Курс. Террор дискуссии и практика
 Скачать 1.16 Mb.
|
|
всей совокупности борьбы трудовой народной армии". Конечно, необходимо было считаться с "техническими условиями террористической борьбы", но характер "самого задания определялся не ими..."638. По словам Чернова, таково было то основное "новое", что внесла ПСР в постановку вопроса о терроре. В эпоху "Народной воли" такой постановки не могло быть, да этим вопросам просто и неоткуда было возникнуть. Вывод Чернова сводился к тому, что поправка, с самого начала внесенная эсерами в постановку вопроса о терроре, таким образом, вполне "отвечает нашим взглядам на дух нашего движения". Он заявлял: "Основная идея этой поправки приемлется нами без всяких оговорок. И даже более того - мы попытаемся довести ее до самых последних ее логических последствий, и только в этом направлении признаем мы необходимость пересмотра вопроса о террористическом элементе в программе наших действий"639. В чем же заключался основной промах в партийной террористической практике? В том, что теоретически ясно сознавая отличие своего террора от террора народовольцев, партия эсеров организационно начала его копировать. И даже более того, замечал В.М.Чернов, она пробовала усугубить черты специализации и обособления террористической деятельности. Возводя свою технико-организационную обособленность и изоляцию в принцип, в норму, члены БО тем самым предопределили и основной метод своей работы: «Постоянное одиночество и постоянное ношение маски - таков стал их удел. Доведенное до nec plus ultra революционное филерство за высокопоставленными лицами, с целью "выяснить наблюдением" открыть уязвимый пункт их личной жизни и направить в него террористический удар - вот что представляла собой вся террористическая деятельность..."640. По словам Чернова, в это время казалось, что вопрос об организационной технике террористической борьбы решен раз и навсегда. Для самочувствия всей партии "законная" оторванность боевиков была болезненна, но этого, казалось, требовали интересы дела. Рост революционного движения и сопутствующий ему энтузиазм сглаживал возникавшие трения, не доводя их до "шумных конфликтов". Все легко "улаживалось за кулисами организационной жизни, и громадное большинство партии совершенно не ощущало никаких шероховатостей, а потому могла даже и не подозревать об их существовании"641. Поражение революции привело к тому, что смутное беспокойство в партии стало нарастать. Трения, шероховатости, организационные недочеты стали восприниматься болезненнее. Изнанка террора стала намного заметнее. Ярко она проявилась в произведениях Б.В.Савинкова. Превращение революционера в "охотника на противника", его образ жизни без новой духовной пищи доводят героев Савинкова до духовного оскудения и превращения в комок нервов. Но, замечал Чернов, ведь этого мало. Сюда присоединяется неизбежный отрыв от остальных отраслей партийной работы. Хорошо тому, кто до вступления в БО успел пройти разностороннюю школу общепартийной работы. По В.М.Чернову, это важно потому, что "в меру многогранности этой предварительной партийной "выучки", в меру длительности этой школы практического социализма человек может запастись надолго - иногда на всю жизнь - широким политическим критерием оценки своей деятельности. Но если только в этой "выучке", в этой "школе" были пробелы... - опасность психологического отчуждения неминуемо вступает в свои права... Этот процесс может дойти до таких пределов, когда уже не террор существует для партии, а партия для террора"642. По мысли Чернова, идея нравственной неравноправности работника любого из видов массовой работы с террористом есть идея убийственная и для партийного единства, и для того социалистического духа, которым диктуется именно теснейшее общение с массами, "хождение в народ", хождение в крестьянство, хождение в пролетариат. И это идея глубоко ложная по самому своему существу. Вместе с тем Чернов, констатируя, что жизнь сильнее логики, соглашался с тем, что в одном отношении террористическая деятельность имеет серьезные отличия от всех других. Он писал: "Ежечасная, ежеминутная готовность убить и умереть, умереть и убить - может ли не создавать совершенно особенной психологии? и можно ли носителей такой психологии объединить с носителями психологии более, если можно выразиться, обыденной в единое целое на началах не формально лишь, а действительно морально-психологического равенства? И как? Где выход?"643. Выход, находил Чернов, только один и заключается в том, чтобы террористическая борьба перестала быть специальностью в ряду других специальностей. Она