женственность у Достоевского. Женственность у Достоевского Краюшкина. Cпецифика женских характеров в романах Ф. М. Достоевского

• Название: Cпецифика женских характеров в романах Ф. М. Достоевского
• Анкор: женственность у Достоевского
• Дата: 19.09.2021
• Размер: 431 Kb.
• Имя файла: Женственность у Достоевского Краюшкина.doc
• Тип: Документы; #233929
• страница: 2 из 12

Глава I

Бесовство.

I. Исступление. Надрыв.

«В романах Достоевского представлена целая череда истерических женщин, мир которых поделен на два основных состояния - предельное отчаяние (и поэтому уничижение) и предельная экзальтация. Основное проявление истерии у женщин Достоевского заключается во множественной смене женских масок, которое является следствием несовместимости возможностей и желаний героинь. «Женщина говорит одно, делает другое, желает третье». Например, одна из самых известных героинь Достоевского Настасья Филипповна из романа "Идиот" постоянно переходит от состояния страдания к состоянию истерического возбуждения и вызывающего деструктивного поведения»⁴.

Центральное действие “Идиота” сосредоточено вокруг Настасьи Филипповны. Это, поистине, трагическое лицо в русской литературе. Бесспорно, в создание этого образа вошла во всей своей полноте силы и очарования двуединая правда человеческой жизни: богопочитание и богоборчество.

Первое описание Настасьи Филипповны – очень немного слов, но от них уже получается впечатление волнующей красоты. Вглядываясь в портрет, Мышкин чувствует, что это лицо женщины, способной и к веселью, и к глубокому страданию.

Суждение князя вносит элемент драматической загадочности: «Удивительное лицо!… судьба её не из обыкновенных. Лицо весёлое, а ведь она ужасно страдала, … об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щёк. Это гордое лицо, ужасно гордое…»⁵.

Князь Мышкин трижды пристально рассматривает портрет Настасьи Филипповны. Лицо это вызывает из сердца его «целое сострадание жалости», князю как бы «хотелось разгадать что-то, скрывавшееся в этом лице и поразившее его…».

Новое описание портрета углубляет и довершает художественное впечатление. «Это необыкновенное по своей красоте и ещё почему-то лицо сильнее ещё поразило его теперь». Не одна только внешняя красота, но ещё что-то в лице Настасьи Филипповны действует на впечатлительного князя, который смотрит на вещи глазами души.

Следующие строки дают возможную разгадку предыдущего намёка: «Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное». Сквозь гордую, презрительную красоту просвечивает душа – доверчивая и мягкая. Сочетанием этих двух противоположностей создаётся тот сфинкс, к которому другие подходят только со стороны его красоты. «Эти два контраста, говорит сам Достоевский, возбуждали даже как будто какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щёк и горевших глаз, странная красота».

Третий абрис Настасьи Филипповны, в котором угадывается столкновение контрастов и неразрешимых противоречий её натуры, содержит минимум пластических характеристик. В восприятии князя облик её словно бы олицетворяет черты характера и психологии героини. Она живёт в состоянии раздвоенности, душевной борьбы: её демоническое очарование, неудержимость, оскорблённая гордость сочетаются с «постоянным стремлением к самообличению, с приверженностью к бедным маленьким людям, с «постоянным стремлением к самообличению, к полнозвучному раскаянию .. эта тенденция духа видеть себя малою и смиренною величиною – типично русская национальная черта».

Достоевский говорит о контрасте двух противоположных сил: истомлённого бледного демона и тоскующего ангела. Этот контраст и есть вся жизнь Настасьи Филипповны, с её оргийными исступлениями, страданием и безумием.

Продолжая анализ материалов романа, мы повсюду встречаемся с этой двойственностью, с этим противоположением двух огромных сил в натуре Настасьи Филипповны. Её красота – это её демоническое очарование перед людьми, которое губит других и вовлекает её самоё в пучину страстей.

