от недостатка мужской силы. Это я и отмечу в повести «Сальские степи». . Глядя на красивую учительницу истории, я не однажды вспоминал и Валентину Сергеевну Хватову. Ту самую, которая жила у нас на квартире, когда мы еще жили в селе Новый Егорлык (30 км от Сальска в сторону Башанты) в 1947-1948 годах. Молодая, стройная, красивая. Я так не могу и посей день понять, как могло получиться, что такая красота, как этих учительниц, осталась вне поля зрения мужчин того поколения. И вот, глядя на Марию Ивановну, с большим вниманием следил за ее изложением темы и старался все запомнить. Это у меня была первая философская идея, что же все- таки память? Но как я не старался это сделать, у меня ничего не получалось. Но вот учительница закончила излагать тему, подвела итоги и попросила записать задание на дом в дневнике. По классу пошел шумок, застучали парты. Урок окончился и ученики начали готовиться к следующему. У нас ежедневно было по пять уроков, порой и по шесть, и к каждому надо было готовиться, если желаешь все познать. И это можно было осуществить, не будь препятствия – не способность человека все запомнить. Если бы человеку удалось решить эту проблему, все было бы по другому в этом мире. Хотя у нас и были отличники, но все же, по словам других, они тоже не все понимали и им приходилось также упорно кропеть над учебниками. Но что их отличало от средних учеников, я тогда так и не понял. После урока истории надо было писать контрольную работу по немецкому языку. Сам предмет был не столь определяющим в ряду других предметов, но где-то в подсознании звучало, что и этот предмет надо знать, ибо это все может сказаться на общей успеваемости. Хотя меня иностранный интересовал сам по себе, но я не мог им овладеть. Преподаватель, Иван Семенович Шульга, меня очень интересовал. По моим убеждениям, он в совершенстве владел своим предметом. Все у него получалось как то легко и складно. Может быть, ему способствовал в этом характер, а может быть, он и в самом деле владел даром привлекать к себе людей. Когда я его увидел в первый раз в восьмом классе, то сразу подумал, что он немец. Но как выяснилось, он тоже русский, как и все мы. А то, что он владел в совершенстве языком, так это результат учебы в ВУЗе и многолетняя практика в школе. Особенно мне нравилось, как он себя держал на уроках. Входя в класс, чтобы он не сказал какое либо шутливое выражение – это не он бы был. Мне кажется, он и сердиться то не мог. Всегда улыбка на лице. И если и делал серьезный вид, через минуту все исчезало, он опять становился самим собой. Энергично произносил на немецком языке приветствие классу, ему также хором отвечали. Вел урок на немецком и только изредка говорил на русском, поясняя отдельные моменты. Многое мы не понимали и только по отдельным словам улавливали смысл и старались что то ответить. Занятия проводились один раз в неделю, предмет был не основным и большинство из нас не стремились его изучать глубже, лишь бы была положительная оценка. Учитель это понимал и поэтому не истязал нас и не преследовал, а требовал только то, на что способен был каждый из нас. Так как учителя все уважали, то и стремились выполнять все, что он требовал. Так и крепла наша дружба и уважение к учителю. Ну, а на этом уроке нам предстояла контрольная работа. Машинально проведя рукой по лицу, я почувствовал, что меня прошибает холодный пот. Это меня удивило. Обычно холодный пот прошибал перед контрольными по математике или на диктанте по русскому языку. А тут - на иностранном! Но раздумывать над этим уже не было времени. Иван Семенович потребовал достать чистые листы бумаги, убрать с парты учебники и начал излагать условие контрольной. Все это он делал спокойно и с какой то доброй и приятной улыбкой. Покопавшись в памяти и ничего там не найдя, минут через пять я уже думал, как ухитриться воспользоваться учебником, чтобы списать