Учебник по истории русской журналистики, причем охватывающий только xix в, вышел в 1989 г и стал малодоступным для студентов. Вовторых, с перестройкой всей нашей жизни
 Скачать 2.13 Mb.
|
|
В. Г. Короленко В.Г. КОРОЛЕНКО Сорочинская трагедия 1 Открытое письмо статскому советнику Филонову Г. статский советник, Филонов! Лично я вас совсем не знаю, ивы меня также. Новы чиновник, стяжавший широкую известность в нашем крае походами против соотечественников. А я писатель, предлагающий вам оглянуться на краткую летопись ваших подвигов. Несколько предварительных замечаний. В местечке Сорочинцах происходили собрания и говорились речи. Жители Сорочинец, очевидно, полагали, что манифест 17 октября дал им право собраний и слова. Да оно, пожалуй, таки было манифест действительно дал эти права и прибавил к этому, что никто из русских граждан не может подлежать ответственности иначе, как по суду. Он провозгласил еще участие народа в законодательстве и управлении страной и назвал все это незыблемыми основами нового строя русской жизни. Итак, в этом отношении жители Сорочинец не ошибались. Они не знали только, что, наряду с новыми началами, оставлены старые временные правила и усиленные охраны, которые во всякую данную минуту предоставляют администрации возможность опутать новые права русского народа целою сетью разрешений и запрещений, свести их к нулю и даже объявить беспорядком и бунтом, требующим вмешательства военной силы. Правда, администрация приглашалась сообразовывать свои действия с духом нового основного закона, ноу нее были и старые циркуляры, и новые внушения в духе прежнего произвола. В течение двух месяцев высшая полтавская администрация колебалась между этими противоположными началами. В городе ив губернии происходили собрания, и народ жадно ловил разъяснения происходящих событий. Конечно, были при этом и резкости, быть может излишние, среди разных мнений и заявлений были и неосновательные. Номы привыкли оценивать явления по широким результатам. Факт состоит в том, что в самые бурные дни, когда отовсюду неслись вести о погромах, убийствах, усмирениях, в Полтаве ничего подобного не было. Не было также тех резких форм аграрного движения, которые вспыхивали в других местах. Многие, и не без основания приписывали это, между прочими сравнительной терпимости, которую проявила высшая полтавская администрация к свободе собрания и слова. Теперь это уже только прошлое. С 13 декабря полтавской администрации угодно было переменить свой образ действий. Результаты тоже налицо в городе — дикий казачий погром, в деревне — потоки крови. Вера в значение манифеста подорвана, сознательные стремления сбиты, стихийные страсти рвутся наружу или, что гораздо хуже — временно вгоняются внутрь, в виде подавленной злобы и мести... Зачем я говорю вам все это, г. статский советник Филонов? Я, конечно, хорошо знаю, что все великие начала, провозглашенные (к сожалению, лишь на словах) манифестом 17 октября 1905 года, вами непонятны, и органически враждебны. Тем не менее это уже основной закон русского государства, его незыблемые основы Понимаете ли вы, в каком чудовищно преступном виде предстали бы все ваши деяния перед судом этих начал? Но я буду умерен. Я буду более чем умерен, я буду до излишества уступчив... Поэтому, г. статский советник Филонов, я применю к вам лишь обычные нормы старых русских законов, действовавших до 17 октября. Факты. В Сорочинцах и соседней Уствице происходили собрания без формального разрешения. На них говорились речи, принимались резолюции. Между прочим, постановлено закрыть винные монополии. Составлены приговоры и, не ожидая официального разрешения, монополии закрыли, на дверях повесили замки... Восемнадцатого декабря, на основании усиленной охраны, то есть в порядке внесудебном, арестован один из сорочинских жителей, Безвиконный. Односельцы потребовали, чтобы его предали суду, а до суда отдали им на поруки <...>. Сорочинцам было отказано. Тогда они, в свою очередь, арестовали урядника и пристава. Девятнадцатого декабря помощник исправника Барабаш приехал в Сорочинцы во главе сотни казаков. Он виделся с арестованными и, как говорят, уступая их убеждениям, обещал ходатайствовать об освобождении Безвиконного и отошел с отрядом. Но затем, к несчастью, он остановился на окраине, разделил свой отряд, сделал обходное движение и опять подъехал к толпе. Произошло роковое столкновение, подробности которого установит суд. В результате смертельно ранен помощник исправника, смертельно ранено и убито до двадцати сорочинских жителей... Известно ли вам, г. статский советник Филонов, при каких обстоятельствах погибли эти двадцать человек Все они убивали исправника Нападали Сопротивлялись? Защищали убийц? Нет. Казакине удовольствовались рассеянием толпы и освобождением пристава. Они кинулись за убегавшими, догоняли и убивали их. Этого мало они бросились в местечко и стали охотиться за жителями, случайно попадавшимися на пути Мне нет никакой надобности применять к этой трагедии великие начала нового основного закона. ... Для этого достаточно любого закона любой страны, имеющей хоть самые несовершенные понятия о законе писанном или обычном. <...