Три века северной столицы
 Скачать 2.75 Mb.
|
|
ПЕРВЫЙ ДОМ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА От малой хижины возрастает город. Из разговора Петра I с механиком Нартовым На Петровской набережной есть маленький садик, его деревьям более 100 лет. Сквозь их зелень виден небольшой краснокирпичный дом с железной крышей. Это футляр, он укрывает от ветра, дождя и снега домик Петра I — первую жилую постройку Санкт-Петербурга. Итак, в 1703 г. под защитой бастионов Петропавловской крепости на Городском (он также именовался и Березовым) острове, как тогда называлась Петроградская сторона, развертывалось строительство города. Троицкая площадь была центральной площадью строящегося города. Здесь в течение первых трех десятилетий размещался порт, устраивались торжества и казни, сооружались дворцы вельмож. Здесь же по приказу Петра была построена его первая петербургская резиденция — знаменитый домик, сохранившийся до наших дней. В ноябре 1703 г., как сообщала первая русская газета «Ведомости», «пришел к Санкт-Петербурху корабль голландской с товары: с питьями и с солью». Товары эти были закуплены казной; радушно встреченную команду корабля щедро наградили, причем было объявлено, что награду получит также команда второго и (в меньшем размере) третьего корабля, которые придут с грузами в новый порт России на Балтике. Выгодные условия торговли через петербургский порт побуждали западноевропейские кампании с каждым годом расширять торговлю с Россией. И к причалам у Троицкой площади подходило все больше кораблей под английскими, голландскими, немецкими и другими флагами, и даже из далеких Венеции и «Гишпании». В 1703 г. в Петербург прибыл один торговый заморский корабль, в 1722 г.—116, в 1724 г.— 240, а в 1725 г. здесь побывало уже 914 иностранных торговых кораблей. Первоначально район порта застраивался небольшими деревянными домами, но в начале второго десятилетия XVIII в. на мысу, образуемом Невой и Большой Невкой (у нынешней стоянки «Авроры»), уже высились каменные палаты первого губернатора Петербурга Меншикова, канцлера Головкина, неподалеку от них возведенные также в камне дома сибирского губернатора Гагарина и вице-канцлера Шафирова. Позже, в 1726 г. в доме Шафирова начала свою работу Академия наук, а в соседнем доме велись занятия гимназии, существовавшей при Академии. Неподалеку от домика Петра стоял деревянный дом генерала Брюса, откупленный после смерти владельца казной для заседаний Синода Здесь же находился маленький домик престарелого учителя Петра Никиты Зотова Некоторые дома были своеобразны по архитектуре. Например, деревянные большие палаты Бутурлина увенчивались куполом, украшенным изваянием Бахуса—бога вина и веселья. В центре площади высился небольшой деревянный Троицкий собор. С правой стороны площади (если смотреть от Невы) стояло мазанковое строение, в которое в 1714 г. был переведен Сенат, ранее находившийся в Петропавловской крепости. Здесь же начали свою работу так называемые коллегии, учрежденные в 1718 г. Левее, в глубине площади, в первые годы находилось бревенчатое строение Гостиного двора, состоявшего из наспех выстроенных, без печей и окон, нескольких десятков лавок. Этот Гостиный двор простоял недолго и ночным пожаром в 1710 г. был уничтожен в течение одного часа. Домик Петра был срублен из обтесанных сосновых бревен саардамскими плотниками по типу голландских домов за три дня — с 24 по 26 мая 1703 г. А 28 мая здесь уже состоялось торжественное празднование по случаю возвращения Россией приневских земель. «При пушечной пальбе» Петр со своими ближайшими сподвижниками посетил «дворец и изволил в нем кушать». В документах тех лет перовский домик называют то «дворцом», то «старами красными хоромцами» (красными — значит красивыми). И это не случайно. Несмотря на небольшие размеры (длина около 12 метров, ширина 5,5 метра), он привлекает внимание своим необычным внешним видом. В домике