оттуда нужную тему. Делать это к тому же надо было незаметно для учителя. В общем, у меня все получилось. Иван Семенович отвлекался, подходя то к одному, то к другому ученику и просматривая их работу. Мне кажется, он не сомневался, что некоторые обязательно постараются использовать учебник, но строжайшего контроля не проявлял, что в принципе можно было сделать. Однако, свою «работу» я еле успел закончить к окончанию урока и в спешке, возможно, наделал много ошибок, но на хорошую оценку понадеялся. Больше половины класса уже справились с заданием и повторно проверяли работу, а я только заканчивал. Но вот раздался голос учителя, требовавшего сдать контрольную работу. Да, плохо, когда за плечами малый багаж знаний. Все упирается в плохую память. Ведь не было такого дня, когда бы я не учил уроки. Когда собирался повторить прочитанное, все расплывалось, не мог восстановить все так стройно и логично, как это было в учебнике. Но бывали и моменты прозрения, правда редко, когда удавалось умственно воспроизвести в голове прочитанное и все тогда казалось вокруг простым и ясным. Отсюда я и делал вывод, что память существует, но как ее выявить и обуздать в свою пользу, я не знал. Всегда перед контрольными работами в голове у меня возникал какой то хаос, а после контрольной наступало прояснение, да было уже поздно… Иван Семенович повторил еще раз, чтобы сдавали работы. Одни сдавали исписанные листы с веселыми улыбками, другие с какими -то серьезными и нахмуренными лицами, а третьи вообще с жалобной, но все же улыбкой. Теперь оставалось ждать ответа. Учитель собрал листы в стопку, забрал свои книги и журнал, и, пошутив напоследок, сказал, чтобы готовились на следующее занятие по старой теме. Попрощался с нами как обычно: “Auf vider…” и направился к двери. Не доходя шага до нее, раздался знакомый звонок. Все зашумели, задавая тот или иной вопрос друг другу, интересовались, кто как ответил на вопросы. Мы же с Виктором Кондрашовым сидели молча и думали, что же делать дальше. Мне нравился его спокойный и безобидный нрав. Разговаривали мы с ним редко и только в том случае, если надо было списать какое либо задание и то большей частью я к нему обращался, нежели он ко мне. Он обычно общался в коллективе своих односельчан из Ильинки, это где то в км 7-10 от станицы, и, как правило, домашние задания делал вместе с ними. Поэтому он чаще приходил на уроки с выполненными заданиями. Я же в основном все делал сам, так как жил почти на краю станицы на улице Калинина в метрах 50-и от мостика через речку-ручеек, что на выезде из станицы в близлежащие села и совхозы: Роговский, Кугоею, Луначарск, Балко-Грузскую, Кавалерку. Был еще мост возле районной больницы, но он был далеко от центра и все стремились приехать ближайшим путем, через наш мост-мостик. А так как наш дом-хата был выше дороги метра на три, то из окна я мог видеть, что везут в кузове, и людей, сидящих в нем. В то время милиция на перевозку людей в кузовах не обращала внимания, а никаких маршруток и в помине не было. Поэтому, если приходили машины из глубинки сел, то в них, как правило, было полно людей, которые везли в центр района все, что можно было продать. В глуши еще было мало государственных организаций, где труд оплачивался деньгами. В районе были в основном колхозы, а там за труд платили натурой, оценивая труд трудоднями. Правда, трудодень было трудно заработать. Это только высококвалифицированные работники могли в день заработать один трудодень, всем же рядовым платили за день десяток доли трудодня. Меня очень интересовала эта система оплаты, но тогда я так и не смог разобраться в ней. Особенно меня поражало то, что оплата велась по тому количеству трудодней, сколько зарабатывал колхозник. Причем, оплата проводилась два раза в год. Сначала в августе-сентябре, на те трудодни, которые были заработаны за полгода выдавался тот ассортимент