Три века северной столицы

• Название: Три века северной столицы
• Дата: 20.07.2022
• Размер: 2.75 Mb.
• Имя файла: voznikshij-voleyu-petra-istoriya-sankt-peterburga-s-drevnih-vrem.doc
• Тип: Документы; #633885
• страница: 33 из 42

***
В январе 1919 г. в Петропавловской крепости расстреляны великие князья Романов Георгий Михайлович, Романов Николай Михайлович, Романов Дмитрий Константинович, Романов Павел Александрович.

«Слушали: Об утверждении высшей меры наказания чл. быв. императорск.-Романовск. своры. Постановили: Приговор ВЧК к лицам быв. имп. своры — утвердить, сообщив об этом народу».

***

Крепость Орешек заложили новгородцы на Ладожском озере в 1323 г. Петр I назвал ее Шлиссельбургом.

Николай Огарев писал:
А там далеко за Невой

Еще страшней чернелось зданье

С зубчатой мрачною стеной

И рядом башен. Вопль, рыданья

И жертв напрасных стон глухой,

Проклятий полный и страданья,

Мне ветер нес с тех берегов

Сквозь стуки льдин и плеск валов.

Дворец! Тюрьма! Зачем сквозь тьму

Глядите вы здесь друг на друга?

Ужель навек она ему

Рабыня, злобная подруга?
Первым узником здесь стала царевна Марья Алексеевна, дочь царя Алексея Михайловича. Есть свидетельства, что она умерла от голода. А вина ее заключалась в том, что царевна состояла в переписке с пер­вой женой Петра Великого Евдокией Лопухиной. Лопухина сначала была сослана в Суздальский Покровский монастырь и пострижена в монахини. Но Евдокия отказалась признать насильный постриг и носи­ла мирское платье. Она была молода, красива, 25 лет. Приехав по службе в Суздаль, генерал-майор Глебов увлекся ею. Петру донесли, и Глебова посадили на кол, а Евдокию сослали в Ладожский мона­стырь. После смерти Петра Екатерина I, видя в Лопухиной возможную претендентку на престол, велела заточить ее в Шлиссельбургскую кре­пость.

При бироновщине в крепость попали князья Долгорукие. Но уже через год — в 1740 г.— туда был водворен и сам Бирон с семьей.

Самый знаменитый узник Шлиссельбургской крепости, конечно, Иоанн Антонович.

Малышом, двух месяцев от роду, его провозгласили императором, но через год престол захватила Елизавета Петровна.

Детство свое пришлось Иоанну провести в северном краю, в Холмогорах под неусыпным надзором. Шестнадцати лет его тайно привезли в Шлиссельбург. Даже комендант не должен был знать, кто его уз­ник. Один из тюремщиков обучил его грамоте по Библии.

Воцарившись, Петр III навестил Иоанна, что произвело на молодого императора тяжелое впечатление: юноша был нервен, психически рас­строен...

При попытке подпоручика Мировича освободить Иоанна тот был убит, согласно тюремной инструкции.

XVII в. дал раскол; много хлопот доставляли властям, в частности, беспоповцы, называвшие императора антихристом, а чиновников — его слугами.

В Шлиссельбургскую крепость привезли раскольника-проповедни­ка Круглого, закованного в ручные и ножные кандалы. Вот как пред­писывалось его содержать; «посадить в палату такую, мимо которой бы народного хода никакого не было, и у оной палаты, где посажен будет, как двери, так и окошки все закласть наглухо в самом же скорейшем времени, оставя одно малое оконце, в которое на каждый день к про­питанию его, Круглого, по пропорции подавать хлеб и воду, и приста­вить к той палате крепкий и осторожный караул, и велеть оным крепко предостерегать, дабы к тому оконцу до него, Круглого, ни под каким видом никто б допускаем не был, и ником же образом оный Круглый утечки учинить не мог. Тако ж и тем определенным на караул при той палате солдатам, которые и пищу подавать будут, с ним, Круглым, ни­каких разговоров отнюдь не иметь под опасением за преступление тяг­чайшего истязания».

Практически замурованный колодник с первого дня отказался от подаваемого в оконце хлеба и брал лишь воду, а спустя две недели и ее брать перестал. Еще через две недели разобрали стену «палаты» и увидели, что Круглый умер.

В 1757 г. в крепость был заключен предводитель башкирского вос­стания Батырша. Восстание возникло на религиозной почве и было по­давлено. Батырша бежал, скрывался всю зиму в яме, но его поймали. В крепости он просидел, скованный по рукам и ногам, пять лет. Когда однажды часовой уснул, «оный колодник взял принесенный солдатом Хомуговым топор, поодиночке у капрала Никитина тем топором голову разрубил надвое; у солдата Хомутова головы левую сторону разрубил и правый висок проломил; у Лазарева в двух местах брюхо пропорото; у Епифанова, который был на часах, в двух местах голову разрубил же». Но убежать не удалось.

За попытки ограничить царскую власть в каземат Шлиссельбургской крепости попал князь Дм.Голицын.

В конце XVIII в., в 1792 г. в крепость заключают крупного деятеля и просветителя екатерининской эпохи Николая Новикова. Он издавал несколько журналов, открыл различные школы, выпустил множество разных книг. Первая русская общественная библиотека-читальня воз­никла тоже при содействии Новикова.

Состоя в масонской ложе, Новиков старался все же издавать оп­ределенные книги.

Так, в 1784 г. вышла работа немецкого ученого-богослова Арндта «Об истинном христианстве», запрещенная еще покойной Елизаветой. Императрица издает указ, запрещающий светским типографиям печа­тать духовную литературу. Усилились гонения на масонов, и Новиков был арестован и заключен на четыре года в камеру, где когда-то на­ходился Иоанн Антонович. Лишь в 1796 г. император Павел позволил ему поселиться в своем имении.

В это же время в Шлиссельбургской крепости сидели:

1) Савва Свирский — за фальшивые монеты;

2) сын пономаря Григорий Зайцев «за ложное и дерзкое разглаше­ние и буйственное поведение»;

3) беглый арестант Протопопов «за отвращение от веры и непови­новение церкви»;

4) бывший унтер-офицер Кузнецов «за фальшивые монеты на 10 лет»;

5) бывший поручик Карнович «за продажу чужих людей, за сочи­нение печатей и паспортов и дерзкое разглашение».

О Новикове же сказано: «за содержание масонской секты, за пе­чатание касающихся до оной развращенных книг».

Седьмым шел доктор Багрянский — «за перевод развращенных книг».

Поручик Федор Кречетов был из тех неугомонных во все времена людей, которые не могут без общественной деятельности. Он подавал императрице, Синоду, разным вельможам всевозможные проекты переустройства государства, увлекался французскими эн­циклопедистами, перевел книгу Пуфендора «О должности человека и гражданина». Императрица отнеслась к нему подозрительно, и в Рождество 1794 г. Кречетова привезли в Шлиссельбургскую кре­пость. Генерал-прокурор Самойлов докладывал Екатерине: «Из его мыслей и произносимых слов видно, что он не хочет, чтоб были монархи, а заботится более о равенстве и вольности для всех во­обще, ибо он, между прочим, сказал, что раз дворянам сделали воль­ность, для чего же не распространить оную и на крестьян, ведь и они такие же человеки».

В заключении Кречетов пробыл шесть лет, освобожден совершенно больным по случаю вступления на престол Александра I.

Также заключили в крепость в 1818 г. полковника Бока — «за намерение его представить лифляндскому дворянству проект вве­дения в России представительного правления». Спустя десять лет он сошел с ума.

Сидел в этой тюрьме надворный советник Рогов, явно ненормаль­ный. Вина его заключалась в том, что он, придя к себе на службу, стал писать от имени императора Павла указ, намереваясь огласить его в соборе. Даже семью Рогова отправили в Сибирь, а сам несчастный умер в заточении. И немудрено, ибо предписывалось «посадить оного Рогова в крепость в крепкую такую камеру, где бы оный никого видеть не мог, приставивши к нему для караула одного унтер-офицера и сол­дат трех человек... Разговоров с ним никаких, особливо о его деле, по которому он подвержен сему содержанию, отнюдь не иметь и ни под каким видом у него не спрашивать...»

Находился там и лишенный чина, бывший надворный советник Ко­лычев, постриженный когда-то в монахи, но сбежавший из монастыря. Его приговорили к вечному заточению.

Государственное преступление солдата Алашева состояло в том, что он, бросив камень, разбил фонарь в Зимнем дворце. Его присудили к трем годам.

При императорах Павле и Александре здесь сидели крестьянин Свирский за подделку ассигнаций и генерал-майор Раевский за кар­точную игру...

Были также арестанты, попавшие в крепость за дерзость начальст­ву, за противоправительственные сочинения, за незаконное присвое­ние земли, сектанты, участники бунтов...

