Пётр Кошель История российского терроризма

• Название: Пётр Кошель История российского терроризма
• Дата: 20.07.2022
• Размер: 1.14 Mb.
• Имя файла: istoriya-rossijskogo-terrorizma_RuLit_Me_716671.doc
• Тип: Книга; #633919
• страница: 6 из 15

При аресте Клеточников отрицал свою принадлежность к партии, но в показаниях заявлял: «Не сделавшись социалистом, я не могу не сознаться, что начал сочувствовать некоторым их идеям и стал считать их дело своим... я руководствовался, главным образом, корыстными це­лями и желанием разнообразной жизни в столице, а также сочувстви­ем к высказанным Александром Михайловым идеям о развитии и обо­гащении народа, к идеям, которым будто бы служат он и его сподвиж­ники» .

На судебном же разбирательстве Клеточников, видимо, решил вы­глядеть героем и понес откровенную околесицу:

«До тридцати лет я жил в глухой провинции, среди чиновников, занимавшихся дрязгами, попойками вообще ведших самую пустую, бессодержательную жизнь... Наконец, я попал в Петербург, но и здесь нравственный уровень общества был не выше. Я стал искать причины такого нравственного упадка и нашел, что есть одно отвратительное уч­реждение, которое развращает общество, заглушает все лучшие сто­роны человеческой натуры и вызывает к жизни все ее пошлые, темные черты. Таким учреждением было III Отделение. Тогда я, господа судьи, решился проникнуть в это отвратительное учреждение, чтобы парали­зовать его деятельность...»

Михайлов повлиял не только на жизнь Клеточникова. Многим обя­зан ему в выборе своего пути и Желябов.

Сын бывшего дворового, Андрей Желябов окончил керченскую гимназию и поступил на юридический факультет Одесского универси­тета. За участие в студенческих беспорядках исключен. Он определил­ся домашним учителем в семью сахарозаводчика, на дочери которого и женился. Может быть, Желябов так бы и прожил спокойно оставшуюся жизнь, выплескивая свою энергию в лучшем случае в зем­скую деятельность, но, наезжая в Одессу, он познакомился с кружком Волховского и после долгих колебаний вошел в него.

Но кружок скоро распался: кто ушел в народ, кого арестовали, Желябова тоже привлекли по делу 193-х, но по суду оправдали. В тюрьме он провел около семи месяцев.

Опять вернулся Желябов к своему хозяйству, работал в поле, вы­хаживал коней, играл с сыном.

Когда его казнят, вся эта жизнь развалится: тестя хватит удар, семью разорят жулики и кредиторы, и несчастная обезумевшая жена будет просить, как и родственники Каракозова, об изменении фа­милии — хотя бы во имя сына.

Хозяйством Желябову скоро надоело заниматься и он уехал в По­дольскую губернию бахчеводом-пропагандистом.

На липецком съезде Желябов сходится с Михайловым. Они да Лев Тихомиров составят будущий костяк «Народной воли».

Желябов даже выработал несколько свой взгляд на эволюцию об­щества.

Лев Тихомиров вспоминал:

«Политический агитатор рано сказался в нем. Так, например, он принимал деятельное участие в организации помощи славянам, рас­считывая, как рассказывал впоследствии, на деле возрождения славян помочь политическому воспитанию самого русского общества. Русская революция представлялась ему не исключительно в виде освобожде­ния крестьянского или даже рабочего сословия, а в виде полити­ческого возрождения всего русского народа вообще. Его взгляды в этом случае значительно расходились со взглядами большинства со­временной ему революционной среды».

На деньги, данные Зунделевичем, в Саперном переулке организо­валась типография, в которой работали Бух, Лубкин и специально вы­писанный из-за границы Цукерман. Типография просуществовала пол­года. В январе 1880 г. ее накрыла полиция. Абрам Лубкин, двадцати­летний юноша, при этом застрелился. Так он и остался лишь именем в революционном движении. Кем был Лубкин, откуда, почему перешел в нелегалы, о чем думал долгие часы за типографским станком — кто знает?

С осени 1879 г. все силы народовольцев сосредоточились на орга­низации покушений на Александра II.

Было намечено несколько мест под Александровском Екатеринославской губернии, под Одессой, под Москвой. Предполагалось взор­вать царский поезд, идущий из Крыма.

В Одессу переправили полтора пуда динамита. М. Фроленко устро­ился сторожем в железнодорожную будку в 14 верстах от города и вместе с Татьяной Лебедевой готовил взрыв. Но выяснилось, что мар­шрут царского поезда изменен, и сосредоточились на Александровске. Это была Лозово-Севастопольская железная дорога. Желябов, выдав себя за ярославского купца, приобрел у местной думы кусок земли, прилегающий к железнодорожному полотну, якобы для постройки кожевенного завода. Сам он с Якимовой поселился в Александровске и занялся подготовкой к взрыву поезда. Под полотном железной дороги они заложили две мины, от которых шли провода. Окладский и Пре­сняков привезли гальваническую батарею. 18 ноября, глядя на прохо­дящий царский поезд, Желябов под выкрик Окладского «Жарь!» со­единил два конца провода. Но взрыва почему-то не произошло. Поезд благополучно последовал к Петербургу.

Взрыв поезда на Московско-Курской дороге организовывал Михай­лов. На третьей версте от Москвы Гартман по подложному паспорту купил дом и поселился там с Софьей Перовской. Террористы намере­вались прорыть подземный ход из дома к железной дороге. Кроме хозяев, в этой затее участвовали сам Михайлов, Исаев, Морозов, Ширя­ев, Баранников, Гольденберг и Арончик.

Работа была адской. Пол постоянно сырой, просачивалась вода. Двигаться можно было лишь чуть поднявшись на четвереньки. Донимал холод — все же ноябрь. Тяжело было вынимать землю. Когда подкоп почти закончили, полил сильный дождь. Ход затопило. Воду выносили ведрами, выливая ночью во дворе. Воздух в подкопе стал тяжелым, ко­пать приходилось в грязи. Свеча поминутно гасла. Подземный ход про­легал под дорогой, где ездили с тяжелыми грузами. Телега или лошадь могли провалиться.

«Положение работающего походило на заживо зарытого, употреб­ляющего последние нечеловеческие усилия в борьбе со смертью,— пи­сал Михайлов.— Здесь я в первый раз заглянул ей в холодные очи и, к удивлению и удовольствию моему, остался спокоен».

Перовская постоянно дежурила наверху. При появлении полиции она должна была выстрелить в бутыль с нитроглицерином и тем самым взорвать дом.

Софья Перовская была дочерью бывшего санкт-петербургского ви­це-губернатора. В 16 лет она с сестрой поступила на так называемые «аларчинские» курсы при петербургской гимназии. Правительственная печать отмечала потом, что эти курсы «посещались всеми нигилистками и эмансипированными, изобиловавшими в столице». Именно курсам стоит приписать формирование антиправительственных взглядов у Пе­ровской. Она близко сошлась с сестрами Корниловыми, с Вильберг, Лешерн-фон Герцфельд. Мать и сестра вынуждены были сопровождать больного отца за границу, и Софья провела все лето в Лесном под Пе­тербургом со своими новыми друзьями.

Софья решает уйти из родительского дома и поселиться у Корни­ловых. Отец обратился к полиции, прося препроводить дочь назад. Брат Василий добился выдачи Соне отдельного вида на жительство, угово­рил отца.

Через Корниловых Перовская познакомилась с Натансоном, Кравчинским, Лопатиным, Тихомировым и другими народниками. Она тоже «ходила в народ», прожила зиму в Тверской губернии. В Самарской губернии Перовская занималась оспопрививанием, работала в школе, готовившей сельских учительниц. Подражая герою романа Чернышев­ского, она спала на голых досках, ела самую грубую пищу. В Твери Перовская выдержала экзамен на звание народной учительницы.

В 1873 г. она ведает кружковой квартирой в Петербурге, ходит в ситцевом платье, мужских сапогах, сама носит воду из Невы. Полиция узнала о подозрительной квартире, и Перовскую арестовали. Скоро ее отпустили на поруки отцу. Тот отправил ее вместе с матерью в свое имение в Крым. Софья поступила в Симферопольскую фельдшерскую школу, окончила ее и три года работала в земской больнице.

После суда над 193-мя пропагандистами Перовскую все же назна­чили к высылке в Олонецкую губернию. В дороге она сбежала от со­провождавших ее жандармов и приехала в Петербург. С этого дня Пе­ровская переходит на нелегальное положение и живет по фальшивым паспортам. Она вызывается заняться освобождением политических за­ключенных из Харьковской тюрьмы.

Перовская, привезя деньги из Петербурга, передает в тюрьму кни­ги, теплые вещи, подыскивает людей. Она готова сама, одна, с револь­вером в руках штурмовать тюремные ворота. Столичным революцио­нерам не до нее, там свои проблемы.