продуктов, какой был в распоряжении колхозников. Но количество продуктов, выдаваемых на трудодень, определялось количеством всех членов данного колхоза. Например, в это время начался первый урожай меда и с учетом полученного меда, делили его на всех тружеников колхоза. Так что в первое полугодие выдавалось все то, что созревало к этому времени. Второй этап – это все выдавалось к концу года. Но что поразительно, в течение года, если рядовые колхозники нуждались в чем-либо, то им по их просьбе, выдавалось то или иное пропитание. Конечно, я не знал в то время, как все это было на самом деле и поэтому мне предстояло все это выяснить в свое время и оценить, насколько все было справедливым. Ведь смысл революции в том и заключался, что все должно быть справедливо. И если это условие нарушалось, все летело к чертям. И чем больше я «набирался ума» и рассматривал все ситуации в обществе, все больше возникало вопросов. Эти вопросы я по знаниям, которые давала школа, решить не мог, тем более, что этому способствовало то, что очень уж плохие были у меня способности. Но я духом не падал, а продолжал, как ни в чем не бывало, учиться, загоняя все мои вопросы подальше в глубь души, чтобы никто не мог заподзорить меня в крамоле. Все пути к познанию я маскировал так, как только мог. И это мне удавалось. Я уже научился распознавать хороших и плохих людей. Однако, я и здесь не подавал вида, что вижу. Первым подобным моим открытием был Зайцев Саша, как уже писал, по случаю вызова матери в школу. Не знаю, какое состояние было в то время в душе у Саши, но не думаю, что для него все это было приятным. Во всяком случае, после этого Саша сильно изменился в поведении на уроках, но учеба от этого не улучшилась. Он как учился, так и остался учиться на двойки и тройки, изредка проскакивали четверки. Но мне больше всего при этой встрече запомнилось, как плакала мать, уговаривая сына учиться лучше. Еще поразило, сколько мать привезла ему продуктов. Я не знаю, что там было, но я знал одно твердо, что у честных людей всего этого не было. Ученикам бедных семей особенно было тяжело учиться. Питались чем могли и еле- еле дотягивали от воскресенья до субботы. А многие и того раньше лишались питания и поэтому, как только заканчивались занятия, быстро уезжали домой за продуктами. А Саша жил хорошо, одевался прилично и питался хорошо. С того дня у меня все это вызвало подозрение и я затаил к нему недоверие. Больше никто в нашем классе не вызывал недоверия. Я не знал, где работали родители Саши и чем занимались, но моя душа от этого насторожилась, хотя я об этом никому не говорил и свое недоверие старался заглушить, но этого не получалось. Мне надо было знать, кем работали его родители, чтобы сделать выводы. Как и остальные вопросы, я и этот загнал глубоко в душу, оставив на суд времени. Я так задумался над этой темой, что не заметил как вошел в класс учитель черчения Чеботарев Тимофей Степанович. Человек этот был тихим и скромным. Он никогда не повышал голоса и всегда спокойно обращался к ученикам. Хотя порой и были у него срывы, но не злые, а просто от возмущения и только тогда, когда к этому доводило поведение учеников. Специалист он был высокого класса, но как я стал слышать от ребят, что он приходит на уроки в нетрезвом состоянии, хотя я этого и не замечал. Вот и на этот раз он так же незаметно вошел в класс и я услышал его только тогда, когда он сказал чтобы дежурный стер с доски. Тут все поднялись и поздоровались с ним. Урок на сегодня был не очень сложным – рисование, чувствуя усталость, я с нежеланием достал альбом и приготовился выполнять задание учителя. Нам предлагалось нарисовать животных, кому что нравилось. Для меня оказалось самым простым нарисовать гуся. Конечно, гусь у меня получился не совсем удачным, но все же подлежал оценке. Так мы прорисовали целый урок и, увлекшись этим занятием, время пролетело