должна быть не специальностью, а добровольной, временной службой, по образу и подобию военной практики набора добровольцев, "охотников", выкликаемых из общего строя для участия в рискованной операции и вновь возвращающихся в строй после ее окончания. Нечто подобное, считал Чернов, должно быть и с террористической деятельностью, но гораздо большим основанием - и нравственным и утилитарно-тактическим. Каковы же эти основания, с помощью которых Чернов хотел придать террору "второе дыхание", убрав те недостатки, о которых он говорил выше? На террористическую работу можно идти только с общепартийной работы. На террористическую работу можно идти только с намерением - раз будет суждено вернуться - снова стать в ряды работников среди массы. Безбоязненно идти в террор может только тот, кто ценит массовую работу не фальшивой монетой абстрактного признания, а полноценной монетой любви к ней, как к основному жизненному призванию; кто идет на террор с тем, чтобы после снова вернуться к народу, к массам, не удерживаясь мыслью о возможности на массовой работе снова попасться и рассчитаться и за нее, и за участие в терроре. Предвидя упрек за "благие пожелания", В.М.Чернов приводит аргумент возможных оппонентов о том, что его "логика наивысшей партийной солидарности, тесной связи, духовного общения и т.д. и т.д., не считается, однако, с другой, безжалостной и непреклонной логикой: логикой практики борьбы"644. По этой логике, без организационного обособления террористов от нетеррористов успех невозможен. Подобному категорическому утверждению Чернов противопоставлял "столь же категорическое противоположное утверждение": "Я полагаю, - заявлял он, - что крайнее обособление Боевой Организации было ее ахиллесовой пятой, было источником ее слабости в наиболее решительный, критический момент нашей истории: в период Sturm und Drang'а 1905-1906 гг."645. Таким образом, оставаясь сторонником террора, В.М.Чернов считал необходимым изменить его организационные формы. По многим пунктам он шел вслед за "Заключением" Судебно-Следственной Комиссии, по сути дела снимая с себя и со старого ЦК свою долю ответственности за Азефа и неудачи БО. Представляется, что одной из возможных причин, по которым Чернов не опубликовал статью, было то, что эта его позиция была уж слишком откровенной и давала простор для самых разных обвинений в его адрес. По существу же можно сказать, что вся статья носила печать конъюнктурной легковесности, выражавшейся в подмене серьезного анализа красивыми и логичными аргументами. Отметим только, что если бы В.М.Чернов проанализировал опыт «местного» террора, а не одной только «замкнутой» БО, то вся его стройная схема разлетелась бы, как слишком схоластическая. Она была красива, но строить, основываясь на ней, террористические организационные структуры было немыслимо, тем более в это время, когда от партии остались лишь осколки. Дискуссия о терроре была прервана войной, но передовая статья в последнем номере "Знамени труда" была уже явно антитеррористической. Наконец, после длительного осторожного ухода от вопроса о террористическом элементе в партийной тактике в апреле 1914 г. неизвестным автором (вероятно, Н.Д.авксентьевым) было заявлено: "Мы переживаем пока момент, когда наш боевой дух должен гнать нас не на спорадические вспышки, а в широкие массы рабочих, крестьян, ж-д пролетариата"646. Таким образом, отказ от террора в тактике партии был сформулирован анонимным автором передовицы совершенно ясно и недвусмысленно. Но совершенно очевидно, что данное решение не имело и не могло иметь значения общепартийного закона. Тем более, что вполне вероятной представляется возможность принятия диаметрально противоположного решения на планировавшемся съезде партии, т.к. в местных партийных организациях террористические настроения оставались еще весьма и весьма сильными. Жандармский генерал А.И.Спиридович в первом издании своей книги «Партия социалистов-революционеров и ее предшественники», вышедшем в 1916 г., подводя итог, писал: «...