Харьковская подруга Перовской вспоминала:

«Я жила с ней в одной комнате, когда получилось известие, что в Петербурге многие из членов «Земли и воли» арестованы. Трудно изо­бразить, какое горе причинило ей это известие. Как человек чрезвы­чайно скрытный, она не перед кем ни изливала его и казалась даже спокойной и не особенно убитой, но зато по ночам, когда она была уверена, что я сплю и никто не услышит ее, давала волю своему горю. Помню, как Перовская провела первые три ночи... Я вынуждена была притвориться спящей из боязни своим присутствием или участием только стеснить ее, но как сжималось мое сердце при этих постоянно раздававшихся тихих рыданиях... С их арестом у нее явилось сомнение в возможности осуществить свой план. Расстаться с этим планом ей было невыносимо тяжело, но все же пришлось, так как за первыми арестами последовали другие, и попытка освобождения не могла со­стояться».

Перовская вернулась в Петербург. Оставшиеся соратники-народни­ки советовали ей ехать за границу.

— Нет, нет,— решительно отвечала она,— я останусь здесь поги­бать вместе с борющимися товарищами.

Перовская стала членом террористической организации «Народная воля».

Во многом этому способствовал и Желябов, в которого Софья без памяти влюбилась. Ей шел 26-й год, и — первая любовь. Желябов был высок, красив. Говорили, что он немного похож на Александра II. Про­жили они как муж и жена год.

Итак, прокопали с огромным трудом 47 метров. До самых рельсов не дошли. Заряд с двумя пудами динамита уложили в трех аршинах. Дальше земля не поддавалась. Но сила взрыва должна была быть до­статочно велика. Взрыв производился при помощи спирали, помещен­ной в сундук с бельем на втором этаже, и гальванической батареи в сарае.

Закончив подкоп, все уехали. Остались Перовская и Ширяев. Пе­ровская караулила поезд, а Ширяев должен был соединять провода.

Утром 19 ноября 1879 г. раздался взрыв. Но он оказался слишком слабым: только разрушил полотно, остановив поезд. Царь к тому же ехал в следующем поезде.

Будущий год принесет народовольцам много разочарований. Но они пока не знают об этом. Одна из террористок вспоминает встречу Но­вого года на конспиративной квартире:

«Там были многие: Фроленко, Желябов, Михайлов, Морозов, Ши­ряев, Лебедева, Якимова, Геся Гельфман, Перовская и другие. При­сутствовавшие избегали касаться недавно всплывших тяжелых жгучих вопросов: мы перекидывались шутками, пели, разговаривали. Особенно запала мне в память сцена приготовления жженки: на круглом столе посредине комнаты поставили чашу (суповую), наполненную кусками сахара, лимона и специй, облитых ромом и вином. Когда ром зажгли и потушили свечи, картина получилась волшебная: тревожное пламя, то вспыхивая, то замирая, освещало суровые лица обступивших его мужчин... Морозов вынул свой кинжал, за ним другой, третий, их положили, скрестив, на чашу, и без предупреждения, по внезапному порыву грянул могучий торжественный напев известной гайдамацкой песни: «Гей, не дивуйтесь, добрые люди, що на Вкраине повстанье!» Когда пробило двенадцать часов, стали чокаться, кто жал соседу руку, кто обменивался товарищеским поцелуем; все пили за свободу, за родину, все желали, чтобы эта чаша была последней чашей неволи...»

В наступившем году арестовали Квятковского, Преснякова, Веру Фигнер. От чахотки умирает Ольга Натансон. В январе разгромлена ти­пография.

Для очередного покушения Квятковский и Желябов подготовили рабочего Степана Халтурина. Он устроился под чужим именем столя­ром в Зимний дворец.

В феврале в Петербург в гости к царской семье приехал принц Александр Гессен-Дармштадтский с сыном. Это был любимый брат им­ператрицы, старый боевой офицер. Рассказывали как легенду: он пре­следовал Шамиля и подобрал Коран, оброненный неуживчивым гор­цем... Теперь он жил тихо, весь отдавшись нумизматике.

Император Александр вышел ему навстречу в малый фельдмаршаль­ский зал, и тут раздался оглушительный взрыв. Погас свет, повалил дым. С разных сторон слышались крики.

Взрыв, как оказалось, произошел в подвальном этаже под помеще­нием главного караула. А над караулом находилась комната, где был приготовлен стол для царского обеда. Десять солдат были убиты на ме­сте. 56 человек получили различные ранения.

Появились агенты III Отделения. Они быстро установили, что взрыв произведен из комнаты столяров. Их арестовали, но не нашли четвер­того столяра.

Несколько месяцев он носил и складывал в свою подушку динамит. От паров динамита очень болела голова. Три пуда заложил Халтурин в сундук, который и взорвал.

Сын разбогатевшего крестьянина Степан Халтурин окончил тех­ническое училище в Вятке и вместе с двумя социалистами решил отправиться в Америку. Однако те, украв у него немногие деньги, скрылись. С тех пор Халтурин работает на разных заводах, нигде подолгу не задерживаясь, поскольку выгоняли за пропаганду. Чело­век он был довольно ограниченный и самолюбивый, но много читал, умел говорить с рабочими. На покушение его, по всей видимости, толкнуло тщеславие.

Взрыв в Зимнем дворце подвигнул правительство на решительные меры. Была создана Верховная распорядительная комиссия во главе с графом М. Лорис-Меликовым. Комиссия обладала чрезвычайными пол­номочиями.

Лорис-Меликов опубликовал воззвание «К жителям столицы»:

«Не давая места преувеличенным и поспешным ожиданиям, могу обещать лишь одно: приложить все старание и умение к тому, чтобы, с одной стороны, не допускать ни малейшего послабления и не оста­навливаться ни перед какими мерами для наказания преступных дей­ствий, позорящих наше общество, а с другой — успокоить и оградить законные интересы благомыслящей его части. Убежден, что встречу поддержку всех честных людей, преданных государю и искренно лю­бящих свою родину, подвергшуюся ныне столь незаслуженным испы­таниям. На поддержку общества смотрю как на главную силу, могу­щую содействовать власти в возобновлении правильного течения госу­дарственной жизни...»

Короче говоря, новый диктатор предполагал безболезненный пе­реход самодержавия на буржуазную дорогу. Он ратовал за создание земских учреждений по всем губерниям, за городское самоуправле­ние. При нем прекратилась огульная раздача казенных земель. Ло­рис-Меликов дал некоторую свободу прессе, отменил III Отделение. Либеральная интеллигенция была в восторге.

Исполком «Народной воли», начавший было готовить покушение на Лорис-Меликова, понял, что оно бы вызвало резко отрицательную оценку у общества.

Однако экзальтированный юноша Ипполит Млодецкий, недавно приехавший из глухой провинции, решил единолично совершить покушение. В феврале 1880 г. он у подъезда канцелярии министерства внутренних дел попытался застрелить Лорис-Меликова. Стрелял Млодецкий в упор, но граф уцелел.

Уже вечером следствие о злоумышленнике, оказавшемся мещани­ном города Слуцка Минской губернии, Ипполите Осипове Млодецком «было окончено». Назавтра его приговорили к смертной казни.

Был Млодецкий крещеным евреем. Виленский генерал-губернатор сообщал: «Ипполит Млодецкий приготовлялся в виленском духовном братстве к восприятию святого крещения, крещен и вскоре отправился в Петербург. Затем через полгода Млодецкий явился к секретарю братства, будто бы проездом в Слуцк по случаю смерти отца, в край­ней бедности, что видно было по его платью. Из сумм братства выдано ему пособие 10 рублей».

Народовольцы получили сведения, что царь из Крыма поедет в Россию через Одессу. Там в это время жила Вера Фигнер. К ней приехали Перовская и Саблин и от имени исполнительного комитета «Народной воли» предложили заняться подкопом для укладки мины. Фигнер тогда готовила другой теракт: убийство правителя канцелярии генерал-губернаторства. Его предполагалось заколоть кинжалом. Но приказ есть приказ, и Фигнер подключилась к новому делу. Прибыли из столицы Исаев — специалист по динамиту, второй техник в партии после Кибальчича, и Якимова. Привлекли также местных — Меркулова и Златопольского.

На Итальянской улице Перовская с Саблиным под видом супругов сняли бакалейную лавку. Нужно было спешить: стоял апрель, а царь поедет уже в мае. Подкоп через улицу шел труд­но, почва твердая. Сначала землю складывали в жилых комнатах, но потом сообразили, что полиция, возможно, будет осматривать дома по пути следования царя, и стали выносить землю в корзинах, узлах...

Исаеву, при работе с динамитом, оторвало три пальца. Ему при­шлось лечь в больницу.

Вдруг Петербург известил, что подкоп нужно бросить, что царь в Крым не поедет.

Тогда Перовская и другие предложили все же продолжать свою ра­боту с тем, чтобы взорвать генерал-губернатора Тотлебена.

Но Тотлебен был переведен из Одессы, и бакалейная лавка на Итальянской прекратила свое существование.

Потери народовольцев в то время были значительны.

В 1879 г. арестованы Гольденберг, Ширяев, Квятковский и Зунделевич. Гартман сбежал за границу.