быстро. Учитель дал задание дорисовать до окончательной оценки, но мы его уже не слушали, а стали собираться домой. Все легко вздохнули, сознавая, что трудовая неделя закончилась. Теперь одни поедут в этот же день домой по селам, другие, в том числе и я, займутся своими делами. А у меня было много дел. После урока меня ждал кружок «комбайнера». Интерес к этому кружку у меня был большой и, сознавая, что там я увижу Квартина Владимира, мне нетерпелось как можно быстрее оказаться на занятии. Нас готовили на это лето работать помощниками комбайнеров. Как тут было не стремиться изучать комбайн, если, еще не закончив школу, могли работать и работать не простым рабочим, а помощником комбайнера! Для человека, впервые готовившегося работать, это было немаловажным событием. Такое мнение было наверное у многих из членов кружка, поэтому и посещение его было самым стабильным. Тут были и Доюнов Николай, мой будущий соперник, и Федюнин Юра, и многие другие мои сверстники. Одним словом, в этом кружке были все те, кто думал о будущем. Были здесь и девушки. Поэтому после окончания уроков, все устремились в соседний 10 «Д» класс, где собирались кружковцы на занятие. Это был уже не первый урок. По названию кружка, казалось, что все просто. Однако, хотя предмет и был простым, но для меня освоить теорию доставляло немало трудностей, не хватало памяти. Как мужчина, я в технике разбирался хорошо, сразу понимал, что к чему, но вот каждый раз приходя на занятие, приходилось вновь и вновь просматривать свои конспекты. Кстати, на этих занятиях я впервые и услышал слово «конспект», и завел отдельную общую тетрадь для конспектов. До этого на полях наших колхозов и совхозов работали комбайны «Сталинец-6», сменившие довоенные «Коммунар» и отличались тем, что имели очень широкий захват, т.е. широкополосные жатки. Мне на них еще не приходилось работать, но видел их, когда еще жили в Луначарске. Думаю, что совхоз был единственным местом в районе, где можно было увидеть всю новую сельхозтехнику, какую выпускала наша промышленность. Там же я впервые познакомился с первым «силачом» - трактором С-100. По тем временам это была громадина и один из мощнейших тракторов. Так что я видел уже много новой техники и когда нас знакомили с ней, то вся или почти вся была уже знакома мне. Но поскольку Сталинец-6 таскали трактора, то нас знакомили и с трактором, однако основной упор делали на комбайн. Тут я впервые стал знакомиться с устройством комбайна. Боже мой, сколько там было шестеренок, и все это надо было запомнить. Сначала было страшновато, но со временем все становилось обычным. Особый интерес вызывал у нас новый комбайн СК-4, самоходный. Поработать на нем было пределом мечтания. Казалось, что после него уже придумать лучшего невозможно. Поэтому мы с нетерпением ждали, когда же окончим изучать старый и приступим к новому. Но СК-4 еще было очень мало и основной упор делался на Сталинец -6. На урок отводился один час и поэтому время пролетело быстро. Закончив занятие, мы были свободны до понедельника. Чувствовалась усталость от учебы. Занятие закончилось, когда уже было темно на улице. Поэтому домой я пришел поздно, все были дома. Отец только что вернулся с работы, успел умыться и стоял, вытираясь полотенцем, брат «пиликал» на гармошке, мать возилась у печки. В комнате было тепло. От сознания, что завтра наконец я отдохну от занятий, поднимало настроение. Глядя на мать, в который раз убеждался, что она довольна своей участью и рада, когда все дома. Закончив готовить ужин, она позвала всех: «ну, рабочие – ужин готов, давайте садитесь за стол», утирая при этом передником лицо. Я посмотрел в ее сторону и заметил, что она сильно пополнела, но от этого ее красота не стала хуже, она по-прежнему была красивой. Я буквально любовался ею. Конечно, годы свое брали, приближаясь к 40. Я смотрел на нее и в памяти мысленно перебирал