> Двадцать первого декабря из Сорочинец увезли тело несчастного Барабаша, умершего в больнице. Еще не стих печальный перезвон церковных колоколов, как вы, г. статский советник Филонов, въехали в Сорочинцы во главе сотни казаков Вы сразу стали поступать в Сорочинцах, как в завоеванной стране. Вы велели «согнать сходи объявили, что, если сходне соберется, то вы разгромите все село, не оставив от него и праха. Мудрено ли, что после такого приказания ив такой форме казаки принялись выгонять жителей по-своему. Мудрено ли, что теперь в селе, называя имена, говорят о целом ряде вымогательств и даже изнасилований, произведенных отрядом, состоявшем в вашем распоряжении. Для чего же вам понадобился этот сходи какие законные следственные действия производили вы в его присутствии? Прежде всего вы поставили их всех на колени, окружив казаками с обнаженными шашками и выставив два орудия. Все покорились, все стали на колени, без шапок и на снегу... Эта толпа нужна вам была как фон, как доказательство вашего советницкого всемогущества и величия и ... презрения к законам, ограждающим личность и права русских граждан от безрассудного произвола. Дальнейшее дознание состояло в том, что вы вызывали отдельных лиц по заранее составленному списку. Для чего Для допроса Для установления степени вины и ответственности? Нет, едва вызванный раскрывал рот, чтобы ответить на вопрос, объясниться, быть может, доказать полную свою непричастность к случившемуся, как вы, собственной советницкой рукой с размаха ударяли его по физиономии и передавали казакам, которые, по вашему приказу продолжали начатое вами преступное истязание, валили в снег, били нагайками по голове и лицу, пока жертва не теряла голоса, сознания и человеческого подобия А вы, г. статский советник Филонов, глядели на это избиение и поощряли бить сильнее... Господин статский советник Филонов! Поверьте мне я устал, я тяжко устал, излагая только на бумаге все беззаконные истязания и зверства, которым вы, подвидом якобы законных следственных действий, подвергали без разбора жителей Сорочинец, не стараясь даже уяснить себе, — причастны они или непричастны к трагедии 19 декабря... А между тем, вы производили все это над живыми людьми, и мне предстоит еще рассказать, как вы отправились наследующий день для новых подвигов в Уствицу... Аза вами, как за триумфатором, избитые, истерзанные, исстрадавшиеся, тащилась ваши сорочинские пленники, которым место было только в больнице... Так ехали вы в Уствицу восстанавливать силу закона... Толпу выдержали и здесь на коленях два часа, вымогая у нее, как в Сорочинцах, имена зачинщиков и требуя приговора о ссылке неприятных администрации лиц. Вы забыли при этом, статский советник Филонов, что пытка отменена еще Александром что истязания тяжко караются законом, что телесное наказание, даже посуду, отменено для всех манифестом от 11 августа 1904 года, а приговоры, добытые подобными, преступными приемами, не имеют ни малейшей законной силы... Я кончил. Теперь г. статский советник Филонов, я буду ждать. Я буду ждать, что, если есть еще в нашей стране хоть тень правосудия, если у вас, у ваших сослуживцев и у вашего начальства есть сознание профессиональной чести и долга, если есть у нас обвинительные камеры, суды и судьи, помнящие, что такое закон или судейская совесть, то кто-нибудь из нас должен сесть на скамью подсудимых и понести судебную кару вы или я. Пусть страна видит, к какому порядку, к какой силе законов, к какой ответственности должностных лиц, к какому ограждению прав русских граждан зовут ее два месяца спустя после манифеста 17 октября. За всем сказанным вы поймете, почему, даже условно, в конце этого письма, я не могу, г. статский советник Филонов, засвидетельствовать вам своего уважения января 1906 г. Вл. Короленко Короленко В.Г. Собр. соч. в 10 тт., Т. 9, МС Впервые напечатано в газете «Полтавщина» 12 января 1906 г. Публикуется с сокращениями А. И. Богданович А.