При императоре Павле в Шлиссельбургскую крепость было заклю­чено 4 9 человек — 46 мужчин и три женщины. Из них 22 военных: от подпоручика до генерал-майора. Пятеро — гражданские чиновники.

Там были одна княжна, князь с женой, один купец, два ксендза, два поляка, несколько человек крестьян.

В списке узников крепости за 1821 г. указываются 18 человек. Это уже известный нам полковник Бок, подпоручик Калинин, барон Менус, польский ротмистр Мощинский — «безнравственный, буйный и безнадежный к исправлению» и оставивший память потомкам Н. В. Каразин — автор более шестидесяти научных работ, общественный де­ятель, особенно пользовавшийся популярностью у себя в Малороссии. Это был инициатор народного образования; Герцен вспоминал его как «неутомимого работника на общую пользу, бравшегося за все с не­обыкновенной энергией, толкавшегося во все двери и встретившего везде отпор, препятствия и невозможность в этой среде произвести что-нибудь путное».

Другие же находили Каразина двуличным, приспособленцем. Причина заключения Каразина в каземат неясна. Предположитель­но, его заподозрили в составлении антиправительственной проклама­ции, найденной у солдат Семеновского полка. Отсидел Каразин год и был выслан в свое имение.

Имеется также список узников Шлиссельбургской крепости за 1826—1870 годы. За что же они были заключены? Приведем неко­торые факты.

Сын театрального антрепренера Соковнин — за подлоги и мошенни­ческой сбор ополчения.

Регистратор Вишневский — за дерзкие выражения против прави­тельства.

Крепостной Сергеев — юродивый, за религиозные нелепости. Есаул Котельников — за отступление от православия. Чиновник Конов — за государственную измену. Минский помещик Черновский — за уголовные преступления. Шляхтич Шикер — за государственное преступление. Отставной чиновник Нимзе — за неосновательные доносы. Отставной генерал Деканор — за связь с дочерью. Священник Романов — за политические предсказания. Адельт, контролер польского банка — подлоги. Нилус — карточный шулер.

Зачастую сидели люди уже ненормальные. О священнике Романове, например, доносилось: «Нельзя описать всех подвигов этого несчаст­ного сумасброда, так они гадки и отвратительны. Каждый день надо мыть и его самого и комнату, потому что и при самых строгих наблю­дениях он всячески успевает вымазать себя с ног до головы собствен­ными испражнениями. Неугомонный крик и порывы все бить, ломать, коверкать с избытком становятся тяжки. Посему позволю себе сме­лость доложить вашему сиятельству, что ему необходимо постоянное лечение».

Самым молодым заключенным этой поры был 16-летний граф Ефи-мовский. Его за шалости исключили из пажеского корпуса и вдобавок высекли. Молодой граф обиделся и придумал себе герб с перефрази­рованной надписью: «На обломках самовластья напишем имена свои». Он хотел прижечь себе такое клеймо и организовать тайное общество для мщения.

Из декабристов в Шлиссельбургской крепости находились подпол­ковник Иосиф Поджио — восемь лет, Михаил и Николай Бестужевы — год, затем — в Сибирь, Иван Пущин, генерал-интендант Юшневский, мичман Дивов, князь Барятинский и другие.

В 1827 г. сюда попадают студент Василий Критский и канцелярский чиновник кремлевской экспедиции Данила Тюриниз — члены тайного общества, деятельность которого состояла из либеральных бесед да пе­ния «дерзновенных стихов».

Знаменитый революционер, теоретик анархизма Михаил Бакунин попал в крепость в 1854 г, и провел там три года (перед этим три в Петропавловке). Потом его сослали в Восточную Сибирь, откуда Ба­кунин бежал в Америку. Он вспоминал: «У меня открылась цинготная болезнь и повыпали все зубы... Страшная вещь — пожизненное заклю­чение: влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса... Что бы я ни делал, что бы ни читал, даже во время сна я не переставал чув­ствовать какое-то неспокойное ворчание в сердце и в печени: я раб, я мертвец, я труп... Если б во мне оставалась религия, то она оконча­тельно рушилась бы в крепости… Я одного только желал—не унизить­ся до того, чтобы искать утешения в каком бы то ни было обмане, со­хранить до конца в целости святое чувство бунта».

А между тем в крепость попадали и люди, совершенно противопо­ложные: например, курляндский дворянин Бринкен. Он надевал раз­ную военную форму, выдавал себя за графа и выбирал в магазинах от­резы дорогого сукна. Отделываясь под различными предлогами от при­казчика, он скрывался, не оплачивая сукно. Дело Бринкена царь пере­дал на рассмотрение курляндскому дворянству, и после Шлиссельбурга тот был лишен дворянского звания и отдан в солдаты под фамилией Егоров.

Полгода содержался в крепости граф Потоцкий, попавший туда за какие-то проделки совсем не политического характера. Граф обладал огромным состоянием и постарался сгладить свою жизнь заключенно­го. В его камере висели шторы, на стенах — картины, пол устилал ко­вер. Вокруг стояли кресла, обитые сафьяном. Арестантское ложе по­крывала лосиная кожа. Из рестораций ему привозили жареную теля­тину, рябчиков, фрукты, ликеры и водку. Последнюю — в огромных ко­личествах.

И каким контрастом явилось заключение земляка Потоцкого — поляка Бронислава Шварце, члена комитета польского восстания 1863 г.!

В начале ХХ века переведены были на русский язык его записки «Семь лет в Шлиссельбурге».

Вот тогдашнее жилище Шварце:

«Три шага в ширину, шесть — в длину, или, говоря точнее, одна са­жень и две, — таковы размеры третьего номера. Белые стены, с темной широкой полосой внизу, подпирали белый же потолок. На значитель­ной высоте находилось окно, зарешеченное изнутри дюймовыми же­лезными полосами, между которыми, однако, легко могла бы пролезть голова ребенка. Под окном, снабженным широким деревянным под­оконником, стоял зеленый столик крохотных размеров, а при нем та­кого же цвета табурет; у стены обыкновенная деревянная койка с то­щим матрацем, покрытым серым больничным одеялом; в углу, у двери, классическая «параша». На острове было необыкновенно сыро, в осо­бенности на северной стороне, где я сидел и где никогда не показы­валось солнце. Достаточно было белью пролежать несколько дней в камере, как оно совершенно покрывалось плесенью».

Далее Шварце пишет: «Хотя пища была хорошая, даже со сладким, но давали ее мало и только по разу в день. Три года я голодал, пока не привык».

Далее за 22 года (1884—1906 гг.) в Шлиссельбургской крепости просидело 69 узников. Это пропагандисты 70-х годов, члены «Земли и Воли», «Черного передела» и пр. Среди них — четыре жен­щины: Фигнер, Волкенштейн, Гинзбург и Коноплянникова.

В 1905 г. состоялось высочайшее повеление об упразднении Шлис-сельбургской государственной тюрьмы и существующей при ней ох­раны.

АКАДЕМИЯ НАУК
Наука не пиво, в рот не вольешь.
Русская поговорка
Образование в России стало насущной потребностью — именно этим объясняется появление множества проектов и докладов царю, в которых авторы излагали свои взгляды на необходимость просвещения.

В 1718 г. Петр I писал: «Сделать Академию, а ныне приискать из русских, кто учен и к тому склонность имеет, также начать переводить книги юриспруденции и прочие кто сие учинить сего году начало».

Петр неоднократно вспоминал русскую пословицу: «Легча де всякое новое дело с богом начать и кончить, нежели старое испорченное дело починить». Этой народной мудростью Петр I руководствовался при учреждении Академии наук.

К этому времени он сам был избран в члены Парижской Академии наук в 1717 г.

Смерть прервала деятельность Петра, и создание Академии было завершено при Екатерине I.

В апреле 1725 г. был предоставлен для будущих чле­нов Академии и студентов дом Шафирова на Петербургской стороне и дворец царицы Прасковьи Федоровны, строитель­ство которого к тому времени было вчерне закончено.

В декабре 1725 г. состоялось первое торжественное заседание.

Почти с самого начала своего существования Академия наук испытывала недостаток в помещениях. В связи с этим понятно возникновение ряда проектов зданий для нее. Каждый из них предусматривал решение здания не изолиро­ванно, а в комплексе с существовавшими в то время зда­ниями Кунсткамеры и дворца Прасковьи Федоровны.

В 1733 г. архитектор Трезини разработал проект акаде­мического здания, представлявшего собой двухэтажный дом, охватывающий с трех сторон Кунсткамеру и дворец Прасковьи Федоровны. Ни этот проект, ни несколько иная редакция его, принадлежащая архитектору Шумахеру, не были осуществлены.

В 1737 г. архитектором Ферстером был предложен проект, идея которого заключалась в строительстве нового здания симметрично зданию бывшего дворца Прасковьи Фе­доровны. При осуществлении этого проекта Кунсткамера с башней занимала бы центральное положение, по обеим сторонам ее были бы расположены одинаковые по величине, объему и архитектурной обработке здания.

