Сборник диктантов повышенной трудности по русскому языку. Сборник диктантов повышенной трудности по русскому языку Сост. Т. В. Ратько. Мн. Бгпу, 2003. 103 с
 Скачать 3.06 Mb.
|
|
В обиходной устной речи, по мысли С. И. Ожегова, в добавление ко всему заложена способность поистине безграничного внутреннего роста в зависимости от живых потребностей речевого общения. Однако отнюдь не все, что возникает в обиходной устной речи, точь-в-точь соответствует литературным нормам языка. Ученый решительно выступил против противопоставления книжно- литературного языка разговорному языку. Следует иметь в виду, что это не различие языков, а лишь многообразие типов речи и стилей в пределах единого литературного языка, многообразие, принявшее новые формы в условиях нового общества. «Современный национальный язык, — говорил С. И. Ожегов, — имеет две формы общения: литературно-нормированную и обиходную, литературно-ненормированную, но также входящую в состав национального общения. Лексика обиходной речи не может быть абсолютно исключена из сферы национального общения, поскольку является постоянным источником практически непрерывного пополнения речи нормализованной. РЕ ПО ЗИ ТО РИ Й БГ ПУ 93 Одна из характерных черт С. И. Ожегова-исследователя — трудолюбие и скрупулезная тщательность, аккуратность в собирании и обработке научных фактов. Поражает обилие собранного им фактического языкового материала. В архиве ученого остались многочисленные картотеки, выписки, заготовки статей, черновики. 301 слово По Л.И. Скворцову 94. Воспоминания Судя по записям в моем дневнике, летом 1910 года я виделся с Владимиром Галактионовичем Короленко одиннадцать раз. Помнится, в один из безветренных июльских вечеров мы в течение нескольких часов бродили с ним, вдоль и поперек исходив окрестности наших дач. Стоял по-летнему теплый вечер, когда вся природа преисполнена величественным покоем и в каждом шорохе древесной листвы чудится чей-то таинственный приглушенный шепот. Такой вечер удивительно располагает к раздумьям и негромким разговорам вполголоса. 7 июля мы побывали у Репина, который долго упрашивал Короленко позировать ему для портрета, но писатель в ту пору, как он говорил, был вынужден «отклонить от себя эту честь», ссылаясь на то, что ему придется непременно уехать в ближайшие дни. Насколько я мог заметить в это короткое время, у Владимира Галактионовича была особая манера разговаривать: всякая его беседа с другими людьми мало-помалу сводилась к сюжетному повествованию, к рассказу. Правда, он не завладевал разговором, как это свойственно многим даровитым рассказчикам. Напротив, он склонен был терпеливо и подолгу слушать рассказы других, прикладывая для этого к уху ладонь (с годами у него притупился слух), давая своим собеседникам полную волю говорить, что им вздумается, а сам лишь изредка вставлял единичные реплики. Но как только собеседники его умолкали, он тотчас же принимался рассказывать им. Вообще его разговор почти никогда не дробился на мелкие, ничего не значащие вопросы и ответы. Любимой формой речи был у него непременно рассказ, просторный, свободный, богатый образами, приключениями, ничем не заменимый. На редкость умело изображал он всевозможных людей, причем не то чтобы перевоплощался в них, этого не было: он никогда не воспроизводил ни их физиономий, ни походок, ни жестов, ибо, не превращаясь в актера, во что бы то ни стало оставался рассказчиком, автором устных новелл. В большинстве случаев эти новеллы были невелики: исчерпывались в десять- пятнадцать минут, но каждая была, во-первых, непохожа на другие, во- вторых, настолько чудесно рассказана, что я, бывало, бегу поскорее домой, чтобы, не забыв ни одной подробности, аккуратно записать их, пока они сохранились у меня в голове со всеми своими горячими красками. Но, к РЕ ПО ЗИ ТО РИ Й БГ ПУ 94 сожалению, именно красок я и не мог-таки передать: оставались какие-то бледные схемы, которые были так мало похожи на подлинники, что вследствие этого я прекратил свои записи. 