говорил своим тихим и низким, с польским акцентом голосом: — Люди устали от старых слов. Старыми словами не выскажешь сложной души современного человека. Худой и стройный, несмотря на бедность своей одежды, изящный и гордый, он, горбясь немного, пристально смотрел на меня своими голубыми глазами, и их нервный блеск говорил о сложности его внутренней жизни. И когда он молчаливо, почти печально, слушал наши споры о партиях, о программе, о тактике, казалось, что этот молодой человек с бледным лицом и горящими глазами знает что-то большое и важное. Он уважал личность другого, и замыкался в самого себя, и жил в строгом уединении. И в его тихих и мятежных, утонченных мечтаниях, в его влюбленности в красоту и в его стремлении к мистическому и бесконечному было что-то чарующее и обаятельное». Вчитаемся в эти строки. Ведь перед нами предстает не кто иной, как шизофреник. Копящаяся энергия натуры рано или поздно должна была взорваться. Каляев знакомится с Е. Брешко-Брешковской. К этому периоду относятся сохранившиеся страницы рассуждений Каляева: «Для всякого, начинающего сознавать свой долг перед родиной интеллигента, кто бы он ни был — крестьянин ли, Желябов или князь Кропоткин,— всегда был и будет наиболее мучительным вопрос: куда идти? Этот вопрос стоял и. перед нами. Марксизм торжествовал тогда победу, но посмотрите, сколько в ней было призрачности. Чем победил марксизм народничество? Он перенес всю умеренность культурной работы из деревни в город. Таковы, по крайней мере, были первые шаги наших экономистов с их кружками для развития рабочих, с их пропагандой на почве нужд фабричных. Стачки 1896 года открывают новую эру — более широкой пропаганды и агитации, а столкновения с полицией ставят вопрос политический... Создавалась иллюзия, что вот, наконец, наши заграничные домоседы стряхнут с себя гнет безвременья, чтобы пойти в унисон с нами... Но это была только иллюзия... хотя мы еще долго продолжали верить, что из «Искры» возгорится пламя. Наши заграничные марксисты слишком одряхлели за 15 лет безвременья. Статья Веры Засулич поразила нас своим безверием и благонамеренностью... «Искра» забилась в тупой угол ортодоксии, увлекая за собой всю социал-демократию. Апофеозом этого торжества на собственной логике был II съезд... Теперь мы, пережившие все муки родов нового революционного течения, с полным правом можем сказать: социал-демократический период кончился, наступил период социально-революционный». Каляев желал Видеть лишь свободы блеск пурпурный, Рассеять мрак насилья вековой, И, маску лжи сорвав с лица злодея, Вдруг обнажить его смертельный страх И бросить всем тиранам, не робея, Стальной руки неотразимый взмах... К этому времени относится увлечение учением Ницше, Каляев считал его чрезвычайно революционным из-за презрения к страданию, презрения к настоящему ради создания будущего. Каляев непроизвольно совместил ницшеанство с воинствующим социализмом: Христос, Христос! Тернисты все пути, Идущие на мрачную Голгофу, Наш стон не слышен Богу — Саваофу. Ах, сколько жертв еще нам принести?.. По рекомендации Брешко-Брешковской Каляев едет в Женеву, где становится членом «Боевой организации» партии социалистов-революционеров. Это было при Плеве. Организованный террор, начатый Гершуни, вступал во вторую фазу. Впервые после «Народной воли» заговорил динамит. Каляев принимает участие в первом покушении на Плеве. Он был сигнальщиком. Тогда покушение не удалось. По заданию «Боевой организации» Каляев по подложному паспорту крестьянина Подольской губернии Иосифа Коваля получает патент на торговлю табачными изделиями. Он снимает угол на Фонтанке, наблюдая за домом Плеве. День Каляев проводил на улице, ходя с папиросным лотком, ночью спал, не раздеваясь, в грязной, забитой людьми и клопами комнате. «Не смейтесь,— писал он в одном из писем,— бывало хуже, чем об этом можно рассказать, душе и телу; холодно, неприветливо и безнадежно за себя и за других, за всех нас, дальних и близких». Так Каляев прожил два месяца. Распорядок Плеве был изучен. Решено приступать к покушению. Как