Весьма интересный проект был выдвинут Канцелярией от строений. Содержание его заключалось в том, что здание, во всем подобное Кунсткамере, располагалось по другую сторону дворца Прасковьи Федоровны. Рядом с Кунсткаме­рой предусматривалось здание параллельно зданию Двенадцати коллегий, между которыми устраивалась гавань. Площадь перед зданием Двенадцати коллегий с монументом Петра I со стороны стрелки оформлялась открытой галереей.

Реальных возможностей для осуществления этого про­екта, очевидно, не было; кроме того, расположение двух зданий (подобных Кунсткамере) с башнями на близком рас­стоянии не признавалось удачным объемным решением.

Наконец, несколько слов о последнем известном нам проекте Ломоносова. Ломоносов предложил в 1757 г. объеди­нить все академические здания вместе наподобие шляхетского кадетского корпуса.

Время шло, но ни один из рассмотренных проектов не был осуществлен. И только через 50 лет после по­явления одного из первых проектов начато было строитель­ство дошедшего до нас так называемого главного здания Академии наук по проекту архитектора Кваренги.

Главное здание Академии наук строилось четыре года — с 1783 по 1787 г. Руководил строительством архитектор Жерве. Здание было выстроено довольно быстро (если при­нять во внимание строительную технику того времени и сезонность работ) и представляет собой трех­этажное здание, прямоугольное в плане и с незначительными выступами по бокам и в центре, с толстыми стенами, доходя­щими до полутора метров в нижних частях. Высокий, около трех метров, первый этаж трактуется как цоколь, облицованный крупными гранитными чистой ковки камнями. Выдвинутый вперед в центре здания цоколь служит основанием восьми­колонного портика ионического ордера (на всю высоту зда­ния) с фронтонным завершением. Профили антаблемента и подоконные тяги опоясывают здание со всех четырех сторон.

Две гранитные наружные лестницы (главного и дворового фасада) на выдвинутых вперед частях цоколя ведут во вто­рой этаж. Среднюю часть дворового фасада также украшает фронтон, поставленный непосредственно на карниз.

Здание в стиле строгого классицизма, грандиозный пор­тик которого на фоне гладких, лишенных каких-либо укра­шений стен, опоясанных тремя горизонтальными подоконными тягами простого профиля, более, чем какое-либо дру­гое, соответствует такому учреждению, как Академия наук.

Из внутренних помещений художественный интерес представляет вестибюль с одномаршевой с двумя площад­ками лестницей, ведущей из второго в третий этаж. На тор­цовой стене лестницы находится мозаика Ломоносова «Пол­тавский бой».

На третьем этаже две двери в торцовой стене ведут в конференц-зал, противоположная сторона которого укра­шена четырьмя колоннами коринфского ордера. Колонны отделаны искусственным мрамором. За ними полуциркульная ниша, перекрытая полусферическим кессонированным сводом. Лепные наличники, изображающие грозди винограда с листьями, обрамляют оконные и дверные проемы, над которыми поме­щены орлы со спускающимися гирляндами. Камин из белого мрамора между дверями. Потолок зала с ложным зеркальным сводом расписан по выкружным кессонам. В углах зала и середине стен роспись прерывается симметричным орна­ментом с аллегорическими изображениями.

Овальный зал интересен лишь своим плановым реше­нием: стены с четырьмя нишами и сводчатые потолки с ши­рокими карнизами — это все, что его украшает.

Малый конференц-зал, кроме лепных наличников входных дверей, никаких других художественных украшений не имеет.

Активная деятельность Петербургской Академии наук была обусловлена проходившими в стране важнейшими социокультурными сдвигами. Вслед за А. К. Нартовым, в 1712 г. создавшим первый станок с механическим суппортом, в 1764—1766 гг. И. И. Ползунов разработал проект и построил первую в мире паровую машину для приведения в действие заводских механизмов. В академических мастерских трудились десятки талантливых изобретателей. Механик Академии И. П. Кулибин в 70-х годах создал конструкцию однопро­летного моста через Неву, смастерил десятки новых точнейших приборов и машин, в том числе ледоходное судно. Различными рабочими машинами на уральских, олонецких, тульских, московских предприятиях управляли специалисты, окончившие цифровые, мате­матические или навигационные, а также другие технические школы. Развертывалось издание книг и резко улучшалась подготовка «руководителей работ». На просвещение обращают внимание официальные круги. Специфической чертой русской Академии было то, что она с самого начала являлась правительственной, а не общественно-научной организацией. Она имела твердый государственный бюджет, заботами Петра I обеспечена была превосходными вспомогательными учреж­дениями. Ей отдали в пользование образованную еще в начале века первую российскую библиотеку, а также созданную в 1714 г. знаменитую Кунсткамеру — музей с естественно-историческими кол­лекциями. Для ее нужд построили обсерваторию, физический кабинет, инструментальные мастерские, типографию, создали ана­томический театр, Ботанический сад, Гравировальную и Рисовальную палаты и ряд других подсобных учреждений.

В создании Академии непосредственное участие принимали некоторые крупные зарубежные ученые и философы, а также члены «Петровской ученой дружины». Особую активность проявил Лейбниц, чье заключение — «России нельзя быть без академии» — стало девизом для сторонников российского Просве­щения. Большую помощь оказали ученые Берлинской, Шведской, Болонской, Парижской академий. Лондонского королевского общест­ва. Научные кадры этих учреждений годами и десятилетиями оставались в России, творчески развивая главные направления деятельности молодых академических сил Петербурга. В составе новой академии первоначально преобладали европейские, в основном немецкие, ученые. Однако постепенно расширялся российский национальный контингент.

Определенное содействие этому процессу оказал академический университет, который просуществовал недолго: с самого начала его состав был малочисленным . Оживление системы обучения здесь связано было с именем М. В. Ломоносова, который, став куратором академиче­ского университета, уделял большое внимание этому учебному заведению, сыгравшему немалую роль в его собственной судьбе. Внимание Ломоносова к университетской молодежи способствовало формированию отечественных научных кадров .Первым президентом Академии наук был Лаврентий Блюментрост (1681—1734) — воспитанник академической гимназии пастора Глюка, медик-практик, до назначения президентом — лейб-лекарь императорского двора.

Большой след в истории Академии наук оставил швейцарский естествоиспытатель, математик, механик, физик, химик, физиолог Даниил Бернулли (1700—1782). Будучи блестящим экспериментатором, он многое сделал в области механики, гидродинамики и кинетической теории газов. Особое значение имели его работы по теории вероятностей, предлагавшие эффективные решения для различных задач на основе применения исчисления бесконечно малых. Он был ранним представителем своеобразного «синтетического» метода исследования явлений природы: механические, физические, химические, а временами и физиологические реалии рассматривались им в некоей совокупности. В результате выявляемые им законы действительного мира обретали общетеоретическое значение, глобальный, связной характер. Его интерес к проблемам питания человеческого организма, циркуляции крови инициировал антропологические исследования, стимулировал поиск оригинальных решений. Содействуя обоснованию современной картины мира, Д. Бернулли использовал математику и механику для обоснования исходных философских понятий.

Плодотворное влияние на развитие Академии оказал Леонард Эйлер (1707—1783) — гениальный математик, ме­ханик и химик, ботаник, географ, энциклопедист. Создатель петербургской математической школы, он воспитал целую плеяду талантливейших русских учеников. Прожив в Петербурге более 30 лет, Л. Эйлер создал свыше 1000 научных работ, десятки молодых ученых не теряли связей с ним, находились в творческой переписке. Л. Эйлер содействовал проявлению, раскрытию энциклопедических дарований Ломоносова.

Оставшийся в России после отъезда Эйлера-старшего во Францию сын действительного члена Петербургской Академии наук, магистр Эйлер-младший многое делал для организации в стране широкой системы математического образования, выпуска учебников начальных и средних, высших технических и университетских учебных заве­дений.

Математические работы Л. Эйлера возвышались по ряду проблем над исследованиями Лейбница, Декарта, Д'Аламбера, опережали постановку и решение многих задач французской математической школы конца XVIII в.

Сильнейшее воздействие на обновление картины мира, побужда­ющее к новым открытиям в области механики и физики, в XVIII в. оказывала астрономия, занимавшая почетное место в Академии. Ряд обширных академических программ осуществил Ж.-Н. Делиль (1688—1768), возглавлявший астро­номические исследования фактически на территории всей России . Центральная его обсерватория возвышалась тремя этажами над зданием Кунсткамеры. Закупленное за рубежом новейшее оборудо­вание позволяло вести наблюдения, обеспечивающие комплексное изучение Луны и планет Солнечной системы, самого Солнца, звездного неба с целью уточнения навигационных карт и «масштабов Вселенной». Тщательно исследуя параметры кометных орбит, эллипсоиды планет, Делиль совершенствовал теорию небесной механики и физики в рамках астрономического учения Кеплера — Ньютона. В 1715 т. он стал главным инициатором международного конкурса, посвященного проблемам осевого вращения Венеры и ее прохождения по диску Солнца в 1761 и 1769 г. По проведенному общему объему работ и их результатам Академия «служила примером» для стран мирового сообщества. Известно, что в результате наблюдений уже в 1761 г. Ломоносов создал работу «Явление Венеры на Солнце», издал ее на русском и немецком языках, чем закрепил свой приоритет в целом ряде важных открытий в области астрономической науки. При поддержке Делиля была начата работа над созданием Ф. Т. Шаубертом трехтомной «Теоретической астрономии», а еще ранее осуществлен большой объем астрогеодезических изысканий, увенчавшихся изданием Гео­графическим департаментом Академии знаменитого Атласа Российской империи.