террор, особенно центральный, - вот главное средство борьбы, к которому обратится ПСР, как только наступит время, благоприятное для ее работы»647. Тем не менее очевидно, что террористическая тактика потеряла многих своих защитников и приверженцев и в атмосфере длительного отсутствия партийных террористических актов позиции ее адептов становились все более и более шаткими. Дискуссию о терроре только формально можно рассматривать, как спор об одном из средств в тактическом арсенале партии. Формально дело так и обстояло, но фактически вопрос был намного шире. Дело в том, что террористическая тактика с момента возникновения партии являлась тем пунктом, вокруг которого происходило самоопределение и отделение эсерства от социал-демократической среды. Именно террористическая тактика (наряду с "социализацией земли") провела резкий водораздел между эсерами и социал-демократами в начале ХХ века (хотя перечень расхождений, в том числе и концептуальных, был намного шире). Сентенцией являлись слова "Эсер без террора - не эсер". Террор рассматривался эсерами (и не только ими) как своего рода свидетельство их ультрареволюционности, решимости вести бескомпромиссную борьбу с царизмом, не останавливаясь перед крайними средствами. Не вызывает сомнений, что ряд удачных покушений в 1902-1905 гг. имел громадный резонанс в обществе и привел к огромному росту авторитета партии эсеров. Представляется, что ожесточенные споры по, казалось бы, уже решенному жизнью вопросу объясняются помимо прочего и психологической невозможностью для значительной части эсеров отказаться от того, что уже вошло в плоть и кровь эсерства, в его образ. Вообще проблема отношения самих эсеров к террору не так уж однозначна и прямолинейна. Мы сталкиваемся с тем, что в более поздних мемуарах или статьях некоторые противники террора представляются намного большими антитеррористами, чем были на самом деле. И здесь дело не только в том, что они себя (или их) "обеляют" задним числом, но и в путанице и в смешении понятий. Так, «массовика» С.Н.Слетова, имевшего крупные столкновения с Е.Ф.Азефом еще перед революцией 1905-1907 гг. не следует, как обычно, сразу же зачислять в противники террора как такового. В 1906 г. он была агентом БО в Москве, а его личное участие в качестве извозчика в деятельности БО ПСР в конце 1909 - начале 1910 г., т.е. в самое глухое и неблагоприятное для террора время тем более заставляет отказаться от столь прямолинейных суждений. С точки зрения психологии, здесь особенно интересно, что С.Н.Слетов, ставя под угрозу свою жизнь (в случае ареста со своими предыдущими "грехами" и скорострельной послереволюционной судебной практикой он вряд ли мог бы рассчитывать даже на каторгу), через полтора года сам пришел к отрицанию террора или по крайней мере его своевременности. Эволюцию взглядов на террор мы обнаруживаем и у М.А.Натансона, в 1903 г. имевшему разногласия с социал-демократами только по аграрному вопросу, но ставшему пару лет спустя сторонником террора. Представитель партии в МСБ И.А.Рубанович в 1909 г. подает заявление о снятии себя с этой должности из-за несогласия с решениями V Совета партии о терроре, хотя до этого (за исключением, может быть, кулуарных разговоров) своих взглядов в партийной печати не афишировал. Или М.В.Вишняк, оговаривавший при своем вступлении в партию в 1905 г. отсутствие симпатии к террору и написавший передовицу в "Знамени труда" о смерти П.А.Столыпина, где антитеррористические настроения найти весьма сложно. Или "бабушка" Е.К.Брешко-Брешковская, убежденная "массовичка", никогда не перестававшая отдавать приоритет работе в крестьянстве, но кланявшаяся Азефу за убийство В.К.Плеве,. Чаще всего "скептики" не отрицали террора в принципе, но были недовольны или чрезмерным увлечением им (в ущерб массовой работе) или поведением боевиков, или большими денежными тратами и т.д. В этом плане примечательно признание И.И.Ракитниковой членам ССК о ее настроениях в 1906 г.: "...если я приезжала в Москву или Петербург, то как представитель или по разным делам, а работала я главным образом всегда в области и, быть может, у меня сказывалось то отношение, которое было и у некоторых других товарищей по отношению к Боевой Организации, т.е. некоторое непонимание и недовольство именно ее слабой продуктивностью, а затем крайней обособленностью ее, а затем, может быть, отчасти тут играли роль преувеличенные слухи о том, что все эти боевые дела очень дорого стоят партии"648. Но дискуссию сторонников и противников террора нельзя рассматривать только в этой плоскости - плоскости спора иррационального с рациональным. Он затрагивал вопрос о самом характере партии. Противники террора достаточно логично ставили вопрос о том, что массовой партии, партии, делающей свою политику через массы, террор не только не нужен, но и вреден. Аргументация такого рода хорошо известна не только по высказываниям противников террора в эсеровском лагере, но и по многочисленным выступлениям всей российской социал-демократии. Как ни парадоксально, но их главный тезис: террор - оружие заговорщиков, получал яркое подтверждение в теориях наиболее последовательных сторонников террористической тактики, как, например, у группы "инициативного меньшинства". И совершенно не случайно, что последние решительно отказывались от концепции массовой партии. Но было бы неправомерно выдавать взгляды этой малочисленной и неавторитетной в партии группы за взгляды партии эсеров в целом. С другой стороны, сторонники террора не во всем были не правы, когда заявляли, что массовая партия в российских условиях - это самообман, что у того, что называлось эсеровской партией, скажем в 1909-1910 гг., кроме литературно-издательской деятельности и террора других сторон деятельности уже не было. В черновиках В.