И. БОГДАНОВИЧ 1 (1860—1907) Текущие заметки 2 Прошло почти два месяца, как начала. действовать, хотел я сказать, государственная дума, но жизнь, текущая ужасная жизнь немедленно остановила меня: «не действовать, а — говорить». И мне стало стыдно за себя и грустно за думу. Действительно, я, как истый российский обыватель, не привыкший к действиям, принимал искренно слова за действия. Я аплодировал членам государственной думы, когда они говорили речи с балкона клуба вдень открытия думы. Я задыхался от неизъяснимых чувств не то восторга, не то удовлетворенного самолюбия, когда 13 мая дума выразила недоверие министерству. Я горел вместе с думой от негодования, когда на запросы министрам дума получала оскорбительные отписки И долго еще я пребывал бы в таком состоянии пламенного самообольщения силой и энергией моей государственной думы. Моей — ибо я ее сам выбирал, сам агитировал за партию народной свободы... 3 Словно завеса разверзлась передо мною и я увидел то, что скрывалось за думой, за ее словесной борьбой с министрами, за всем тем обаятельным зрелищем, какое являл в течение шести недель первый русский парламент. Я увидел, что мы, обыватели, должны были видеть все время, но, увлекшись игрою в парламент, как-то просмотрели. Увидел, что ничто не изменилось, все не только осталось на своих местах, но укрепилось и стало откровеннее и наглее. Дума явилась как бы ширмой, за которой администрация почувствовала себя превосходно и потому сбросила с себя остатки стеснительных покровов законности. Да, что ужаснее по своей откровенности, по своей наглядности переживали мы до сих пор Нив Кишиневе, нив Одессе, нив Гомеле офицеры, генералы и солдаты так спокойно и открыто не учиняли. расправы с крамолой, олицетворяемой для них в «жиде». Офицер Миллер тяжело ранит девушку Рубановскую, ворвавшись за нею в ресторан. В присутствии подполковника Буковского и полковника генерального штаба Тяжельникова, солдаты и хулиганы грабят магазин Бернблюма, (золотых и драгоценных вещей, капитан ой роты Владимирского полка отдает команду По жидам стрелять беспощадно — и стреляли, стреляли беспощадно. Стреляли день, стреляли два, стреляли три дня. А генерал Бадер доносит 9 июня военному министру Поведение войск примерное. нарекание газет ложь...» Сбылось, к моему великому ужасу, тяжелое предчувствие, заставившее меня два месяца тому назад высказать опасение, что при думе может оказаться еще хуже, чем было до думы. Я говорил, что это возможно в том случае, если мы, обыватели, возложив всю ответственность и надежды на думу, сами будем только вожделеть к свободам да критиковать эту думу, по исконному обычаю русских обывателей. Так оно и вышло. Дума, если ничего не сделала, то худо-ли, хорошо-ли говорила и на своих переходах к очередным делам все же давала выход удручавшим ее и нас чувствам. Дума все-таки сочиняла законопроекты, хотя бы и не без тяготения к участку. Дума все как-ни-как волновалась, кипела, ругала министров, насколько могла, отравляла им существование словом старалась вовсю, поскольку ей это было отпущено. И если за два месяца ничего не добилась реального, то у нее есть — не оправданье, а некоторое право на снисхождение. И самая прелестная девушка не может дать больше того, что имеет таки самая энергичная дума в условиях русской действительности добилась бы немногого. Но мыто, господа избиратели Что мы делали за это время Чем мы воздействовали на условия, в которых пришлось работать первому русскому парламенту Я вам напомню ту странную пустыню, какую представлял Петербург в первый день русского парламента. Небольшая горстка любопытных, тысячи в три, около думы — вот как реагировала столица с полуторамиллионным населением на открытие первого нашего представительного учреждения <...> Тут мы и возвращаемся к источнику всех наших надежд, радостей и огорчений к народу. Они только он может спасти страну. В нем сила, в нем и спасение. И дума, и кадеты, и трудовики, и мы, стоящие вне думы, избиратели ее, постольку сильны, мощны, разумны, поскольку мыс ним. Но что же такое народ? Народ — это вся совокупность населения нашей родины, это вся масса в сто тридцать миллионов людей — русских, поляков, евреев, армян, татар, и прочих наших бесчисленных народностей. Вся эта гигантская масса всколыхнулась, охваченная общим страданием и общим стремлением. Страданье это — рабство, истомившее нас вконец, стремленье это — к свободе, необходимой нам всем одинаково, как свет, как воздух, как пища, вода и огонь. Века мы изнывали под игом самовластья. Оно дошло до высшей степени своих преступлений, ввергнув нас под конец в бездну нищеты, позора, несказанных страданий и обид. Оно еще держится силою сорганизованной насильников и палачей, которым выгодно все то, отчего мы, народ, страдаем и гибнем. Противопоставить этой