Быть-в-присутствии-другого-Робин. Ббк 53. 57 Р43 ЖанМари Робин

• Название: Ббк 53. 57 Р43 ЖанМари Робин
• Дата: 19.05.2022
• Размер: 1.55 Mb.
• Имя файла: Быть-в-присутствии-другого-Робин.doc
• Тип: Документы; #539274
• страница: 5 из 20

От модернизма к постмодернизму

Под влиянием таких философов, как Витгенш­тейн, Рикер, Лиотар, Гадамер — если называть толь­ко самых влиятельных — акцент был сделан на язы­ке. «Границы нашего языка составляют границы на­шего мира», — писал Витгенштейн в 1953 году, указы­вая тем самым, что границы структур нашего расска­за, речи, которую мы адресуем себе и другому, грани­цы нашей способности нечто проговаривать опреде­ляют доступную нам способность понять и объяснить и очерчивают контуры того, что мы назвали бы «ре­альностью». Иначе говоря, слова, которыми мы поль­зуемся, и рассказы, которые мы выстраиваем с целью понимания нашего опыта, составляют то, что может открыть для нас или же закрыть от нас наш опыт.

Отсюда все, что сопряжено с понятием идентич­ности и self, поднято с глубины волной постмодер­низма. Согласно традиционной романтической или модернистской концепции, понятие self отсылает к континууму, к глубине «я». Понятия «нормы» и «па­тологии» в большей или меньшей мере связаны со способностью субъекта быть в контакте со своей на­иболее глубинной идентичностью, и терапия — в осо­бенности, те формы терапии, которые называют «мо­дернистскими»— имеют целью помочь субъекту удов­летворять этому условию.

В постмодернистском рассмотрении акцент сме­щается на эволюцию контекстов, обаяние персональ­ной истории уступает место вниманию к выстраива-

76

Жан-Мари Робин

нию перспективы, вопрос «как происходит измене­ние?» получает преобладание над вопросом «почему имеют место открывшиеся смыслы?». Мы есть отны­не продукт контекстов наших разговоров и значений, которые имеют социальное происхождение. И так как наши разговоры постоянно меняются, наши «self» на­ходятся в непрерывном движении; можно даже ска­зать, что они столь же многочислены, как ситуации.

По замечанию Эпштейна, это изменение словаря, который описывает объект, именуемый «self», в сто­рону словаря, который описывает self как продукт постоянно меняющегося социального взаимодейс­твия, требует радикальной перемены в психологии и тем самым — в психотерапии. Действительно, пробле­ма отныне состоит не в том, чтобы быть или не быть в подлинном «контакте» с тем, что существует на самом деле, с нашей «глубинной» идентичностью, а в том, чтобы обрести гибкость в выдумках, рассказах, исто­риях, повествованиях, мифах, которые мы использу­ем повседневно с целью высказать себя.

Вместе с утратой этой перспективы мы теряем уве­ренность в «обладании» внутренними богатствами, которыми мы можем пользоваться или они хранят­ся, скрыты в глубине нас самих. Таким образом мы теряем и фундаментальную опору на понятие бессо­знательного. Мы лишаемся фикции идентичности и по этой же логике мы лишаемся возможности такого познания другого человека, при котором его можно было бы представить как объект и измерить. Мы ли­шаемся нормативности и необходимости знать «исти­ну», под которой отныне понимается лишь фикция. Мы лишаемся озабоченности измерением, диагнос­тикой и другими практиками, более или менее пря­мо связанными с какими бы то ни было нормами. Мы лишаемся интереса к историческому объяснению и

Быть в присутствии другого77

всякому объяснению вне конкретного контекста. В клиническом и терапевтическом отношении мы ли­шаемся позиции власти и господства того, кто зна­ет, или предполагается, что знает, и тем самым наши пациенты теряют, следовательно, чувство стыда за то, что они не обладают знанием и безотчетно являются объектом манипуляций со стороны скрытых сил и не­известных им истин.

Пусть каждый сам для себя решит, надо ли эти ут­раты оплакивать или же они повод для радости.