семь окон, из них три обращены к югу — на Неву, одно на запад — к Петропавловской крепости, два — на север, со стороны входа в домик, и одно — на восток. Остекленные свинцовые оконные переплеты на ночь прикрывались ставнями и запирались болтами. Размеры окон не одинаковы, двери тоже разного размера. Петру приходилось нагибаться, проходя в них. Самая высокая дверь в домике имеет в вышину 182 см, тогда как рост Петра был 204 см. Домик крыт дощечками в виде черепицы. Посреди крыши, в знак того, что здесь было жилище «капитана бомбардирской (т. е. артиллерийской) роты», как числился Петр в армейских списках, стояла деревянная модель мортиры, а на углах крыши красовались вырезанные из дерева и ярко раскрашенные изображения пылающих бомб. Комнаты домика, разделенные узким коридором сеней, отличались скромностью внутреннего убранства. Стены были обтянуты выбеленным холстом; косяки, двери и ставни покрыты росписью в виде букетов цветов. Здесь стояли простое кресло и скамейка собственноручной работы Петра, его токарный станок, простой стол, на стене висели плотничьи инструменты. В домике не было печей, Петр жил здесь только в летнее время, находясь зимой, большей частью в походах. Как говорит легенда, к этому домику Петр в качестве кормчего привел первое торговое фрисландское судно с товарами, угостил обедом шкипера, который никак не мог себе представить, что был во дворце у императора, и обошелся с Петром по-товарищески. Царь представил ему жену. Шкипер подарил ей сыр, сказав, что подобного она никогда не ела, и, довольный ее ответом, вынув из-под полы кусок полотна, просил принять на рубашки. «Ну, Катя, — сказал Петр, — ты теперь будешь нарядна и горда, как императрица! Какая ты счастливая! Тебе бы век не видать таких рубашек!» Шкипер просил поцеловать его за подарок. В эту минуту, как рассказывает Штелин, вошел к царю Меншиков в орденах и, не зная ничего, стал докладывать почтительно о делах. Шкипер смутился. Но царь приказал выйти Меншикову и убедил голландца, что в Петербурге господа со звездами и лентами нередко являются с любезностями ко всякому, кто имеет деньги, чтобы занять у него, и советовал беречься их. Голландский купец поверил царю и стал продавать ему свои товары, и только под конец, когда к царю явился капитан с рапортом о смене, купец понял шутку царя, упал к его ногам и просил извинения. Петр милостиво поднял его, купил все его товары и вдобавок пожаловал ему многие привилегии на будущее время. После постройки Летнего дворца на территории Летнего сада домик перестал служить Петру жилищем и сохранялся как историческая достопримечательность Петербурга. В 1731 г. он был «защищен от влияния непогод особенною постройкою». Спустя 30 лет была благоустроена ранее захламленная территория вокруг него; проезд к нему расчистили от штабелей дров, в этом месте запретили разгрузку леса с барж. Для наблюдения за состоянием домика была учреждена специальная комиссия, и тогда же провели небольшие реставрационные работы. После этого реставрация домика производилась неоднократно, так как «особенная постройка» не могла предохранить его от разрушительных действий частых наводнений. Особенно отразились на состоянии домика наводнения 1777 и 1824 гг. 10 сентября 1777 г. «от великой бури и наводнения венцы домика, внутри полы и часть балок, также двери и окна с косяками и ставнями сильно повредило». В 1784 г. над ним был сооружен новый каменный чехол в виде галереи. Но еще большие повреждения были причинены зданию страшным наводнением 1824 г. В 1844 г. прежняя крытая галерея вокруг домика была перестроена — над ним возвели каменный шатер с застекленными арками под железной крышей. Эта сохранившаяся до наших дней надстройка (возможно, с частичными переделками, относящимися к 1889 г.) спасла домик от немецких зажигательных бомб в годы войны. В 1875 г. вокруг домика был устроен сад, обнесенный чугунной оградой, а в саду установлен