352 слова По К.И. Чуковскому 95. Е.В. Тарле Однажды, воротившись к Анненским вместе с детьми после далекой прогулки по близлежащим некошеным лугам, сплошь наполненным ароматами дикорастущих трав, я увидел на нашей дощатой свежевыкрашенной террасе за деревянным некрашеным столом моложавого, красивого, полного, необыкновенно учтивого гостя, которого вся четверка детей приветствовала точь-в-точь как старого друга. Он встал со стула и галантно поздоровался с ними, причем каждому сказал несколько добрых слов; вслед за тем с какими-то затейливыми, чрезвычайно приятными круглы- ми жестами, как будто выражавшими высшую степень признательности, принял от хозяйки чашку черного обжигающего чаю и снова продолжал начатый разговор. Это был не кто иной, как профессор Евгений Викторович Тарле, и буквально в течение получаса я был окончательно пленен и им самим, и его разговором, и его прямо-таки сверхъестественной памятью. Когда Владимир Галактионович Короленко, который издавна интересовался пугачевским восстанием, задал ему какой-то вопрос, напрямую относившийся к тем временам, Тарле, отвечая ему, как ни в чем не бывало воспроизвел наизусть и письма и указы Екатерины Второй, и отрывки из мемуаров Державина, и какие-то еще малоизвестные архивные данные. А когда Татьяна Александровна, по образованию историк, заговорила с Тарле о Наполеоне Третьем, он настолько легко и свободно перескочил из одного столетия в другое, будто был современником обоих столетий и бурно участвовал в жизни обоих: безо всякого напряжения воспроизвел наизусть одну из антинаполеоновских речей Жюля Фавра, затем на память продекламировал в подлиннике длиннейшее стихотворение Виктора Гюго, осуждающее того же злополучного императора Франции. И с такой же легкостью стал воскрешать перед нами одного за другим тогдашних министров, депутатов, актеров, фешенебельных дам, генералов; и чувствовалось, что жить одновременно в разных эпохах, где наперерыв предстают перед нами десятки тысяч всевозможных событий и лиц, хорошо известных и незнакомых нам, доставляет ему беспредельную радость. Удивительно, но для него как будто не существовало покойников: люди былых поколений, давно уже прошедшие свой жизненный путь, снова начинали кружиться у него перед глазами, интриговали, страдали, РЕ ПО ЗИ ТО РИ Й БГ ПУ 95 влюблялись, делали карьеру, суетились, воевали, шутили, завидовали — не призраки, не абстрактные представители тех или иных социальных пластов, а живые люди, такие же, как я или вы. Я слушал его, зачарованный. И, конечно же, не только потому, что меня ошеломила его феноменальная память, но и потому, что я впервые столкнулся с таким поистине фантастическим мастерством исторической живописи. 358 слов По К.И. Чуковскому 96. Откровенный разговор Прислушиваясь к беседам Короленко и Тарле, я впервые увидел, каким глубоким знатоком старины был Владимир Галактионович: русский восемнадцатый век он знал во всех его мельчайших подробностях не как дилетант, а как настоящий ученый-исследователь, и в этой области его эрудиция, насколько я мог судить, была ничуть не ниже эрудиции Тарле. Для того чтобы так подробно говорить, например, о пугачевском восстании, как говорил о нем он, нужно было поистине многолетнее изучение рукописных и печатных архивных источников. «Вот напишите-ка историю Волги за последние четыреста лет, — говорил он Евгению Викторовичу, — это и будет история русских народных движений: тут и раскольники, и Разин, и Емельян Пугачев». И было видно, что ему самому