Родился Лев Гартман в семье немецкого колониста. С юности от­дался революционной работе, исколесил почти всю Россию с целями пропаганды, попал в Саратовскую губернию, где познакомился с Со­ловьевым и Михайловым, присоединился к местному кружку Фигнер. Устроился там писарем, но после доноса вынужден был скрыться и от­правиться в Петербург. Далее — жизнь эмигранта, в Париже его чуть не выдали русским властям, но французская радикальная пресса под­няла шум, Гартман перебрался в Лондон, где познакомился с Марксом и даже сватался к его дочери. Потом Америка, снова Лондон, где он и умер в 1903 г.

В 1880 г. арестованы С. Иванова, Пресняков, Баранников, Колоткевич и Михайлов.

В январе 1881 г. взяли Златопольского, Клеточникова и Морозова.

Произошло это во многом благодаря психически неуравновешенно­му Гольденбергу, запутавшемуся и ставшему выдавать всех и вся. Голь­денберг после убийства им князя Кропоткина и участия в подкопах случайно был арестован в Елисаветграде, когда он перевозил динамит. Родившийся в Бердичеве, сын купца, он в свои 24 года никогда не ра­ботал. Благо, родители держали магазин в Киеве.

Гольденберг, видимо, испугался, что его повесят. Он стал давать по­казания. Они были проникнуты этакой романтической патетикой:

«Я нашел, что правительство не остановится ни перед какими су­ровыми мерами, и все эти аресты, ссылки и казни будут продолжаться, и трудно предвидеть когда-нибудь конец всему этому тяжелому об­щественному положению и нашему. Меня пугала мысль о том, что то отрадное по своим стремлениям движение в пользу политической реформы, которое мы видим сейчас, может, под влиянием всех пре­следований, в конце концов заглохнуть... Ввиду всего этого, желая положить предел всему ныне существующему злу, желая многих спа­сти от угрожавшей им смертной казни, я решился на самое страшное и ужасное дело — я решился употребить такое средство, которое за­ставляет кровь биться в жилах, а иногда и горячую слезу выступить на глазах...

Я решился раскрыть всю организацию и все, мне известное, и таким образом предупредить все то ужасное будущее, которое нам предсто­ит, ввиду целого ряда смертных казней и вообще репрессивных мер... Я пришел к заключению, что лучшим средством для успокоения пра­вительства является представление ему настоящих размеров револю­ционного движения, что террористическая фракция не столь страшна и не требует столь суровых мер для ее подавления... Я уверен, что толь­ко одна неизвестность о размерах террористической фракции могла вызвать столь суровые кары... Я твердо уверен, что правительство, оце­нив мои добрые желания, отнесется спокойно к тем, которые были мо­ими сообщниками, и примет против них более целесообразные меры, чем смертные казни...»

Гольденберг знал много, и уже осенью 1880 г. состоялся «Процесс 16 террористов».

Квятковский и Пресняков были казнены. Первый — за подготовку Соловьева к покушению на царя, подготовку к взрыву в Зимнем и уча­стие в работе тайной типографии. Второй — за участие в александров­ском покушении и вооруженное сопротивление, когда он убил поли­цейского.

Ширяева посадили в Алексеевский равелин, где уже восемь лет си­дел Нечаев. Они смогли там договориться и даже снестись с волей,

Кобылянский, осужденный на каторгу, бежал, его поймали. Он умер в Шлиссельбургской крепости.

Необходимо сказать несколько слов о Льве Тихомирове.

Это революционер с большим стажем. Четыре года он провел в тюрьме в ожидании суда над 193-мя и вышел из этого дела с честью. Как бывший чайковец, он был принят в члены общества «Земля и во­ля», редактировал газету. Собственно, он — один из основателей «На­родной воли», член ее исполнительного комитета, До 1882 г. когда Ти­хомиров уехал за границу, он имел уже 10 лет революционной прак­тики. Следующие шесть лет были полны внутренней мучительной ду­ховной работы, результатом которой явилась тоненькая книжка «Почему я перестал быть революционером». Он посылает письмо ди­ректору департамента полиции Плеве, прилагая книжку, и просит ука­зать, в каких тонах он мог бы обратиться к государю с прошением о возвращении в Россию.

Тихомиров обращается к Богу, становится очень религиозным че­ловеком. «Носитель идеала» — так назвал он императора Алексан­дра III. Тихомиров стал убежденным монархистом. В противоположность демократическому правлению, считал он, под видом «убийст­венной уравнительности» все разлагающему и разъединяющему, мо­нархия объединяет все желания и интересы высшей правдой. Живя в Москве, Тихомиров редактировал «Московские ведомости», напи­сал несколько очень интересных работ, оставил воспоминания. Скон­чался в 1920 г.

Зунделевич бежал с каторги, стал эмигрантом. Цукерман повесился в Якутии.

Рабочего Ивана Окладского, принимавшего участие в закладке ми­ны под Александровском, приговорили к пожизненной каторге. Но он подал прошение о помиловании, выдал две конспиративные квартиры, Клеточникова, опознал Гриневицкого. Его помиловали и выслали на Кавказ. Там он работал по ведомству полиции. В 1889 г. Окладский вызывался в Петербург для помощи полиции по кружку Истоминой. Ему было пожаловано звание потомственного почетного гражданина. Он получал 150 рублей в месяц пенсии и состоял на государственной службе. После 1917 г. Окладского долго искали, нашли его в 1925 г. Суд был публичным, на сцене сидели Вера Фигнер, другие бывшие на­родовольцы. Окладского приговорили к смертной казни, замененной десятью годами. Далее его след теряется...

Гольденберг же в состоянии крайней психической депрессии пове­сился летом 1880 г. в камере Петропавловской крепости. На донесе­нии о его самоубийстве император написал: «Очень жаль!»

Михайлов и Желябов тщательно собирали революционный архив, думая хранить его где-нибудь вне Петербурга, возможно, у украинско­го националиста М. Драгоманова, раз за разом переправляя ему новые документы. Этот архив и стал причиной гибели осторожного Дворника. Михайлов, желая заказать снимки карточек казненных Квятковского и Преснякова, зашел в фотографию на Невском. Хозяин, снимая для III Отделения, узнал людей на снимках. Его жена, стоя за спиной мужа, посмотрела многозначительно на Михайлова и провела рукой по шее. Помешанному на конспирации Дворнику не приходить бы туда за фотографиями... Но он пришел и оказался в руках полиции. Агенты ох­ранки очень удивились, узнав, кто им попался. Михайлов считался вож­дем русского терроризма. На его квартире обнаружили динамит.

В тюрьме он писал к правительству:

«Прежде чем начать кровавую борьбу, социалисты испробовали все средства, какими пользуются на Западе политические партии. Но за проповедь их карали каторгой, за книги — тюрьмой и ссылкой... Пре­градили все пути, забывая, что, когда человеку, хотящему говорить, за­жимают рот, то этим самым развязывают руки. Истребили революцию, вооруженную словом, и вызвали этим против себя другую, противо­поставившую усилиям врага динамит!.. Только беспощадное разруше­ние всего свободного и идейно-честного вызвало эту необходимость...»

Весь 1881 г. Михайлов просидел в одиночке Петропавловской кре­пости. Следствие шло долго. Ему в основном вменялось в вину подго­товка Соловьева к покушению и московский подкоп. Вместе с ним су­дились Фроленко, Морозов, Златопольский, Якимова и другие. Деся­терых, и Михайлова в их числе, приговорили к смертной казни. Ми­хайлов из тюрьмы писал родным: «Простите, милые, что отдал себя не вам, а идее. Скажу словами поэта: «Есть времена, есть целые века, в которые достойнее и краше нет ничего тернового венка».

Спустя месяц террористов по Высочайшему повелению помиловали. Кроме Н. Суханова, поскольку он был офицером.

А Михайлов уже «воображал себя среди товарищей, так же спо­койно смотрящих в очи смерти... В ушах звучали те вдохновенные песни, которые певались в кругу друзей... чувствовал себя так, как должен чувствовать воин в ночь перед давно желанной битвой...»

Вместо героической смерти его ожидала сырая темная камера, где раньше сидел умерший Нечаев. Ни книг, ни письменных принадлеж­ностей ему уже не давали. Не прошло и двух лет, как на том же нечаевском ложе Михайлов скончался.

Из рапорта департамента полиции петербургскому градоначальнику:

«Сего числа в санкт-петербургской крепости скончался один из содержавшихся в оной ссыльно-каторжных преступников. Вследствие чего имею честь покорнейше просить распоряжения вашего превосхо­дительства о погребении его на одном из городских кладбищ... При этом необходимо принять меры, чтобы место, где будет погребен скон­чавшийся арестант, не могло сделаться известным публике».

После ареста Михайлова руководство террором полностью взял на себя Желябов. Он разработал новый план покушения на царя.

