Судебный процесс Талаата-паши by Вегнер А. (z-lib.org). 1. выписки из германского уголовного кодекса

• Название: 1. выписки из германского уголовного кодекса
• Дата: 28.03.2023
• Размер: 1.03 Mb.
• Имя файла: Судебный процесс Талаата-паши by Вегнер А. (z-lib.org).doc
• Тип: Кодекс; #1022037
• страница: 12 из 19

Председатель: Обвиняемый говорит, что те образы, которые ему являлись, были совершенно живыми явлениями?

Обвиняемый: Мне казалось, что трупы в самом деле предстали перед моими глазами в воплощенном виде.

Председатель: Вы утверждаете, что при совершении покушения действовали неосознанно?

Обвиняемый: Когда я увидел выходящего из дома Талаата-пашу, мне вспомнилось то, о чем говорила мне мать.

Защитник фон Гордон: Обвиняемый отрицает, что действовал обдуманно?

Председатель: Да. Прошу переводчика сообщить обвиняемому, что господин эксперт считает его ответственным за свои действия.

(Переводит.)

Защитник фон Гордон: Сознался ли обвиняемый, что выпил столько коньяка?

Эксперт Штёрмер: Он не сознавался в этом, об этом сказала домохозяйка, госпожа Диттманн.

Один из присяжных: Быть может, в состоянии опьянения ему показались ужасные картины пережитого, которые так подействовали на его сознание, что он впал в болезненное состояние?

Эксперт Штёрмер: Я сам тоже думал обо всем этом. Безусловно, в то утро, когда представился случай совершить покушение, он находился под воздействием вполне понятного внушения. Однако с психиатрической точки зрения это не может иметь влияния на чувственные ощущения.

Защитник Вертауэр: А если бы в то утро был припадок эпилепсии, то вы и тогда тоже остались бы при том же мнении?

Эксперт Штёрмер: Я испробовал все, чтобы и это уяснить. Я его спросил, не плохо ли он спал в эту ночь? Он очень потел в эту ночь.

Защитник Вертауэр: Мой вопрос не об этом. Если бы можно было достоверно установить, что обвиняемый в ту ночь имел припадок эпилепсии, то и в этом случае он также, по вашему мнению, должен быть ответствен за содеянное им?

Эксперт Штёрмер: Если бы имел место приступ эпилепсии, то в этом случае, безусловно, воля была бы подвержена еще большему воздействию, тем не менее свобода воли существовала бы.

Один из присяжных: А возможно ли, чтобы обвиняемый совершенно не знал, что у него ночью был припадок?

Эксперт Штёрмер: Конечно, так бывает. Это можно наблюдать в психиатрических больницах, где больные этого не знают.

Председатель: Значит, это нельзя полностью исключить в отношении эпилепсии?

Заседатель д-р Лаке: Можно ли считать, что в промежутке времени между двумя припадками ответственность не имеется, или она имеется, но в меньшей степени?

Эксперт Штёрмер: Да, в меньшей степени. Много лет тому назад, когда на одном суде присяжных мне был задан такой же вопрос, я применил следующее сравнение. Я сравнил эпилептика с вулканом. Припадок эпилепсии со всеми его признаками — вздрагиваниями, полной потерей сознания, плачем и стонами, катанием из стороны в сторону — извержение вулкана; а стадию, когда проявляются лишь ее неприятные стороны — подавленность, непрестанное преследование какой-то идеи, — можно сравнить с состоянием, происходящим в промежутках между извержениями. Лучшего сравнения я не мог привести.

Д-р Лаке: В период отсутствия припадков не находится ли эпилептик в подавленном состоянии?

Эксперт Штёрмер: Очень редко. Лишь у одной пятой части больных эпилепсией приступы приводят к душевно-психическим нарушениям.

Д-р Лаке: Но ведь именно вы сказали, что здесь налицо особые душевные потрясения, и вместе с ними душа также была подвержена сильнейшему воздействию.

Председатель: Г-н эксперт сказал это, но в отношении 15 марта 1921 года он из этого не делает заключения.

Защитник Вертауэр: Для нас решающее — лишь эпилепсия как явление душевного состояния.

Защитник д-р Нимайер: Каким было душевное состояние обвиняемого в момент убийства — этого г-н эксперт сказать не может.


Эксперт — тайный медицинский советник проф. Хуго Липман, почетный действительный проф. университета, Берлин, 58 лет (после принесения особой для экспертов присяги).