эта тема дорога, ни с чем не сравнима и досконально известна. Как-то раз Короленко сказал напрямик, что я иду по отнюдь не верной литературной дороге, отдавая все свои силы газетным статьям-однодневкам. Что я пишу слишком звонко, отчасти задиристо, с «бубенцами и блестками». Что многие мои парадоксы производят впечатление фейерверков. «Может быть, — продолжал он, — мой совет покажется вам тривиальным, но другого пути у вас нет: если вы хотите сделаться серьезным писателем, вы должны непременно взвалить на себя какой-нибудь длительный, сосредоточенный, вдумчивый труд, скрупулезно и аккуратно выполнить его, посвятив всего себя единой теме, которая была бы насущно необходима широчайшему кругу людей». Говорил он не теми словами, которые я здесь привожу по памяти полвека спустя, но смысл его речи остался неизменным. Так как все, что он говорил, я давно уже чувствовал сам, я всерьез разволновался и долго не находил слов для ответа. Он же глядел на меня выжидательно, и я, доверившись ему, рассказал о своем замысле – во что бы то ни стало посвятить себя изучению Некрасова. Эта тема пришлась ему по сердцу, и его поощрительные слова распалили меня, вследствие чего мне захотелось тотчас же, не теряя ни одной минуты, бежать к себе, к своей старой чернильнице, чтобы, не дожидаясь рассвета, взяться за работу, для которой, к сожалению, у меня не было ни нужных материалов, ни навыков. РЕ ПО ЗИ ТО РИ Й БГ ПУ 96 Почему-то впоследствии, встречаясь со мной, Короленко никогда не вспоминал о нашем разговоре, и я, из понятной застенчивости, так и не решился сказать ему, что этот разговор я считаю одним из важнейших событий всей своей писательской жизни. 358 слов По К.И. Чуковскому 97. Портрет писателя В 1912 году Владимир Галактионович Короленко жил в Петербурге, и я заходил к нему изредка. Особенно запомнилась мне встреча с ним одиннадцатого мая. Никогда я не видел его таким переутомленным, как будто напрочь истощившим все жизненные силы. Несмотря на не проходящую в продолжение многих дней усталость, он все же нашел в себе силы позировать Репину. Репин встретил его шумно, радостно и тотчас же, в течение первых десяти минут, усадив его на поставленное невдалеке от камина невысокое креслице, нашел для него очень экспрессивную, непринужденную позу. Вслед за тем с обычной своей творческой страстью художник стал быстро изображать на холсте и его курчавые волосы, и его пронзительные, необыкновенно живые глаза. Не в застылой академической позе возникал перед нами писатель на «крупнозернистом» холсте — нет, он был весь в движении: казалось, он присел на минуту рассказать о чем-то увлекательном, но расскажет и вмиг встанет точь-в-точь как странник с сумкой через плечо, потихоньку продвигаясь навстречу неизведанному. Сейчас он присел ненадолго, и в динамическом наклоне всего корпуса, в выражении рук и лица чувствуется, что он не один, что его окружают люди, которые слушают его с живейшим сочувствием. Добиваясь типичности, Репин отмѐл, как случайные, следы утомления и озабоченности, которые были в то время на этом лице. На портрете лицо бодрое, без тени уныния. Лишь только Репин усадил его в нужную позу, он, Короленко, сразу же стал рассказывать нам о своей жизни в Румынии, о своей поездке в Америку, о Сибири, об Анненском, о художнике Ярошенко, о Горьком, о Чехове; все мы слушали его с нескрываемым восхищением. Репин, добившись гармонии красок, так и изобразил Короленко в позе оживленного рассказчика. С тех пор прошло уже больше полувека, но и сейчас стоит мне только взглянуть на портрет Короленко, воспроизведенный во многих изданиях, и портрет враз начинает звучать, как будто Репин вместе с человеком запечатлел на холсте его голос. Я не только отчетливо вижу Короленко, но и отчасти слышу его мягкую, южную, образную, богатую РЕ ПО ЗИ ТО РИ Й БГ ПУ 97 жизненным юмором речь. Эта иллюзия настолько приближена к действительности, что, кажется, еще чуть-чуть – и портрет оживет. 