М.Чернова, хранящихся в ГАРФе, есть записи, которые он вел во время обсуждения вопроса о терроре на V Совете партии. Крайне любопытны следующие строки: «1. Какими аргументами я не буду пользоваться. А) Без террора мы не с.-р.-ы. б) Сущ/ествует/ тирания - значит должен сущ/ествовать/ и террор. в) Без террора мы не получим доступа к крестьянству. г) Без т/еррора/ массам нечего делать. Массы требуют - следовательно... д) Конференции решили... Нет императ/ивных/ мандатов»649. Традиционное для советской историографии мнение, что политические "итоги террора социалистов-революционеров оказались равны нулю"650, требует пояснений. Можно по-разному относиться к такому жестокому средству борьбы, как индивидуальный политический террор, но вполне объективным представляется то обстоятельство, что эсеровский террор серьезно повлиял на революционизирование российского общества (по крайней мере некоторых его слоев) накануне революции 1905-1907 гг. и обеспечил рост авторитета партии в 1902-1905 гг. Стремление социал-демократов (перешедшее затем в советскую историческую литературу) умалить значение оппозиционного терроризма как орудия борьбы игнорировало хотя бы такое обстоятельство, как отношение властей к террору. Достаточно напомнить, как царь, П.А.Столыпин, великие князья, отдельные министры были вынуждены согласовывать свои передвижения с начальником Петербургской охранки А.В.Герасимовым и не покидать порой своих жомов и резиденций целыми неделями (что доводило их до ярости за свое бессилие). А.В.Герасимов восклицал: «А трудно себе представить, что случилось бы с Россией, если бы террористам удалось в 1906-1907 гг. совершить два-три удачных «центральных» террористических акта. Надо знать, какое смятение вносили такие террористические акты в ряды правительства. Все министры - люди, и все они дорожат своей жизнью. Когда они начинали чувствовать себя в опасности, вся работа расстраивалась. Растерянность правительства в 1904-1905 гг. во многом объяснялась паникой, созданной успешными покушениями на Плеве и великого князя Сергея Александровича. Если бы в дни Первой государственной думы был бы убит Столыпин, если бы удалось покушение на Государя, развитие России сорвалось бы гораздо раньше»651. Не менее примечательна мотивировка Николая II (высказанная П.А.Столыпину и переданная последним А.В.Герасимову) отказа английскому королю Эдуарду VII провести их встречу в Петербурге: «Он привык у себя в Англии свободно повсюду ходить, а потому и у нас захочет вести себя так же. Я его знаю, он будет посещать театры и балет, гулять по улицам, наверно, захочет заглянуть и на заводы и на верфи. Ходить с ним вместе я не могу, а если он будет без меня - вы понимаете, какие это вызовет разговоры. Поэтому будет лучше, если он сюда не приедет, - так мотивировал Государь свой отказ»652. Встреча состоялась весной 1908 г. в Ревеле и была построена так, что «все без исключения торжественные приемы должны были происходить на судах русской и английской эскадры»653. Лишь отчасти справедливой представляется и другое, также весьма характерное для отечественной историографии утверждение, что "хотя террористическая деятельность и способствовала в известной мере популярности эсеров, однако причиненный ею ущерб был неизмеримо большим. Дело Азефа нанесло сильнейший удар престижу социалистов-революционеров. Оно свидетельствовало о внутреннем разложении партии как результате увлечения террором, проповеди индивидуализма, неустойчивости организационных принципов"654. Прежде всего вызывает возражения попытка постановки знака равенства между террором и провокацией. Да, действительно, общественным мнением того времени такой знак практически и был поставлен, но это вряд ли правомерно. Ведь провокаторы существовали во всех партиях, в том числе и не занимавшихся террором, причем иногда они занимали видные партийные посты. Так, например, не нужно забывать, что Р.В.Малиновский являлся председателем думской фракции большевиков и членом ЦК этой партии |