имюн ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ. Практика, что изучали.. Тема 1 Понятие юридической науки

• Название: Тема 1 Понятие юридической науки
• Анкор: имюн ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ
• Дата: 04.04.2021
• Размер: 376.37 Kb.
• Имя файла: Практика, что изучали..docx
• Тип: Документы; #191223
• страница: 6 из 19

3. Юристы в условиях революций и гражданской войны: между профессионализмом и политической целесообразностью. Советская юридическая мысль. «Период величайшей законодательной импровизации» (Л.Д.Троцкий, Ю.Ларин). Разработка концепции «пролетарского права» (П.И. Стучка, Д.И. Курский, М.Ю.Козловский, Н.В. Крыленко), «революционного правосознания» (М.А. Рейснер и др.).

Революционные потрясения 1917 г. и особенно октябрьские события положили конец затянувшемуся спору между сторонниками классического и социологического направлений права, так как в новых условиях вдруг стали востребованными взгляды представителей социологической школы, воспринявших идеи социалистической революции как практическую реализацию наработок социологического направления юридической науки. Поэтому многие, «заклейменные» устоявшейся доктриной как реакционные, институты социологического направления права (например, опасное состояние личности) в определенном их преломлении оказались весьма кстати и нашли свое место в последующем переустройстве общества1А.А. Пионтковский, являясь, как и многие дооктябрьские правоведы, сторонником социологического направления и с ее позиций обосновывая необходимость принципа аналогии уголовного закона, отмечая эту особенность, писал: «Уголовно-правовые нормы империализма частично являются прообразом уголовно-правовой формы переходной эпохи. Тем самым и особое внимание со стороны теоретиков советского уголовного права должны привлечь буржуазные уголовно-правовые теории эпохи империализма (уголовно-социологическая школа)». Пионтковский А.А. Марксизм и уголовное право. М., 1929. С. 69.. Советская уголовно-правовая школа вообще начиналась именно с противопоставления новых прогрессивных взглядов социологической школы догматическим представлениям классического направления. Отрицание основ последнего позволило в первые годы советской власти практически полностью отказаться от векового опыта, создать «живое революционное право», основанное на принципах «пролетарской совести», «революционного правосознания» и «революционной самодеятельности» (Руководящие начала по уголовному праву РСФСР 1919 г.). Такое положение дел было не случайным, так как не последнюю роль в исходе борьбы двух научных направлений сыграло то, что немало революционных криминалистов были приверженцами социологических взглядов, считая их социалистическими2Наряду с представителями социологического направления в первые годы советской власти имелось немало приверженцев психологической школы права. Например. М.А. Райснер (Право. Наше право. Чужое право. Общее право. Л., 1928) отмечал, что в период слома буржуазной государственной машины и его орудия — буржуазного права оно потеряет все свои формальные основы и преобразится в «интуитивное право», на базе которого будет строиться вся система новых общественных отношений. В будущем, полагал он, право наполнится содержанием, отвечающим особенностям правосознания отдельных классов, что и выражается в имеющихся его источниках. Пролетарское правосознание выражено в КЗоТе, крестьянское — в Земельном кодексе, буржуазное — в Гражданском. Однако это мнение сразу же подверглось критике со стороны представителей социологического направления. Так, П.И. Стучка (Право—закон—техника // Советское государство и право. 1930. № 1.) указывал, что в условиях социалистического хозяйствования и плановой экономики необходимо наметить лишь общие цели, в рамках которых правовое регулирование приобретает «чисто технический характер». Происходит перерастание права в систему технических средств управления складывающимися общественными отношениями. «Мы имеем законы-приказы..., мы создали законы-директивы, законы-лозунги, мы форму закона применяли в эпоху нэпа по-буржуазному. Но перед нашими глазами происходит не только деление законов на правовые и технические, но и превращение самого права в технику». Предполагалось, что «в такой ситуации технические нормы, очищенные от субъективистских и идеологических элементов, должны стать высшей ступенью развития правовой формы, а ее собственно правовые элементы должны исчезнуть». См.: Исаев Н.А., Золотухина Н. История политических и правовых учений России. М., 2003. С. 356-357..

Однако в первые годы Советской республики еще сильны были позиции старой школы, и уголовное право периода «некодифицированного законодательства» (1917-1922 гг.) в целом сохранило классический подход, существенно корректируемый в соответствии с явно прослеживающейся тенденцией специального предупреждения3В дальнейшем, особенно с созданием Основ уголовного законодательства Союза ССР 1924 г., многие элементы классического направления вновь заняли свое место в крепнувшей командно-административной системе, и проявление чрезмерной активности «юристами-социологами» стало далеко небезопасно.. Значительное влияние на формирование советской уголовной и исправительно-трудовой политики оказали взгляды В.И. Ленина, по меньшей мере, в первые годы существования советского государства, пока влияние вождя революции было еще велико. Так, в числе многих точек зрения на цели и средства борьбы с преступностью он предлагал:

«1. >% условного осуждения;

2. »» общественного порицания;

3. замену лишения свободы принудительным трудом с проживанием на дому;

4. замену тюрьмы воспитательными учреждениями;

5. введение товарищеских судов (для известных категорий и в армии и среди рабочих» и др.4Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 408. Кроме того, о концепции наказания, принципах его назначения и исполнения в новых, социалистических условиях см. также: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 224; Т. 43. С. 230; Т. 45. С. 199; Т. 50. С 70 и др.

В то же время, следуя общим целям правовой политики того периода — воспитание масс и слом сопротивления свергнутых классов, право с первых дней революции служило средством защиты складывающихся новых общественных отношений и носило четко выраженный классовый характер. Не случайно уже Декрет о суде № 1 отменял все прежние законы «свергнутых правительств». (Хотя можно полагать, что целесообразней было отменить лишь те из них, которые направлены против революционной деятельности, а не на борьбу с общеуголовной преступностью.) Как представляется, это было сделано, с одной стороны, для демонстрации полного разрыва с прежней историей страны, для привлечения населения5В.И. Ленин по этому поводу писал: «Новая власть как диктатура огромного большинства могла держаться и держалась исключительно при помощи доверия огромной массы, исключительно тем, что привлекла самым свободным, самым широким и самым сильным образом всю массу к участию во власти». Ленин В.Н. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 5.; с другой стороны, для развязывания себе рук в уничтожении не только политических противников (представителей свергнутых классов, а также скорейшей ликвидации иных партий и политических течений, не принявших новую рабоче-крестьянскую власть), но и просто недоброжелателей или лиц, ведущих себя индифферентно. Это отчасти подтверждают и слова Н И. Бухарина: «Пролетарское принуждение во всех его формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи»6Бухарин Н.И. Экономика переходного периода // Бухарин Н.И. Проблемы теории и практики социализма. М. 1989. С. 168.. Новая власть полностью освободилась от всяческих пут закона и действовала с позиций повсеместной и повседневной революционной целесообразности (произвола)7Только за первый год существования советской власти ВНИК и СНК РСФСР приняли около 500 декретов. Однако принимаемые с первых лет революции декреты советской власти, по словам М.С. Строговича, «примерно до осени 1918 г. не могли претендовать на то, чтобы все их содержание, все нормы полностью входили в жизнь, осуществлялись». См.: Рабинович П.М. Борьба за советскую социалистическую законность в РСФСР (1917-1920 гг.)// Правоведение. 1967. № 5; Строгович М.С. Основные вопросы советской социалистической законности. М.. 1966. С. 80..