Её слёзы, вся её великая привязанность к Мышкину – это спасительные элементы её жизни, которым, однако, не удаётся возобладать в ней. В ней две склонности: склонность к вакхическому разгулу и тихая скорбь, «гордость оскорблённой и фантастической женщины» и приверженность к малым и смиренным – к каким-то «бедным и смешным чиновницам» к каким-то неведомым актрисам и старухам, к юродивым и к многочисленному семейству старого учителя, который смотрит на неё, как на внучку. Она и беспутна, и добродетельна. Она смеётся то весёлым и резвым смехом невинной натуры, то злым, ядовитым хохотом, от которого у её собеседника проходит по спине холод.

Мышкин говорит себе: «Разве одну только страстность внушает её лицо? Оно внушает страдание, оно захватывает всю душу».А другое лицо романа называет её красоту «фантастической, демонической красотою».

Далее представление этой красоты конкретизируется восприятиями разных людей: генеральши («Да, хороша, … очень даже…»), Аделаиды («Этакая сила!… Такая красота – сила, с этакой красотой можно мир перевернуть!»), Аглаи (лишь мельком взглянула на портрет и выдвинула нижнюю губку). Портрет отражает не только прежние страдания героини, но становится предвестием будущей трагедии.

Прекрасная в своей глубине душа Настасьи Филипповны закована демонскими чарами в злые, обольстительные формы. Вот почему она производит на чуткие натуры двойственное впечатление, которое создаёт трагический разлад в их чувствах. Мышкин говорит Рогожину: «Я её не любовью люблю, а жалостью». Но с другой стороны он трепещет от соприкосновений с её бесовской гордостью и бесовской красотой: «Теперь, в это мгновение её внезапного появления, он понял, может быть, непосредственным ощущением, чего недоставало в его словах Рогожину. Недоставало слов, которые могли бы выразить ужас, - да, ужас». «Вы не знаете, - говорит Евгению Павловичу Мышкин, - я этого никому не говорил, никогда, даже Аглае, но я не могу лица Настасьи Филипповны выносить… я боюсь её лица!»⁶.

Настасья Филипповна уже искала в жизни человека, который был бы близок тоскующему ангелу её души. Она мечтала о человеке, который придёт и поймёт её, простит ей грехи и окружит её чистым обожанием.

С одной стороны Рогожин, с его дикими страстями, на которые она невольно откликается демонической частью своей натуры, а с другой стороны – Мышкин, ангел тихого безумия, который затрагивает божественную сторону её души. «Все утверждали потом, - пишет Достоевский, - что с этого-то мгновения Настасья Филипповна и помешалась».

В сцене отъезда с Рогожиным Настасья Филипповна кажется живым воплощением земной красоты, со всеми её погибельными безднами и глухим ропотом бессознательного духовного начала. «Сегодня мой день, - восклицает она, - мой табельный день, мой высокосный день! Я его давно поджидала». В этих ярких словах слышится сумасшедший разгул бесовского начала, которого на этот раз не удержит и не одолеет высшая стихия. «В странных же, иногда очень резких и быстрых выходках Настасьи Филипповны…, в её истерическом и беспредметном смехе, перемежающемся вдруг с молчаливою и даже угрюмою задумчивостью, трудно было понять что-нибудь. Одни подозревали в ней лихорадку…» и далее: «У вас как будто маленькая лихорадка? – спросила бойкая барыня. – Даже большая, а не маленькая, я для того и в мантилью завернулась, - ответила Настасья Филипповна, в самом деле ставшая бледнее и как будто по временам сдерживавшая в себе сильную дрожь»⁷.

В её судорожных выкриках чувствуется истерика – дикий смех и рыдания. «Смотри, князь, - восклицает она, - твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты её брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся, по-моему, - продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой засверкали две крупные слезы на щеках»⁸.

Далее, с развитием действия романа, Настасья Филипповна всё больше рисуется автором как умалишённая. Об этом говорят сами герои: умозаключения Мышкина после встречи Настасьи Филипповны на вечере в Павловском воксале таковы: «…он был уверен, почти убеждён, по своим особым причинам, что эта женщина - помешанная»⁹.

Когда Настасья Филипповна убегает с Рогожиным со свадьбы с Мышкиным, она уже совершенно не в себе. Рогожин так рассказывает Мышкину о том, как она вошла с ним в его квартиру: «Шепчет, на цыпочках прошла, платье обобрала около себя, чтобы не шумело, в руках несёт, мне сама пальцем на лестнице грозит, - это она тебя всё пужалась»¹⁰.