Проф. Липманн: Свое мнение я основываю на сегодняшнем судебном разбирательств и на трех подробных обследованиях, которым я подверг обвиняемого в тюрьме в течение последней недели.

Сразу хочу сказать, что обвиняемый на редкость искренний человек, человек, который никого из себя не разыгрывает и не становится в какую-либо позу. Он даже чересчур скромен. Над ним довлеет определенная покорность судьбе. Он и объяснил мне, что пусть будет что угодно, но он больше не имеет интереса к жизни. Но это не проявлялось в нем, а пришлось долго выпытывать, чтобы что-нибудь добиться от него.

Очевидно, что мы здесь имеем дело не просто с преступлением, совершенным сумасшедшим, равно как и содеянное совершено было, очевидно, вовсе не в сумеречном состоянии, например, в припадке эпилепсии. Я вовсе не задумываюсь над понятием эпилепсии, этого загадочного слова, которое якобы дает нам ключ к пониманию душевной жизни обвиняемого. Однако скорее всего нам следовало бы заглянуть в ту область, которая менее известна: я имею в виду общую психопатологию. Взяв это на себя, я должен сказать, что сущность вопроса несколько иначе понимаю, чем мой коллега господин Штёрмер.

Речь идет о последствиях от тяжелых душевных потрясений у предрасположенных к этому людей и об учении о «навязчивой идее».

Когда у сильного здорового человека бывают потрясающие переживания, горечь стыда, разочарование, то в нем сперва все кипит от ярости, но вскоре это проходит — у одного приблизительно через неделю, у другого через несколько месяцев. Во всяком случае, это проходит.

Но существуют натуры, обладающие повышенной чувствительностью, которых происшедшие с ними потрясения совершенно выводят из обычной колеи и у которых эти переживания не проходят, а фатальным образом утверждаются в их душе. Воспоминания об этих потрясениях и называются «навязчивой идеей». У таких натур она врезывается в память и постепенно захватывает человека, она играет господствующую роль, всегда присутствует, всегда выступает и принуждает человека подчиниться ее господству. Я сейчас со всеми подробностями должен показать, что Тейлирян был во власти подобной «навязчивой идеи» и не мог освободиться от воспоминаний о своих ужасных переживаниях. Я хочу прежде всего отметить, что ужасные события, которые подвергли всю его семью гибели, его же самого выбили из обычной колеи. Это была очень тяжелая душевная рана, которая мешала ему вновь овладеть своим душевным равновесием. Не забудьте, что человек с 17-летнего возраста был выбит из своего пути. В течение последующих шести лет — с 1915 по 1921 год — он, лишенный покоя, родины и семьи, вел бродячую жизнь. Он был у курдов, затем долго находился в Тифлисе и притом без определенных занятий. Пытался учиться, но, как и он сам говорит, не мог преодолеть себя. Потом он опять отправился на родину, вновь в Тифлис, Константинополь, Салоники, Париж, Берлин... Он жил, не находя покоя, без определенных занятий, и мы можем ему верить, когда он говорит, что никогда не мог сосредоточиться, память тоже оскудевала. Мы можем признать, что здесь было состояние той душевной болезни, которая повлияла на его чувственную, равно как на умственную жизнь. Но прежде всего он был целиком одержим этой идеей, этой навязчивой идеей. Я верю ему, когда он говорит, что в обществе, среди своих товарищей, на время забывал эти ужасные переживания, но когда оставался один — воспоминания вновь всплывали и давили его душу. Я верю ему также в том, что эти воспоминания вставали перед ним, как воплощенные образы, и тогда ему казалось, что он чувствует трупный запах своих близких, родных.

Однако я не считаю существенным то, в какой степени эти видения были воплощениями. Действительно, исследования последних десятилетий подтверждают, что обман чувств тяжело душевнобольных не всегда носит характер полных воплощений. Наиболее важно: какое они оказывают влияние на сторону душевную.

Так каковы же последствия от тех душевных потрясений, которые влияют на обвиняемого? Это припадки. Эти припадки я не могу принять в точном понимании как эпилепсия, лишь только в слабом понимании. Для действительного признания у обвиняемого проявлений припадков эпилепсии не достает прикусывания языка, губ. У него не было и мочеиспускания.

В большинстве случаев он не бился в судорогах до крови, как это обычно бывает во время эпилептических припадков.

По моему мнению, все происшедшее не эпилепсия, а психоастенические припадки. Это припадки, которые обусловлены не физическими раздражениями в мозгу, а душевными потрясениями. Эти два обстоятельства, несомненно, приводят нас к тому, что мы здесь имеем дело с психоастеническими припадками. О них я скажу в конце.