Таким образом, фазу после октябрьского переворота большевики, провозгласившие построение государства диктатуры пролетариата и особо не нуждавшиеся в прежних буржуазных ценностях, с которыми этот пролетариат ничего не связывало, упразднили саму идею права вообще8Весьма примечательны слова одного из создателей Декрета о суде № I П.И. Стучки, который об особом значении этого нормативного акта говорил так: «Развенчана Фемида! Низложена и объявлена вне пролетарского закона эта продажная богиня буржуазного правосудия! Из ее рук пролетариатом вырван жестокий меч, и ее фальшивые весы сданы в музей революции. А на костре горят ее законы и сенатские разъяснения...». См.: Стучка П.И. Годовщина первого декрета о суде // Правда. 1918 г. 7 декабря.. Первые шаги советской власти показали, что большевистское правительство взяло курс на создание нового, «высшего» типа права — права революционной целесообразности, отвергающего и даже презирающего «формальное право» как насквозь буржуазное. «Плох тот революционер, который в момент острой борьбы останавливается перед незыблемостью закона. И если закон препятствует развитию революции, он отменяется или исправляется», — отмечал В.И. Ленин летом 1918 г. Об этом примерно в то же время говорил и П. Стучка в выступлении перед народными судьями: «Нам сейчас нужны не столько юристы, сколько коммунисты».

С учетом реалий тех первых месяцев, что понадобились для установления советской власти, хотя бы в центральных местностях страны, такой подход, вероятно, был вполне оправданным. В первые дни октября по Петрограду прокатилась волна погромов, особенно «пьяных» (пивоваренные заводы, винные подвалы и склады), которые начали стихать только с началом 1918 г., уличные и квартирные кражи и грабежи, нападения даже на государственные учреждения, на иностранные посольства и представительства. Наиболее активным криминогенным элементом были безработные, рабочая молодежь и солдаты, самовольно прибывавшие со своих позиций. После октябрьских событий дезертирство с фронта и из тыловых частей стало лавинообразным. Во многих городах были целые слободы, заселенные уголовниками, дезертирами, где милиция боялась появляться. Были и «идейные» грабители — анархисты. Они активно занимались самочинными реквизициями, грабежами и разбоями. Массированный удар по основным пунктам их дислокации удалось нанести в апреле 1918 г. Порой разворачивались настоящие бои между преступниками и силами правоохраны. Оружие широко применялось и в бытовых преступлениях. В феврале 1918 г. была введена наружная охрана домов силами нанимаемых домовладельцами и домовыми комитетами сторожей. В период осадного положения Петрограда (с мая 1919 г.) была введена всеобщая повинность домовой охраны всех жильцов в возрасте от 18 до 50 лет8Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны // Отв. ред. В.А. Шишкин. СПб., 2000. С. 80-86..

В первую половину 1918 г. особо широкий размах получили самосуды, которые зачастую перерастали в погромы. В них нередко страдали и совершенно посторонние лица, чем-то не понравившиеся разъяренной толпе. Правительство было вынуждено выступать с призывами к населению: «Самосуды — пятно на революции, они позорят ее честь. Не совершайте безрассудных расправ над кем бы то ни было!». Но обуздать разгул самосудов и постепенно сбить волну преступности9Так, в Петрограде в первую половину 1919 г. было зафиксировано хищений — 3806 случаев, налетов — 19, убийств — 58 (за половину 1918 г., соответственно, 5902-54-153). См.: Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны. С. 89. удалось только после налаживания правоохранительной и судебной систем ко второй половине 1919 г.

После Гражданской войны четкие нормативные установки оказались чрезвычайно востребованными и в виде законов вновь были введены в практику. Тем не менее, всякий раз подчеркивался временный (вынужденный) характер этого обращения: «Значит ли, что изданием писаных законов революционное правосознание как база решения приговоров сдается в архив? Отнюдь нет. Революцию в архив еще никто не сдал, и революционное правосознание должно проходить красной нитью в каждом приговоре или решении: оно лишь ограничено писаными нормами, но оно не упразднено»10Ежегодник советской юстиции. 1922. № 1. С. 7. Цит. по: Гимпельсон Е.Г. Политика и НЭП: неадекватность реформ // Отечественная история. 1993. № 2. С. 33.. «... Польза революции, польза рабочему классу — вот высший закон».

Уголовная ответственность (ее основание и мера) ставилась в зависимость от характера и степени опасности преступника и его социальной принадлежности. При этом весь процесс применения норм об ответственности был полностью подчинен принципу собственно революционной (политической) целесообразности, и в этом процессе никаким иным правовым принципам, в том числе и индивидуализации юридической ответственности, места не находилось. Идеи законности и формальной определенности права заменялись «социальным чутьем пролетарского суда», «революционным правосознанием» и правом суда на самодеятельное творчество. Пользуясь правом самодеятельного творчества, суды широко применяли наказания, совершенно неизвестные законодательству. Например, выговоры в присутствии суда, запрещение выступать на собраниях и др. Либо такое наказание — «лишить свободы до окончания Гражданской войны и победы мировой революции», «до полной ликвидации бандитизма». Нередки были приговоры к «двум месяцам исправительного дома и лишение общественного доверия на шесть лет» или «к пяти годам условной смертной казни», «о замене высшей меры на 10 лет с отправкой на фронт» и т.п. В.И. Ленин по этому поводу отмечал: «Разнообразие здесь есть ручательство жизненности, порука успеха в достижении общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее. В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы... В другом — поставят их чистить сортиры. В третьем — снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвертом — расстреляют одного из десяти, виновных в тунеядстве. В пятом — придумают комбинации из разных средств и путем, например, условного освобождения добьются быстрого исправления исправимых элементов...». «Только практика может выработать наилучшие приемы и средства борьбы».

Принципом целесообразности и расширением практики правотворчества органов охраны революционного правопорядка объяснялась и неопределенность большинства санкций (например, «карать по всей строгости революционных законов»). Это позволяло чрезвычайным органам (трибуналам, ВЧК), руководствуясь только задачами текущего момента и «велениями революционной совести», определять меры борьбы с нежелательными для новой власти явлениями, не придерживаясь практически никаких рамок. Об этом прямо говорилось в законе: «Трибуналы не ограничены ничем при определении меры наказания, за исключением случаев, в коих декретами определена мера наказания словами «не ниже»11Постановление кассационного отдела ВЦП К РСФСР «О подсудности революционных трибуналов» // Известия ВНИК. 1918. 6 октября.. Еще ранее (16 июля 1918 г.) было заявлено, что революционные трибуналы «в выборе мер борьбы с контрреволюцией, саботажем и пр. не связаны никакими ограничениями».