бронзовый бюст Петра I — упрощенная копия бронзового бюста работы К. Растрелли. Галерея — 1) длинное крытое помещение, в котором одна из продольных стен заменена колоннами или столбами; длинный балкон; 2) удлиненный зал со сплошным рядом больших окон в одной из продольных стен. Внешний вид домика дошел до наших дней почти без изменений—не сохранились только резные деревянные украшения кровли. *** Александр Сумароков К домику Петра Великого В пустынях хижина состроена сия, Не для затворника состроили ея: В порфире, с скипетром, с державой и короной Великий государь имел жилище в оной. Льзя ль пышный было град сим домом обещать? Никто не мог того в то время предвещать; Но то исполнилось; стал город скоро в цвете… Какой сей домик мал, так Петр велик на свете. 1756 *** Некоторые изменения во внутренней планировке домика были произведены в дореволюционное время, когда это здание в течение почти столетия использовалось как часовня. Тогда были перегорожены сени и в южной стене прорублена дверь. В домике еще при Петре висела икона нерукотворного образа Спасителя. По преданию, она принадлежала кисти известного иконописца времен царя Алексея Михайловича Симона Ушакова, являлась одним из образцовых произведений и очень уважалась и почиталась Петром. Это почитание не ослабевало и впоследствии у петербуржцев: число богомольцев, стекавшихся в домик Петра, все увеличивалось и с течением времени он обратился в часовню, где шли молебны и возжигались свечи. Часовня стала доходной статьей, и о ней заспорили две церкви: Троицкий собор и церковь Зимнего дворца. Победила последняя, и часовня была приписана к ней. Проведенные капитальные реставрационные работы в основном вернули домику его первоначальный облик, и с 1930 г. он открыт для обозрения как музей. В комнатах домика сохраняются предметы обстановки и утвари первой четверти XVIII в., представлен здесь и такой любопытный экспонат, как отливка оттиска руки Петра. У стен домика хранится принадлежавшая Петру лодка-верейка, по преданию, сделанная им собственноручно. В 1824 г. ее отреставрировали. АДМИРАЛТЕЙСТВО …Пишу, читаю без лампады, И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла. А. Пушкин Сырой ветер гнал сильный туман с моря; шумел поредевший ельник на Васильевских болотах; гнулись высокие сосны, кое-где еще торчавшие по городу; сдувало гнилую солому с изб и клетей, завывало в холодных печных трубах, хлопало дверями: много в то время пустело домов, потому что народ мер до последней степени от язвы, туманов и голода. Лихое, невеселое было житье в Питербурге. Вздувшаяся река била в бревенчатые набережные; качались, трещали крутобокие барки; снег и косой дождь наплюхивали целые озера на площадях и улицах, где для проезда брошены были поперек бревна, доски, чурбаны. На черном пожарище выгоревшего в прошлый четверг гостиного двора, что на Троицкой площади, торчали четыре виселицы, и ветер раскачивал в тумане четырех воров, повешенных здесь на боязнь и великое страхование впредь. По берегам реки, вдоль Невской першпективы, уже обсаженной с обеих сторон чахлыми деревцами, стучали топоры, тянулись тачки с песком, тележки с известью, булыжником, кирпичами. В грязи, в желтом тумане, на забиваемых в болотный ил сваях возникали каждый день все новые амбары, длинные бараки, гошпитали, частные дома переселяемых бояр. Понемногу все меньше становилось мазаных, из ивняка и глины, избенок, где еще недавно жили Головин, Остерман, Шафиров. Головин Федор Алексеевич (16501706) — гос. и военный деятель, дипломат. Генерал-адмирал. В 1689 г. заключил Нерчинский договор с Китаем. В составе «Великого посольства» был вторым послом. Ближайший помощник царя Петра по созданию русского флота и руководству внешней политикой государства. Только проворный светлейший уже давно успел выкатить себе деревянные палаты с башней, как у кирки, и присматривал местечко для каменного дворца. Многие тысячи народа, со