Привет, Егорчик. Рада видеть тебя. А ты
 Скачать 379 Kb.
|
|
— Где мы? — В белой зоне. — В белой? А какие еще есть? — Всего пять зон. Раскиданы вокруг столицы. — И кто здесь живет? — Разные люди. Те, кому позволяют средства. Министры, например. Я беспричинно закашлялась. — А где живут начальники объединенных департаментов? — Здесь же, — кивнул он в сторону, когда «Турба» очутилась на перекрестке. Где-то там, в окружении столетних дубов, стоял дом, в котором родился и вырос Мэл. Там жили его мама, его сестра и отец. И, возможно, дед. Взглянуть хотя бы одним глазком! Но Мэл не свернул, а поехал дальше напрямик. — А Рубля здесь живет? — Нет. Он обитает в алой зоне. А здесь живет... Дэн, к примеру! Но сейчас дом закрыт. Предки Дэна предпочитают город. И заграницу. — А-а. Понятно. А отец Дэна — тоже министр? — Нет, — хмыкнул Мэл. — Председатель совета директоров автомобильного концерна. «Торнадо» — их марка. Ясно. Богатеи и власть предержащие живут как добрые соседи. По выходным наведываются друг к другу на чай и сравнивают, чьи садовники аккуратнее постригли газон. — Приехали, — сказал Мэл. Автомобиль затормозил, а моё сердце екнуло, забившись с перебоями. Кованые ворота медленно открылись, пропуская. Только бы не взвыть. Только бы не устроить истерику. Только бы не опозорить Мэла. Кстати, он стоит в стороне, опершись плечом на колонну, и с ухмылочкой посматривает на семейство Влашеков. Я знаю, он любуется и безотрывно следит за мной, как кошка за мышью. — Подбородок левее и чуть ниже, — поправляет мою голову фотограф и отходит, прицеливаясь объективом фотокамеры. По-моему, нащелкали штук двести снимков или пятьсот, а им все мало. Под софитами жарко. Семья Влашеков в гостиной, в зимней оранжерее, на ступеньках парадного входа... Позы естественные и непринужденные. По протоколу в центре стоит или сидит мачеха, отец возвышается над ней, я — с другого боку, чуть позади. При втором варианте глава семейства меняется ролями с супругой. Фотосессией руководит Иван Иваныч Иванов. Тот самый неуправляемый распорядитель Иванов, которого с трудом усмирил на «Лицах года» премьер-министр. И сейчас Иванов недоволен, но чем — непонятно. Он строчит в своем блокноте и хмурится, прохаживаясь меж осветителей, техников, гримеров, визажистов, стилистов, охранников и прочих неприятных личностей. Наверное, знает, что интервьюировать запрещено, и поэтому психует. Фотосъемочная бригада приехала в трех автобусах, припаркованных в стороне на щебневой площадке перед фасадом родительского особняка. Мы с Мэлом появились вовремя, не опоздав. Чинный дворецкий встретил, принял верхнюю одежду и проводил в гостиную, ставшую первой ареной для съёмок. Я успела пискнуть неуверенное «здравствуйте», как меня схватили за руку и, выставив статуей позади кресла с высокой спинкой, велели замереть, причем надолго. Ну, не каменная я! Не смогу удержаться в недвижимости. То в носу засвербит, то захочется чихнуть, то зачешется что-нибудь, то отвлечется внимание. Отец выглядит торжественно и элегантно. Костюмы идут ему, потому что прекрасно сидят на необрюзгшей фигуре. Неожиданно замечаю, что Мэл тоже выглядит так, словно сошёл с витрины дорогого магазина. Расстегнутый пиджак, руки в карманах брюк, небрежная поза, легкая взъерошенность, моя сумочка на его плече... Будет нонсенсом, если статус Мэла не зашкалит. Папенька ведет себя в высшей степени корректно, как радушный хозяин. Он запросто пожал руку Мэлу, и тот ответил так же непринужденно. А мне непривычно видеть полуулыбку отца, его сдержанное терпение и покорность истязаниям распорядителя Иванова. Более того, меня выбивает из колеи домашность родителя, и я не могу сосредоточиться и собраться с мыслями. Оказывается, мой отец умеет смеяться, шутить и