Такую, весьма распространенную, неопределенность открыл еще Декрет от 26 октября 1917 г. «О земле», в котором говорилось, что «какая бы ни была порча конфискованного имущества, принадлежащего ныне народу, объявляется тяжким преступлением, караемым революционным судом», но ни вид, ни мера наказания за подобное «тяжкое преступление» определены не были. Иная неопределенность, теперь уже со стороны правонарушения, была зафиксирована в Декрете СНК от 29 октября 1917 г. «О восьмичасовом рабочем дне»: «виновные в нарушении настоящего закона караются по суду лишением свободы до 1 года».

Классовость и целесообразность как две основополагающие идеи законотворчества и правоприменения рассматриваемого периода отечественной истории порой выступали в «чистом» виде. Например, именно целесообразностью применения кары объяснялось широкое допущение возможности вынесения решений по аналогии права и закона. Так, в Положении от 10 июля 1919 г. «О полковых судах в воинских частях» говорилось, что полковой суд «в случае неполноты, неясности или противоречия (в действующих законах, уставах, декретах) должен обосновать свое решение на соображениях своего революционно-социалистического правосознания и целесообразности».

Характерной чертой права того периода была практически беспредельная возможность усмотрения правоприменителей, санкционируемая властью. Это звучало, например, так: «В случае явного саботажа со стороны почтово-телеграфных чиновников местные Советы рабочих и крестьянских депутатов уполномочиваются применять самые решительные и беспощадные меры подавления (курсив наш)» (п. 11 Декрета СНК от 11 апреля 1918 г. «Об организации управления почтово-телеграфным делом»)12Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР 1917-1952 гг. / Под ред. И.Т. Голякова. М. 1953. С. 24.. Право широчайшего правоприменительного усмотрения и, соответственно, значительные возможности для индивидуализации юридической ответственности и наказания предусматривались и Инструкцией НКЮ от 19 ноября 1917 г. «О революционном трибунале, его составе, делах, подлежащих его велению, налагаемых им наказаниях и о порядке его заседания». В данном нормативном акте все составы преступлений, подведомственные трибуналу, были закреплены в одном пункте, а налагаемые за их совершения наказания — в другом. При этом порядок соотнесения их друг с другом по конкретным делам определялся так: «Меру наказания революционный трибунал устанавливает, руководствуясь обстоятельствами дела и велениями революционной совести». Подобные конструкции — руководствоваться при вынесении приговоров исключительно оценкой обстоятельств дела и интересами пролетарской революции — встречались и в законодательстве более позднего периода. «Народный суд имеет право по своему убеждению определять меру наказания, а также постановлять приговор об условном или безусловном освобождении обвиняемого от всякого наказания» (ст. 23 Декрета от 30 ноября 1918 г. «О народном суде РСФСР»).

При этом «принципы определенности и индивидуализации при формировании системы наказаний в то время еще не учитывались, о них не упоминали нормативные акты, не предписывалась их практика»13Багрий-Шахматов А.В. Система уголовных наказаний и исправительно-трудовое право. М., 1969. С. 10-11.. Более того, они не только не выделялись, но и вместе с требованиями персонализации ответственности и личной вины зачастую прямо игнорировались, заменялись началами коллективной ответственности. Особенно наглядно это положение в постановлении Совета рабочей и крестьянской обороны от 3 июня 1919 г. «О мерах по искоренению дезертирства», в тех случаях, когда ревтрибуналы наделялись правом изъятия земельных наделов (на время или навсегда) у семей уклонистов от призыва в Красную армию и дезертиров либо наложения денежных штрафов на целые села (в случае круговой поруки), «виновные в укрывательстве» дезертиров. Во время Гражданской войны в Красной армии применялась даже децимация. Так, 12 апреля 1919 г. за бегство с поля боя двух батальонов ревтрибунал 5-й армии Восточного фронта постановил расстрелять каждого 26-го бойца14Францифиров Ю. Смертная казнь: должно ли наказание быть равным преступлению? // Правозащитник. 2002. № 4.. Вплоть до издания декрета ВЦИК от 21 марта 1921 г. «О замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом» крестьяне подвергались коллективной ответственности и за невыполнение налоговых требований.

Классовость советского права во многих случаях напрямую дополняла и корректировала его практическую реализацию идея целесообразности. Например, классовое назначение штрафа определялось так: «Налагаемый штраф должен быть таким по величине, чтобы он выполнял одновременно роль экспроприации капитана и лишаи бы наших активных противников их главного орудия борьбы с нами — капитала».

Отказ от упоминания терминов «вина» и «вменяемость» при сохранении умысла как основания уголовной ответственности обеспечивай возможность применения мер уголовной репрессии не только к отдельным лицам, но и к целым организациям без персонификации вины и индивидуализации ответственности их конкретных членов. Ярким примером объективного вменения такого рода служит объявление «партией врагов народа» партии конституционных демократов в ноябре 1917 г.

Эти тенденции отразились в Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 г., обобщивших многочисленные декреты и распоряжения в сфере уголовного права, а также правоприменительную практику судов и революционных трибуналов15Руководящие начала были разработаны в недрах НКЮ, и хотя и были опубликованы в собрании законодательных актов. СНК утверждены не были и. по сути, представляли собой общую инструкцию НКЮ, а в более широком масштабе — во многом утопичную (как показало дальнейшее развитие истории) декларацию целей и принципов уголовной политики советского государства. Особенная же часть этого нормативного акта, подготовленного по инерции развития старой дореволюционной шкалы российского уголовного права, — конкретные составы преступлений развивались посредством декретов (к 1922 г. они присутствовали в более чем в 400 декретах).. Во вводной части Руководящих начал особенности текущего момента в правовой сфере определялись так: «Без особых правил, без кодексов вооруженный народ справился и справится со своими угнетателями. В процессе борьбы со своими классовыми врагами пролетариат применяет те или другие меры насилия, но применяет их на первых порах без особой системы, от случая к случаю, неорганизованно. Опыт борьбы, однако, приучает его к мерам общим, приводит к системе, рождает новое право».