Поэтому я не делаю того вывода, какой сделал мой коллега г-н Штермер, утверждая, что у обвиняемого два обстоятельства, совместно сопутствующие друг другу: физическая эпилепсия и душевное переживание. Я считаю, что эти припадки — проявление сильного душевного потрясения, это психоастенические припадки, и их значение именно в том, что они являются признаками наличия сильной душевной травмы.

Таким образом, каждый раз, когда воспоминания об ужасах как навязчивая идея становятся перед ним, когда все прочие мысли и чувства оказываются перечеркнутыми, то всего лишь одно проявление этой идеи, а именно явление матери, становится особенно навязчивым. И о чем бы мы ни спросили Тейлиряна, когда мы требовали от него объяснений своего поступка: считает ли он сам себя правомочным убивать или быть в роли судьи, он отвечал все одно и то же, а именно, что это обязательство на него возложила мать. И этим для него вопрос считается исчерпанным. Я спросил: разве то, что он христианин, не должно было быть для него препятствием? И он ответил, что хорошо знает о заповеди христианства не убивать, но после явления духа матери он понял, что стоит на верном пути. Таким образом явление матери было для него чем-то сверхсильным, и всякие споры с ним становились бессмысленными.

После всего этого я должен сказать: душевнобольной действовал под душевным давлением. В нем были болезненные возбуждения, которые подавляли его и, в сущности, ограничивали свободу его воли.

Я говорю «подавляли», я не говорю «насиловали».

Наконец, я должен сказать по крайней мере самому себе (это очень трудное, постепенно принятое решение): свободное определение воли было значительно ограничено; Тейлирян безусловно душевнобольной с психоаетеническими приступами и навязчивыми идеями.

К сожалению, пока еще собираются ввести в уголовное законодательство понятие уменьшенной вменяемости. Я прихожу к следующему заключению: обвиняемый «уменьшение вменяем», потому что он душевнобольной и находился под влиянием навязчивой идеи. Хотя, когда я слежу за его поведением, как это описывают свидетели, мне кажется, что он совершенно невменяем, что он находился перед неизбежным насилием.

Поэтому, с моей точки зрения, он не подпадает под параграф 51, хотя настолько близок к ней, что, чтобы не поддаться насилию, требовалось бы приложить особое торможение и сопротивление нравственного характера.

Действовал ли он с заранее обдуманным намерением? В этом юридическом вопросе я должен остеречься от дачи решения. Но чувствую себя обязанным высказать свое мнение о том, в каком состоянии находился обвиняемый. И я должен сказать — у всех больных, страдающих навязчивыми идеями, которые подробно изучаются с тех пор, как психиатр Вернике обратил на это внимание, проявление этой идеи связано с очень сильными душевными волнениями. Я должен признать следующее: когда в воспоминаниях обвиняемого пробуждались картины резни и Талаат, то его страсти начинали возмущаться, и тогда уже исключается то, что называют хладнокровным взвешиванием причин и последствий.

Сейчас мне вспомнилось, что я упустил из виду напомнить о том главном основании, из-за которого я с такой решительностью отстаиваю так называемую «эпилепсию под аффектом», собственно говоря, которая, если строго судить, даже не эпилепсия, а психоастенические припадки. Это прежде всего то обстоятельство, что первый припадок имел место в результате сильного душевного потрясения, вызванного при посещении родного очага при виде картины развалин, иначе говоря, вследствие глубокого душевного переживания. Далее, это то, как он сам рассказывает, что каждый припадок начинается со сцен избиений и трупного запаха, иначе говоря, с очевидных воспоминаний об ужасных сценах. Вот именно на этом основании я считаю, что мы имеем дело с «эпилепсией под аффектом», то есть с психоастеническими припадками. Следовательно, в данном случае иллюзия трупного запаха является симптомом местного раздражения, как это бывает при настоящих эпилептических припадках.


Эксперт проф. д-р Рихард Кассирер, 43 лет, еврейской религии (присягает).

Д-р Кассирер: Мое заключение основано на двух медицинских обследованиях обвиняемого, которые я проводил в феврале текущего года, а также на том впечатлении, которое я получил сегодня во время слушания дела.