Называя имена иностранных ученых, прославившихся в стенах Академии, следует указать имя Каспара Фридриха Вольфа, который почти тридцать лет своей жизни проработал на поприще эпигенетики. Основатель эмбриологии, автор трактата «Теория зарождения», он опубликовал в России классическое исследование о формировании кишечника у куриного эмбриона, которое наряду с другими его выдающимися работами стало весомым аргументом в борьбе с преформистскими концепциями, отрицавшими постепенность в формировании органов особи в процессе эмбриональ­ного развития. Скотоводческая и коневодческая практика в стране, ветеринария и медицина в работах «русской школы» Каспара Вольфа обретали экспериментально-теоретическую основу. Наряду с другими исследованиями в области биологии они содержали методологические выводы и отчетливо выраженный философский подтекст. Помощь иностранных ученых Академии позволяла постепенно ликвидировать отставание России в развитии естественных наук, решать достаточно быстро и эффективно народнохозяйственные задачи, проблемы подготовки национальных кадров.

Несмотря на трудности объективного и субъективного ряда, целый отряд «собст­венных», российских ученых (и не только русской национальности) оказались уже через 15—20 лет заметными сотрудниками различных академических департаментов и отделов, обществ и ассоциаций. Вскоре в Петербургской Академии наук начинают работать М. В. Ломоносов, М. Е. Головин, В. Ф. Зуев, П. Б. Иноходцев, С. К. Котельников, С. П. Крашенинников, И. И. Лепехин, С. Я. Румовский и многие другие выдающиеся русские естествоиспытатели . Харак­терно, что немало ученых-практиков, находящихся на различных государственных должностях, продолжительное время сотрудничали в рамках академических департаментов и отделений, не занимая штатной должности непосредственно в Академии (В. Татищев, А. Кантемир, П. В. Постников, А. Д. Голицин, Б. И. Куракин, Ф. С. Салтыков-Щедрин, П. П. Шафиров и др.).

В деятельности Академии наук XVIII в. можно выделить условно четыре направления: 1) научно-исследовательское, 2) технико-прикладное, 3) культурно-просветительское и 4) педагогическое.

Разумеется, достижения в первой области были теснейшим образом связаны с последними и являлись главными в ряду академических занятий. Крупнейшие ученые-академики привлекались к препода­ванию в академическом университете и гимназии: студентов закрепляли за учеными, делая нередко академиков ответственными за их успехи в учебе. Просветительская работа академического состава включала чтение публичных лекций для населения, участие в издании газеты «Санкт-Петербургские ведомости» и «Месячных исторических, генеалогических и географических Примечаний к Ведомостям», а также «Ученых записок Петербургской Академии наук». К просветительской и педагогической деятельности следует отнести те учебные пособия для гимназистов и студентов, которые были созданы академическими силами: «Руководство к арифметике» Л. Эйлера, «Краткое руководство к познанию простых «сложных машин» Г. В. Крафта, «Краткое руководство к географии» Л. Бакмейстера, «Сокращения первых оснований математики» С. К. Котельникова, «Плоская и сферическая тригонометрия» М. Е. Го­ловина и т. п.

Научно-исследовательская и технико-прикладная деятельность академических учреждений являла собой генеральную и к тому же достаточно быстро окрепшую форму творческой работы сотрудников общероссийской Академии. Ее костяк очень быстро составили национальные, российские кадры, уже в XVIII в. вступавшие в творческие связи (практические и теоретические) почти со всеми академиями мира. После учреждения в 1759 г. звания члена-кор­респондента значительно расширились и укрепились научные ака­демические контакты. Петербургская Академия имела широкий круг почетных членов (X. Вольф, И. Бернулли, Ф. Вольтер, П. Мопертюи, Д. Дидро, Р. Реомюр, Ж. Д'Аламбер, К. Линней, Б. Франклин и т. д.). Ведущие ученые России избирались в состав иностранных академий. Труды Академии издавались на латинском языке и привлекали внимание ученых за пределами страны.

Академическая типография — первоначально единственная светская в стране — в течение XVIII в. выпустила в свет большой объем естественнонаучной и философской (в широком значении этого слова) литературы, в том числе переводной. Все «три класса» научного профиля Академии: 1) математический, 2) физический (включая физиологию, анатомию, ботанику и химию) и 3) гуманитарный (словесность, поэзия, риторика, этика, эстетика, художественная литература, журналистика и т. п.)  нашли отражение в книгоизда­тельской деятельности Петербургской Академии наук. Анализ ака­демической книжной продукции XVIII в. свидетельствует о бурном росте работ просветительского, естественнонаучного, технико-прикладного и культурологического содержания. При общем росте количества названий, тиражей и объемов (в печатных листах) изданий в середине века (1747) приоритет остается за литературо­ведением и языкознанием (1-е место), затем следуют естествознание (2-е место), философия, этика и история (3-е место) . Тираж книг, изданных в академической типографии за три года (1750—1753), увеличивается по сравнению с предшествующим трехлетним периодом почти в 2,5 раза (54,5 тыс. и 133 тыс.). Объем академических изданий к концу века вырастает, достигая сотен и сотен тысяч экземпляров научных, учебно-просветительских книг .

В Академии тесно сотрудничали зарубежные и отечественные ученые. Показательна в этом отношении область математических знаний, разработка которых первоначально возглавлялась Бернулли и Эйлером. Оба великих математика, а затем и их российские ученики горячо пропагандировали классический труд И. Ньютона «Математические начала натуральной философии» (1687), работы Г. Лейбница и Р. Декарта по теории бесконечно малых. С ними сотрудничали преподаватель математики, механики и геодезии в академическом университете С. К. Котельников, русский академик С. Я. Румовский и др. Работы академических математиков содей­ствовали выработке космогонических и онтологических представ­лений, философских концепций по проблемам метода и соотносимости категорий.

Любопытно, как быстро менялись некоторые научные принципы в связи с интенсивной работой ученых Академии наук. Преподаватель Морской академии, начавшей функционировать раньше, в 1722 г. издал свою «науку статическую, или Механику», а уже в 1726 г. принципы этого учебника были пересмотрены сторонниками не статической, а динамической ме­ханики, чьи исследования в Академии наук опирались на принципы движения и изменения как на атрибутику тел и явлений природы. Их вывод — «наука может открывать истины, только признавая движение» — стал в России со второй трети XVIII в. внедряться в сознание ученых как «генеральная линия» развития физики, химии, механики, астрономии и т. п., отражавшая процесс формирования картины мира.

Петербургская Академия наук немало способствовала народным дарованиям.

Мы не знаем, кому первому пришла в голову здравая мысль, что для приведения повозки в движение вовсе не обязательно ее толкать или тащить - достаточно для той же цели вращать колеса, сидя в самой повозке, — но, несомненно, этот человек стоял очень близко к гениальности, если ему удалось преодолеть вековое привычное мнение: повозку нужно тянуть.

Есть все основания думать, что таким гением и был Леонтий Шамшуренков, крестьянин Нижегородской губернии, живший в первой половине XVIII в.

Первоначальную известность Шамшуренкову доставила модель «снаряда», изобретенного им для поднятия на колокольню Ивана Великого царь-колокола, незадолго до того перелитого.

Первоначальный царь-колокол был отлит в самом конце XVI в. по заказу царя Бориса Годунова, а затем перелит в 1654 г. Четырнадцать лет лежал колокол в яме, в коей был отлит, так как никто не брался поднять эту громадину весом в 8 тысяч пудов. Неизвестно, каким образом, но простой русский крестьянин, по должности — царский привратник, извлек колокол из ямы, установил его сначала на подмостках, а затем повесил на колокольне Ивана Великого. Однако в 1701 г., во время пожара, колокол упал и разбился, после чего подвергся новой, в два приема, переливке с увеличением его веса. При первой переливке химический состав металла не удовлетворил мастеров Ивана Федоровича и его сына Михаила Ивановича Моториных: они добавили олова в сплав и отлили тот самый колокол, который сохранился доныне.

И до сих пор царь-колокол превосходит по весу все колокола мира.