На углу Невского проспекта и Малой Садовой у сырной лавки дол­жна быть заложена мина. Если взрыв не совпадет с моментом проезда царской кареты, то в запасе будут четыре бомбометателя. Если же и у них сорвется, то из толпы должен броситься Желябов и поразить царя кинжалом. Если с Желябовым что-то случится, его заменит М. Тригони.

Но Тригони-то как раз попался первым. Его выследили, и когда к нему пришел Желябов, их взяли обоих. Как только террористов ввели в канцелярию градоначальника, товарищ прокурора воскликнул: «Же­лябов, да это вы!» Он его знал по Одессе, когда тот привлекался по делу 193-х.

Казалось бы, покушение не состоится. Но после Желябова осталась его гражданская жена Софья Перовская. Ее биографы — Тихомиров, невестой которого она была когда-то, и Степняк-Кравчинский,— отда­вая должное воле и характеру Перовской, не могли не отметить в ней скрытность, озлобленность, упрямство и грубость, бессердечие и же­стокость.

На конспиративной квартире, где жили Фигнер с Исаевым, собрал­ся исполнительный комитет: Перовская, Фроленко, Лебедева и другие.

По воскресеньям царь ездил в Михайловский манеж на развод. От­туда он возвращался по Екатерининскому каналу. На повороте к ка­налу, как приметила Перовская, кучер придерживает лошадей, и они идут почти шагом.

Три с половиной месяца ежедневно наблюдался царский маршрут,

Итак, исполнительный комитет собрался, назавтра было воскре­сенье, Михайлов с Желябовым арестованы.

Подкоп на Малой Садовой был сделан, но мина еще не заложена. Исаев заверил, что за этим дело не станет.

Решено было заложить мину и снабдить бомбами метальщиков. План Желябова действовал.

Всю ночь на квартире Фигнер техники Кибальчич, Исаев, Суханов и Грачевский готовили бомбы.

В восемь утра Перовская унесла две — вполне готовых — на другую конспиративную квартиру, где жили Геся Гельфман и Н. Саблин. Чуть позже пришли метальщики — Рысаков, Гриневицкий, Тимофей Михай­лов и Емельянов, — все молодые люди,

Появился Кибальчич с двумя остальными бомбами.

Перовская начертила план и каждому метальщику указала место.

Будет, нет ли взрыв на Малой Садовой, ― все равно метальщики дол­жны быть наготове.

Рысаков будет стоять у Екатерининского сквера, Емельянов — на углу Невского и Малой Садовой,

На противоположной стороне этой улицы у Манежной площади бу­дут более опытные Гриневицкий и Тимофей Михайлов.

Все отправились по местам. Пошла и Перовская.

В сырной лавке на Садовой тоже были готовы. Фигнер писала:

«В 10-м часу ко мне пришел тот, который был избран сомкнуть в магазине электрический ток (Ю. Богданович). Я с удивлением уви­дела, что из принесенного свертка он вынимает колбасу и бутылку красного вина и ставит на стол, приготовляясь закусывать. В том воз­буждении, в каком я находилась после нашего решения и бессонной ночи, проведенной в приготовлениях, мне казалось, что ни есть, ни пить невозможно. «Что это?» — почти с ужасом спросила я, видя материалистические намерения человека, обреченного почти на вер­ную смерть под развалинами от взрыва. «Я должен быть в полном обладании сил»,— спокойно ответил товарищ и, невозмутимый, при­нялся за еду...»

Император, как обычно по воскресеньям, отправился в манеж, но не поехал по Невскому и Малой Садовой. Перовская это сразу уло­вила и дала сигнал метальщикам, которые переменили места. Как их не определила охрана, контролировавшая проезд по каналу,— непонят­но. Вероятно, совсем обленились.

Император смотром остался доволен и в хорошем настроении про­ехал в Михайловский дворец к великой княгине Екатерине Михайлов­не, где позавтракал. Через полчаса его карета проехала Инженерную улицу и повернула на набережную Екатерининского канала. Два казака скакали впереди, остальные с боков.

Набережная была пустынна: несколько агентов полиции, три сторо­жа Михайловского дворца, подметавших тротуар. 14-летний мальчик-мясник отдал царю честь, как и два Преображенских гвардейца. Им на­встречу прошел военный фельдшер, а за ним молодой человек малень­кого роста в шапке из выдры. В руках он что-то нес, завернутое в сал­фетку. Это был Рысаков. У Тимофея Михайлова не хватило духу поднять руку на царя, и он ушел. Таким образом, Рысаков оказался первым на пути Александра. Шагах в тридцати от него стоял, присло­нившись к решетке, Гриневицкий, а подальше Емельянов.

Карета и Рысаков поравнялись. Рысаков взмахнул рукой и бросил бомбу под ноги лошадям. Казак, сидевший на козлах, конвойный и мальчик упали, раненые. Император вышел из кареты: «Схвачен ли пре­ступник?» Казаки уже держали Рысакова, вынув из его карманов ре­вольвер и кинжал.

Полицмейстер Дворжицкий умолял государя скорее ехать. Но Александр медлил. А к нему тем временем приближался Гриневицкий. Вот уже в трех шагах. Гриневицкий поднял бомбу и швырнул ее между ними.

Взрыв был оглушителен. Вверх взметнулись клочья одежды, снег. Когда дым рассеялся, на земле оказалось множество раненых. Импе­ратор, без фуражки, полусидел, прислонившись к решетке канала, опершись руками о панель набережной. Лицо его было в крови, ноги раздроблены... От шинели остались одни окровавленные куски. Рядом лежал истекающий кровью Гриневицкий.

Емельянов ничем не мог ему помочь, ему пришлось вместе с дру­гими укладывать императора в сани.

Скоро в Зимний дворец приехал цесаревич Александр Александро­вич, другие члены царской фамилии, министры, сенаторы и пр. В ка­бинет умирающего императора вошел протоиерей придворного собора. В половине четвертого пополудни Александр II, не приходя в со­знание, скончался.

А в четыре на конспиративной квартире собрался исполнительный комитет, и теоретик партии Тихомиров написал прокламацию о 1 марте.

А. Тырнов, тоже участвовавший в подготовке покушения — он от­слеживал маршрут царя,— рассказывал:

«З марта мы шли с Перовской по Невскому проспекту. Мальчиш­ки-газетчики шныряли и выкрикивали какое-то новое правительствен­ное сообщение о событиях дня: «Новая телеграмма о злодейском по­кушении!» Толпа раскупала длинные листки. Мы тоже купили себе те­леграмму. В ней сообщалось, что недавно арестованный Андрей Же­лябов заявил, что он организатор дела 1 марта. До сих пор можно еще было надеяться, что Желябов не будет привлечен к суду по этому делу. Хотя правительство и знало, что он играет крупную роль в делах пар­тии, но для обвинения по делу 1 марта у него не могло еще быть улик против Желябова. Из телеграммы было ясно, что участь Желябова ре­шена.

Даже в этот момент, полный страшной для нее неожиданности, Перовская не изменила себе. Она только задумчиво опустила голову, замедлила шаг и замолчала. Она шла, не выпуская из нерешительно опущенной руки телеграммы, с которой она как будто не хотела рас­статься. Я тоже молчал, боялся заговорить, зная, что она любит Же­лябова.

На мое замечание: «Зачем он это сделал» она ответила: «Верно, так нужно было».

Действительно, судебный процесс, где обвиняемым был бы один юный Рысаков, выглядел для партии бледно. И вот Желябов пытается нарисовать перед взором властей некую сверхтаинственную организа­цию с массой разветвлений в провинции, с боевыми дружинами. Он сочиняет, что на цареубийство вызвалось 47 человек. Себя Желябов называет лишь агентом, близким к исполнительному комитету, который правительству никогда не настигнуть.

Меткую характеристику ему дал прокурор. «Когда я составлял себе на основании дела общее мнение, общее впечатление о Желябове,— говорил Н. Муравьев,— он представлялся мне человеком, весьма много заботящимся о внешней стороне, о внешности своего положения... Я вполне убедился, что мы имеем перед собой тип революционного че­столюбца...»

Перовской, страстно любящей Желябова, не могла не прийти мысль о его освобождении. Она искала возможность проникнуть в ок­ружной суд, где будет заседание, заставляла своих подчиненных ис­кать свободную квартиру возле III Отделения, чтобы при вывозе Же­лябова из ворот отбить его. Ничего не получилось.

Начались аресты. Народовольцев арестовывали неожиданно, даже на улицах. Это уже давали сведения Окладский и Рысаков. Да, Нико­лай Рысаков, бросивший на Екатерининском канале первую бомбу.

Ему было всего 19 лет. Наивный провинциал из Олонецкой губер­нии, впервые о революционных идеях он услышал от учителя уездной школы, сосланного нигилиста. Рысакову удалось поступить в горный институт, где, как нуждающийся, он постоянно получал денежную по­мощь. Видимо, черт свел его с Желябовым, наслушавшись которого, Рысаков бросил учение, вступил в народовольцы и готовился стать аги­татором среди рабочих. Желябов платил ему ежемесячно 30 рублей. В свой медвежий угол, к родителям он отписывал, что прилежно учит­ся и, дай Бог, будет горным инженером.