Что предлагает нам взамен постмодернистская перспектива?

Мы приобретаем убеждение, что всякая теория есть фикция в ряду других фикций, но что именно благодаря ей и через нее мы пытаемся конструиро­вать смысл нашего опыта. Поскольку ударение сде­лано на совместном конструировании смысла в от­ношении, мы возвращаем первостепенную важность коммуникативным ситуациям и тем самым отноше­нию, связи, солидарности, сообществу — в противо­вес тому, что предлагает индивидуалистическая пара­дигма в терминах автономии и персональной ответс­твенности. Если мы проигрываем в независимости, мы выигрываем во взаимо-зависимости. Рассматри­вая опыт, мы сконцентрированы на вопросе «как?» в большей мере, чем на вопросе «почему?»; на творчес­ком и отвечающем ситуации поиске решения в боль­шей мере, чем на объяснении причин. «Здесь-теперь и потом», а не «здесь-теперь на основании того, что было прежде». Терапия становится, в таком случае, совместным созданием контекста и больше не отсы­лает нас к заданным рамкам. (Любопытно, впрочем, заметить, что там, где мы говорим о «рамках», анг­ло-саксонские клиницисты употребляют выражение «setting», т. е. буквально: «установка», «помещение в».

78Жан-Мари Робин

Мы снова сталкиваемся с тем, что слова обременены нашими иллюзиями.) Вместо того, чтобы искать не­кое «истинное self», который якобы надо уловить и зафиксировать, следует обратить внимание к гибкос­ти self, которое чаще всего приходится рассматривать как процесс. Психотерапия становится работой, но­вым опытом, основанным на двух отдельно протека­ющих опытах, проговариваемых каждый по-своему; новым опытом, в котором конфликтность этих фик­ций, этих представлений, а также объединение пер­спектив открывают возможность для конструирова­ния новых значений. Следовательно, надо призвать психотерапевта впредь позиционировать себя не как эксперта, а как любопытного, наивного человека и, таким образом, открытого в диалоге для восприятия субъективности другого.

Здесь снова надо сказать, что каждый сам для себя должен решить, считает ли он такую концепцию по­тенциально выигрышной или же проигрышной.

Постмодернизм гештальт-теории self

Вышло так, что создание гештальт-терапии и ее теоретических основ оформилось в 1951 году в кни­ге («Gestalt Therapy»), в которой была предложена те­ория self и терапевтическая модель, заключающая­ся в анализе процессов конструирования форм (ибо примерно это и подразумевается под понятием «ге-штальт-терапия»).

В то время понятие self очень мало использовалось в клинических науках о человеке. Популярность, ко­торая к нему пришла благодаря работам Винникотта,

Быть в присутствии другого79

Кохута и других, относится к более позднему време­ни.

Пятьдесят лет спустя и благодаря теоретическим и клиническим работам, осуществленным с тех пор, мы сегодня ясно видим, что данное понимание self укоренено в индивидуалистической традиции, кото­рая является в том числе фрейдистской, даже немно­го структуралистской, характерной для современнос­ти, но в то же время интуитивно и провидчески оно отсылает нас к тому направлению мысли, которое се­годня называется постмодернистским. Рядоположе-ние этих двух интеллектуальных течений иногда рож­дает определенный диссонанс. Многое еще нуждает­ся в уточнении и большей связности. Но направление уже задано.

Каково это направление? В чем состоит этот эпис­темологический разрыв? Если говорить современ­ным языком, то, обобщая, можно сказать, что в этом подходе self делокализовано, децентрализовано. Self больше не рассматривается как более или менее ста­бильная, глубинная и преемственная во времени сущ­ность: self есть процесс, оно принадлежит полю. Self теперь не налагается на понятие субъекта, оно есть возможность создавать формы и значения, творить и организовывать контакты с миром людей и миром во­обще. «Self— всего лишь небольшой фактор в глобаль­ном взаимодействии огранизм/среда. Однако оно иг­рает ключевую роль, которая состоит в развитии и со­здании значений, благодаря которым мы можем раз­виться». Если сказать об этом словами Бинсвангера, которые подходят лучше слов Фрейда, психотерапия становится в большей мере «анализом течения насто­ящего», нежели анализом психики, и «течение насто­ящего». Это «здесь-бытие» состоит из того постоян­ного опыта, который называют «контактом» и кото-

80
Жан-Мари Робин

рый является для нас другим способом обозначить процесс конструирования гештальтов.