Немало велось по стране разговоров о колоколе. Появилось множество самых разнообразных проектов его поднятия, иногда дельных и остроумных, чаще нелепых или наивных. Шамшуренков в разговоры не вмешивался, но думал об этом деле много и в конце концов придумал свой «снаряд», о котором и решил довести до сведения властей.

Объяснения, записанные нижегородским дьяком со слов Шамшуренкова, были направлены в Петербург, в Военную коллегию, для изучения. Коллегия признала «оный снаряд к назначению пригодным» и вызвала Шамшуренкова в Москву.

В январе 1737 г. он приступил к работе по подъему колокола.

Но в мае того же года в Кремле произошел очередной большой пожар. Огонь охватил леса и подмостки, окружавшие колокол, он упал, и при падении от него отвалился огромный кусок.

Поднимать его на колокольню было уже незачем. Он пролежал в яме почти сто лет. В 1831 г. Николай I велел вынуть его из земли и поставить на гранитный пьедестал.

Шамшуренков же вернулся домой. Там вступил в споры с воеводой, жаловался на него в столицу. Воевода засадил его в острог. Здесь Шамшуренков просидел много лет и сидел бы, вероятно, без конца, если бы не его изобретательский талант.

Из тюрьмы в 1741 г. он подал в нижегородскую губернскую канцелярию заявление «о сделании коляски самобеглой», где говорилось: «И такую коляску сделать могу доподлинно, так что она будет бегать без лошадей, только правима будет через инструменты двумя человеками, стоящими на той же коляске, кроме сидящих в ней праздных людей, а бегать будет хотя через какое дальнее расстояние, и не только по ровному местоположению, но и к горе, буде где не весьма крутое место. А та-де коляска может сделана быть, конечно, через три месяца со всем совершенством, и для апробации на сделание первой такой коляски потребно из казны денег не более тридцати рублев, только б опеределено было помогать слесарным и кузнечным и прочих художеств мастерам, которые будут делать по данным мною моделям и за моим присмотром стальные и железные инструменты и всякие надлежащие материалы...»

Шамшуренков понимал, что ему могут не поверить, и ссылался на выданный когда-то документ, свидетельствующий о признании способа подъема колокола. Предлагал, если самобеглая коляска не получится, предать его смертной казни.

Прошло несколько месяцев. Шамшуренкова вызвали к следователю, но вместо ответа на свое прошение он получил сообщение о возбуждении против него обвинения «в помарании титла царского».

Шамшуренков был поражен.

Дело том, что он был неграмотен, и заявление об изобретениии коляски с его слов было написано другим арестантом-сокамерником и переписано набело племянником Шамшуренкова. Кто же мог «помарать» бумагу?

Вскоре, однако, выяснилось, что племянник, переписывая в заголовке титул императрицы, перечеркнул его в черновике. Этот черновик недоброжелательные соседи передали начальству.

Только в 1742 г. дело «о помарании титула» прекратили, виду того, что племянник «учинил то от неисправного писания крестьянской своей простотою, а умыслу никакого к тому не было».

Шамшуренков же оставался в тюрьме.

Так прошло четырнадцать лет.

Через девять лет после подачи им заявления Московская сенатская контора обратилась наконец в Петербург с запросом, «не повелено ль будет показанную куриозную коляску реченному крестьянину Шамшуренкову для апробации делать и на нее предъявленную сумму из казны денег употребить».

В 1752 г. пришел указ прислать Шамшуренкова в Петербург.

Ему отвели квартиру при Канцелярии строений, дали помощников, материалы, нужные инструменты. На пропитание изобретателю выдавалось по 10 копеек в день. Специальный офицер, приставленный к делу, имел «смотрение, чтобы делание той коляски производилось со всяким поспешанием, а по окончании оной представить в Сенат коляску вместе с изобретателем».

«Смотрение» офицера было, конечно, излишним: изобретатель, поставивший всю свою судьбу в зависимость от успеха коляски, работал и день и ночь. Дело шло быстро, так как Шамшуренков, в сущности, только доводил до конца те свои опыты, которые делал дома до тюрьмы.

В начале ноября 1752 г. коляска была готова. Ее отправили в Сенат, а самому изобретателю разрешили вернуться на родину, наградив его 50 рублями, что было по тем временам изрядной суммой.

Изобретатель воспрянул духом и обратился в Сенат с новым предложением «сделать сани, которые будут ездить без лошадей зимою, а для пробы могут ходить и летом с нуждою».

Для своей самобеглой коляски он предлагал сделать часы — счетчик пройденного расстояния, укрепляемые на задней оси коляски. Эти часы, по уверению изобретателя, должны были вести счет до тысячи верст, причем «на всякой версте будет бить колокольчик».

Усовершенствованная коляска заинтересовала царицу Елизавету Петровну, и Сенату было приказано запросить изобретателя о стоимости работы и материалов. Шамшуренков немедленно ответил через канцелярию воеводы, что сани обойдутся в 50 рублей, а часы — в 80.

К сожалению, в архивах не сохранилось описание коляски и чертежей ее. Но, судя по переписке, Шамшуренков обладал чрезвычайно острой изобретательской мыслью и конструкция его коляски была оригинальной.

Этот выдающийся конструктор и техник до конца своей жизни, оборвавшейся неизвестно когда, выступал с самыми разными проектами.

Последние из его проектов, о которых дошли до нас сведения, носили грандиозный характер.

Он предлагал «подвести Волгу к Москве», а затем проложить «подземную колесную дорогу».

Как приводилась в движение «самобеглая коляска» Шамшуренкова, мы не знаем. Важно, что к тому времени, когда человечество получило в свое распоряжение движущую силу огня и пара, вопрос о самодвижущемся, в полном смысле слова, экипаже был принципиально решен, и конструкторам оставалось только поставить на «самобеглую коляску» механический двигатель.

Нижегородский изобретатель-самоучка Иван Кулибин по велению императрицы Екатерины II был переведен на работу в Академию наук. По своим обязанностям он должен был «иметь главное смотрение над механическими и оптическими мастерскими, чтобы все работы с успехом и порядочно производимы были, и делать нескрытное показание академическим художникам во всем том, в чем он сам искусен».

Однако к этим обязанностям присоединились и другие, состоявшие в исполнении капризов императрицы, главным образом по устройству придворных развлечений. Кулибин и здесь проявил свою изобретательность. Он осветил при помощи обыкновенных зеркал темные проходы Царскосельского дворца, установил огромное зажигательное стекло в саду, оптический телеграф, сконструировал трехколесную самоходную коляску, поставил зеркальные фонари, увеличившие в тысячу раз свет одной свечи, соорудил «подъемное кресло» вроде нынешнего лифта для тучной императрицы. О разнообразии и красоте делавшихся им ракет и фейерверков нечего и говорить.

Придворные занятия принесли Кулибину огромную популярность у вельмож того времени. К нему обращались с самыми разнообразными просьбами и заказами, и каждый заказ увеличивал славу механика. Его изобретательность и находчивость послужила материалом для множества рассказов.

Вот один из них.

Вельможа Л. А. Нарышкин собирался как-то дать пышный бал на своей даче под Петергофом. Для сооружения искусственного вулкана и других подобного рода забав он пригласил театрального механика итальянца Бригонция. Ему же поручил Нарышкин перевезти автомат заграничной работы, изображавший старика в греческой одежде, сидящего в кресле перед столом. Этот автомат мог перебирать карты, переставлять шашки, считать деньги. Бригонций привез статую в разобранном виде. Собрать ее у него не получалось, как он ни старался.

Автомат был настолько сложен, что театральный механик бился над сборкой несколько дней. Все напрасно!

Наконец итальянец заявил, что собрать автомат сможет только сам его изобретатель.

Нарышкин был в отчаянии — главный сюрприз выпадал из программы праздника.

Накануне бала Нарышкин встретил на Исаакиевском мосту Кулибина. «Бог послал мне тебя, Кулибин, — сказал сиятельный вельможа. — Садись в карету, поедем скорее ко мне на дачу, поддержи честь русского механика».

Они отправились к Кулибину домой, забрали инструменты и поехали в Петергоф.

Кулибин поколдовал над автоматом и собрал капризного «старика». Радости Нарышкина не было предела.

— А где Бригонций? — спросил он у слуги.

— В саду, строит сельский домик и огнедышащую гору.

— Позови его сюда.

Пришел Бригонций, высокомерный и самонадеянный итальянец. Нарышкин принялся в изысканных выражениях умолять Бригонция еще раз попробовать собрать автомат.

— Никто его собрать не может, — отвечал Бригонций. — Отрубите мне голову, если я говорю неправду!

— Рубите ему голову! — вдруг раздался голос автомата.

Бригонций побледнел. Автомат показывал на него рукой — там стоял Кулибин и управлял им. Итальянец бросился бежать, забыв свою шляпу.

— Бригонций, вы забыли вашу голову! — кричал ему вслед смеющийся Нарышкин.

Таких анекдотов о Кулибине много.