рассказывать бородатые анекдоты! Но все эти годы он предпочитал оскорблять меня и выказывать презрение. За что? За то, что не оправдала надежд? Разве я виновата, что родилась не той, кем притворялась до недавнего времени? Нужно отвлечься. Прочь негативные эмоции! Они написаны на моём лице, и фотографии послушно зафиксируют их. Радует, что распорядитель не замечает Мэла и не проводит параллель между его присутствием в доме Влашеков и мной. Мачеха выглядит громоздкой. При высоком росте она крепко сбита телом, а тяжелый подбородок лишает её женственности. Зато блеск драгоценностей и профессиональный грим восполняют потерянное. Пока что мне не удалось обменяться с родственниками и парой фраз, чему я тихо радуюсь. Нас водят по разным уголкам, Иванов ищет подходящий антураж и злится, оттого что не может подобрать тот самый, особенный ракурс, который сразит читателей газет наповал. — Перерыв пять минут! — кричит распорядитель, и три фотографа опускают объективы, нацеленные на Влашеков. Сколько можно мучить? Нащелканными снимками можно торговать как сувенирами на каждом углу. Иванов приклеивается к папеньке, и они, оглядывая зеленеющие окрестности в пределах, огороженных решеткой, размахивают руками как полководцы перед судьбоносным сражением. В моих руках возникает запотевший бокал с соком. — Прошу. — Мэл предлагает мачехе аналогичный прохладительный напиток. Та величественно кивает, принимая. — Ну, как? — отводит меня в сторону. — Никак. Всё одеревенело. — У тебя много общего с отцом. Раньше я не замечал, а сейчас чётко увидел, — делится наблюдением Мэл. — Ты путаешь. Я — копия мамы, — делаю глоток и глажу лацкан его пиджака. — Спасибо. Спас меня от обессиливания. Мэл рядом. Мы невзначай касаемся друг друга и мимолетно переплетаем пальцы. — У вас одинаковые профили и одинаковые жесты, — показывает он. — Вы очень похожи. Если Мэл рассчитывает выбить слезу умиления, то пусть не надеется. Не испытываю гордости оттого, что чей-то внимательный взгляд выявил сходство с отцом. Я — мамина дочка. Следующий плацдарм для фотоэкзекуции — беседка, укрытая ветвями плакучей ивы. Техники перетаскивают осветительные приборы, фотографы ищут новый ракурс, гримеры пудрят лицо мачехи, стилисты поправляют прическу. Осточертело всё, потому что бессмысленно, и не видно ни конца ни края. А я устала. И бояться перестала. Поначалу не решалась лишний раз взглянуть на отца, избегала встречаться глазами с его женой. А потом сообразила: если буду вздрагивать от каждого случайного прикосновения, Иванов заподозрит неладное. Общественность думает, что за забором у Влашеков царит семейная идиллия. Падчерица советуется с мачехой как с лучшей подружкой, боготворит папеньку и перезванивается с братом и сестрой по сто раз на дню. Кстати, последних не видно. Может, и к лучшему. Все равно не узнаю родственничков. Наверное, отец удалил отпрысков, чтобы не влипнуть в казус на виду трех десятков людей. Что мешает ненавязчиво поинтересоваться: «А где брат? А куда запропастилась сестра?» Но я молчу. Нема как рыба. Язык не поворачивается. Зато рот улыбается заученно, аж скулы ломит. Этот дом мог быть моим. Я могла жить здесь. Бегала бы по дорожкам или каталась на велосипеде, обливалась бы из шланга, свистнутого тайком у садовника. Мечтала бы, покачиваясь на качелях. Что такое справедливость? По какому принципу дарует блага одним и отбирает у других? Вовсе я не завидую. Живите в богатстве, купайтесь в роскоши, властвуйте — дело ваше. А мое сокровище хранится в сердце. Его размеры огромны, а блеск нестерпим. Я делюсь им бескорыстно с Мэлом и с мамой. — Внимание! Съёмка! — оглашает Иванов, и опять щелкают затворы фотокамер. Теперь отец прислонился спиной к столбу, поддерживающему крышу беседки. Мачеха — справа. Моё место — слева, на краешке перил. Неожиданно я теряю равновесие, а заодно и ориентацию в пространстве. Это папуля сгреб меня и супругу в охапку, прижав к себе. — Отлично! — потирает руки просветлевший Иванов под бешеное щелканье фототехники. — Прекрасно! Минута — и отец ослабляет объятия. На моем лице написаны все оттенки потрясения. В отличие от распорядителя не вижу ничего прекрасного в спонтанном порыве папеньки. Наверняка на снимках проступит, как в немом кино, хронология моего крайнего изумления: рот в виде буквы «о», выпученные глаза, испуганный взгляд. Иванов доволен. Он похож на кота, объевшегося сметаны. — Отбой! Складываемся! — оглашает распорядитель и пожимает руку отцу. Красный шар солнца затерялся среди листвы. Вечерние тени удлиняются. Фотосессия окончена. После вежливых прощаний и расшаркиваний Мэл усадил меня в машину, и мы поехали в столицу, обогнав автобусы фотосъемочной группы. На обратном пути я долго не могла успокоиться. На меня напало оцепенение, а в груди дико колотилось. Наверное, сердце. Я даже забыла о просьбе к Мэлу — проехать мимо дома его родителей. Опомнилась, когда «Турба» вырулила со своротка на скоростную трассу. Никогда прежде отец не позволял себе проявления отеческих чувств в виде объятий. Никогда. Я была и есть прокаженная. Юродивая. А сегодня вечером мое личное пространство сотряслось и обрушилось. Наверное, это тщательно продуманный маневр. Тактика или стратегия. Родитель расчетлив. Он воплощает в жизнь то, что ему выгодно. И по трупам пойдет, если потребуется. Голос Мэла вернул меня в бренный мир. — Фотки будут классными. И зря ты злишься на него. Он не чудовище. У него сложный характер, но у кого из нас он легкий? Ну конечно, мой папуля — святой, только хорошо конспирируется. — А чему радоваться? Тому, что годами он заставлял меня притворяться и обманывать? Ты хоть представляешь, каково жить в страхе, что вот-вот узнают и разоблачат? Я шарахалась от любой тени, боялась каждого шороха. А он обвинял меня в проколах. Спалилась на юге — бездарность. Спалилась на севере — уголовное отродье... — Но ведь выручал, — напомнил Мэл. — Подчищал, организовывал перевод в другой ВУЗ... Достал дефенсор, сфабриковал заключение вис-экспертизы... Поверь, это нелегко. — Я не просила забирать меня с побережья! — отвернулась к окну, закусив губу. — Он спросил хотя бы раз, чего я хочу? Ладонь Мэла накрыла мои пальцы. Второй рукой он держал руль, не отвлекаясь от дороги. — Ты боец, Эва. Не замечаешь этого, но ты отличный боец. Иначе не продержалась бы столько лет. Отец вырастил тебя и закалил твой характер. Сколько, говоришь, было проколов? — Четыре. — Сущий и незначительный мизер. Практически нулевая вероятность разоблачения. Ты подстроилась под этот мир как хамелеон. Я бы не смог. — Сто лет не пригорел твой мир! — дернула я рукой, но Мэл удержал захват. — Мне и на побережье неплохо жилось. — Возможно, отец хотел спасти тебя. — От чего? От своры собак по периметру? — Ну-у... от всякого, — ответил уклончиво Мэл. — Жизнь на побережье — далеко не сахар. Горнист наговорил сказочек, а о главном не рассказал. — Откуда ты знаешь, о чём говорил Агнаил? — удивилась я. Истории «солнечного» юноши остались в моей памяти ярким пятном, согревающим душу. — Нетрудно догадаться. Ты спустилась с чердака как помешанная. Витала в облаках с нездоровым блеском в глазах. — А о чём он должен был рассказать? — О разном... — начал Мэл и замолчал, безотрывно следя за трассой. — О чём? — не отставала я. — Например, о том, что на побережье жизнь замерла на уровне позапрошлого века. Там нет электричества, там пашут плугами, а собирают урожай серпами и косами. Лошади — основной вид транспорта. Там нет лампочек, телевизоров, холодильников и горячей