ни настаивал Каляев, первым метальщиком назначили Сазонова. Каляев должен был бросать бомбу, если первая не взорвется. Но Сазонов опоздал на несколько минут, и Швейцер не успел передать ему бомбу. Только у Каляева была бомба. С нею он вышел на Измайловский проспект и увидел Плеве. Но бросать бомбу Каляев не стал. Он прошел мимо министра и бомбу отдал Швейцеру. Каляев в данном случае подчинялся плану, разработанному комитетом, партийной дисциплине. Наконец, в июле Плеве убили. Бросал бомбу Сазонов. Каляев написал стихи: Замер в немом смятеньи гранит, Волны все мчатся, волна волну гонит. Скоро девятый вал набежит, Крепость насилья в волнах похоронит... Он уехал за границу. Там Каляев познакомился с Михаилом Гоцем, обретя себе непосредственного учителя. Обратимся к запискам Бориса Савинкова: «Гоц, тяжко больной, уже не вставал с постели. Лежа в подушках и блестя своими черными, юношескими глазами, он с увлечением расспрашивал меня о всех подробностях дела Плеве. Было видно, что только болезнь мешает ему работать в терроре: он должен был довольствоваться ролью заграничного представителя «Боевой организации»... На самом деле она была важнее. Не говоря уже о том, что и Гершуни, и Азеф советовались с ним о предприятиях, мы на работе в России непрерывно чувствовали его влияние. Азеф был практическим руководителем террора, Гоц — идейным. Именно в его лице связывалось настоящее «Боевой организации» с ее прошедшим. Гоц сумел сохранить боевые традиции прошлого и передать их нам... Его значение для «Боевой организации» трудно учесть: он не выезжал в Россию и не работал рука об руку с нами. Но, мне думается, я не ошибусь, если скажу, что впоследствии его смерть была для нас потерей не менее тяжелой, чем смерть Каляева». Именно Гоцем был предложен устав «Боевой организации», где говорилось: «Цель «Боевой организации» заключается в борьбе с существующим строем посредством устранения тех представителей его, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы. Устраняя их, «Боевая организация» совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранять далее самодержавный строй. Кроме казней врагов народа и свободы, на обязанности «Боевой организации» лежит подготовка вооруженных сопротивлений властям, вооруженных демонстраций и прочих предприятий боевого характера...» Комитет «Боевой организации» составляли Азеф, Швейцер и Савинков. Швейцер под видом грека снял в Париже квартиру. Там же поселились младший брат Азефа — химик и Дора Бриллиант. В этой квартире изготовлялся динамит. Дора Бриллиант выросла в еврейской купеческой семье. Училась в херсонской гимназии, потом на акушерских курсах. В эсеровской партии с 1902 г. Своим фанатизмом убивать поражала даже товарищей. В Петропавловской крепости стала заговариваться и в 1907 г. умерла. Комитет решил организовать одновременно три покушения на местных генерал-губернаторов: в Петербурге — на Трепова, в Москве — на великого князя Сергея Александровича и в Киеве — на Клейгельса. «Боевая организация» состояла в то время из Азефа, Швейцера, Боришанского, Доры Бриллиант, Дулебова, Савинкова, Каляева, Моисеенко, Ивановской и Леонтьевой. Татьяна Леонтьева, дочь якутского вице-губернатора, не миновала эсеровской романтики. Ее тоже готовили к покушению: на одном из придворных балов, где она должна была изображать продавщицу цветов, Леонтьевой следовало выстрелить в царя. Вспоминает один из руководителей охранного отделения А. Герасимов: «Наблюдения навели нас на дальнейшие следы: одно из подозрительных лиц принесло таинственный чемодан на квартиру некоего высокопоставленного лица, вращавшегося в знатном обществе при дворе, и оставило там этот чемодан для передачи племяннице этого лица, молодой девушке Татьяне Леонтьевой. Я не знал содержимого чемодана, в нем могли быть и невинные вещи, но я должен был сам в этом убедиться. Полицейский офицер, которого я туда направил, вернулся с пустыми руками. Высокопоставленный хозяин квартиры возмущенно возражал против полицейского обыска в его квартире; мой офицер был обескуражен и вынужден