332 слова По К.И. Чуковскому 98. Максим Горький Горького я впервые увидел в Петрограде зимою девятьсот пятнадцатого года. Спускаясь по лестнице к выходу в одном из громадных домов, я засмотрелся на играющих в вестибюле детей. В это время в подъезд с улицы легкой и властной походкой вошел насупленный мужчина в темно-серой шапке. Лицо у него было сердитое и даже как будто злое. Длинные усы его обледенели (на улице был сильный мороз), и вследствие этого он казался еще более сердитым. В руке у него был тяжелый портфель гигантских, невиданных мною размеров. Детей звали спать. Они расшалились, разыгрались, не шли. Человек глянул на них и сказал, не замедляя шагов: «Даже кит ночью спит!» В эту секунду вся его угрюмость пропала точь-в-точь как по волшебству, и я увидел обжигающую синеву его глаз. Взглянув на меня, он снова насупился и мрачно зашагал по ступеням. Позже, когда я познакомился с ним, я заметил, что у него на лице чаще всего бывают эти два выражения. Одно — хмурое, тоскливо-враждебное. В такие минуты казалось, что на этом лице невозможна улыбка, что там и нет такого материала, из которого делаются улыбки. И другое выражение, всегда внезапное, всегда неожиданное: празднично-умиленное, отчасти застенчивое. То есть та самая улыбка, которая за секунду до этого казалась немыслимой. Я долго не мог привыкнуть к этим внезапным чередованиям любви и враждебности. Помню, в 1919 или 1920 году я слушал его лекцию о Льве Толстом. Осудительно и жестко говорил он об ошибках Толстого, и чувствовалось, что он никогда не уступит Толстому ни частички своей горьковской правды. И голос у него был какой-то недобрый, глухой, и лицо тоскливо-неприязненное. Но вслед за тем он заговорил о Толстом как о «звучном колоколе мира сего», и лицо его озарилось такой искренней улыбкой, какая редко встречается на человеческих лицах. А когда он дошел до упоминания о смерти Толстого, оказалось, что он не может произнести этих роковых слов: «Толстой умер», беззвучно шевелит губами и потихоньку плачет. Так безгранична, незабываема была нежность к Толстому, охватившая его в ту минуту. Слушатели — несколько сот человек — сочувственно и понимающе молчали. А он так и не выговорил этих слов, покинул кафедру и ушел. Я бросился к нему и увидел, что он стоит у окна и, теребя папиросу, РЕ ПО ЗИ ТО РИ Й БГ ПУ 98 сиротливо плачет о Льве Николаевиче. Затем Горький, мало-помалу успокоившись, вернулся на кафедру и хмуро продолжал свое чтение. Впоследствии я заметил, что внезапные приливы трогательной нежности бывают у Горького чаще всего, когда говорит он о детях, о замечательных людях и книгах. 394 слова По К.И. Чуковскому 99. Новая книга К нам, сочинителям книг, Горький относился с почти невероятным участием, готов был беспрестанно, подолгу сотрудничать с каждым из нас, де- лать за нас черную работу, отдавать нам десятки часов своего рабочего времени, и, если писание наше почему-то не клеилось, мы знали: есть у нас в стране переутомленный, тяжко больной человек, который охотно и весело поможет не только советами, но и трудом. Я пользовался его помощью множество раз, поневоле эксплуатируя, как и другие писатели, его кровную заинтересованность в повышении качества нашей словесности. В последний раз я обратился к нему за помощью в год его смерти и даже не удивился, когда через одиннадцать-двенадцать дней получил от него большое письмо, где он предлагает мне и советы, и помощь, и деньги. Дело шло об одной моей книге, которую я сочинил еще в двадцатых годах. Книга так и не увидела света. Это была фантастическая