всех концов России — все языки — трудились день и ночь над постройкой города. Наводнения смывали работу, опустошал ее пожар; голод и язва косили народ, и снова тянулись по топким дорогам, по лесным тропам партии каменщиков, дроворубов, бочкарей, кожемяк. Иных ковали в железо, чтобы не разбежались, иных засекали насмерть у верстовых столбов, у тиунской избы; пощады не знали конвоиры-драгуны, бритые, как коты, в заморских зеленых кафтанах. Строился царский город на краю земли, в болотах, у самой неметчины. Кому он был нужен, для какой муки еще новой надо было обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами,— народ не знал. Но от податей, оброков, дорожных и войсковых повинностей стоном стонала земля. А если кто и заикался от накипевшего сердца: «Ныне-де спрашивают с крестьян наших подводы, и так мы от подвод, от поборов и от податей разорились, а ныне еще и сухарей спрашивают; государь свою землю разорил и выпустошил; только моим сухарем он, государь, подавится»,— тех неосторожных, заковав руки и ноги в железо, везли в Тайную канцелярию или в Преображенский приказ, и счастье было, кому просто рубили голову, иных терзали зубьями, или протыкали колом железным насквозь, или коптили живьем. Страшные казни грозили всякому, кто хоть тайно, хоть наедине или во хмелю задумался бы: к добру ли ведет нас царь, и не напрасны ли все эти муки, не приведут ли они к мукам злейшим на многие сотни лет? Но думать, даже чувствовать что-либо, кроме покорности, было воспрещено. Так царь Петр, сидя на пустошах и болотах, одной своей страшной волей укреплял государство, перестраивал землю. Епископ или боярин, тяглый человек, школяр или родства не помнящий бродяга слова не мог сказать против этой воли: услышит чье-нибудь вострое ухо, добежит до приказной избы и крикнет за собой: «слово и дело». Повсюду сновали комиссары, фискалы, доносчики; летели с грохотом по дорогам телеги с колодниками; робостью и ужасом охвачено было все государство. Пустели города и села; разбегался народ на Дон, на Волгу, в Брянские, Муромские, Пермские леса. Кого перехватывали драгуны, кого воры забивали дубинами на дорогах, кого резали волки, драли медведи. Порастали бурьяном поля, дичало, пустело крестьянство, грабили воеводы и комиссары. Через Троицкую площадь шли семеновцы с медными киками на головах, в промокших кафтанах. Солдаты лихо месили по грязи и разом взяли на караул, выкатывая глаза в сторону государя. Чиновники, спешившие по своим делам, пробираясь по настланным вдоль лавок и домишек мосткам, низко снимали шляпы, и ветер трепал букли их париков. Простой народ, в зипунах и овчинах, иные совсем босые, валились на колени прямо в лужи, хотя и был приказ: «Ниц перед государем, идя по его государевой надобности, не падать, а снять шляпу, и, стоя, где остановился, быть в пристойном виде, покуда он, государь, пройти не изволит». Один только толстый булочник, ганноверец, в полосатых штанах, в чистом фартуке, стоя у дверцы булочной, где на ставнях были нарисованы какие-то смешные носатые старички, весело усмехнулся и крикнул, махнув трубкой: Гут морген, герр Питер! И Петр, повернув к нему багровое круглое лицо, ответил хрипло: — Гут морген, герр Мюллер! На набережной, между бунтами досок, бревен и бочек с известью, толпились рабочие. Туда же бежал в больших сапогах, с лотком пирожков, мальчишка, покрытый рогожей. А с того берега на веслах и парусе подходил полицейский баркас, кренился, зарывался в волны носом, и на носу его ругательски ругался обер-полицеймейстер. Все это обличало явный непорядок. А непорядок был вот в чем: посредине народа, в страхе великом обступившего бочку с известью, на бочке стоял тощий, сутулый человек без шапки. Волосы, спутанные, как войлок, падали косицами на плечи; горбоносое, изможденное лицо было темно и в глубоких морщинах; глаза провалились и горели люто; узкая бороденка металась по голой груди; ребра, обтянутые, собачьи, сквозили