Под преступлением Руководящие начала понимали нарушение порядка общественных отношений, охраняемых уголовным правом (ст. 5). Впервые было закреплено определение наказания как меры принудительного воздействия, с помощью которой власть обеспечивает охрану существующего порядка от его нарушителей (преступников) (ст. 7). Целями наказания являлись охрана общественного порядка от совершившего преступление, а также от будущих возможных преступлений как данного лица, так и других лиц (ст. 8). Особо оговаривались методы, которыми осуществлялось наказание. Это либо приспособление преступника к существующему порядку (ресоциализация), а если подобная задача была недостижима, то либо его изоляция, либо физическое устранение (ст. 9). Само наказание уже не рассматривалось в качестве возмездия субъекту за преступление, так как должно было исходить из того, что в преступлении виновен не только (и не столько) правонарушитель, но и общество (ст. 10). В связи с этим, исходя из общей гуманистической и воспитательно-предупредительной направленности уголовной политики советского государства, провозглашаемой этим нормативным актом, закреплялись основы дифференциации уголовной ответственности и наказания, механизм их практического осуществления. При этом отмечалось, что «в соответствии с задачей ограждения порядка общественного строя от нарушений, с одной стороны, и с необходимостью наибольшего сокращения личных страданий преступника, с другой стороны, наказания должны разнообразиться в зависимости от особенностей каждого отдельного случая и личности преступника» (ст. 25 Руководящих начал). Не случайно из полутора десятка видов наказания девять имели собственно воспитательный характер (внушение, общественное порицание, объявление бойкота и т.п.), а другие, более суровые (лишение свободы, конфискация, объявление врагом революции или народа, объявление вне закона, расстрел), должны были применяться за совершение особо опасных преступлений или в отношении классовых врагов.

В развитие дифференциации уголовной ответственности и наказания Руководящими началами со всей последовательностью проводилось требование ее индивидуализации, в основу которой были положены учет личности виновного и степень его вины, объединенные идеей необходимости соответствия наказания тяжести совершенного преступления. В целях всесторонней оценки характера и степени опасности преступника и совершенного им деяния своеобразные общие начала назначения наказания требовали, не ограничиваясь изучением всей обстановки совершенного преступления, выяснять личность виновного, но только в той степени, в какой «таковая выявилась в учиненном им деянии и его мотивах и поскольку возможно уяснить ее на основании образа его жизни». Кроме того, для объективной оценки личности, для выяснения степени ее криминальной направленности, социально-нравственной испорченности следовало выяснить прежний и настоящий образ жизни виновного. Также нужно было учитывать, насколько действительно опасно конкретное преступление в данных условиях времени и места (ст. 11).

Все критерии индивидуализации уголовной ответственности и наказания были сведены в положениях ст. 12, четко указывающих на факторы, из которых, в конечном счете, складывались вид и мера уголовной ответственности. Так, при определении меры наказания в каждом конкретном случае предписывалось учитывать, совершено ли преступление: а) лицом, принадлежащим к имущему классу, с целью восстановления, сохранения или приобретения какой-либо привилегии, связанной с правом собственности, или неимущим в состоянии голода и нужды; б) в интересах восстановления власти угнетающего класса или в личных интересах; в) в осознании причиняемого вреда или по невежеству, несознательности; г) профессиональным преступником, группой, шайкой или впервые и не в группе; д) с насилием или без такового; е) против личности или имущества; ж) с заранее обдуманным намерением, с жестокостью, злобой, коварством и хитростью или в состоянии запальчивости, легкомыслия, небрежности.

Необходимость классового подхода при индивидуализации уголовной ответственности и наказания подчеркивалась также в нормах, посвященных стадиям совершения преступления (ст. 17-20 Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 г.) и в положениях. регламентирующих назначение наказания соучастникам. Так, в первом случае говорилось: «стадия осуществления намерения... сама по себе не влияет на меру репрессии, которая определяется степенью опасности преступника»; во втором — «мера наказания определяется не степенью участия, а степенью опасности преступника и совершенного им деяния».

Влияние лучших традиций дореволюционной правовой школы проявлялось в регулировании возрастного порога применения уголовного наказания. Статья 13 решала этот вопрос однозначно: несовершеннолетние до 18 лет не подлежали суду и наказанию. К ним применялись лишь воспитательные меры (отдание под присмотр родителей, попечителей). Аналогично следовало поступать и с «лицами переходного возраста» (от 14 до 18 лет), если «они действовали без разумения».

Таким образом, наказание (как и юридическая ответственность вообще) представлялось не возмездием, а оборонительным (предупредительным) средством от опасности лица, совершившего правонарушение. Поэтому в рассматриваемый период оно исходило из целей, прежде всего, специальной, а затем уже общей превенции. При этом специальное предупреждение правонарушений должно было основываться на воспитании (исправлении, приспособлении правонарушителя к существующим условиям), его изоляции либо на физическом устранении. Общая превенция заключалась в предупреждении правонарушений со стороны иных лиц16Кудрявцев В.Н. Стратегии борьбы с преступностью. М., 2003. С. 42..

Между тем, рассмотренные положения Общих начал назначения наказания при всей своей разработанности и прогрессивности так и остались не более чем декларацией, так как данный нормативный акт не имел своей Особенной части. Поэтому в условиях права широчайшего и практически нерегулируемого правотворчества они сыграть роль основного источника уголовного права не могли.

Различного рода нормативные акты, имеющие силу закона и, следовательно, являющиеся обязательными для выполнения, издавались самыми разными органами советской власти и управления: Всероссийским съездом Советов, ВЦИК, СНК. Советом рабочих и крестьянской обороны, НКЮ, НК просвещения, НК здравоохранения, Кассационным отделом ВЦИК. Центральным карательным отделом НКЮ и др. Такая картина была характерной и для второй половины 1920-х гг., и особенно для всего следующего десятилетия, когда источником уголовного права выступал не только закон — Уголовный кодекс или союзные Основы законодательства и даже не столько закон вообще, а многочисленные подзаконные (ведомственные) нормативные акты, но также и партийные директивы и решения. При этом реализация самой уголовной ответственности происходила не только в судебном, но и зачастую в административном порядке. Сама административная ответственность по содержанию своих мер и порядку их осуществления приближалась к уголовной.

Рассматривая особенности правовой политики первых лет советской власти, нельзя обойти вниманием имевшее место широкое распространение чрезвычайного законодательства и системы соответствующих органов, его реализующих. Политика «чрезвычаек» внесла в своей совокупности основной вклад в дело окончательного слома старой государственной машины и кардинального переустройства общества. Даже в Основном законе молодого советского государства напрямую провозглашалось его право на возможность применения неправовых методов воздействия по отношению к любым явлениям и субъектам, чья деятельность и даже само существование противоречили главным постулатам социалистической идеи. Так, например, одним из магистральных направлений борьбы объявлялось уничтожение всяческой эксплуатации и беспощадное подавление самих эксплуататоров (п. 3 гл. 2 раза. 1 Конституции РСФСР 1918 г.). Можно отметить, что В.И. Ленин всегда говорил о необходимости твердости «в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов». Он настаивал на создании «действительно революционного, скорого и беспощадно строгого к контрреволюционерам, хулиганам, лодырям и дезорганизаторам суда». Под «судом» он, конечно, подразумевал любой орган, способный справиться со стоящими перед молодой Советской республикой задачей устранения лиц, мешающих построению нового общества. И позже он продолжал настаивать на том, чтобы новое уголовное законодательство не создавало иллюзии быстрого перехода к мерам воспитательного характера, тем более в переходный период в условиях государства диктатуры пролетариата. По его мысли, уголовное законодательство должно было узаконить террор, ввести его в определенные рамки, об этом он писал в записке, адресованной составителям УК 1922 г.: «Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас».