запомнившиеся мне случаи ее прожитой жизни. Что пришлось ей пережить, знала только она и только отчасти я. И все же, то, что я знал, она уже заслуживала почета и уважения. Мать, урожденная Лотник, старшая в семье (1916г. р.), сестры Поля, Зоя, Дуся, брат Рома в 1936 остались без отца (угробился на производстве). С того времени видимо и начался ее трудовой стаж. Кроме сестры Поли, остальные были еще малышней. А в 1937-ом появился я. Отец в те годы отбывал службу в РККА и там умудрился выучиться на водителя. Где то в 1940-м то ли добровольцем, то ли по какой то разнарядке, убыл шоферить в заполярный город Кандалакшу на строительство каскадов Нивских ГЭС, где и застала его война. Прошоферил военным водителем до 1944-го и уже в Чехословакии (город Сегеты) осенью подзалетел аж до Магадана, нарушив субординацию в общении с комендантским патрулем, на 10 лет. Потому и вернулся к нам только в 1953-м, на год даже раньше (видимо из за кончины Сталина). А мать все эти годы, можно так сказать, пахала. А в 1941-м родился мой брат, да еще где то в 1946-м стало на одного иждивенца больше – мать нашей мамы, Степанида Кузьминична, лишилась полностью ладони правой руки на кирпичном заводе. Тут уже, правда, подросли Зоя и Дуся, но в 1948-м умер Рома, Поля жила уже отдельно, своей семьей. Нет, конечно, мать заслуживала большего, чем уважения. Но кто мог оценить все это? И мог ли кто ни будь оценить?… Да, мог… Это мог быть мой отец. Он ее любил. И он еще в те далекие молодые годы, когда определял смысл своей жизни уже знал, что если она его будет понимать и будет понимать все, как понимал он, то он готов будет ее носить на руках. Однако, этого не случилось, она его не понимала и он это видел. Поэтому ему от этого было невыносимо тяжело, но он, зная, что в этом мире остался одиноким и непонятым, где -то глубоко в душе любовался ею, но не подавал виду, все делал так, как будто ничего не произошло. Но он твердо знал, что те условия, в которых мы жили и тот путь, которым вела наша партия, был не совсем верным и совсем чужд для народа. Все было только на словах и совсем ничего на деле. Это был 1955-й год. Пропаганда по-прежнему кричала о силе Советского народа, о тех предстоящих еще невиданных успехах, какие предстоит сделать. Конечно, я не могу сказать, что жизнь была такой, как в предвоенные годы. Нет, жить можно было, но человек видел большие возможности и тем более знал и помнил о своих предках, которые отдавали свои жизни ради будущего. Каждый чувствовал, что можно жить лучше. Но из года в год это улучшение не приходило. Конечно, за год можно было, при условии если жить только по труду, приобрести что то из одежды и обуви, вещей для дома и то при скромном питании. Что касается машины, то тут и речи не могло быть. Посудите сами. Заработок шофера 70 руб., максимум -150. А машина стоила 20 тыс. в то время. Так каким образом можно было накопить средства? Нет, это было немыслимо. Но мы, я имею в виду низшие слои, это те, которые еле-еле могли освоить специальность шофера или тракториста. А те, кто не мог и этого освоить, были еще в худшем положении. Но никто открыто не выступал, все были недовольны и свое недовольство выражали только между собой, и то шепотом. Какая причина заставляла молча переносить все тяготы, безропотно повинуясь властям? Тут причин было несколько. Первая – неграмотность. Это такое свойство, когда человек желает учиться тому, чему всех учат, но все это забывается тут же. Это ужасное явление. Оно как пресс давит на человека и он волей или неволей, стыдясь своего незнания, теряет человеческую гордость, становится послушным и исполнительным перед «знающими и разбирающимися», казалось бы, во всем. Но это только на первый взгляд. Каждый занимал место, определяемое в социалистическом обществе по закону: « от каждого по способностям, каждому по возможности». Вот это правило, на первый взгляд логичное, было мерилом в нашем обществе. Против него никто не мог возражать, ибо не было альтернативы, т.