Его работа не ограничивалась академическими и придворными обязанностями — к ним он добавлял от себя труды, которыми хотел служить обществу. Но многие его проекты так и оставались неосуществленными, оседали в канцеляриях и архивах.

Изобретенный Кулибиным протез для замены ампутированных ног получил весьма благоприятные отзывы специалистов Медико-хирургической академии. Несмотря на это, он пропал в канцелярских дебрях. Тем временем какой-то ловский французский коммерсант вывез один из изготовленных Кулибиным протезов в Париж и там несказанно разбогател.

Надо заметить, что изестность получили только те из многочисленных изобретений Кулибина, которые он сам включил в составленный им в конце жизни реестр. Реестр этот, однако, далеко не полон. В сохранившихся его бумагах имеются рукописи, относящиеся, например, к «сеятельной машине», к «пловучей мельнице» и другим новшествам.

Для нас в данный момент представляет интерес «водоходное судно» Кулибина, попутно разрешившее проблему движителя самоходного флота.

«Водоходное», то есть движимое силой самого течения, судно Кулибина было самой оригинальной попыткой разрешить стоявшую не только перед русскими судостроителями задачу.

Кулибин стал заниматься машиной, которая могла бы приводить в движение суда против течения силой самой текущей воды. Изготовил он ее за год.

В ноябре 1782 г. машина была испытана на Неве на глазах множества любопытных, собравшихся на гранитной набережной реки. Из окон Зимнего дворца наблюдала за испытанием Екатерина II.

Испытание судна, груженного четырьмя тысячами пудов балласта, с машиной Кулибина, дало весьма благоприятные результаты. Водоход пошел верх по Неве против сильного ветра и высоких волн с такой скоростью, что двухвесельный ялик едва мог за ним поспевать.

Сущность устройства водохода Кулибин излагал так:

«На концах положенного и закрепленного поперек судна вала устанавливались двигательные колеса с вертикально расположенными плицами, представлявшими из себя сквозные рамы, которые могли закрываться деревянными лопастями, прикрепленными на шарнирах, по три на каждой раме. Когда плица опускалась в воду, течение реки механически закрывало раму лопастями, ударяло в нее и тем заставляло повертываться колесо и вал; на этом последнем закреплялся конец каната, на другом конце которого завозился вперед судна якорь, вчаленный в него, и закидывался в реку; при повертывании вала канат навивался на него, и судно механически подтягивалось на канате к закинутому якорю, как это было при движении «подачами»; в то же время завозился вперед первого якоря второй якорь, канат которого, по выборке на вал первого «завоза», также начинал наматываться, и таким движение судна продолжалось безостановочно».

Самым интересным в водоходе Кулибина было, конечно, устройство «двигательных колес» с самоустанавливающимися лопастями. Это устройство и было впоследствии использовано для судовых двигателей, хотя в водоходе это колесо было, как видно из описания конструкции судна, не движителем, а двигателем.

Несмотря на полный успех водохода, Кулибин оказался от эксплуатации, считая судно все же далеким от совершенства.

Когда он покинул Петербург и поселился на родине в Нижнем Новгороде, то опять занялся своей машиной. Кулибин, в сущности строил свой водоход для Волги, которая в нем нуждалась, а не для Невы, где он мог быть только развлечением.

Фарватер Волги предъявлял к судам особые требования.

Посредством системы блоков изобретатель добился возможноси поднимать вал и колеса машины, с тем чтобы водоход мог легко проходить волжские мели.

Проба усовершенствованного водохода была произведана в сентябре 1804 г. на Волге у Нижнего Новгорода.

Берега были покрыты народом. Завидя плотную невысокую фигуру в длиннополом кафтане, стоявшую на палубе, нижегородцы дружно приветствовали своего земляка.

Водоход с грузом шел против течения со скоростью около версты в час. По условиям судоходства того времени это было чрезвычайным достижением.

Петербургская академия выплатила Кулибину поощрение в 6 тысяч рублей. На этом, к сожалению, дело и кончилось.

Несколько лет водоход хранился в нижегородской ратуше, затем был продан на слом «по ветхости».

Практического применения он не получил. Не получил он и дальнейшего развития, так как вскоре в России, как и во всем мире. начали строиться паровые суда.

Однако значение созданного Кулибиным «двигательного колеса» в истории техники нельзя преуменьшать: он изобрел то гребное колесо с подвижными самустанавливающимися лопастями, которого только и недоставало для возникновения самоходного речного флота.

Превратить водоход Кулибина в пароход теперь уже не составляло труда, как не составляло большого труда, при наличии универсального двигателя, «способного по воле нашей что будет потребно исправлять», превратить «самобеглую коляску» в паровоз, заставив его двигаться по рельсовым путям и вести за собой вагоны с грузом и пассажирами.

В 1815 г. у Таврического дворца в Петербурге был испытан колесный пароход «Елизавета» длиной в 18 метров.

В газете появилось такое описание:

«Судно сие полтора часа ходило по разным направлениям, в круглом, напротив дворца, бассейне, которого диаметр не превосходит сорока сажен. Удобное движение столь большого судна в таком малом пространстве воды представляло приятное зрелище и показывало, сколь оно удобно в управлении. Новость сего явления, местоположения и прекрасная того дня погода привлекли туда необыкновенное множество зрителей».

На пароходе «Елизавета» была установлена паровая машина двойного действия. В этой машине пар входил в цилиндр попеременно сперва с одной стороны, а затем с другой, оба раза толкая поршень. Поршневой шток с помощью коромысла и шатуна передавал движение кривошипу или колену, скрепленному с валом.

В ноябре пароход отправился первым рейсом в Кронштадт.

Первое судно показало скорость до девяти километров в час и благополучно завершило переход за три часа и двадцать минут. Это удивило петербуржцев, так как военный «пассажбот» на веслах проходил то же расстояние за целые сутки.

В Кронштадте ожидали прибытия первого парохода. Толпа народа встречала его в гавани. На борт «Елизаветы» поднялся главный командир Кронштадского порта со своей свитой. Тут же были устроены гонки на скорость между пароходом и лучшим «ходоком» в Кронштадте — командирским гребным катером. Победителем состязаний вышел пароход.

Михайло Ломоносов очень интересовался атмосферным электричеством. В «физических покоях» — лаборатории Академии наук, или у себя дома, а летом в деревне, Ломоносов и его приятель академик Г. Рихман улавливали грозовые электрические разряды. Они построили «громовые машины», чтобы делать опыты.

«Громовая машина» представляла собой изолированный железный шест, установленный на крыше дома. Изоляторами служили горлышки, отбитые от стеклянных бутылок. От шеста внутрь дома в лабораторию спускалась железная проволока, тщательно отделенная от всех предметов. Во время грозы железный шест заряжался атмосферным электричеством, и в комнате с конца привода с громким треском сыпались яркие искры. Электричество, заряжавшее провод, ученые измеряли с помощью «электрического указателя» — прибора, построенного академиком Рихманом и напоминающего нынешний электроскоп в школьных кабинетах физики.

При одном из таких опытов, когда «гром был нарочито силен», молния — бледно-сиреневая искра — поразила насмерть академика Рихмана.

Ломоносов тяжело переживал утрату своего друга и помощника. Враги уверяли, будто смерть Рихмана — «наказание за дерзновенные опыты, неугодные Богу».

Но Ломоносов еще дерзостней продолжал опыты. Обо всем, что ему удалось наблюдать, исследовать, измерить, он сообщил на заседании Академии наук в 1753 г. Доклад назывался «Слово о явлениях воздушных, от Електрической силы происходящих, с истолкованием многих других свойств натуры».

В ту пору американский ученый Франклин высказал догадку, будто электричество — это особая жидкость, присутствуящая в каждом теле. Ломоносов отверг эту теорию. Он доказал, что атмосферное электричество появляется в результате трения частичек «мерзлых паров», переносимых нисходящими и восходящими потоками воздуха.

Гроза — не единственное проявление электричества, считал Ломоносов. Уроженец Севера, он много раз видел полярное сияние. Ломоносов предложил такое объяснение: полярное сияние — не что иное, как электрические разряды в разреженных слоях атмосферы. Он проделал такой опыт: взял полый стеклянный шар, выкачал из него почти полностью воздух и наэлектризовал шар. Тот стал светиться. Действительно, в разреженных газах, при прохождении электрического тока высокого напряжения, наблюдается свечение. Так почти 250 лет тому назад в опытах Ломоносова родился прообраз газосветной трубки.

И всем этим новшествам, двигавшим мир к прогрессу, способствовала Петербургская Академия наук.
* * *
При Академии наук была создана крупная библиотека.