Следует особо отметить, это новая теория наказания строилась на прямом отрицании традиций классической шкалы. Наибольшей критике при этом подвергалась сформировавшаяся к концу XIX в. идея эквивалентности при определении меры «репрессии». Именно этот термин заменил понятие «наказание», а отправление правосудия стало стремительно вытесняться словом «расправа».

В рассматриваемый период вообще было широко распространено мнение о том, что в условиях построения социалистического общества ставить задачу исправления преступников совершенно нерационально. Самое главное на первоначальном этапе — это «охрана условий общежития от посягательств», которая могла быть достигнута только решительными «хирургическими мерами террора и изоляции»17Козловский М.Ю. Пролетарская революция и право // Пролетарская революция и право. 1918. № 1.. В целом большинство соглашалось с тем, что наказание постепенно вытеснят меры воспитательного характера, что произойдет «... приближение и переход от наказаний к мерам педагогического и исправительно-трудового воздействия».

В исследовании, посвященном жизни Петрограда в то время, совершенно верно отмечается: «Структуры государственного аппарата выполняли... две основные функции: репрессивную, рассчитанную на подавление оппозиционной части населения и принуждение ее нейтральной части, и воспитательную (агитационно-пропагандистскую), направленную почти на все социальные слои, но в первую очередь на те, которые считались опорой нового государственного и социального строя»18Балашов Е.М. Новое общество — «Новый человек» / Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны. С. 267..

Таким образом, классовость выступала важнейшим принципом, определяющим всю правовую политику государства. Споры на страницах научных журналов велись только по поводу ее объемов между сторонниками максимальной классовости советского права19Дерзибашев И. Классовое начало в наказании // Рабочий суд. 1924. № 15. С. 212; Булатов С. Классовый момент при определении мер социальной защиты // Советское право. 1926. № 2. С. 41-42 и др. и представителями более умеренных позиций. Например, Я.Н. Бранденбургский отмечал: «Центр внимания карательной политики перенесен на те преступления, которые непосредственно направлены на советский строй, которые непосредственно задевают интересы пролетарской революции. Цель мы бьем сильно и беспощадно, и, конечно, не для того бьем, чтоб наказать или исправить, а чтоб обезопасить диктатуру рабочего класса»20Бранденбургский Я.Н. О нашей уголовной репрессии // Еженедельник советской юстиции. 1923. № 15. С. 338..

Указанной линии большевики придерживались со всей возможной твердостью. Подавление и воспитание («разъяснение и репрессии») — вот две параллельные прямые, выступающие магистральными направлениями всей политики советского государства на протяжении многих лет. И эти прямые, казалось бы, никогда не пересекутся. Но они сошлись вместе в начале 30-х гг. и тогда воспитание оставшихся масс начало проводиться через его подавление. И этот этап длился гораздо дольше.

Примечательно, что уголовное законодательство и практика его применения в отношении правонарушений, не имеющих политической подоплеки, в первые годы советской власти в значительной степени определялись гуманистическим и воспитательным содержанием. Такой подход был обоснован следующим: во-первых, причинами правонарушений считались издержки (пережитки) царского прошлого; во-вторых, правонарушитель нуждался в перевоспитании и приспособлении к существующим (в корне изменившимся в лучшую сторону) условиям.

Новые политические силы, создав свою государственно-политическую машину, добились цели и могли позволить себе определенное великодушие в отношении тех слоев населения, в чьей поддержке они крайне нуждались в борьбе с теми, кто эти новые изменения не принимал. Данная позиция ярко проявляется в директивных документах тех лет. В постановлении ВЦИК «Об амнистии ко второй годовщине Октябрьской революции» говорилось: «Пролетариат Советской России добился ныне упрочения и закрепления своей власти... ВЦИК ко дню второй годовщины Октябрьской революции считает возможным и необходимым облегчить участь тех, чьи преступления перед рабочим классом не вызывают ныне крайней необходимости лишения их свободы». Освобождению подлежали все заключенные, кроме совершивших особо тяжкие преступления, в том числе политические. Но и они могли надеяться на значительное сокращение срока лишения свободы. Более того, амнистия распространялась и на приговоренных к расстрелу за дезертирство, которым смертная казнь заменялась пятилетним сроком заключения.

Вместе с тем, политические моменты были одними из ярких составляющих сущность наказания: «борьба с ними (бывшими торговцами, офицерами, членами враждебных советской масти партий), в отличие от мер репрессий в отношении крестьян и рабочих, должна быть суровой и ударной, дабы трибунал был действительно карающим органом диктатуры пролетариата и таковую в работе своей отстаивал» — так говорилось в циркуляре Верховного трибунала ВЦИК от 2 марта 1920 г. «Об ослаблении репрессий по отношению к крестьянам и об усилении таковых к лицам буржуазного происхождения». «В период борьбы за власть у нас, в пролетарской революции, каждый буржуа самым фактом своего существования был социально опасен»21Старосельский Я.В. Принципы построения уголовной репрессии в пролетарском государстве // Революция права. 1927. № 2. С. 85. Цит. по: Кудрявцев В., Трусов Л. Политическая юстиция в СССР. М., 2000. С. 58..

Вообще термин «буржуазия» трактовался в то время весьма вольно и зачастую чересчур расширительно. Представляется необходимым несколько уточнить, кто на самом деле относился к «представителям эксплуататорских классов» и к «буржуазии» вообще. Чаще всего это были работники интеллектуального труда — ученые, преподаватели, деятели культуры, инженеры, т.е. это были именно те люди, знания и профессиональные навыки которых были так необходимы в первые постреволюционые годы для удержания масти при практически поголовной неграмотности гегемона революции22Среди городских жителей (не более 20% населения) уровень грамотных не превышал 60%, среди крестьян чисто владеющих основами грамоты не превышало трети. Население окраин России было вообще неграмотным. См.: Мулукаев Р.С. Советское государство: опыт истории // Труды Академии управления МВД России. 2008. № 3 (7). С. 110.. Кроме непосредственно карательных мер, направленных на их принуждение, действовали и объективные факторы.

Как правило, «крупными денежными накоплениями они не обладали, спекулировать и заниматься другими подобными махинациями не умели, их единственным источником существования оставался скудный паек третьей или, в лучшем случае, второй категории» (паек первой категории был у рабочих). В случае перебоев со снабжением лишались и этого пайка в первую очередь. Из не покинувших Петроград в первые послереволюционные месяцы многие из них умерли от голода и болезней. На собрании профессорско-преподавательского состава Петроградского университета ректор обратился к присутствующим с такими словами: «Господа, покорнейше прошу вас не умирать так быстро. Отходя в мир иной, вы находите успокоение для себя, но создаете массу проблем нам. Вы же знаете, как трудно обеспечить вас гробами... и как дорого стоит вырыть могилу для вашего вечного успокоения. Думайте прежде всего о своих коллегах и старайтесь протянуть как можно дольше».