повесть о том, как люди научились управлять погодой. Мне мечталось, что когда-нибудь научно- технический прогресс поднимется до таких высот, что природа станет подвластна человеку, вследствие чего люди научатся предотвращать самые разные катастрофы: землетрясения разрушительной силы, мощные ураганные ветры, несущие несчастья, жуткие засухи и наводнения. Такие мечтания, безусловно, представлялись недостижимыми и даже сверхъестественными. К сожалению, повесть оказалась неудачной и отчасти неприемлемой. Я и сам осознал, что книга содержит ненужные для сказочной повести подробности, что, по-видимому, незаметные на первый взгляд шероховатости все-таки сделают свое недоброе дело и читатель, пусть даже самый маленький, во что бы то ни стало увидит недостатки. Впоследствии, по прошествии многих лет я затеял написать ее по-новому. Но как? В каком стиле? Для какого читателя? Прозой или стихами? Ввиду того, что я никак не мог окончательно определиться, я обратился-таки за советом к Алексею Максимовичу. Он тотчас же прислал мне такое письмо, где давал дельные советы, обещал непременно помочь и искренне желал успеха. 292 слова По К.И. Чуковскому РЕ ПО ЗИ ТО РИ Й БГ ПУ 99 100 Куприн В то время Александр Иванович производил впечатление человека даже чересчур здорового: шея у него была мощная, грудь и спина точь-в-точь как у грузчика; коренастый, широкоплечий, он с легкостью поднимал за переднюю ножку очень тяжелое старинное кресло с резным орнаментом. Ни галстук, ни интеллигентский пиджак не шли к его мускулистой фигуре: в пиджаке он был похож на кузнеца, вырядившегося по случаю празднества. Лицо у него было широкое, нос как будто чуть-чуть перебитый, глаза узкие, спокойные, постоянно прищуренные — неутомимые и хваткие глаза, впитывавшие в себя всякую мелочь окружающей жизни. Таким он запомнился мне в первые годы знакомства, когда я особенно часто бывал у него. В его маленькую рабочую комнату я всегда входил робко, настороже, трепеща от волнения, так как считал его одним из самых замечательных русских писателей, поднявшимся в своем бессмертном «Поединке» и в нескольких других произведениях до тех высот мастерства, изобразительной мощи и светлого гуманизма, какие доступны лишь великим талантам. Однако вся моя робость тотчас же исчезала, едва только я входил к нему в комнату. Ему до такой степени была ненавистна всякая мысль о литературной иерархии, у него было столько живых интересов, никак не связанных с писательским цехом, что при каждом свидании с ним мне странным образом начинало казаться, как будто мой любимый писатель Куприн, только что завоевавший себе всероссийскую славу, не имеет ничего общего с тем Александром Ивановичем, который сидит у себя в гостиной в ситцевой рубахе с шелковым поясом, потихоньку мурлычет какую-то солдатскую песню и беспрестанно возится со своим затейливым «деревянным альбомом», стараясь во что бы то ни стало стереть с него гигантскую чернильную кляксу. Этот Александр Иванович стоит как-то в стороне от своей славы, от всех своих книг, и я, начинающий автор, чувствую себя с ним на редкость легко. А он непременно придвигает ко мне свой «деревянный альбом» с просьбой написать там что-нибудь. Этим альбомом у него называется простой березовый некрашеный стол, на доске которого многие литераторы, знаменитые и мне незнакомые, оставили по нескольку строк: экспромты, остроты, афоризмы, стихи. Кто из нас ни приходил к Куприну, каждого он непременно просил написать на столе «что вздумается», а, когда весь стол был заполнен автографами, он как-то вечером взвалил его на свою крепкую спину и пронес через весь Петербург к своему дому, расположенному невдалеке от церквушки с золочеными куполами. 369 слов По К.И. Чуковскому РЕ ПО ЗИ ТО РИ Й БГ ПУ |