е. другого мнения против развития общества. Вот тут был тупик и этим пользовались власти. Другая причина, которая зажимала рот народу, это то, что это же была их власть, она должна была ухаживать за человеком, как за ребенком. Это в принципе. Но как можно было об этом говорить, если те жертвы, которые были принесены на алтарь Победы – были забыты. Хотя пропаганда везде и всюду кричала: «Все во имя человека – все для блага человека». Это были только лозунги. Но больше всего человека сдерживали жертвы Победы. Перед жертвами были все равны. Сам это испытывал и, чтя память жертв, не мог поднять голос защиты за свое существование. Но так долго не могло продолжаться. И если этому придет конец, то это будет что- то страшное. Вот так послушны были наши предки, которые своей собственной жизнью защищали то, о чем мечтали. И если в период революции к событиям относились спесиво, т.е. не все говорили за победу открыто и только по поведению людей определяли, правильно ли совершилось событие. Открыто говорили только официальные люди на собраниях и митингах, но как только оратор сходил с трибуны, все вокруг было обыденно и просто. Так вот и наши родители, если собирались в компаниях, старались не говорить и восхищаться событиями, а предпочитали осуждать руководителей относительно принятия тех или иных мер. Также и наша родная мать никогда не вела разговоров о политике и молча выполняла свои обязанности на работе, но если в перерыв и собирались женщины в круг, то разговоры вели обычно на житейские темы, кто как живет, кто с кем гуляет… Мать стояла в дверях и смотрела на нас, ожидая, когда же мы, наконец, откликнемся на ее приглашение. Но каждый из нас занимался своим делом. Брат Вова заканчивал занятия по своим заданиям в школе. Он сидел за столом и как ни в чем не бывало, листал учебник, что- то сравнивал, переворачивая лист книги то в одну сторону, то в другую. Отец, умывшись после работы и вытирая лицо и грудь, смотрел на мать совершенно невозмутимым лицом. Он тоже не реагировал на приглашение. Что касается меня, то вся эта ситуация сразу же заинтересовала, я как будто ее ожидал и поэтому при первых же словах матери мгновенно среагировал. Тем более, что после занятий страшно хотелось есть. В те годы я очень часто думал, что жизнь у родителей проходит, а мы очень редко встречаемся все вместе. И вдруг складывается ситуация, которой уже может и не быть больше. Вот поэтому я был готов и после слов матери быстро пробежал глазами по комнате и оценил ситуацию. И вот то, о чем я уже сказал, у меня мгновенно пробежало перед глазами. Это длилось очень короткое время, но мне было достаточно, чтобы я смог вспомнить и полюбоваться ситуацией. Конечно же, я не стал себя уговаривать, и как только мать произнесла повторно, что ужин остывает, подошел к ней, обнял ее и повел от двери на кухню. Печь уже не горела, но на кухне было теплее, чем в «зале». Мы с матерью сели за стол, подошел и отец. Он любил сидеть в углу и поэтому его место никогда не занимали. Брат всегда сидел рядом с матерью, а я - напротив отца. Стол был не богат. Обычно огурцы, картофельное пюре и что- либо из супов или борщ. Мясо было редко и то в основном по праздникам. Хотя в нашем хозяйстве было немного птицы – куры и гуси. Держали мы и корову. В основном за счет этого хозяйства мы и жили. Однако, я считал, что по сравнению с тем, как было после войны, мы жили хорошо и продолжали терпеливо ждать лучшей жизни, которую нам обещало правительство. Прошлые события войны так врезались нам в память, что хотя уже и заканчивалось первое десятилетие после нее, мне все казалось, что это было недавно. Поэтому в мыслях не было и намека на то, чтобы возмущаться обстановкой. Для нас было деликатесом, если мать готовила кисель молочный и особенно, если