организованной силе насилия такую же сорганизованную силу свободного народа — такова задача борющихся за свободу партий, такова задача народа. Ряд побед уже одержан, ряд позиций уже отбит у врага он выбит из позиций законности, и всякое его действие есть голое насилие, носящее свое оправдание на конце штыка. Это важнейшее пока завоевание, и наша дума сыграла и играет огромную роль в вытеснении врага в область беззакония. Дума, как истинная представительница народа, стоит на почве закона и день заднем объявляет все действия правительства вне закона. Только опираясь на штыки и пулеметы, правительство еще держится. Другой почвы у него нет. Устами своих представителей оно заявляет, что само считает свои действия незаконными, как это открыто высказали пристава, врываясь в типографии. Итак как ни один из них не был привлечен к ответственности, напротив — с высоты думской кафедры министр Столыпин признал их незаконные действия закономерными, то они, эти наивные выразители министерской программы, являются в наших глазах истинными выразителями того режима, с которым борется народ. Отбив почву закона у умирающего режима самодержавия, народ имеет еще перед собою главную часть задачи освободительного движения вырвать у самодержавия оружие, тот штыки пулемет, на которые оно только и опирается ныне. Эта задача страшно трудна, и не надо скрывать от себя всех трудностей ее выполнения. Администрация — это одна враждебная рать, которую надо обезоружить и подавить. Армия — это вторая рать. Обе вместе они страшно сильны, ибо сорганизованы, и этой организацией они сильнее, чем даже оружием, понимая под последним технические средства нападения и обороны. Отдельные стычки с этой силой зимой прошлого года показали, что они ведут только к усилению врага, обессиливая в тоже время народ, который растерял при этом все слабые зачатки своей организации. Дума пусть продолжает свое дело, дело дезорганизации правительства, все больше и больше проводя в население идею о внезаконности его существования. Избиратели должны на местах, всячески поддерживая думу в ее агитации, готовить окончательное наступление всего народа на общего врага — самодержавную бюрократию. «Мир божий, 1906, № 6, с. 35—42. 1 Богданович — критики публицист х гг. 2 Печатается с сокращениями Партией народной свободы называли себя кадеты Речь 5—20 июня, Наша жизнь 5—20 июня, Двадцатый век 5—20 июня, (примеч. Богдановича) А. А. Блок А.А. БЛОК (1880—1921) Литературные итоги 1907 года Реакция, которую нам выпало на долю пережить, закрыла от нас лицо жизни, проснувшейся было, на долгие, быть может, годы. Перед нашими глазами — несколько поколений, отчитывающихся в своих лучших надеждах. Очень редко можно встретить человека, даже среди самых молодых, который не тоскует смертельно или не прикрывает лица своего до тошноты надоевшей гримасой изнеженности, утонченности, исключительного себялюбия. Иначе говоря, почти не видишь вокруг себя настоящих людей, хотя и веришь, что в каждом встречном есть запуганная душа, которая могла бы стать очевидной для всех, если бы захотела. Но люди не хотят быть очевидными и притворяются, что им есть еще что терять. Это так понятно утех, для кого цепи всяких отношений еще не совсем перержавели, чье сознание еще смутно. Но это преступно утех, кто родившись вглухую ночь, увидал над собой голубое сияние одной звезды и всю жизнь простирал руки к ней одной ведь вся жизнь для него, и все ее века, страсти, и пожары, и затишья — темная музыка, только об одной голубой звезде звучащая. Он — идиот для врагов и досадный однодум для друзей. Он должен понять наконец, что он мировое недоразумение, что он никому в мире не может угодить, кроме той звезды, которой от века предана его душа. Если он поймет это, — пусть его гонят. Если нет, — он предатель, тайный прелюбодей, создатель своей карьеры, всеобщий примиритель он убил ту страсть своей души, которая могла стать в одну из темных ночей путеводным заревом для заблудившегося человечества. Я говорю описателях особенно об эстетах, уставших еще до начала своей карьеры, и преимущественно об эстетах самого младшего поколения о тех, которым неугодно сознать то, что их жизнь должна быть сплошным мучительством — тайным или явным, что они должны исколоть руки обо все шипы на стеблях красоты, что им нельзя ни одной минуты отдыхать на розовом ложе, не их руками разостланном. Они должны знать, что они — ответственны, потому что одарены талантами что, если они лирики, они должны мучиться тем, что сидят в болоте, освещенном розовой зорькой если беллетристы, тем, что никто из них, будь он марксистом или народником, не указал до