уйти. Мною овладело подлинное возмущение. Мы преследуем опасную террористическую группу, а тут сановная особа становится на пути нашего расследования. Я посылаю вторично офицера, даю в его распоряжение несколько полицейских чиновников и уведомляю, что настаиваю на непременной выдаче чемодана. Если он не будет выдан добровольно, я возьму его силой. На этот раз офицер проявил решительность; он получил чемодан, открыл и нашел его до краев наполненным динамитом и составными частями бомб». Леонтьеву арестовали, но после нескольких месяцев в Петропавловской крепости она душевно заболела. Семье удалось добиться ее освобождения и отправить в швейцарскую лечебницу. В Цюрихе Леонтьева опять сошлась с террористами. Она поселилась в курортном отеле, где проживал некий семидесятилетний господин Мюллер. Несколько дней Леонтьева наблюдала за ним, потом однажды, встав из-за столика ресторана, подошла к Мюллеру и несколько раз выстрелила в него. Богатого французского торговца она спутала с очень похожим на него бывшим министром внутренних дел Дурново. Швейцарские власти посадили Леонтьеву в тюрьму, где она окон чательно сошла с ума. Петербургское покушение вел Швейцер, с ним были Дулебов, Ивановская и еще восемь новых навербованных членов. Трепову вообще «везло» на покушения. На приеме посетителей него стреляла курсистка Алларт, но револьвер дал осечку. Акцизный чиновник Михалевич пытался убить Трепова ножом. В 1905 г. девятнадцатилетний Полторацкий на Николаевском вокзале дважды выстрелил во входящего в вагон вместе с великим князем Сергеем Александровичем Трепова, но промахнулся. Его приговорили к пяти годам тюрьмы. За попытку к бегству и смертельное ранение тюремного надзирателя Полторацкого в 1908 г. казнили. В 1905 г. эсеры готовы были на все для убийства генерала, но боевая группа провалилась в последний момент. Годом спустя по ошибке вместо Трепова в Петергофском парке убили генерала Козлова. Но, видимо, особенно не горевали — тоже царев слуга. В Киев поехал Боришанский, там он для покушения завербовал супругов Козак. Покушением на великого князя руководил Савинков. С ним находились Дора Бриллиант, Моисеенко и Каляев. В воспоминаниях, датированных 1917 годом, Савинков пишет: «В то время «Боевая организация» обладала значительными денежными средствами: пожертвования после убийства Плеве исчислялись многими десятками тысяч рублей». Он не открывает, кто же были эти жертвователи. Очевидно, те, кому было неугодно твердое русское правительство, кому стояла поперек горла слитность народа, самодержавия и православия, кого сила русской империи пугала. Итак, участники покушения на великого князя приехали в Москву, привезя с собой динамит. Для начала нужно было узнать, где живет московский генерал-губернатор. Спрашивать у прохожих не решались. Моисеенко поднялся на колокольню Ивана Великого и стал спрашивать сторожа о московских примечательностях. Так выяснили дом великого князя. Теперь нужно было следить. Моисеенко и Каляев приобрели лошадей и записались извозчиками. Моисеенко особо не давал себе труда притворяться: по воскресным дням уходил гулять, для ухода за лошадью нанял человека. Каляев же с удовольствием входил в роль, молился, рассказывал о своей прошлой жизни лакея. Встречаясь с Савинковым в трактире на Сухаревке, он говорил: — Сделал я себе паспорт на имя подольского крестьянина, хохла Коваля, чтобы объяснить мой польский акцент. И ведь бывает такое несчастие! Вечером спрашивает дворник — ты какой, говорит, губернии? Я, говорю, дальний, подольский я. Ну,— говорит,— земляки будем... Я сам, мол, подольский. А какого уезда? Я говорю: ушицкий. Обрадовался дворник: вот так раз, я ведь тоже ушицкий. Стал он спрашивать, какой волости, какого села, слыхал ли про ярмарку в Голодаевке, знаю ли деревню Нееловку... Ну, да ведь меня не поймаешь. Я раньше, чем паспорт писать, зашел в Румянцевскую библиотеку, прочитал про Ушицкий уезд,— смеюсь. Как не знать, говорю, бывали, а ты в городе-то бывал, в Ушице, собор, говорю, видел? Еще оказалось, что я лучше дворника родину знаю... |