Следует сказать, что необходимость такой библиотеки была ясна не только Петру I, но и его ближайшим сподвижникам. Один из представителей царя за границей стольник Федор Сте­панович Салтыков является автором двух записок о пре­образованиях в России, составленных им в 1713 г. и пере­сланных царю. В первой из них — «Пропозициях» — Салтыков советует Петру учредить в каждой из губер­ний России по одной-две академии для обучения детей дворян, купцов «и всяких иных разных чинов». При этих академиях, которые он предлагал разместить в мо­настырях и содержать на монастырские доходы, необхо­димо создать типографии, а также библиотеки «из раз­ных языков и из разных наук», наподобие Оксфордской и Кембриджской библиотек в Англии. В другой записке — «Изъявления, прибыточные государству» — Салтыков предлагал в каждой губернии организовать по одной библиотеке, очистив для этого здания монастырей. В библиотеках должны быть собраны старинные рукопис­ные и печатные книги, а также научная литература на различных языках. Библиотеки должны были «строить» (т. е. комплектовать) те люди, «которые видали то строение в других государствах».

Мы не знаем, насколько записки Салтыкова уско­рили учреждение в Петербурге новой библиотеки. Для нас важно другое. Записки Салтыкова показывают, что не только Петр понимал необходимость совдания в Рос­сии государственной библиотеки. Об этом говорили Петру и крупные западноевропейские ученые, сочув­ственно относившиеся к преобразованиям в России. Так, Лейбниц в известной записке о введении наук в России, составленной в конце 1708 г., писал, что для распростра­нения наук и художеств нужны библиотеки, музеи по естественной истории и другие культурно-просветитель­ные учреждения. «Библиотека должна быть сколько воз­можно обширна и хорошо снабжена». Следует, по мне­нию Лейбница, обратить особое внимание на приобрете­ние книг по математике и механике, естествознанию, истории и описанию путешествий. Латинские книги должны быть основой библиотеки, но важно иметь лите­ратуру и на западноевропейских языках, а также на языках греческом, славянских, арабском, персидском, турецком, китайском. Для библиотеки нужно приобре­тать также древние и новые рукописи, гравюры и ри­сунки.

Несомненно, что Петр имел свой план организации государственной библиотеки. Он считал нужным сделать ее единым учреждением с музеем-кунсткамерой, так как и библиотека, и музей, по мнению Петра, должны были иметь одну общую задачу — содействие распростране­нию в России научных знаний. Кроме того, и это осо­бенно важно, Петр ясно сознавал необходимость сделать новую библиотеку (как и музей) учреждением обще­ственного пользования. Известно, что он категорически воспротивился предложению П. И. Ягужинского брать плату за вход в библиотеку и Кунсткамеру.

Таким образом, по мысли Петра, новая библиотека, в отличие от многих королевских книгохранилищ того времени, с самого своего основания должна была стать публичной.

Никакого правительственного акта об учреждении библиотеки Академии наук до нас не дошло. Сохранив­шиеся же сведения об основании этой библиотеки и ее первоначальном книжном фонде противоречивы. В иллю­стрированном издании, первом своеобразном путеводи­теле по Академии наук, вышедшем из печати в 1741 г. на немецком и русском языках под названием «Палаты Сапктпетербургской Академии наук, Библиотеки и Кунсткамеры...», говорится: «С самого начала со­стояла библиотека только из 2000 книг, которых поло­вина привезена была из Риги, а другая — с Москвы. Первые из оных книг были по большей части богослов­ские, а последние — медические и исторические... на­ходилась Библиотека и Кунсткамера с 1714 г. по 1719 г. в Летнем дворце». Слово «половина» в приведенной цитате не следует понимать буквально. В немецком тексте этого издания говорится, что книги были привезены частично из Риги, частично из Москвы. Также нельзя считать вполне точной и цифру 2500 книг.

Впрочем, цифра 2500 книг, не случайна. Она соответствует числу названий книг собрания гер­цога Курляндского, которое постудило в библиотеку Академии наук в самые первые годы ее существования.

Существуют еще два свидетельства о первоначаль­ном составе библиотеки, относящиеся к XVIII в. Первый историк Академии наук Г.-Ф. Мил­лер пишет, что книги библиотеки Академии наук были собраны во время Северной войны в Польше, Курляндии и Финляндии. Приведение в порядок привезенных книг было поручено в 1714 г. И. Д. Шумахеру.

Сходна с этим версия автора широко известного «Дневника» Ф. Берхгольца, который сообщает, что в первоначальный фонд библиотеки вошли книги, собран­ные по большой части в Польше.

Сосредоточение в одном помещении книг, свезенных из разных мест, не означало еще основания новой библиотеки. Пока это был простой склад книг, находив­шийся тогда в распоряжении лейб-медика царя и прези­дента Аптекарской канцелярии Роберта Арескина, кото­рый, будучи занят другими делами, не имел возмож­ности уделять книгам достаточного внимания. Однако Петр считал, что пришла пора заняться библиотекой по-настоящему. Еще в 1713 г. в Париже Петром Лефор­том, племянником известного любимца Петра I Франца Лефорта, был принят да русскую службу некий Иоганн-Даниил Шумахер, магистр философии, окончивший Страсбургский университет. В сентябре 1714 г. Шу­махер прибыл в Петербург, и здесь «спустя три недели по приезде моем,—пишет Шумахер в своем «Житии», хранящемся в Архиве Академии наук, — определен я был чрез посредство доктора Арескина... в службу его имп. величества в должность библиотекаря».

Шумахеру был поручен разбор книг, находившихся в служебном помещении Летнего дворца. Будучи перво­начально, как уже говорилось, единственным библиотеч­ным работником, он сам систематизировал литературу, составлял каталоги и выдавал книги единичным тогда читателям. Так, известен факт выдачи из библиотеки в 1715 г. путешественнику Лоренцу Лангу (впоследствии иркутскому вице-губернатору) словаря Бейля. В 1716 г. по приказу Арес­кина был принят для переплета библиотечных книг вы­ходец из Гданьска Христофор Битнер.

Время начала работы над книжными фондами в по­мещениях Летнего дворца (1714 г.) считается датой основания новой государственной библио­теки.

Книги библиотеки герцога Кур­ляндского были привезены не в Летний дворец, а сло­жены в Петропавловской крепости. Следовательно, уже в 1716 г. служебные помещения Летнего дворца были заполнены и места для новых книг там не хватало. Приходилось думать о новом здании для библиотеки. Положение осложнилось тем, что Петр решил сделать библиотеку и музей (Кунсткамеру) единым учрежде­нием. И если для книг какое-то помещение все же име­лось, то экспонаты музея размещать было негде.

Когда в 1716 г. прибыли из Копенгагена для музея «всякие раритеты», Шумахер, которому было поручено «смотрение» но только за библиотекой, но и за Кунст­камерой, оказался в затруднительном положении: 4 сен­тября он просил отвести для хранения экспонатов «две коморки». Как был разрешен вопрос, мы не знаем. Возможно, что привезенные вещи, так же как и другие экспонаты, за недостатком помещения находились в доме Р. Арескина. В 1718 г., после казни одного из главных приверженцев царевича Алексея Петровича А. В. Кикина, на левом берегу Невы против Охты был конфиско­ван каменный дом, так называемые Кикины палаты, и Петр распорядился перевести туда библиотеку и Кунсткамеру.

Впервые книжные фонды были собраны в одном помещении, расставлены в определенном порядке. Появи­лась возможность открыть Библиотеку для посетителей, установив для этого специальные дни. Библиотека сделалась публичной, что невозможно было осуществить раньше, поскольку доступ в дворцо­вые помещения не был свободен для всех. Следует иметь в виду, что в Кикины палаты была переведена лишь часть книг из Библиотеки, так как те из них, которые находились в постоянном пользовании Петра, остались в дворцовых помещениях.

В 1718 г. библиотека пополнилась двумя крупными книж­ными собраниями — Виниуса и Питкейрна.

Количе­ство книг в библиотеке приближалось уже к 10 000 томов. Однако Петр не считал собирание книг для новой библио­теки законченным. В 1721 г. он послал Шумахера за границу. Была составлена инструк­ция «Пункты о том, что библиотекарю Шумахеру чрез путешествие ево в Германии, Франции, Англии, Голлан­дии учинить», в которой между прочим значилось: «Смот­реть ему знатнейшие библиотеки, какою матерею они учреждены и соблюдаются, а паче ему надлежит о но­вых и самолучших книгах уведомляться и спрашивать где-либо изрядная и совершенная библиотека обре­тается». Шумахеру поручалось ознакомиться с ор­ганизацией зарубежных библиотек для использова­ния их опыта в России и приобрести новые книги.

Вернувшись в 1722 г. в Россию, Шумахер подал Петру подробный отчет о своей поездке.

Поездка Шумахера содействовала, по-видимому, более регулярному пополнению библиотеки Академии наук иностранными книгами. «В 1723 году начали выписывать книги из Голландии, из коих многие дошли сюда и в тамошнем переплете. Сие продолжалось до 1728 года, и число оных накопилось до тысячи». Отношения, установленные Шумахером с голландским «славным и искусным» книготорговцем Васенбергом, очевидно, дали свои плоды.