С декабря 1917 г. к расчистке улиц от мусора, снега, рытью окопов, валке и погрузке леса стали привлекать «нетрудовые элементы» (к числу которых зачастую относились и представители буржуазии), а также заключенных и задержанных. С буржуазией боролись и экономическими мерами. В 1918 г. у «нетрудовых элементов» стало проводиться массовое изъятие теплых и просто хороших вещей «для нужд фронта»; проводились реквизиции и уплотнение жилой площади (нередко это приводило к полному выселению из занимаемых квартир без предоставления иного жилья).

С саботажем старого буржуазного чиновничьего аппарата новая власть боролась в основном карательными мерами. В конце октября 1917 г. Ленин призывал к конфискации их имущества и заключению сроком на пять лет. Троцким было подготовлено и 26 ноября от имени Военно-революционного комитета издано распоряжение «О саботаже чиновников». В нем предписывалось саботажников («врагов народа») называть поименно, и списки вывешивать «во всех публичных местах». С 1 декабря в Петрограде у не вышедших на работу служащих были отключены домашние телефоны и сделано предупреждение о выселении из квартир. Однако все эти меры желаемого результата не приносили, а необходимость в квалифицированных сотрудниках государственных учреждений все росла и привела даже к тому, что с конца января 1918 г. из действующей армии стали увольнять в запас бывших городских служащих и направлять их в распоряжение городского руководства. В ряду отмеченных самой действенной мерой в условиях всеобщей трудовой повинности стаза мобилизация на работу в обязательном порядке лиц, «не состоящих нигде на службе и занимающихся эксплуатацией чужого труда» (уборка улиц, расчистка заносов и т.д.). С лета 1918 г. эта мобилизация стала постоянной. В этот же период во время эпидемии холеры «буржуазия» мобилизовывалась на захоронение холерных трупов.

Подавление и принуждение осуществлялось в самых различных направлениях и практически против всех слоев населения. Террор (устрашение) проводился многими государственными и нередко общественными структурами. В числе первостепенных и самых эффективных выступали органы ВЧК, различные трибуналы, отряды Красной Армии, части ВОХР (выполняющие функцию внутренних войск). Части особого назначения (ЧОН), продовольственные отряды и продовольственная армия при проведении продразверстки и др. Но самой яркой и «плодотворной» на этом поприще была все- таки деятельность органов ВЧК, а также революционных и военных трибуналов.

ВЧК при СНК в момент своего создания 7 декабря 1917 г. называлась Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией и саботажем, а с августа 1918 г. — ВЧК по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности. Вообще первоначально ее главной задачей была борьба с саботажем служащих правительственных учреждений и каких-либо особых, собственно чрезвычайных, полномочий (кроме права ареста) она не имела. Занимаясь розыском преступников и пресечением преступлений, она должна была передавать материалы о них в следственную комиссию трибунала для последующей передачи дела в суд. Постепенно, в ходе борьбы с «пьяными» погромами, активизацией отдельных антисоветских элементов и организаций, развернувшейся вследствие охватившего значительную часть страны голода спекуляцией, ВЧК приобрела право внесудебного решения дел с применением высшей меры наказания — расстрела. С 21 февраля 1918 г. она это право получила уже на высшем уровне (Декрет СНК «Социалистическое отечество в опасности!»).

Начало красного террора связывают с различными латами и событиями. С убийством царской семьи (17-18 июля 1918 г.)23Л.Д. Троцкий позднее так обосновывал этого событие: «Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, ЛИШИТЬ надежды врагов, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная погибель». Троцкий Л.Д. Дневники и письма. Tenefly. 1986. С. 100-101. Цит. по: Литвин А.Л. Красный и белый террор в России. 1917-1922 // Отечественная история. 1993. № 6. С. 49. То есть для того, чтобы всех повязать кровью, всех превратить в соучастников., с призывом В.И. Ленина к проведению террора в Петрограде в ответ на убийство Володарского или со дня покушения на Ленина (30 августа 1918 г.). Но официально о его начале было объявлено с 5 сентября 1918 г.24Между тем, настрой на жестокие меры в отношении противников власти витал уже давно. Член Реввоенсовета Восточного фронта Ф.Ф. Раскольников в телеграмме Л.Д Троцкому писал: «Все активные белогвардейцы, уличенные в подготовке вооруженного выступления против советской власти или застигнутые с оружием в руках... черносотенные агитаторы... а равно все лица, ос метившиеся принять власть временно в том или ином месте, выпавшую из рук Советов, объявляются вне закона и караются смертью без следствия и суда». Однако реально начался он сразу же после первого покушения на Ленина 1 января 1918 г. Пока это был еще индивидуальный, эпизодический, но быстро набирающий обороты, стремительный, превращающийся в систему. Расширению деятельности карательных органов способствовала внешняя и внутренняя обстановка: резкое ухудшение положения на фронтах, все еще продолжающийся саботаж чиновников и специалистов, наступивший голод, массовое дезертирство из действующей армии и др.

Террор захватывал все новые и новые сферы и остро нуждался в дополнительных средствах. Вскоре кроме ВЧК в эту стихию была включена система революционных трибуналов.

Следует подчеркнуть, что целевая направленность нового советского законодательства закладывалась уже в первых советских нормативно-правовых актах. Она детерминировала жесткую избирательность карательного воздействия норм уголовного наказания в отношении конкретных слоев населения, тем самым практически исключала осуществление индивидуализации в отношении них. Например, уже в Декрете о суде от 24 ноября 1917 г. № 1 было сказано, что система военных рабочих и крестьянских трибуналов создается «для борьбы против контрреволюционных сил в видах принятия мер ограждения от них революции и ее завоеваний, а равно для решения дел о борьбе с мародерством и хищничеством, саботажем и прочими злоупотреблениями торговцев, промышленников, чиновников (выделено нами) и прочих лиц...» (ст. 8).

Революционный трибунал при ВЦИК был создан 11 июня 1918 г., и через несколько месяцев (постановление ВЦИК от 6 октября 1918 г. «О подсудности Революционных трибуналов») система трибуналов уже полностью включилась в проведение политики «красного террора». По указанному постановлению к ведению трибуналов относились дела: по обвинению в контрреволюционной деятельности (в том числе не только насильственные действия, но и угроза насилием в отношении организаций и должностных лиц; причем покушение считалось оконченным преступлением); по обвинению в саботаже; по дискредитированию власти; по обвинению в подлоге (особенно продовольственных документов и документов на право хранения оружия); по преступлениям по должности (злоупотребление «общественным или административным положением»); по обвинению в шпионаже (в пользу иностранных держав или контрреволюционной организации); по обвинению в хулиганстве; в спекуляции. К ответственности могли быть привлечены не только непосредственные участники (организаторы, исполнители и т.п.), но и лица, косвенно причастные к совершенному преступлению, либо даже не знающие о его характере и целях.