«Утверждаю только,—писал в своих показаниях Рысаков,—что не будь Желябова, я бы далек был от мысли принять участие не только в террористических актах, но и. в последнем покушении, лишенном для меня той окраски, которою окрашены прочие действия партии. Отно­шения к другим лицам партии в данном вопросе вовсе безынтересны: ни Перовская, ни Котик, никто из них не мог овладеть настолько мо­ими мыслями, чувствами и стремлениями, как Желябов...»

Рысакову трудно было свыкнуться с мыслью, что он — цареубийца. Все шло как-то непроизвольно, само собой, вроде игры в казаки-раз­бойники. И вдруг — кровь, трупы людей, тюремная камера. Рысаков просто не понимал, как все произошло.

А. Тырнов рассказывает об очной ставке в департаменте полиции:

«У стола сидел Рысаков и при моем появлении повернулся ко мне лицом. Когда его еще вели по двору, мне удалось уловить его настро­ение. Он шел какими-то равнодушными, точно не своими шагами, пе­реводя глаза с предмета на предмет, с мучительным безразличием че­ловека, для которого все счеты с жизнью кончены... Но когда мне при­шлось остановиться в каких-нибудь двух шагах от него и когда глаза наши встретились, тут только я увидел весь ужас его состояния. Лицо его было покрыто сине-багровыми пятнами, в глазах отражалась страш­ная тоска по жизни, которая от него убегала. Мне показалось, что он уже чувствует веревку на шее»,

Рысаков выдал конспиративную квартиру, откуда он уходил на по­кушение. Там стали отстреливаться. Дверь выломали: на полу лежал за­стрелившийся хозяин — это был Саблин. Кроме него, в квартире ока­залась Геся Гельфман.

Все сегодня слышали о Перовской, но почти никто не знает, что ря­дом с ней на эшафоте должна была стоять и молодая некрасивая ев­рейка, так смешно говорящая по-русски.

Революционное движение неустанно пополнялось за счет выходцев из еврейских местечек Украины и Белоруссии.

Сонный полесский городок Мозырь дал русскому терроризму Гесю Гельфман. В семье мелкого торговца было пятеро дочерей, Геся — одна из них. Дни текли монотонно: работа по дому, одни и те же лица. Бердичев, куда Геся попала в пятнадцать лет, произвел на нее грандиозное впечатление. Живя у родственников, она научилась говорить и читать по-русски, чего раньше не умела. У приехавшей киевской портнихи Ге­ся брала уроки шитья и так прожила четыре месяца. Отец в письмах настойчиво звал ее в Мозырь. Она приехала, и оказалось, что ей уже подыскали мужа, скоро и свадьба.

За неделю до свадьбы Геся решилась бежать из дому. Но куда? В Бердичев? Отец найдет ее там. И она вспомнила о своей знакомой ки­евской портнихе. Значит, в Киев. Больше некуда. Четыре дня добира­лась туда, еще день искала портниху. Та устроила ее в швейную мас­терскую, помогла снять комнату.

Геся быстро завязывает дружеские отношения с киевской молодежью: курсистками, студентами. Она готовится поступать на акушер­ские курсы.

Прочитав роман Чернышевского «Что делать?», Геся загорается со­зданием швейной артели. Новая мастерская работает успешно.

В Киев приезжают курсистки, учившиеся в Швейцарии. Они быстро организовывают пропагандистский кружок, вовлекая в него Гельфман. Ее комната становится местом хранения нелегальной литературы, пе­ревалочным пунктом.

Окончив акушерские курсы, Геся Гельфман, как это было модно в их среде, «пошла в народ», устроившись на полевые работы. Там ее и арестовали. Гесю с подругами выдал один новообращенный ра­бочий.

Судили всего 50 человек народников. Среди них Софья Бардина, Петр Алексеев... Процесс шел в Петербурге. Там и пришлось Гельфман отсиживать назначенные ей два года работного дома. Потом ее высла­ли под полицейский надзор в Старую Руссу.

Пробыла она там недолго, самовольно вернулась в Петербург. Народовольцы готовили покушение на генерал-губернатора Гурко. Испол­нителем должен был стать Гриневицкий. Они с Гесей выясняли обста­новку, прослеживали маршрут Гурко, изучали его распорядок дня.

Исполком «Народной воли» снял квартиру на Гороховой. Геся по­селилась за хозяйку. Там же, под видом мужа, пристроился Владимир Иохельсон. Он занимался химикатами для бомб, Геся развозила неле­гальную литературу, встречала приезжих.

Когда в Москве сорвалось покушение на царский поезд, петер­бургские народовольцы, отложив казнь Гурко, решили сосредоточить­ся на подготовке к убийству императора Александра II.

На Гороховой поселилась приехавшая из Москвы Перовская.

В личной жизни Геси произошли изменения. Она стала женой не­легала, разыскиваемого полицией, Николая Колоткевича. Вскоре его арестовали.

Покушение состоялось. Александра II убили.

В квартиру, где Геся была с нелегалом Саблиным, полиция пришла через день. Саблин застрелился,

Начали обыск.

— Вы знаете, в квартире бомбы,— сказала Геся. Она сама брала их и подавала полицейским. Суд на нее обращал мало внимания. Его и общество больше зани­мали Перовская с Желябовым.

На вопрос, чем Геся занималась в Петербурге, она ответила:

— Революционной деятельностью!

Суд приговорил ее, как и Перовскую, Желябова, Михайлова, Ки­бальчича, к повешению.

Гельфман подает заявление о том, что она беременна. Приговор был отложен. Потом его заменили бессрочной каторгой.

У нее родилась девочка, отданная в воспитательный дом. Какова ее судьба — неизвестно. Старый Гельфман никогда не увидит своей внучки.

Сама Геся вскоре умерла от случившегося при родах заражения крови.

Я еще не сказал о Кибальчиче.

Он был грустным, меланхоличным человеком. Пропагандой не за­нимался, если и любил что — так это технику, Происходил он из семьи священника Черниговской губернии, учился немного в Инженерном институте, потом в Медико-хирургической академии, где и сблизился с социалистами.

В «Народной воле» он занимался исключительно приготовлением динамита и бомб, практически не общаясь с товарищами.

Обратимся ко второму метальщику, скончавшемуся через восемь часов после покушения,— Игнату (Игнатию) Гриневицкому.

Его отец владел небольшим майонтком на Гродненщине. В семье го­ворили по-польски. Гриневицкий потом смеялся: «Русские считают ме­ня поляком, а поляки — русским».

Он окончил гимназию в Белостоке и поступил в Петербургский технологический институт. Революционные идеи, носившиеся в воздухе, шляхетская гоноровость привели его в объятия «Народной воли». Сначала ему давали мелкие поручения, потом Михайлов нацелил его на пропаганду среди рабочих. Гриневицкий оставил институт, весь отдался подпольной работе.

Идя на убийство, он оставил товарищам что-то вроде политического завещания:

«...Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому, кому придется нанести последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее,— это по­кажет недалекое будущее. Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги. Это необходимо для дела свободы... Мне не придется участво­вать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю все, что дол­жен был сделать...»

Перовскую арестовали 10 марта. Околоточный, взяв хозяйку ме­лочной лавки дома, где жила Перовская, ездил по петербургским ули­цам. Наконец, они ее увидели у того же Екатерининского канала. Око­лоточный подбежал, схватил Перовскую за руки. У террористки мог быть револьвер. Перовская предлагала ему 30 рублей, чтобы он отпу­стил ее.

Пятерым народовольцам приговором суда назначалась казнь. От подачи кассационных жалоб обвиняемые отказались, прошения о по­миловании подали Рысаков и Тимофей Михайлов. Но им было отказа­но, ибо сенат решил, что злодеяние «так противоестественно, так ужасно омрачило русскую землю таким потрясающим горем, так не­слыханно в летописях русского народа, что и самая малая доля участия в таком злодеянии должна в убеждении русского суда стоять выше ве­личайших злодеяний на земле...»

В ночь перед казнью спал один Кибальчич. Это вообще был флег­матичный человек.

Утром их вывели во двор. Перовская побледнела и зашаталась. «Со­ня, Соня, что ты, опомнись»,— сказал Михайлов. Разбудили их в шесть, предложили чаю и облачили: Перовскую — в тиковое с мелкими поло­сками платье, полушубок и черную арестантскую шаль, мужчин — в ка­зенное белье, серые штаны, сапоги, шапку с наушниками и полушубок, поверх которого накинули арестантский черный армяк.

Около девяти ворота дома предварительного заключения открылись, и выехала первая позорная колесница, запряженная парой лошадей. На ней с привязанными к сиденью руками и ногами сидели Желябов и Ры­саков. На груди у каждого висела черная доска с белой надписью «ца­реубийца». Видно было, что Рысаков очень взволнован. Не лучше вы­глядел и его наставник. Он был очень бледен и старательно избегал взгляда Рысакова. В нем трудно было теперь узнать патетического ора­тора в суде.