он готовился из сухофруктов. И уж совсем царским блюдом были вареники с творогом да приправленные маслом или сметаной. Больше всего я любил вареницы. Но такие явства были совсем не часто и мы довольствовались тем, что готовила мать. А готовить то она умела. Отец по обыкновению налил себе стопку водки, выпил, чуть скривился. Не спеша порезал огурец вдоль на четыре части, закусил. И только после этого стал ужинать. Он теперь не пил, но за столом, как только садился ужинать, почти всегда выпивал стопку. Мать никогда ничего ему не говорила по поводу выпивки, но бывали случаи, когда она все же не выдерживала и упрекала, что пора и прекратить выпивать. Отец обычно отшучивался, но бывали случаи, хотя и редко, когда они даже ссорились. И вообще, они жили между собой сами по себе. Отец, наверное, уже отказался от своих идей, а мать не знала, как и что делать, чтобы жизнь была лучше. Этот вечер был не исключением. Каждый молча сидел и думал о своем. В нашей семье не заведено было разговаривать. Все делалось молча. Изредка только и то, когда в этом была большая необходимость, обращались с вопросом друг к другу. Так было и на этот раз. Закончив ужинать, отец лег отдыхать. Я тоже прилег не раздеваясь и как то быстро уснул. Проснулся от того, что меня будил брат, требуя раздеться и мыть ноги. Уж что, что, а мать очень любила чистоту и каждый день готовила нам воду для мытья ног. Оказывается, только я задерживал ее, был уже 12-й час ночи. Пожурив сам себя, быстро разделся, помыл ноги и бухнулся в постель. Но еще долго ворочался, стараясь уснуть. Как всегда, в выходной день проснулся позже всех. В комнате никого не было. Во дворе слышались голоса, что -то звякало, брякало – ясно, все занимались по хозяйству. А я лежал в теплой постели и думал, чем займусь сегодня. Мне хотелось и в центр сходит, побродить по магазинам, в парке хотелось побывать, за станицу в лесополосу сходить, было желание побывать на пруду и в питомнике. Большое желание было побывать в лимане. К девятому классу я был во всех этих местах, но туда тянуло снова и снова. Видел уже во всей летней красе наш станичный парк, любовался степной красотой ранней весны – лиманом. Боже мой, какой красотой покрывался лиман весной. Обычно, после того как сходил с полей снег, лиман заливало водой, а к концу мая вода уходила и все пространство заполняли цветы – воронцы вместе с полевыми тюльпанами самых разных цветов и оттенков. Но когда наступала жара, обычно с июля месяца, земля так прогревалась, что от травы оставались одни засохшие стебли и только полынь царственно заполняла все пространство, до самого горизонта. Но больше всего я был поражен красотой питомника. Это было государственное предприятие. Все было там так ухожено, что просто не верилось, что это было делом рук человеческих. И если в окружающем пространстве вся зелень выглядела какой то чахлой, то здесь все цвело и благоухало. Особенно поражали розы. Я еще нигде не видел таких роз и когда увидел впервые, то стоял и смотрел как завороженный, и окончательно заворожен был запахом. Он был такой приятный и ароматный, что невольно хотелось его съесть. Однажды возле ДК я видел в продаже такие розы, еще не успевшие распуститься полностью. Запах для меня был знакомый и я на свои скудные деньги взял один бутончик и прильнув носом к цветку, так и не мог оторваться до самого дома. Тогда и решил, что обязательно подарю своей любимой подобную розу с таким запахом. Зимой бывал я и на пруду. Катался вместе со своими сверстниками на деревянных коньках. Вот где я наслаждался отдыхом. А коньки были совсем простые, их делали сами. Это был кусок деревяшки, на нижней грани которой закреплялась проволока диаметром 4-5 мм. Деревяшку можно было привязывать к ботинкам или валенкам. Конечно, они и близко не были похожи на заводские, но вполне могли скользить по льду и удовлетворять |
Скачать 1.24 Mb.