Я повторю слова Турнье, которые я только что про­цитировал: «Все, что находится вовне, существует. Все, что находится внутри, не существует... То, что не существует, — притворяется. Притворяется существу­ющим... ».

, В отличие от привычных мыслительных форм (представлений и понятий), которые «локализуют» (пусть даже только метафорически) психику в про­странстве — и использование понятия «топический» это иллюстрирует, — теоретическая система гештальт-терапии отдает приоритет процессу, темпоральности, прибавляет «временное» измерение (дабы связать за­ново «топос» и «хронос»).

Таким образом, основное измерение для гештальт-терапии— основное, но не исключительное — являет­ся скорее «хроническое», чем «топическое». Хрони­ка представляет собой последовательность формиро­вания форм, последовательность опыта, последова­тельность организации смыслов, последовательность поля осознания, последовательность контактов, пос­ледовательность конструирования контактов в меж­личностных связях и отношениях и т. д. Self в опыте не может быть локализован единообразно: в ходе дейс­твия или в ходе контакта self переживается одним и тем же образом только в фазе интеграции, ассимиляции, отступления, отдыха, размышления или подготовки.

Мне — и не мне одному — нередко случалось указы­вать в качестве аналогии на тот путь, которым следует квантовая физика. Так, говоря о природе света, кван­товая физика признает, что свет можно рассматривать как корпускулярный феномен, материю, состоящую из фотонов, или как волновой феномен, который за­ключается в процессе, движении. Сталкиваясь с фак-

Быть в присутствии другого81

тами, подтверждающими тот и другой взгляд, физи­ки знают, что обе теории описывают феномен только отчасти и что они не могут говорить о явлении света в двух модальностях одновременно — как о материи и как о волне. Ставить вопрос об истинности того или другого подхода, очевидно, значит ставить вопрос не­правильно. Поиск примирения двух подходов также, по-видимому, ведет в тупик. Что для себя открыли физики, чтобы понять эту двойственность? Они от­крыли факт, который кажется очень простым, но ко­торый имеет самые серьезные последствия для того, что называют духом науки: говорить о волнах или фо­тонах означает всего лишь говорить о некоторых инс­трументах, которые человек сконструировал для рас­смотрения явления света! Свет не «есть» ни фотон и ни волна; он существует, он обнаруживается с помо­щью инструментов, созданных для измерения фото­нов и волн! Это значит и то, что мы в науках о челове­ке знаем довольно давно, в особенности, после Кур­та Левина, но что мы иногда склонны забывать: не существует феномена, наблюдатель, свидетель кото­рого, при всем своем желании оставаться «нейтраль­ным», не являлся бы его составной частью или даже, я бы сказал, его конструктом.

Может быть, и вы сегодня не обратили внимание на одну небольшую деталь в приведенной мной ци­тате из книги Турнье, как и я в свое время не обратил на нее достаточного внимания. Я повторю эту цитату полностью:

«Существовать — что это означает? Это озна­чает быть вне, sistere ex (находиться вне). Все, что находится вовне, существует. Все, что находится внутри, не существует... То, что не существует, — притворяется. Притворяется существующим.

82
Жан-Мари Робин

Этот ничтожный призрачный мирок ломится в двери большого реального мира. Но ключ от две­рей в руках у других».

Ключ в руках другого!

Без другого человека не открыть никакую дверь. Без другого ничего не существует. Без другого не су­ществует self; без другого не существует самовыраже­ние; без другого не существует речь.