На второй колеснице везли Кибальчича, Перовскую и Михайлова. За ними ехали три кареты с пятью священниками. Они еще вчера ве­чером приходили к осужденным. Рысаков долго со священником бе­седовал, исповедался и приобщился святых тайн. Михайлов тоже долго говорил со своим священником, исповедался, но не причащался. Ки­бальчич вступил со священником в дискуссию, потом попросил оста­вить его. Желябов и Перовская священника видеть не пожелали.

Стояла весна. Семеновский плац был заполнен народом и войсками.

Осужденных вели на эшафот. Желябов нервно шевелил руками, ча­сто поворачивая голову к Перовской. У Рысакова и Михайлова кро­винки в лице не было. Один Кибальчич держался невозмутимо.

Несколько минут читался краткий приговор. Раздалась барабанная дробь. Осужденные почти одновременно шагнули к священникам и по­целовали крест, причем Желябов что-то шепнул священнику, тряхнул головой и улыбнулся.

Желябов и Михайлов поцелуем простились с Перовской. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова, пока палач надевал на его товарищей саваны. Он был в этой страшной очереди последний. Начали с Кибальчича, потом — Михайлов, Перовская, Желябов и Рысаков.

Желябов и Перовская, стоя в саване, часто потряхивали головами.

Потом их сняли, и после врачебного освидетельствования положили в гробы со стружкою. Гробы поместили на ломовые телеги с ящиками и под сильной охраной повезли на железнодорожную станцию для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище.

«Молодые штурманы будущей бури» — назвал их Герцен. Ему под­дакивал Бакунин: «Жизненная буря — вот что нам надо, и новый мир, не имеющий законов и потому свободный».

О том, что буря рождает море крови, хаос, обесценивает челове­ческую жизнь, теоретики не думали.

Термин «Народная воля» означает, собственно, свободу народа. Значит, свобода через убийства и кровь? Что за народное счастье можно построить на крови? Оказывается, по словам Ленина, «они показали наибольшее самопожертвование и своим героическим тер­рористическим методом борьбы поразили весь мир. Бесспорно, эти жертвы были не напрасны, бесспорно, они способствовали — непос­редственно или косвенно — дальнейшему революционному воспита­нию русского народа». Воспитывать народ на примерах убийства — пожалуй, более чем странно.

Во всем этом больше прав П. А. Столыпин, спрашивавший: «Вам нуж­ны великие потрясения?.. Тогда не удивляйтесь, что, стремясь к сво­боде, вы явитесь в конечном итоге провозвестниками чудовищного произвола и подавления личности».
* * *
К слову сказать, в ту пору террор громыхал не только в России. Его жертвами стали немецкий кайзер (1878, 1883), короли Италии и Испании—последний даже дважды: в 1878 и 1879 гг. , президент Франции Карно (убит в 1894 г. ), австрийская императрица Елизавета (1898), президент США Мак-Кинли (1901).

В марте 1881 г. закончился первый этап русского социал-револю­ционного движения. Казалось бы, терроризм победил. Что могло быть, по его понятиям, важнее убийства самодержца? Но победа оказалась призрачной. Народ осудил покушение на государя, а либеральная ин­теллигенция испуганно затаилась. Мечты о социальном перевороте раз­веялись как дым. «Народной воле» не оставалось ничего другого, как становиться исключительно на путь террора и путем угроз вымогать у правительства различные уступки. В этом плане показательно письмо исполнительного комитета императору Александру III. Требования, предъявляемые самодержавию, заметно снижаются. Уже просматрива­ется тенденция добиться от правительства некоторого перемирия.

Главные группы «Народной воли» понесли большой урон. Казни, заключение, ссылка и эмиграция обескровили ряды народовольцев. Гром­ких дел нет никаких, а провалы все чаще. Один из народовольцев по­том вспоминал:

«В то время в революционных кругах совершались рядом два про­тивоположных процесса. Центр быстро погибал. Прежние руководители исчезли. Другие не успевали развернуться и погибали на корню. На самое ответственное место попадали случайные люди, азартные игроки и даже провокаторы, как Дегаев. И все рушилось. В то же самое время по разным провинциальным захолустьям, в Новочеркасске и Екатеринодаре, в Таганроге и Оренбурге, и в Минске, и в Уфе рас­цветали местные кружки, как дикие полевые цветы. Они были такие наивные, бесстрашные, на все готовые, но не знали, что делать и куда идти, и все ожидали приказа сверху. Верха уже не было...»

В основном это были кружки учащейся молодежи, горячей на раз­личные идеи и предположения.

«Типичными чертами такого студенческого образа,— вспоминал из­вестный художник А. Бенуа,— была широкополая мятая шляпа, длин­ные неопрятные волосы, всклокоченная нечесаная борода, иногда красная рубаха под сюртуком и непременно плед, положенный поверх изношенного пальто, а то и прямо на сюртук. Нередко лицо студента было украшено очками, и часто эти очки были темными. Именно такие фигуры с темными очками казались мамочке особенно жуткими, она в них видела несомненных крамольников и была уверена, что по кар­манам у них разложены бомбы.

Под пару студентам были курсистки — явление для того времени новое и носившее довольно вызывающий характер. Для типичной кур­систки полагалась маленькая шапочка, кое-как напяленная, неряшливо под нее запрятанные, непременно остриженные волосы, папироска во рту, иногда тоже плед, сравнительно короткая юбка, а главное, специ­фически вызывающий вид, который должен был выражать торжество принципа женской эмансипации. В нашем семейном быту не было ни таких студентов, ни типичных курсисток, но мы их видали на улице в большом количестве. К тому же, под студентов и курсисток «грими­ровалась» и вообще вся «передовая» молодежь, а быть не передовым считалось позорным... Это была мода дня!»

Одни отрицали прежнюю централизацию и ратовали за федералистический подход, выборный исполнительный комитет. Другие видели выход в большем сближении с народом, вовлекая того в фабричный и аграрный террор. Возник даже кружок террористов-конституционали­стов.

Кое-кто из энтузиастов ездил по России, пытался соединить эти разрозненные группки, но воскресить «Народную волю» было уже невоз­можно.

Завершающим штрихом ее угасания явился арест Натана Богораза и Захара Когана в 1887 г. , аресты по их связям в Москве и Туле и ликвидация подпольной тульской типографии, выпустившей последний «Листок Народной воли».

Кружки, о которых я упоминал выше, строились зачастую по одно­му принципу. Несколько человек, собравшись, придумывали програм­му, сочиняли устав. Они организовывали самозванный «центр» и под­бирали членов организации, передавая им приказы некоего таинствен­ного комитета. Веления далекого и загадочного «Василия Николаевича» не обсуждались и должны были выполняться беспрекословно. Об этом издевательски написано, кстати, в тургеневской «Нови».

Так в Харькове организовалась группа молодежи, которую сколо­тили студенты Самуил Ратин, Мендель Уфланд и Герша Шур. Они называли себя народовольцами; в программе группы были заложены убийства членов правительства, взрывы государственных учреждений. Группа разослала нескольким правительственным чиновникам конвер­ты со взрывчатым веществом, после чего юных террористов аресто­вали.

В конце 1886 г. в Петербурге образовался кружок. Создали его студенты университета: сын харьковского купца Петр Шевырев и виленский уроженец дворянин Иосиф Лукашевич. Они организовали сту­денческую кассу взаимопомощи и столовую, что расширило их связи и позволило набирать в организацию все новых членов.

Кружок сначала занимался рассылкой прокламаций, потом все чаще возникали разговоры о реальной борьбе. При этом Александр Ульянов настаивал на вооруженной борьбе. Решено было организовать терро­ристическую группу. Планом покушения на царя занялся Шевырев, привлекший к этому делу студентов университета Генералова и Андреюшкина. В квартире последнего под руководством Ульянова начали изготавливать азотную кислоту и металлические части снарядов. Но за неумением все продвигалось медленно. Тогда Канчер отправился в Вильно, и там польские революционеры поделились с ним азотной кис­лотой и прочим. Приехавший в Вильно из-за границы Исаак Дембо вру­чил новой террористической группе деньги.

Между тем Ульянов готовил в Парголове и динамит. Он с Лука­шевичем наполнили им два метательных снаряда. Канчер отнес эти бомбы Андреюшкину. Он, Генералов и Осипанов были определены метателями.

Андреюшкин, Генералов, Канчер и Степан Волохов готовили пули, наполняя их ядом и смазывая смесью стрихнина со спиртом.

Наконец, к покушению все было готово. Определили сигнальщиков: Волохова и товарища Канчера — майорского сына Горкуна. Тут забо­лел руководитель покушения Шевырев и уехал на юг. Вместо него под­готовкой занялся Александр Ульянов.

Заговорщики собирались за городом и тренировались в бросании бомб. Испытали динамит.

Задействовали три бомбы.