воды в душе. Там прядут и ткут вручную на самодельных станках. Там туго с медикаментами, потому что их завозят по лимиту. Там нет врачей и учителей. Есть пара госпиталей в пограничной зоне, но их держат на случай эпидемии. Там нет книг и газет. Письма в оба направления подлежат цензуре, как и посылки, а из денежных переводов правительственный банк удерживает половину в качестве налога. Там висы обесценены, потому что процветает натуральный обмен. И ты считаешь, не стоило тебя спасать? Краткое, но емкое повествование ошеломило. — О-откуда ты знаешь? — Слышал как-то краем уха. И я не обманываю. Это правда. Лучше попасть в колонию, чем на западное побережье. — Но... почему ты не рассказал? — Ты светилась от счастья. Я не смог бы обрезать... Не сумел... По-прежнему хочешь вернуться на побережье? Я задумалась. Нет бытовых условий, нет медицины, нет школ. Самосшитые башмаки... печка... колодец... поленница... — И всё равно там можно жить. Моя мама там живет! — Согласен. И на северном полюсе есть бактерии. — Не смешно, — выдернула я руку. — Не мне судить и оправдывать твоего отца, — сказал Мэл спустя нескольких минут молчания, и меж бровей залегла глубокая складка. — Не знаю, какими были отношения твоих родителей, и не имею права влезать и осуждать, но, окажись я на месте твоего отца, то поступил бы точно так же. Я бы вывез своего ребенка с побережья. — Даже если ребенок — слепой и о волнах знает из книг? — уточнила я едко. — Да, — ответил он просто. Разговор о западном побережье взбудоражил меня и растревожил. О чём ещё не упомянул Мэл, боясь ранить мою чувствительную натуру? Он уверял, что сказал всё, о чем знал. Попытка Мэла оправдать моего отца и объяснить мотивы его поступков не возымела должного отклика. Видите ли, папенька швырнул своего невидящего ребенка в мутные воды висоратского течения, беспокоясь исключительно о будущем дитятки. Какая трогательная забота! Ненавижу. Отец тренировал во мне секретного агента, держал на хлебе и воде, обращался сурово и холодно, зачастую оскорбительно, в то время как мои брат и сестра выезжали с родителями на пикники, запускали в небо воздушного змея и объедались сладостями. Они побрезговали бы играть ущербными игрушками, побывавшими в руках не одного поколения интернатских детей. Для брата с сестрой не жалели объятий, их целовали и рассказывали сказки перед сном. Им не нужно было фальшивить и прятаться по углам, боясь чужого внимания. Они жили открыто — свободные люди в свободной стране, наделившей их правами. Правда, и я хлебнула из бокала свободы, но тайком, украдкой, как серая крыска. Потому что не заслужила. Потому что недостойна. Родитель лишил меня семьи, лишил права быть нужной кому-то и права нуждаться в ком-то. Лишил мамы. Единолично принял решение и воплотил в жизнь. Он использовал меня. Строил карьеру, играл на симпатиях избирателей, изображая покаявшегося грешника. И теперь стал министром. И когда-нибудь сменит Рублю. Никогда не прощу. Мэл видел: мне нужно время, чтобы успокоиться. Он не приставал с разговорами за жизнь, не пытался переубедить или придумать новые оправдания методам отцовского воспитания. На следующий день он показал несколько снимков с фотосессии, присланных на его телефон. Самой лучшей фотографией, одобренной для публикации, оказалась та, на которой министр экономики обнимал супругу и дочь. Участники съёмки получились живыми и естественными. Назавтра снимок появился в центральных газетах и пошел кочевать по прессе. «Женщины — наш тыл, который нужно трепетно оберегать» — значилась подпись-цитата Влашека К.С. под фотографией. Иванов получил премию, а рейтинг популярности министра экономики взлетел аж на пятнадцать пунктов против трех-пяти пунктов у прочих высоких чиновников и политиков. |