Другой и совместное творчество моего проявления

Акт экспрессии, как и акт речи, на мой взгляд, ярко обозначает, что «кто-то есть». Присутствует дру­гой, кто позволяет этому акту осуществиться, быть созданным, кто участвует в его создании. Без при­сутствия этого другого это выражение или эта речь не была бы тем, чем она представляется. Утверждая это, я не возвращаюсь к старому разграничению «языка» и «речи», введенному в лингвистику де Соссюром, или разграничению дискурса и речи, где первое зависит от социального и общего, а второе —от индивидуального и частного. Такое разграничение с тех пор достаточно критиковали, так что не стремлюсь на него опереть­ся. Если сформулировать мою мысль более точно, то я говорю, что акт самовыражения — и, стало быть, про­изводства — есть акт поля и что этот акт обозначает как «эмитента», так и «реципиента», если восполь­зоваться языком теорий коммуникации. Можно ска­зать, что это и есть self: «self ситуации», если расши­рить понятийный аппарат гештальт-терапии, которая говорит подчас об «id ситуации», а не только id отож­дествляемого субъекта.

Быть в присутствии другого83

В ходе Декады в Серизи¹³ в 1989 году, организато­рами которой были П. Федида и Жак Шотт и в кото­рой принимали участие Анри Мальдине, Ролан Кун, Телленбах, Бланкенбург, Кимура Бин и многие дру­гие клиницисты и феноменологии, особенно боль­шое впечатление на меня произвел доклад швейцар­ских исследователей, мужа и жены Крист. Анализи­руя применение тестов Роршаха, они предприняли сравнительное исследование записей, сделанных в ходе сессий, с записями этих сессий на видеомагни­тофон. Если сказать очень кратко о некоторых из их выводов, то они сумели в том числе эксперименталь­но показать, что где-то в 70% случаев ответов на тест, оказывается, почти нельзя точно определить, «прина­длежат» ли слова пациенту или же клиницисту и даже то, произнесены ли они тем или другим; или — a min­ima — кто провоцирует слова другого.

Я хотел бы упомянуть другую аналогию. Сон и творчество много раз и по-разному сравнивали. Я хо­тел бы вернуться к тому, что Анри Мальдини¹⁴ напи­сал по поводу Бинсвангера и по поводу сновидений; это совпадает с одним из подходов к сновидению, ко­торый возможен для гештальт-терапевта. Мальдини напоминает, в частности, что Полицер первым пока­зал, что материал для фрейдистской интерпретации составляют не образы снов, а рассказ сновидца; то, что всякий терапевт или аналитик, разумеется, зна­ет, но часто «забывает». Это надо понимать так, что

¹³ Декады в замке Серизи в Нормандии, которые прово­
дятся с начала XX века, представляют собой тематические
встречи (по литературе, наукам о человеке, науке, филосо­
фии и т. д.). Материалы этих обсуждений часто издаются.
Материалы встречи, о которой идет речь, опубликованы
под названием: Fedida P., Schotte J. (ed). Psychiatrie et exis­
tence . Grenoble, 1991.

¹⁴ Maldiney H. Regard - Parole - Espace. Lausanne, 1973.

84

Жан-Мари Робин

Быть в присутствии другого85

рассказ, конечно, связан со сновидением, но также он связан с собеседником, которому он рассказыва­ется. Говоря современным языком, рассказ — это ин­терфейс. Гештальт-терапевт охотно выслушает паци­ента, если тот захочет рассказать ему сон, и отнесет­ся к этому как к словам, адресованным ему, терапев­ту, как к словам, которые не имеют для рассказчика другой цели, кроме того, чтобы скрыться в этом про­явлении себя и проявить себя в этом скрытом виде; это речь, не только предназначенная для терапевта, но еще и такая, в которой пациент говорит о терапев­те и о себе самом в своем отношении с ним.

«Добыча скрытого смысла есть снятие покрова с явного смысла», — писал Мальдини. Но эти важные комментарии сами по себе заслуживают более про­странного обсуждения.