Осенью 1918 г. в связи с очередным резким ухудшением положения на фронтах начинает формироваться система военных революционных трибуналов. На протяжении длительного времени карательная деятельность реввоетрибуналов кроме как их внутренними инструкциями и отдельными предписаниями Политбюро ЦК РКП/б ничем не регламентировалась. Особое значение, которое придавалось этому чрезвычайному органу, можно понять из некоторых высказываний тех лет. «Революционные Военные Трибуналы — это чрезвычайные органы переходного времени классовой борьбы и диктатуры пролетариата, еще больше чрезвычайные, чем революционные трибуналы»; «...Применение расстрела может рассматриваться как средство самозащиты, как способ устрашить опасного врага... Пусть каждый знает, что за преступление он будет отвечать перед революционным судом, который ничем не связан в наказании его, кроме революционной совести, и именно при этих условиях трибунал будет внушать большой страх кары, благодаря своей неизвестности»; «При назначении наказания трибуналы должны руководствоваться исключительно интересами защиты революции, условиями политического момента и своей революционной совестью». И, наконец, слова Председателя Реввоентрибунала РСФСР К. Данишевского, который определил деятельность трибуналов так: «Военные трибуналы не руководствуются и не должны руководствоваться никакими юридическими нормами. Это карающие органы,...которые постановляют свои приговоры, руководствуясь принципом политической целесообразности и правосознанием коммунистов»25См.: Известия ВЦИК. 1919. 3 января. Цит. по: Литвин А.Л. Красный и белый террор в России. 1917-1922 гг. // Отечественная история. 1993. № 6. С. 50..

Вместе с тем, ни революционные, ни военные революционные трибуналы так и не стали, как планировалось, основными органами чрезвычайной расправы. Их деятельность, в отличие от органов ВЧК протекала хоть в каком-то подобии процессуальных требований и была (до определенных пределов) публичной и гласной. Кроме того, она находилась под строгим контролем Кассационного отдела ВЦИК и Президиума ВЦИК. Этим инстанциям приходилось то и дело одергивать и поправлять трибуналы, потому что они зачастую, в обстановке крайней сложной ситуации на фронте, допускали не только нарушение необходимых для них минимальных основ судопроизводства, но и принимали решения о применении явно нелогичных (но достаточно объяснимых в военной действительности) мер наказания. В частности, значительное распространение имела такая мера, как приговор к условному расстрелу; реальный, если будет совершено преступление. До мая 1919 г. сроки не оговаривались, но затем, благодаря разъяснениям Кассационного трибунала ВЦИК (бывший Кассационный отдел), было определено — три года. В связи с чем приговор мог звучать так: «к пяти годам условной смертной казни».

ВЧК же не была связана никакими условностями. Ее главным методом, целью и смыслом существования был единственно террор. Категоричные высказывания вождей революции в отношении насущных задач революции, директивные постановления высших партийных и государственных органов становились прямым руководством к действию26С.В. Жильцов прямо говорит о том, что деятельность ВЧК регулировалась предписаниями Ленина. Об этом косвенно свидетельствует и тот факт, что даже после выхода в свет постановления от 8 декабря 1918 г. «О революционной законности» усиление контроля за ее деятельностью пошло не по правовой, а по политической линии — усилением партийного влияния. Тем не менее, думается, что повышение значения представителей коммунистической партии в этом чрезвычайном органе было призвано окончательно устранить все имеющиеся препятствия (в лице политических «чистоплюйски» застроенных «попутчиков» — меньшевиков и эсеров) для проведения большевиками своих революционных замыслов переустройства общества. В скором времени ВЧК стала буквально претворять в жизнь, например, такие высказывания вождя революции, как: «...Перевешаем попов, кулаков и помещиков. Премия: 100 000 р. за повешенного» (август 1920 г.); «Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удается по этому поводу (изъятие церковных ценностей во время голода в Поволжье) расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не могли и думать» (март 1922 г.) и др..

После убийства Урицкого и второго покушения на Ленина в стране было официально объявлено о начале красного террора, возведенного в ранг государственной политики. В одночасье были расстреляны тысячи заложников. О каких принципах справедливости, гуманизма, демократизма могла идти тогда речь? Может быть, только о равенстве, так как все жертвы террора действительно были равны. Совместный циркуляр ЦК РКП/б и ВЧК предписывал: «Расстреливать всех контрреволюционеров. Предоставить районам право самостоятельно расстреливать... Взять заложников... устроить в районах мелкие концентрационные лагери... Принимать меры, чтобы трупы не попадали в нежелательные руки...».

О каких-либо процессуальных гарантиях и соразмерности выносимой кары совершенному преступлению (и преступлению ли?) тоже речь не шла. Особенно после таких инструкций сотрудникам ВЧК: «Не ищите в деле обвиняемых улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Все эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого. В этом смысл красного террора» (О. Лацис, ноябрь 1918 г.).

Но, несмотря на это, говорить о том, что ВЧК и ее органы занимались преследованием одних лишь контрреволюционеров и представителей бывших «эксплуататорских» классов, нельзя. Проводилась огромная работа по борьбе с самыми опасными проявлениями общеуголовной преступности и ликвидации такого негативного социального явления, как детская беспризорность. Способы и средства деятельности по различным направлениям четко дифференцировались.

С такой же суровостью велась борьба и с преступлениями против порядка управления, должностными преступлениями и т.п. Так, в 1918 г. в трибуналах дела о контрреволюционных выступлениях составляли 35%, в 1920 г. — 12%. Остальные — дела о преступлениях по должности, спекуляции, подлогах, погромах и т.д.27Титов Ю.П. Развитие системы советских революционных трибуналов М., 1987. С. 14. В августе 1919 г. 40% всех дел, находившихся в производстве Петроградской ЧК, составляли должностные преступления (подделка и фабрикация документов, продовольственные и денежные хищения, денежные растраты, взяточничество, вымогательство и др.) Для большей оперативности в борьбе с наиболее тяжкими преступлениями (совершенными, в основном, должностными лицами) в октябре 1919 г. при ВЧК был создан Особый трибунал (председатель и два члена). Рассматривались дела, связанные с: крупной спекуляцией; хищениями, совершенными должностными лицами; подлогами и взятками, совершенными в районах, объявленных на военном положении, и т.п. Приговоры обжалованию не подлежали.

Ответственность действительно была неотвратима и равна в своем основании и для трудящихся и для представителей буржуазии. От нее не избавляли и принадлежность к правящей партии и заслуги перед революцией28Показательно, что подобная тенденция была характерна и для более позднего времени. Об этом В.М. Молотов говорил так: «Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда все хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся». Цит. по: Гринберг М.С. Уголовное право как феномен, несовместимый с бесправием и произволом // Государство и право. 2003. № 9. С. 48.. Однако непосредственно наказание уже было избирательным, так как многие приговоры чрезвычайных органов отменялись или существенно смягчались соответствующими надзорными инстанциями.