через дыры подпоясанного лыком армяка. Вытягивая руку в древнем двуперстном знамении, он кричал пронзительно дурным голосом: — Православные, ныне привезли знаки на трех кораблях. А те знаки — чем людей клеймить, и сам государь по них ездил, и привезены на Котлин остров, но токмо никому не кажут и за крепким караулом содержат, и солдаты стоят при них бессменно... — Верно... верно... — зароптала толпа. — Сами слыхали... Клейма привезены... Вот такой же кричал намедни. Сзади два усатых сержанта уже принялись расталкивать, гнать народ. Иные отошли, другие теснее, как овцы, сдвинулись к бочонку... Рваный же человек растопырил руку и, суя в нее пальцем, кричал: — Вот здесь, между большим и середним пальцем, царь будет пятнать, и станут в него веровать. Слушайте, христиане, слушайте... В Москве мясо всех уж заставили есть в Сырную неделю и в Великий пост. И на Соловки послали трех дьяков, чтобы монахов учить мясо есть. И весь народ мужеска и женска пола будет государь печатать, а у помещиков и у крестьян всякий хлеб описывать, и каждому будут давать самое малое число, а из остального отписного хлеба будут давать только тем людям, которые запечатаны, а на которых печатей нет, тем хлеба давать не станут. Бойтесь этих печатей, православные. Бегите, скрывайтесь. Последнее время настало... Антихрист пришел. Антихрист... Крестясь и отплевываясь, пятились мужики. Иные побежали. Закликали бабы... Смяли мальчишку в рогоже, опрокинули с пирожками лоток. Человек двадцать солдат лупили палками по головам и спинам. Рваный слез с бочки и пошел, наклонив голову. Перед ним расступились, и он скрылся за бунтами леса. Когда Петр, широко шагая через лужи, подошел к месту происшествия, солдаты уже разогнали рабочих, и только обер-полицеймейстер Ивашин таскал за волосы вятского, какого-то хилого мужичка, последнего, кто подвернулся под руку. Вятский, растопырив руки и согнувшись, покорно вертел головой по всем направлениям, куда таскало его начальство; Ивашин же с ужасом косился на подходившего царя: дело было нешуточное — бунт и его, полицеймейстера, недоглядка. «Пропал, пропал, пришибет на месте», — торопливо думал он, крутя за виски покорную голову. — Что? Кто? Почему? — отрывисто, дергая щекой, спросил Петр, и сам, схватив сзади за полушубок вятского мужичка, приблизил его тощее, с провалившимися щеками, смиренно-готовое к неминучей смерти лицо к безумным своим глазам. Приблизил, впился и проник, точно выпил всю его нехитрую мужицкую правду. «Господи Иисусе»,— посиневшими губами пролепетал вятский. Но Петр уже отшвырнул его и обратился к Ивашину: — Причину нарушения работ, господин обер-полицеймейстер, извольте рапортовать. Бритое, рябое лицо Ивашина подернулось серым налетом. Вытянувшись до последней жилы, он отрапортовал: — Пирожник пироги принес, народишко начал хватать безобразно, началась драка и безобразие, пирожника едва не задавили, пироги все потоптали. Соврал, соврал Ивашин, и сам потом много дивился, как он так ловко вывернулся из скверной истории,— гораздо хорошо соврал, глядя честно и прямо в царские глаза. Петр спросил спокойнее: — С чем пироги? — С грибами, ваше величество. Придерживая шпагу, Ивашин живо присел и, подняв из грязи, подал царю пирожок. Петр разломил, понюхал и бросил. — А этот, ваше величество,— Ивашин сапогом пихнул вятского мужичка в ноги,— всем им, ворам, зачинщик, крикун и вор. — Батогов! — Петр повернулся и зашагал косолапой, но стремительной поступью вдоль набережной к работам. Ивашин рысью, придерживая треугольную шляпу и шпагу, поспевал за ним. Вдоль топкого берега, куда били, расползаясь, черно-ледяные волны, копошились до трехсот человеческих фигур: орловцы и туляки в войлочных гречушниках, киргизы в остроконечных, как кибитки, шапках, с меховыми ушами, одетые в оленьи кофты поморы, сибиряки в собачьих шубах и иной бродячий люд, кто обмотанный тряпками, кто просто прикрытый