25 февраля 1887 г. участники покушения в последний раз собра­лись вместе. Ульянов напомнил им принцип действия бомб и прочитал программу организации. По своему характеру она была чем-то средним между программами «Народной воли» и социал-демократов. Все вместе сочинили прокламацию, начинавшуюся словами: «Жив дух земли Рус­ской и не угасла правда в сердцах ее сынов. Казнен император Алек­сандр...» Никто не сомневался в успехе покушения.

Два дня боевая группа выходила на Невский проспект, но царский экипаж не появлялся.

Осипанов, учась в Казанском университете, привлекался за участие в беспорядках. Загоревшись идеей убить царя, приехал в Петербург. Генералов был сыном донского казака, студентом. Андреюшкин учился на математическом факультете, родом с Кубани. Шевырев — сын куп­ца, студент. Канчер — сын почтмейстера из полтавского местечка, сту­дент.

1 марта метатели и «разведчики» (Горкун, Волохов и Ульянов) утром отправились на Невский проспект и, разделившись группами, стали хо­дить по обеим сторонам от Адмиралтейской площади до Публичной библиотеки в ожидании царского проезда в собор Петропавловской крепости, где должна происходить заупокойная служба по Александра II, убитому в тот же день шесть лет назад.

И тут террористов арестовали.

У них при обыске нашли три бомбы, револьвер и программу испол­кома «Народной воли». Две бомбы представляли собой цилиндры, третья же выглядела как книга с заглавием «Словарь медицинской тер­минологии».

Дело в том, что за Андреюшкиным уже давно следили, и полиция постепенно выявила его друзей.

Следствие проходило сложно, план покушения был известен немно­гим, некоторые не знали друг друга до последней минуты.

Сначала суд приговорил к смертной казни 15 человек. Но Алек­сандр III утвердил высшую меру только к пятерым. 8 мая 1887 г. в ог­раде Шлиссельбургской крепости были повешены Генералов, Андреюшкин, Осипанов, Шевырев и Ульянов.

И это покушение, и этих людей нельзя, конечно, сравнить с наро­довольцами 1881 г. Действия последних имели глубокие корни, были, если так можно выразиться, органичны в своем времени. Их последо­ватели 1887 г. — это случайный кружок, небольшая группа злоумыш­ленников, без идеи и направленности.
* * *

В середине 1880-х возвращается из восьмилетней сибирской ка­торги наш старый знакомый каракозовец П. Николаев. Он живет во Владимире, Чернигове, Москве и всюду принимает самое активное участие в возрождении террора. Это Николаев выпестовал будущих членов «Боевой организации» Покотилова и Дору Бриллиант. Вместе с Белевским и Серебряковым он организовал группу, называющую себя «Социал-революционной партией». В нее входили воспитанники московского технического училища и студенты Петровской академии. Программа новой организации, считая самым эффективным средством борьбы террор, базировалась на единстве и неуловимости. Все члены будущей партии должны были прийти к единому пониманию ее задач. Партия, по программе, состоит из отдельных обособленных групп, ра­ботающих согласно местным условиям. Боевые группы не готовятся специально, а мгновенно собираются для покушения, и после него участники, незнакомые друг с другом, разъезжаются. Началом дея­тельности партии считалась революционная агитация, итогом — террор, а партийной целью — политическая свобода и реорганизация общества. Решено было также издавать журнал. Он и появился вскоре в Цюрихе с помощью польского кружка Дембо и Дембского — «Самоуправление, орган социалистов-революционеров». Его распространяли по кружкам в России. Журнал, конечно, сразу стал известен властям. Начались аресты.

В 1888 г. у петербургской пропагандистки Веры Гурари стали со­бираться молодые артиллерийские офицеры. За чаем и папиросами за­ходил, естественно, и разговор о государственном управлении, консти­туции, свободах. Эти сборища быстро заметила заграница и попыталась дать им политическое направление. Цюрихский террористический кру­жок, руководимый Исааком Дембо, счел возможным убить Александра III руками этих офицеров. В кружок входили сестры Гинзбург, Дембский и химик Прокофьев. Они заказали на швейцарском заводе 45 полых медных шаров. В Россию для уяснения обстановки выехала по подложному паспорту Софья Гинзбург. Это была взбалмошная 23-лет­няя девица, еще на бестужевских курсах носившаяся с новомодными идеями. За границей она «паслась» возле известного революционера-народника Лаврова. Гинзбург видела себя в мечтах героиней, созда­тельницей новой громкой партии, пришедшей на смену «Народной во­ле». Большие надежды она возлагала на компанию офицеров вокруг Гу­рари.

Но Софье Гинзбург не повезло. В лавке на Васильевском острове она забыла кошелек, где вместе с деньгами лежали прокламации. Текст исходил из факта, что царь уже убит и «мы будем систематически уничтожать всякого представителя царской власти до тех пор, пока не явится возможность работать для народа законными путями, свободным словом в печати и свободной речью во всероссийском земском собрании. Мы положим оружие только тогда, когда правительство, ис­кренно и навсегда отказавшись от угнетения народа, созовет свободно избранных всей русской землею людей земских и вверит им судьбы государства...»

Владелицу кошелька стали искать, и Гинзбург укрылась на юге.

Спустя неделю произошло еще одно событие. Пробуя под Цюрихом бомбы, были ранены Дембо и Дембский. У Дембо оторвало ноги.

Полиция быстро разобралась во всем этом деле. Арестовали двух поручиков, Елизавету Гинзбург. Софью Гинзбург нашли под чужим именем в монастырской гостинице Бахчисарая. Она была присуждена к смертной казни, помилована и через несколько месяцев покончила с собой в Шлиссельбургской крепости.
* * *
В начале 1890-х революционное движение в России оживилось. Причиной этому во многом стал голод 1891—1892 гг. , охвативший около двадцати губерний. В деревнях началась холера. Правительство и общественные круги организовывали самую широкую помощь кре­стьянству. Отряды помощи, в основном из молодежи, пошли в дерев­ню. Как оказалось, помогать нужно было не только едой. Молодая интеллигенция считала себя в силах поднять нравственный и полити­ческий уровень мужика. В деревнях стали открываться читальни, мо­лодежь шла учительствовать. Заграничные русские революционеры слали в страну пачками прокламации о том, что в голоде виновато правительство.

12 января 1895 г. Николай II сделал заявление, что главной осно­вой государственного строя в России остается самодержавие.

В начале 1890-х разрозненные кружки ограничивались лишь разго­ворами о терроре. Только два из них попытались перейти к практике: кружок Ивана Распутина в Москве и харьковский кружок братьев Мельниковых.

Московский кружок стал готовить покушение на Николая II. Вдох­новителем его был студент Распутин, показавший впоследствии на до­знании, что «пришел к убеждению о необходимости произвести эф­фект террористического характера, чтобы обратить внимание прави­тельства и заставить хоть на время очнуться спящее общество». Но в кружке был провокатор — Зинаида Жученко-Гернгросс, и полиция вскоре террористов арестовала. При обыске у них нашли лабораторию с химическими веществами для бомб, народовольческую литературу. Всего по этому делу привлекалось до 35 человек.

В том же 1894 г. полиции стал известен харьковский кружок, стре­мящийся к террористическим действиям по программе «Народной во­ли». Один из братьев Мельниковых, согласно жандармской справке, убеждал своих товарищей, что «при современном положении дел толь­ко путем террористических действий, проявляемых периодически и притом одновременно в нескольких местах, возможно достигнуть по­литической свободы». У кружка совершенно не было денег, поэтому предполагалось ограбить какую-нибудь почту.

Первые русские террористы, члены «Земли и воли», пришли к тер­рору, как к самозащите от правительственных действий по отношению к ним. В проекте внутренней организации «Земли и воли» прямо гово­рится:

«Общество Земли и Воли, не задаваясь непосредственно целью борьбы с правительством, сочло тем не менее нужным создать группу для специальных случаев такой борьбы, когда этого, например, требо­вала честь всей революционной партии».

Еще более отчетливо это звучит в первом номере газеты «Земля и воля»:

«С борьбой против основ существующего порядка терроризация не имеет ничего общего. Против класса может восстать только класс; раз­рушить систему может только сам народ. Поэтому главная масса наших сил должна работать в среде народа. Террористы — это не более как охранительный отряд, назначение которых оберегать этих работников от предательских ударов врага».

Лишь потом исполнительный комитет «Народной воли» придаст тер­рору политическое значение:

«Террористическая деятельность, состоящая в уничтожении наибо­лее вредных лиц правительства, в защите партии от шпионства, в на­казании наиболее выдающихся случаев насилия и произвола со сторо­ны правительства, администрации и т. д., имеет своею целью подорвать обаяние правительственной силы, давать непрерывное доказательство возможности борьбы против правительства, поднимать таким образом революционный дух народа и веру в успех дела и, наконец, формиро­вать годные и привычные к бою силы».

Социал-демократы с самого начала выступили противниками тер­рора.

Иное дело социалисты-революционеры, или эсеры, как их потом стали называть.