На момент окончания Гражданской войны система органов советского правосудия представляла собой довольно пеструю картину, складывающуюся из функционирования множества учреждений различных уровней со слабой координацией юрисдикции между ними. Так, правом вынесения приговоров по уголовным делам (а зачастую и предъявления обвинения перед этим) обладали народные суды; целая сеть общих, военных и железнодорожных трибуналов, компетенция которых была определена крайне туманно, и поэтому они то и дело пересекались между собой; и, наконец, ВЧК с ее необъятными следственно-судебными полномочиями в одном лице28Даже решения о расстреле в то время принимались самыми различными органами. На это указывают данные ежемесячных сводок бюро печати НКВД о расстрелах по приговорам органов советской власти, которые в графе «Кто выносил приговоры» содержали следующее: «чрезвычайные комиссии», «президиумы исполкомов», «революционные трибуналы», «военно-полевые трибуналы», «следственные комиссии», «военные комитеты и комиссары», «по единоличному распоряжению агентов власти», «воинские команды», «неизвестно, какие учреждения и лица», «штабы армий и реввоенсоветы». См.: История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР. М.. 2002. С. 46..

Реформирование судебной системы началось с принятия Декрета ВЦИК от 23 июня 1921 г. «Об объединении всех революционных трибуналов» под началом Верховного трибунала Республики и с Положения ВЦИК от 31 октября 1922 г. «О судоустройстве РСФСР», которым упорядочивались система трибуналов и их полномочия в новых условиях мирного времени. Окончательная унификация судебной системы была произведена с принятием «Основ судоустройства Союза ССР», утвержденных постановлением ЦИК СССР от 29 октября 1924 г., устранивших органы революционного трибунала.

На практике изъятие экстраординарных полномочий проходило с большими трудностями, с преодолением сопротивления соответствующих структур. В начале 20-х гг. в ходе борьбы за революционную законность были упразднены некоторые чрезвычайные карательные органы — большинство видов трибуналов, определенному реформированию подверглись и органы ВЧК. К числу неафишируемых причин реорганизации последней относились постоянные конфликты ВЧК с иными контролирующими и правоохранительными органами (НКЮ, НКВД. Рабкрин, милиция и др.), связанные со стремлением к доминированию, а также нередкое противостояние руководства ВЧК и обновляемой партийной верхушки. Кроме того, со временем участились преступные действия сотрудников (хищения, разбазаривание средств, злоупотребление служебным положением и т.п.).

Первоначально у созданного вместо ВЧК Государственного политического управления при НКВД РСФСР (ГПУ), которое предназначалось для борьбы с бандитизмом, шпионажем, подавления открытых контрреволюционных выступлений, охраны границ, никаких чрезвычайных функций не было. Оно наделялось полномочиями ареста, предъявления обвинения в течение двух недель. Рассмотренные дела отправлялись в суд для принятия решения. Однако уже вскоре ГПУ (с 16 октября 1922 г.) было наделено правом на внесудебное решение дел, вначале в виде административной превентивной ссылки (до трех лет), затем полномочиями вынесения решения о применении высшей меры социальной защиты — расстрела (за бандитизм и вооруженные грабежи). С образованием ОГПУ (в дальнейшем переполни не иного СНК СССР) этому органу были переданы полномочия особой комиссии при НКВД на право заключать в концлагерь (до трех лет) не только за прямую антисоветскую деятельность, но и по признанию лиц социально опасными. С течением времени эти тенденции стали получать еще большее распространение.

Реввоетрибуналы и ревтрибуналы были переподчинены Реввоенсовету Республики. В мае 1921 г. вся система трибуналов подверглась реорганизации, и была создана единая система, возглавляемая Верховным трибуналом при ВЦИК. Круг дел, рассматриваемый трибуналами ВЧК, сократился до преступлений, совершенных в местностях, объявленных на военном положении; шпионажа; бандитизма; открытых вооруженных выступлений и т.д.

При рассмотрении дел трибуналы руководствовались только опасностью данного преступления, его распространенностью в данном районе. Смягчающих ответственность обстоятельств практически не было (ни прошлые заслуги перед государством, ни партийность, ни социальное происхождение). Зато круг отягчающих вину факторов был весьма велик: ущерб, рецидив, организованный характер преступления и его опасность в данной обстановке и др.

Несмотря на то, что у ВЧК-ОГПУ, в отличие от периода «военного коммунизма», судебно-следственные функции были несравненно сокращены (в начале 1922 г. формально вовсе изъяты), уже вскоре они вновь были возвращены, даже в виде права «внесудебной расправы вплоть до расстрела в отношении лиц, взятых с поличным на месте преступления при бандитских налетах и вооруженных ограблениях». Правопреемник ВЧК-ГПУ — ОГПУ при НКВД продолжало действовать теми же мерами. Причем на законность и гуманизм деятельности чрезвычайных органов ОГПУ на практике не оказывали влияния даже многие положения Уголовно-процессуального кодекса РСФСР 1923 г. Отсутствовала продекларированная публичность судебных заседаний и оглашения приговора (ст. 19, 21). Для признания виновности, в нарушение положений ст. 62 УПК РСФСР, достаточно было лишь свидетельских показаний. Выяснения, наряду с обстоятельствами, уличающими виновного, обстоятельств, его оправдывающих (ст. 113-114), в подавляющем числе случаев, также никто не требовал. Для получения необходимых следственным органам показаний была широко распространена практика применения мер морального и физического воздействия на обвиняемых, категорично запрещаемая ст. 139, 168, 169.

Вместе с тем, официально главной целью применения различных мер уголовной репрессии была не сама репрессия, а предупреждение преступлений. Однако в этом необходимо было постоянно убеждать население; об этом приходилось постоянно напоминать правоприменителям. Например, так: «применение уголовной репрессии имеет целью предупреждение преступлений; но она поглотает по существу все остальные, так как и исправительно-трудовое воздействие на преступника совершается нами в целях предупреждения с его стороны новых преступлений, и, воздействуя на иные слои общества путем угрозы репрессией, мы стремимся предупреждать преступления, и запирая того или иного преступника в тюрьму или расстреливая его, мы также стремимся предупредить новые преступления».

Однако в период усиления советской государственности, укрепления ее политических и идеологических основ карательные элементы юридической ответственности и наказания явно преобладали над ее воспитательными и ресоциализующими моментами, и не только в уголовно-правовой и пенитенциарной сферах, но и в иных, например, в административно-правовых отношениях. Эта черта была характерна и для дооктябрьской России, а также для периода становления советского государства и его существования в рамках командно-административной системы управления вплоть до начала 1960-х гг. И если в царское время в административном порядке решался вопрос только о ссылке, высылке, отправке на каторгу (вторая половина XVIII в.), то в периоды становления и укрепления советского государства во внесудебном (административном) порядке применялась даже высшая мера наказания — расстрел. Например, в годы революции и Гражданской войны — военными патрулями или отрядами ВЧК, а позже так называемыми «тройками». При этом исследование обстоятельств дела, личности виновного, мотивов и других факторов, индивидуализирующих ответственность, совершенно не предусматривалось. Так, в обязательной для всех местных советов резолюции Петроградского Совета от 14 января 1918 г. говорилось: «Пойманных с поличным и вполне изобличенных спекулянтов отряды расстреливают на месте. Той же каре подвергаются члены отрядов, изобличенные в недобросовестности».