рогожей. — Оглядывайся... Оглядывайся... Оглядывайся... — пошли негромкие голоса по всему берегу. Не жалея ни рук, ни спин, подгоняемые десятскими и еще более зорким взглядом царя, все эти изнуренные, цинготные, покрытые лишаями и сыпью строители великого города «бодро и весело», как сказано в регламенте работ, били в сваи, рысью тащили бревна, с грохотом сбрасывали их, пилили, накатывали; человек пятьдесят, стоя по пояс в воде, обтесывали торцы. Едко пахло мокрым деревом, дегтем и дымом от обжигаемых свай. Все эти люди были, как духи земли, вызванные из небытия, чтобы, не ропща и не уставая, строить стены, укрепления, дворцы, овладевать разливом рек, ловить ветер в паруса, бороться с огнем. Одного слова, движения бровей было достаточно, чтобы поднять на сажень берег Невы, оковать его гранитом, ввинтить бронзовые кольца, воздвигнуть вон там, поправее трех ощипанных елей, огромное здание с каналами, арками, пушками у ворот и высоким шпилем, на золоте которого загорится северное солнце. Грызя ноготь, Петр исподлобья посматривал на то место, где назначалось быть адмиралтейству. Там, на низком берегу, стояли длинные барки с дегтем, пенькой, чугунными отливками; кругом строились леса, тянулись тележки по гребням выкидываемой из каналов зеленоватой земли, и сколько еще нужно было гнева и нетерпения, чтобы поднялся из болот и тумана дивный город! А тут еще пирожки какие-то мешают!.. В конце стройки Петр свернул на мостки, сквозь доски которых под его шагами зачмокала вода. Здесь он вынул часы, отколупнул черным ногтем крышку — было ровно половина одиннадцатого — и шагнул в качавшийся и скрипевший о сваи одномачтовый бот. Скуластый матрос, в короткой стеганой куртке и в падающих из-под нее складками широких коричневых штанах, весело взглянул на Петра Алексеевича, сунул в карман фарфоровую трубочку и, живо перебирая руками, поднял парус. Тотчас лодка, бессильно до этого качавшаяся, точно напрягла мускулы, накренилась, мачта, заскрипев, согнулась под крепким ветром. Петр снял руку с поручни мостков, положил руль, и лодка скользнула, взлетела на гребень и пошла через Неву. Петр проговорил сквозь зубы: — Ветерок, Степан, а? Осклабясь, матрос прищурился на ветер, сплюнул. — Был норд на рассвете, ободняло,— ишь, на норд-вест повернул. — Врешь, норд-вест-вест. На это Степан усмехнулся, качнул головой, но не ответил: хотя с Петром Алексеевичем были они и давнишними приятелями-мореходами, все-таки много спорить с ним не приходилось. У строящегося адмиралтейства, где была уже вытянута сажен на полтораста высокая, из крепких бревен, пахнущая смолой набережная, Петр выскочил из лодки и, все так же, спеша и на ходу махая руками, пошел к пеньковым складам. Матросы, чиновники, рабочие и солдаты издалече заслышали косолапые и тяжелые шаги царя и, заслышав, низко нагнулись над бумагами и книгами, засуетились каждый по своему делу. Неяркое, как пузырь, солнце повисело полдня за еловой пусторослью и закатилось. Темно-красный свет разлился на все небо; как уголья, пылали края свинцовых туч, заваливших закат на тысячу верст; в вышину поднялись оттуда клубы черно-красного тумана; багровая, мрачная, текла Нева; лужи на площади, колеи, слюдяные окошки домиков и стволы сосен — все отдавало этим пыланием; и не яркими — бледными казались сыплющие искрами большие костры, разложенные на местах работ. Но вот яркой иголкой блеснула пушка на крепостном валу, ударил и далеко покатился выстрел, затрещали барабаны, и длинные партии рабочих потянулись к баракам. У бревенчатых длинных и низких строений, с высокими крышами, дымились котлы, охраняемые солдатами; в подходившей толпе, несмотря на строгий приказ, вертелись сбитенщики с крепким сбитнем, воры, офени и лихие люди, предлагавшие поиграть в зернь, в кости, покурить табачку; гнусили калеки и бродяжки; толокся всякий людишко, норовивший пограбить, поживиться, погреться. Давали, конечно, по шеям, да всем не надаешь — пропускали. В бараке усталые и продрогшие рабочие обступили котел, просовывая каждый свою чашку усатому унтеру, говорившему поминутно: — Легче, ребята, осаживай! Получивший порцию брел в барак, садился на нары и ел, помалкивая: пищу-де хаить нельзя — государева. Хлеб покупали на свои деньги, говорили, что в царский подмешивают конский навоз. С двух концов горящие над парашами лучины едва освещали нары, тянущиеся в три яруса, щелястые, нетесаные стены и множество грязного тряпья, развешанного под потолком на мочальных веревках. Набив брюхо, кряхтя и крестясь, полз народ на нары, наваливал на себя тулупы, рогожи, тряпье и засыпал до утреннего барабана. У дверей всю ночь шагал солдат в кивере, с перевязью, с большой алебардой, покашливал для страху и время от времени вставлял новую лучину. Строго было заказано — не баловать, а пуще всего зря языком не трепать... Камер-юнкер Берхгольц о рабочем дне Петра I: «Государь встает очень рано, так что в три и четыре часа утра присутствует в Тайном совете. Потом идет на верфь, где смотрит за постройкой кораблей и даже сам работает, зная это мастерство превосходно. В девять или десять часов занимается токарной работой, в которой так искусен, что решительно ни одному художнику не уступит. В 11 часов кушает, но не любит прохлаждаться за столом, а после обеда, отдохнув немного по русскому обычаю, идет опять смотреть какую-либо постройку или другую работу. Вечером отправляется куда-нибудь в гости или на ужин, откуда, однако, спешит возвратиться, чтобы раньше лечь в постель. Петр любил ходить к своему мундкоху-шведу, куда собираются знатнейшие господа и офицеры, русские и немцы, за угощение каждый платит по червонцу. Царь не любит никаких игр и охоты, или других увеселений. Лучшее его удовольствие — быть на воде. Вода составляет его настоящую стихию, он целый день иногда проводит на яхте, буере или шлюпке, в этом он никому не уступает, разве только одному адмиралу Крюйсу. Однажды, когда Нева уже почти замерзла и незамерзшей воды осталось только перед дворцом на сто шагов, он не переставал, однако, плавать взад и вперед в каком-то кораблике до тех пор, пока было возможно. Когда Нева совсем замерзла, то он приказал вдоль берега прочистить дорогу шагов на сто в длину и на тридцать в ширину, и здесь каждый день катался по гладкому льду на буере. Лица, все служащие во флоте, если имеют до него просьбу, то должны говорить ему не ваше царское величество, а Моn Неег Schout by Nacht, после чего он выслушивает и просителя отсылает к адмиралу». * * * Стране нужен был флот. Еще не умолкли пушки на Неве, а на только что сооруженных верфях на Сяси и Свири уже поспешно строились первые боевые корабли. Это еще совсем малые суда, скорее лодки. Большие суда и нельзя было возводить за Ладожским озером, так как Невские пороги не позволяли вывести их в море. И вот осенью 1704 г. со стапелей верфей у устья Сяси сошло около полуста кораблей, направившихся в Неву через Ладожское озеро. Ладожское озеро капризно и бурливо. Шторм на нем — явление частое. И первая эскадра малых судов русского флота на Ладожском озере попала в сильный штормовой ветер. Шесть дней ветер трепал корабли. До Петербурга добралась только часть судов, да и то сильно поврежденная. Этот случай заставил Петра задуматься над устройством судостроительных верфей ближе к заливу, к рейду кораблей. Осмотрены берега Невы, и Петр на заболоченном, покрытом девственным лесом северном берегу самого широкого протока Невы выбрал площадку, где раскинулось пять избушек безыменной деревушки, окруженных благоустроенным участком с выкорчеванными пнями, осушенной и распаханной землей. На том месте, где сейчас стоит здание Адмиралтейства, и была в ноябре 1704 г. основана судостроительная Петербургская верфь. В журнале Петра I в этот день была внесена запись: «Заложили Адмиралтейский дом и были в остерии и веселились, длина 200 сажен, ширина 100 сажен». |