С тех пор после второго обследования и до сегодняшнего следствия я обвиняемого не видел. Первый раз обвиняемый приходил ко мне 5 февраля, а второй раз 18 февраля. О своей болезни он рассказывал через переводчика. Он родился от здоровых родителей — у них в семье ни у кого не было эпилептических припадков. Он не рассказал мне ничего существенного о тех исключительных душевных потрясениях, которые он пережил. Сказал, что первый припадок с ним был в 1917 году, второй — спустя год, а потом — раз в 3-4 месяца, потом стали повторяться чаще, поэтому он ко мне и пришел.

Как он мне рассказывал, сначала он впадает в беспокойное состояние, дрожит и чувствует противный трупный запах, а потом теряет сознание. Это продолжается несколько секунд, а потом наступает утомленность. Вначале же он мне сообщил, что никогда не было прикусывания языка, не имел мочеиспускания и, как другие ему говорили, во время припадков на губах у него появлялась пена.

Проведенное мною обследование не дало ничего существенного в отношении нервной системы. Сухожильные рефлексы были значительно повышены. Я дал на обследование кровь и мочу, но и тут результаты были отрицательные. После этого, на основании данных этого короткого обследования, я сделал предположение, что речь может идти о настоящей эпилепсии, и такое клиническое заключение я основывал на том, что припадки чем дальше, тем становились чаще и что он чувствовал противный запах, который обычно предшествует припадкам эпилепсии. В то время, если не ошибаюсь, больному я дал лекарство, о котором я знал, что оно нарушит его умственную деятельность. Он стал еще более уставать, и отчасти это и было причиною того, что прекратил свои занятия.

Но после всего того, что я услышал сейчас во время судебного процесса, я больше не могу настаивать на моем диагнозе эпилепсии, установленном клиническим исследованием. Теперь я в значительной степени склоняюсь к той точке зрения, что здесь речь идет не о настоящей эпилепсии, не о врожденности, о соматической эпилепсии, а о припадках, которые имеют непосредственную связь с душевной жизнью больного.

Мы благодаря опыту войны еще больше узнали о природе этих припадков, увидели, как исключительно сильные душевные волнения и шоки вызывают у предрасположенных людей такие приступы, которые мы характеризуем как психоастенические волнения или как аффект.

На тех же основаниях, как и у тайного советника Липманна, я пришел к убеждению, что у обвиняемого налицо эпилепсия под аффектом. Главная причина для такого вывода заключается в том, что вся психика подверглась патологическим изменениям. Патологические изменения психики проявляются у больных не только в этих приступах, которые в большинстве связаны с возбуждениями, но и четко прослеживаются в других явлениях.

На почве подобной психической неуравновешенности и возникли аномальные душевные явления так, как это нам здесь представляли, и прежде всего явление матери во сне. Здесь, безусловно, нет никакого обмана, а помутнение сознания во сне, которого в бодрствующем состоянии не бывает. С этим также связаны аномалии в настроении или состояние постоянной подавленности, которая, по показаниям свидетелей, была у обвиняемого. Обвиняемый сделал очень характерное высказывание, сказав: «Когда я себя плохо чувствую, то мне является мать». Иначе говоря, когда он утомлен, когда он бессилен, когда он полон дум и воспоминаний, тогда перед ним появляется образ матери. Это состояние, когда ему является образ матери, настоящее психопатическое состояние.

По этой причине я прихожу к заключению, что обвиняемый стал тяжело душевнобольным. Причина этого явления — влияние тех глубоких душевных потрясений, которые вообще можно себе представить у человека. Эта душевная болезнь проявилась в продолжительных психоастенических и эпилептических припадках, которые сами по себе уже всегда являются признаками очень сильного нарушения душевного равновесия.

Наконец, на эту почву повлияло событие, ставшее причиной покушения, когда пред ним предстал убийца его родителей, в нем созрела мысль отомстить ему. Вследствие своего душевного расстройства он не принял во внимание ряд препятствий, которые нормального человека должны были бы удержать от этого шага. Ведь на него оказали воздействие тяжелейшие переживания. Таким образом я также заключаю, что есть ряд естественно-побудительных причин, которые породили у обвиняемого идею об этом покушении, но наряду с этими естественными побудительными причинами имеется ряд существенных патологических причин, которые сделали возможным поступок, но который не имел бы места, если бы существовали естественные тормозы. Кстати, я тоже уверен, что здесь не может быть речи о сумеречном состоянии.

Я убежден в том, что ряд существенных болезненных обстоятельств сыграл роль в совершенном обвиняемым покушении. В то же время я не хочу утверждать, что он совершил в состоянии, при котором абсолютно исключается ответственность, то есть то, что предусмотрено статьей 51, но обвиняемый очень близок к нему, но мы, психиатры, не можем точно провести эту грань.