сих пор даже того, как быть с рабочими мужиком, который вот сейчас, сию минуту, неотложно спрашивает, как быть если драматурги, — тем, что ни одна из современных драм не вознесла души из пепла будней и ни один не вспыхнул очистительный костер если же они — представители религиозного сознания, — то они должны мучиться больше всех тем, что они уже несколько лет возвещали какие-то гордые истины с кафедры религиозно-философских собраний, самоуверенно поучали, надменно ехидствовали, сладострастно полемизировали с туполобыми попами, что в этом году они вновь возобновили свою болтовню (и только болтовню, зная, что за дверьми стоят нищие духом и что этим нищим нужны дела. Образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и антихристе, дамы, супруги, дочери, свояченицы в приличных кофточках, многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира, — вся эта невообразимая и безобразная каша, идиотское мелькание слов. И вот один тоненький, маленький священник в белой ряске выкликает Иисуса, — и всем неловко один честный с шишковатым лбом, социал-демократ злобно бросает десятки вопросов, а лысина, елеем сияющая, отвечает только что нельзя сразу ответить настолько вопросов. И все это становится модным, уже модным — доступным для приват- доцентских жени для благотворительных дам. А на улице — ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, людей вешают, а в стране — реакция, а в России — жить трудно, холодно, мерзко. Да хоть бы все эти нововременцы, новопутейцы, болтуны — в лоск исхудали от собственных исканий, никому на свете, кроме утонченных натур, ненужных ничего в России не убавилось бы и не прибавилось Что и говорить хорошо доказал красный анархист, что нужна вечная революция хорошо подмигнул масляным глазком молодой поп интересующимся дамам (по-«православному» подмигнул), хорошо резюмировал прения остроумный философ. Но ведь они говорят о боге, о том, о чем можно только плакать одному, шептать вдвоем, а они занимаются этим при обилии электрического света и это — тоже потеря стыда, потеря реальности лучше бы никогда ничем не интересовались и никакими религиозными сомнениями не мучались, если не умеют молчать итак смертельно любят соборно сплетничать о боге. Первый опыт показал, что болтовня была ник селу ник городу. Чего они достигли? Ничего. Не этим достигнута всесветная известность Мережковского — слава пришла к нему оттого, что он до последних лет не забывал, что он художник. « Юлиана и «Леонардо» мы будем перечитывать, а второй кирпич Толстого и Достоевского», думаю, ни у кого духане хватит перечитать. И не нововременством своими не «религиозно-философской» деятельностью дорог нам Розанов, а тайной своей, однодумъем своим, темными и страстными песнями о любви. С религиозных собраний уходишь нес чувством неудовлетворенности только с чувством такой грызущей скуки, озлобления на всю ненужность происшедшего с чувством оскорбления за красоту, ибо все это так ненужно, безобразно. Между романами Мережковского, книгой Розанова и их же докладами в религиозных собраниях целая пропасть. Слушать же прения столь же тягостно, как, например, читать Вопросы религии, вторую книгу Факелов, сочинения Волынского или статью М. Гофмана о соборном индивидуализме. Все это книги будто бы разнообразные, но для меня, чистосердечно говорю, одинаковые это словесный кафешантан, которому не я один предпочитаю кафешантан обыкновенный, где сквозь скуку прожигает порою усталую душу печать Буйного веселья Страстного похмелья. Я думаю, что человек естественный, не промозглый, но поставленный в неестественные условия городской жизни, и непременно отправится в кафешантан прямо с религиозного собрания ив большой кампании, чтобы жизнь, прерванная на два- три часа, безболезненно восстановилась, чтобы совершился переход ко сну и чтобы в утренних сумерках не вспомнилось ненароком какое-нибудь духовное лицо. Там будут фонари, шабли и ликер. А на религиозных собраниях шабли не дают. Ведите, ведите интеллигентную жизнь, просвещайтесь. Только не клюйте носом, не перемалывайте из года в год одну и туже чепуху и, главное, не думайте, что простой человек придет говорить с вами о боге. Иначе будет слишком смешно смотреть на вас и на ваши серьезные искания, и мы, подняв кубок лирики, выплеснем на ваши лысины пенистое и опасное вино. Вот и вытирайтесь тогда — не поможет все равно захмелеете, да только поздно и неумело наше легкое вино отяжелит вас только только свалит с ног. И на здоровье. «Золотое руно, 1907, №№ 11—12. 1 Религиозно-философские собрания открылись в 1901 г. В них участвовали епископ Сергий, Д.С. Мережковский, В.В. Розанов и др. |