Следовательно, экспрессия, как и речь, зависит од­новременно от «соединения перспектив» — если вос­пользоваться терминологией герменевтики — ин­тимного фона или общего фона — если обратиться к терминологии, которая в большей мере является ге-штальтистской; но на этом фоне фигура — посмотрим ли мы на нее как результат совместного творчества или нет — есть, вероятно, то, что позволяет осущест­вляться дифференциации и индивидуации.

Эта фигура, независимо от выражения или выска­зывания, есть форма, и, по прекрасному выражению Мальдини, «форма осуществляет фон»¹⁵. «Форма осу­ществляет фон, и точно так же мы осуществляем наш фон, т. е. то, что есть в нас как независимый момент, само по себе не существует, и приводим это к бытию

¹⁵ Maldiney H. Esquisse d'une phenomenologie de l'art // L'art au regard de la phenomenologie. Colloque de L'Ecole des Beaux Arts de Toulouse, 1993. Toulouse, 1994.

в его существовании», — написал он недавно в своем «Наброске феноменологии искусства»

Если фон — общий, так что перспективы объеди­нены и именно отсюда возникает речь, эта речь долж­на зависеть от поля, а не только от субъекта. Наблю­датель, поставленный в ситуацию, о которой расска­зывают Крист в исследовании, которое я только что упоминал, может остаться в недоумении относитель­но того, откуда берется речь. Согласимся на время — даже если такое предположение рождает в нас чувство протеста, — что речь, в этом случае, может зависеть от поля — до того, как устанавливается ее зависимость от того или иного из компонентов поля, возникающих в результате дифференциации. Чтобы точно диффе­ренцировать элементы поля, т. е. пациента и терапев­та в ситуации, которую мы занимаем, мне кажется, что нам необходимо обратиться к понятию опыта.

Я полагаю, в самом деле, что, даже если полностью принять гипотезу, согласно которой речь рождается прежде всего в поле, никому не придет в голову оспа­ривать, что, каков бы ни был «общий» характер это­го фона, опыт каждого будет разным. Переживаемый опыт («das Erlebnis»), который подразумевает субъек­тивный аспект события такой, каким в настоящий мо­мент его схватывает субъект в личностном, индивиду­альном и конкретном значении, мне кажется на деле единственным организующим понятием, способным выразить субъективность и дифференциацию в поле.

Позвольте мне процитировать несколько строк, принадлежащих Эрвину Строе, знаменитому пси­хиатру феноменологической ориентации, который, анализируя феномен вздоха, написал в 1952 году за­мечательное «Введение в теорию экспрессии»: «К не­счастью, — пишет он, — непосредственный опыт не­выразим; он не ведает себя самого не потому, что он

86Жан-Мари Робин

является неосознанным, а потому что он не является осмысленным. Как Спящая Красавица должна дожи­даться своего Принца, который разорвет чары, непос­редственный опыт должен дожидаться того, кто ока­жется в достаточной мере наделенным властью над словами, чтобы вывести его на свет. Но в момент, ког­да это происходит, опыту угрожает другая опасность». В проговаривании опыта сталкиваются традиция, об­разование, интерпретация, стереотипы и предрассуд­ки, и, разумеется, необходимо не путать опыт с осоз­нанием, которое у него есть, или со смыслом, кото­рый в него вкладывается.

«Опыт, — продолжает Строе, — есть синоним «опы­та-мира» и «опыта-себя-в-мире». Это то, что повер­нуто лицом к другому; опыт другого существует толь­ко в отношении с «я»; и наоборот. Это отношение не соединение двух частей, «я» и «мир», а существует как целое».

Левин выдвинул мысль, что человеческие факты «зависят не от наличия или отсутствия некоего фак­тора или некоего набора факторов, взятых изолиро­ванно, а от констелляции (структур и сил) специфи­ческого поля, взятого как целостность».

Именно в этой диалектике контакта поля и в поле, выражения поля и в поле, речи поля и в поле, благо­даря сложной динамике подтверждений и включе­ний, резонансов и эмпатии, выражение и речь подво­дят меня к тому, чтобы определить психотерапию как опыт «быть благодаря другому».