В среднем в год закупалось по 117 томов, причем эта цифра имела явную тенденцию к повышению. Среди за­купленных книг было много исторических.

О приобретении библиотекой Академии наук книг за границей стало широко известно в Европе, и некоторые владельцы библиотек сами предлагали ей свои книги.

В 1723 г. был отдан под суд вице-канцлер П. П. Шафиров и имущество его конфисковано. У Шафирова име­лось довольно большое собрание книг, которые Петр рас­порядился отдать в библиотеку.

К концу 1725 г., т. е. к тому времени, когда начала функционировать Академия наук и императорская биб­лиотека стала выполнять новые для нее функции — об­служивание академиков, эта библиотека была уже круп­ным книгохранилищем.

Кто же были читатели библиотеки? В архиве Акаде­мии наук сохранился журнал записи книг, выдан­ных в 1724—1725 гг. При выдаче книг в журнале про­ставлялись следующие данные: дата выдачи, кому и какие именно книги выданы. При возвращении книг запи­санное в журнале зачеркивалось или делалась соответ­ствующая отметка. Журнал велся разными людьми и очень неряшливо, что говорит о том, что учету выданных книг не придавалось должного значения. Некоторые за­писи сделаны настолько неразборчиво, что расшифровать их почти невозможно.

В эти годы читателями были: архиепископ Феофан Прокопович, архимандрит Афанасий Кондоиди, генерал-фельдцехмейстер Я. В. Брюс, вице-канцлер А. И. Остерман, царевна Анна Петровна, бывший воспитатель царе­вича Алексея Петровича барон Гюйссен, лейб-медик Л. Л. Блюментрост, библиотекарь И. Д. Шумахер, сотруд­ники Академии наук: профессор И. X. Коль, переводчик И. В. Паузе, секретарь Филипп Гмелин и др. Этот пе­речень можно пополнить еще несколькими фамилиями. На основании списка не­возвращенных книг (в котором проставлена дата выдачи) устанавливается, что в 1715 г. книги получал известный уже нам Лоренц Ланге, в 1718 г. — шведский офицер Стобаус, в 1723 г. — генерал-полицмейстер А. М. Дивиер, в 1725 г. — помощник герольдмейстера граф Ф. М. Санди. С 1720 г. постоянным читателем библиотеки был изве­стный историк В. Н. Татищев. Таким образом, читате­лей этого времени можно разбить на четыре группы: пред­ставители знати (Брюс, Остерман, царевна Анна, Дивиер, барон Гюйссен, граф Санди), представители высших слоев духовенства (Феофан Прокопович, Кондоиди), сотруд­ники Академии наук и би­блиотеки (Блюментрост, Коль, Паузе, Шумахер, Гмелин и др.), представители интеллигенции, не связанные с Ака­демией (Татищев, Ланге, Стобаус).

Таким образом, уже в первое десятилетие существования Библиотеки книги из нее выдавались читателям. Помимо того, два раза в неделю она была открыта для осмотра посетителей. Все это даст основание считать ее первой русской публичной библиотекой.
* * *

В декабре 1710 г. царь распорядился при­лать санным путем из Московской типографии (впослед­ствии — Синодальной) печатного стана с только что вве­денным гражданским шрифтом. Заботами И. А. Мусина-Пушкина были присланы два станка: один для печатания гравюр, другой для текстов.

Если обратиться к петербургским гравюрам тех времен, изображающим Петербургскую сторону, то можно увидеть на Троицкой площади, подле моста, ведущего в Петропав­ловскую крепость, небольшую мазанку с тремя окошками, в которой и размещалась первая Петербургская типография. Самое раннее известное нам издание, вышедшее из этой типографии, — листок «Ведомостей» от 11 мая 1711 г. Первой книгой, отпечатанной в Петербур­гской типографии, была «Книга Марсова», прославлявшая победы русского оружия в Северной войне. А всего с 1711 по 1726 г. вышло из этой типографии изданий и гравюр на 49 тыс. рублей — немалую по тем временам сумму.

К 1728 г. в Петербурге были учреждены еще три ти­пографии — при Александро-Невской лавре, при Сенате и при Морской Академии (впоследствии — Морской кадетс­кий корпус). Когда Петр I подписал указ об учреждении Академии наук, там было сказано: «Також установляем да Академия имеет свою собственную типографию, с такою привилегиею, да вся та, яже или ко умножению учений служащая, или к приращению, или славе империи прислужающая быти Ака­демия рассудит, в печать издаются и продаются».

В конце 1726 г. прибыли «на кораблях из Голландии два стана к печатанию книг, да литеры...», а в октябре 1728 г. вышел указ о том, чтобы в Петербурге оставались только две типографии: «для печатания указов — в Высоком Сенате и исторических книг, которые на российский язык переведены и в Синоде опробованы будут — при Академии...». После этого распоряжения все имущество первоначальной Петербур­гской типографии отошло к Академии наук.

Трудно оценить тот вклад, который внесла издательская деятельность Академической типографии в российскую культуру. В ней издавалось свы­ше половины всех книг и брошюр, печатавшихся в то время в России, и вся периодика.

Огромен вклад Академической типографии в создание и становление не существовавших до той поры единых правил орфографии и пунктуации, определивших в дальнейшем развитие российского правописания и издательской графи­ки. На помощь типографии в этом деле пришло учрежден­ное при Академии наук в 1735 г. «Российское собра­ние», одной из задач которого, кроме всего прочего, была разработка правил правописания, которые передавались не­посредственно в Академическую типографию.

Располагалась Академическая типография первые 100 лет своего существования (до 1825 г.) на Васильевском острове, в бывшем доме царицы Прасковьи Федоровны, который сто­ял на том месте, где сейчас располагается здание Зоологи­ческого института и музея.

При типографии Академией содержались также собствен­ная словолитня, переплетная и гравировальная мастерские и мастерская для резьбы по камню, что вызывало частое недово­льство Шумахером в среде академиков, считавших содержа­ние столь дорогостоящих заведений причиною финансового неблагополучия Академии. Академическая «градыровальная» мастерская имела в то время высочайшую репутацию, работы ее весьма ценились. Гравировальное дело было поставлено выписанным в августе 1727 г. из Германии Х.-А. Вортманом, прослужившим до 1745 г. и оставившим замечательную пле­яду русских учеников. Большой популярностью в изданиях Академии наук пользовались гравированные виньетки, застав­ки и концовки с изображением Минервы — оно стало своеоб­разным гербом Академии и было вырезано на ее печати.

Все издания, вышедшие из стен Академической типогра­фии, отличались аккуратностью и изящностью исполнения; шрифты были четкие и для тех времен необычайно разнооб­разные. В 1730 г. была напечатана «Хинейская (китайс­кая) грамматика» академика Байера, для печатания которой впервые были отлиты китайские иероглифы. Нем­ногим позже было освоено также печатание нот, географи­ческих карт, математических таблиц и пр., что имело по тем временам огромное значение для издания научных тру­дов и учебников.

Была учреждена академическая книжная лавка, которая в 1730 г. отдана в заведование выписанному из гер­мании Готлибу Кланнеру, повысившему доход лавки с 506 руб. в 1729 г. до 6350 руб. в 1731 г.

Большую помощь оказала Академическая типография в учреждении собственных типографий при Сухопутном шляхетном кадетском корпусе в 1756 г., при «артиллерии и фортификации» в 1759 г., при Сенате в 1760-1761 гг., Военной коллегии в 1763 г.. В сентябре 1755 г. осно­ватель Московского университета И. Шувалов писал прези­денту Академии наук графу Разумовскому: «...имею честь сим просить, чтобы приказать сделать в Академии, на пер­вый случай, два станка для русской печати со всеми ко оным принадлежностями. Во что оные встанут, московский уни­верситет с благодарением в Академию заплатит. Також при­казать отпустить из Академии одного наборщика и двух при нем учеников...». В марте 1756 г. в Москву были отправ­лены из Академии все принадлежности для университетс­кой типографии и опытный наборщик Семен Полянинов с двумя учениками.

В 1764 г. были отправлены в Астрахань по просьбе тамошнего губернатора Бекетова типографский корректор Александр Леонтьев с тремя мастеровыми для учреждения там типографии.

Вся эта обширная помощь осуществлялась при том, что Академическая типография постоянно испытывала собствен­ные трудности — и финансовые, и организационные. Из­вестно постановление Академии наук от 1729 г., которое гласит: «Для покупки к типографскому и словолит­ному делу и к кузнице материалов и прочего, без которого невозможно, — взять у кого пристойно, взаем на счет акаде­мический 500 рублев». Доходило даже до того, что жалова­ние и работникам типографии, и академикам зачастую вы­плачивали книгами. Так, когда в 1747 г. в доме В. К. Тредиаковского случился пожар и он ходатайствовал о выплате жалования за год вперед, императрица Елизавета Петровна распорядилась выдать ему из Академической ти­пографии книг на 2 тыс. рублей.