Партия социалистов-революционеров началась, пожалуй, с саратов­ского кружка, возникшего в 1894—1896 гг. и состоявшего в связи с группой народовольцев «Летучего листка». Когда народовольческую группу разогнали, саратовский кружок обособился и стал действовать самостоятельно. В 1896 г. он выработал программу. Она была отпеча­тана на гектографе под названием «Наши задачи. Основные положения программы союза социалистов-революционеров». В 1900 г. эта брошю­ра выпущена заграничным «Союзом русских с.-р.» вместе со статьей Григоровича «Социалисты-революционеры и социал-демократы». В 1897 г. кружок переместился в Москву, занимался выпуском прокла­маций, распространением заграничной литературы.

О терроре в программе говорится так:

«Одним из сильных средств борьбы для такой партии, диктуемых нашим революционным прошлым и настоящим, явится политический террор, заключающийся в уничтожении наиболее вредных и влиятель­ных при данных условиях лиц русского самодержавия. Систематиче­ский террор совместно с другими, получающими только при терроре огромное решающее значение, формами открытой массовой борьбы (фабричные и аграрные бунты, демонстрации и пр.) приведет к дезор­ганизации врага. Террористическая деятельность прекратится лишь с победой над самодержавием, лишь с полным достижением полити­ческой свободы. Кроме главного своего значения, как средства дезор­ганизующего, террористическая деятельность послужит вместе с тем средством пропаганды и агитации, как форма открытой, совершающей­ся на глазах всего народа борьбы, подрывающей обаяние правитель­ственной власти, доказывающей возможность этой борьбы и вызыва­ющей к жизни новые революционные силы, рядом с непрерывающейся устной и печатной пропагандой. Наконец, террористическая деятель­ность является для всех тайной революционной партии, средством са­мозащиты и охранения организации от вредных элементов — шпионов и предателей».

Кружок обрел новое название — «Северный союз социалистов-революционеров». Верховодил в нем А. Аргунов. Он был из дворян, окон­чил университет. Арестованный по делу «Союза», Аргунов отбыл восемь лет ссылки в Сибири. Вернувшись, принимал самое активное уча­стие в работе партии социалистов-революционеров, был членом ЦК. После октябрьского переворота — член Самарского комитета Учреди­тельного собрания и сибирского всероссийского правительства, потом эмигрировал. Умер за границей в 1939 г.

Удалось даже выпустить свою газету в количестве 500 экземпля­ров под названием «Революционная Россия». Вышло два номера. Власти вскоре узнали о типографии, находящейся в томском переселенческом пункте. Всего по разным местам было арестовано 22 человека. Среди них — будущие террористы партии социалистов-революционеров: А. Севастьянова, казненная после за покушение на московского гене­рал-губернатора Гершельмана, П. Куликовский, осужденный на катор­гу за убийство графа Шувалова, С. Барыков и И. Чернова, привлекав­шиеся по делу о покушении на Трепова, и др.

Обратимся к Западной России — региону, давшему террору много верных солдат. Уже с начала 1890-х годов там образовываются различ­ные кружки из мелких еврейских ремесленников и местечковой мо­лодежи. В Минске главным агитатором явился старый народоволец Ефим Гальперин, попытавшийся собрать кружки в одну партию во гла­ве с комитетом, с партийной кассой. В конце 1899 г. около 60 человек объединились, наконец, в «Рабочую партию политического объедине­ния России». Из-за границы в помощь новой партии явился Розенберг, и вот уже выходит в Минске брошюра под названием «Свобода» — о программе партии и принципах ее организации.

«Мы знаем, в чем спасение: наш идеал — не буржуазная Франция, не конституционная монархия Англии, а социалистический строй... Вступая в бой во имя достижения социалистического строя, мы начи­наем широкую пропаганду идей социализма и обнажаем оружие, ко­торое не выпустим до тех пор, пока не будет пробита брешь в толстой стене, закоснелой в насилии и произволе русской деспотии... Направ­ляя свои удары на членов правительствующей группы, мы имеем в ви­ду: ударить прежде всего сподвижников царизма — тех представите­лей власти, которые непосредственно заинтересованы в поддержании существующего деспотического строя...»

У партии появились группы в Житомире, Бердичеве, Двинске, Белостоке. Последняя решила заявить о себе террористической акцией — убить виленского губернатора фон Валя, наказавшего участников де­монстрации в Вильно розгами. Но акцию опередил одиночка Гирш Леккерт, стрелявший в губернатора. Фон Валь остался жив, а Леккерта по­весили. Губернатор с террористами не церемонился. Они его, в свою очередь, ненавидели. Полякам, к тому же, он был знаком как усмири­тель восстания 1863 г. После Вильно фон Валь стал товарищем мини­стра внутренних дел, командиром отдельного корпуса жандармов, по­зже — петербургским градоначальником.

В 1900 г. типографию арестовали, минская группа потерпела раз­гром. Отдельные группы в других городах теплились до лета 1902 г., когда они вошли в «Партию социалистов-революционеров».
* * *
Большое влияние на жизнь «Рабочей партии политического освобождения» оказывали живущие в то время в Минске Брешко-Брешковская и Гершуни.

Екатерина Брешко-Брешковская, прозванная в 1920-х годах «бабушкой русской революции», родилась на Витебщине в семье отставного поручика в 1844 г. Получила домашнее образование, работала в уездном земстве и народной школе, организованной отцом. В 1873 г. она сблизилась с бакунинцами Киева. Оставив семью и своего четырехмесячного ребенка, Брешко-Брешковская участвовала в «киевской коммуне»; летом, называясь Феклой Косой, она «ушла в народ» подготавливать крестьянские бунты. За участие в народническом движе­нии арестована. Под следствием Брешко-Брешковская написала «Вос­поминания пропагандистки». Второй раз ее арестовали как члена «На­родной воли» в 1891 г. и выслали в Сибирь. Освободившись по ам­нистии в 1896 г., она объездила около 30 губерний, собирая террористические силы. В 1903 г. Брешко-Брешковская уехала в Швейцарию, потом в США, где читала лекции о борьбе с русским правительством. В мае 1905 г. она возвращается, состоит членом ЦК партии социалистов-революционеров, много занимается ее делами. В 1907 г. Брешко-Брешковскую арестовывают. Два года в Петропавлов­ской крепости, потом ссылка на поселение в Сибирь, неудачный побег, о котором писали все газеты. После февральского переворота Бреш­ко-Брешковская поселилась в Петрограде, выступала в эсеровской пе­чати, требуя продолжения войны с Германией и поддерживая Керен­ского. С лета 1918 г. — она в Сибири с белочехами, с 1919-го — в Америке. В 1920 г. Брешко-Брешковская поселилась под Прагой, где и умерла в 90 лет.

В советской печати фигура Брешко-Брешковской замалчивалась, а человек она была, конечно, незаурядный.

Иван Бунин вспоминал в своих дневниках, как мужики, сидящие на завалинке летом семнадцатого, рассуждают о политике. Разговор идет о «бабушке русской революции». Хозяин избы размеренно по­вествует: «Я про эту бабку давно слышу. Прозорливица, это правильно. За пятьдесят лет, говорят, все эти дела предсказала. Ну, только избавь Бог, до чего страшна: толстая, сердитая, глазки маленькие, пронзи­тельные — я ее портрет в газете видел. Сорок два года в остроге на цепи держали, а уморить не могли, ни днем, ни ночью не отходили, а не устерегли: в остроге и ухитрилась миллион нажить! Теперь народ под свою власть скупает, землю сулит, на войну обещает не брать. А мне какая корысть под нее идти?..»

Черную память о себе оставил Гершуни.

Герш Исаак Ицков, он же Григорий Гершуни, родился в семье ев­рея-арендатора в 1870 г. Поучившись немного в шавельской гимназии, он поступил аптекарским учеником к своему дяде в Старой Руссе, а потом со званием аптекарского ученика определился в Киевский уни­верситет для соискания степени провизора. На фармацевтических кур­сах он сразу выдвинулся среди других слушателей, и его выбрали в старосты. Гершуни вошел в совет старост и в союзный совет. Два ки­евских года были довольно насыщены: Гершуни познакомился с соци­алистическими идеями и даже подвергся первому своему краткому аресту. Получив степень провизора (а ведь провизором был, кстати, и Ягода), Гершуни поработал немного в Москве на курсах бактериологии и в Институте экспериментальной медицины. В 1898 г. он приезжает в Минск и открывает там химико-бактериологический кабинет.

К этому времени Гершуни представлял собой типичного социалиста, решившего бороться с правительством для начала легальными метода­ми, Он организовал начальную школу для еврейских мальчиков, при ней вечерние курсы для взрослых. Круг его знакомств среди местного населения разрастался, это позволило Гершуни начать революционную работу. Ему удалось устроить мастерскую станков для нелегальных ти­пографий, создать паспортное бюро, переброску через границу и пр. Он помогал распространению нелегальной литературы, ввозимой из-за границы. Тогда же Гершуни знакомится с вернувшейся после 25-лет­ней ссылки Брешко-Брешковской, поселившейся в Минске, Пользуясь авторитетом Гальперина, они по существу руководят новой партией.