«Можно сказать, что весь этот роман, в котором так много бесовской красоты и бесовских страстей, проникнут каким-то заглушённым, непрекращающимся рыданием»¹¹.

В пророческом сне Мышкина она является с лицом, бледным от раскаяния и ужаса, и слезой, дрожащей на щеке: «Она поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая его идти за ней тише». Через несколько времени, дождавшись Мышкина в парке, «она опустилась перед ним на колена, тут же на улице, как исступлённая; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы целовать её, и точно так же, как и давеча в его сне, слёзы блистали теперь на её длинных ресницах»¹².

Сцена с Аглаей кончается истерическим припадком, в котором самый смех является только изуродованным рыданием: «Через десять минут князь сидет подле Настасьи Филипповны, не отрываясь, смотрел на неё и гладил её по головке и по лицу обеими руками, как малое дитя. Он хохотал на её хохот и готов был плакать на её слёзы».

Трагическая раздвоенность этой женщины заканчивается только с её смертью от руки Рогожина.

Настасья Филипповна предчувствует свою смерть. В одном из писем к Аглае она прямо говорит: «Я скоро умру»¹³. Она боится Рогожина, и вместе с тем не пытается избежать собственной гибели. Она постоянно провоцирует Рогожина на безумные поступки, постоянно бросает вызов его дикой натуре. Это свидетельствует о духовном дионисизме Настасьи Филипповны: её будто притягивает тёмная сила Рогожина. Её и его неукротимость, буйство, сродни оргии. Это то, что Бердяев назвал «экстатическим вихрем».

О своих отношениях с Настасьей Филипповной Рогожин рассказывает Мышкину следующее: «Я тебя, - говорит Настасья Филипповна, - теперь и в лакеи-то к себе, может, взять не захочу, не то что женой твоей быть». – «А я, говорю, так не выйду, один конец!» - «А я, говорит, сейчас Келлера позову, скажу ему, он тебя за ворота и вышвырнет». Я и кинулся на неё да тут же до синяков и избил… Точно сумасшедшая она была весь тот день, то плакала, то убивать меня собиралась ножом, то ругалась надо мной. Залёжева, Келлера, и Земтюжникова, и всех созвала, на меня им показывает, срамит. «Поедемте, господа, всей компанией сегодня в театр, пусть он здесь сидит, коли выйти не хочет, я для него не привязана. А вам здесь, Парфён Семёныч, чаю без меня подадут, вы, должно быть, проголодались сегодня». Воротилась из театра одна: «Они, говорит, трусишки и подлецы, тебя боятся да и меня пугают: говорят, он так не уйдёт, пожалуй, зарежет. А я вот в спальню пойду, так дверь и не запру за собой: вот как я тебя боюсь! Чтобы ты знал и видел это!… И как сказала, так и сделала, комнату не заперла…»¹⁴.

Более того, Настасья Филипповна знает, что именно Рогожин будет её убийцей. «Я, говорит, пойду за тебя, Парфён Семёныч, и не потому, что боюсь тебя, а всё равно погибать-то. Где ведь и лучше-то?»¹⁵ или: «Я бы убила его со страху… Но он меня убьёт прежде…»¹⁶.

И князь Мышкин, и сама Настасья Филипповна понимают, что брак с Рогожиным для неё равносилен смерти. Метафорически здесь обыгрывается поговорка «Замуж выйти не напасть, да замужем бы не пропасть».

Тем не менее, Настасья Филипповна бесстрашно играет рогожинскими страстями, вероятно потому, что они притягивают бесовскую сторону её души. «B pyccкoй любви ecть чтo-тo тяжeлoe и мyчитeльнoe, нeпpocвeтлeннoe и чacто ypoдливoe»¹⁷.

«Любoвь y Дocтoeвcкoгo иcключитeльнo диoниcичнa. Oнa тepзaeт чeлoвeкa. Пyть чeлoвeкa y Дocтoeвcкoгo ecть пyть cтpaдaния. Любовь y нeгo — вyлкaничecкиe извepжeния, динaмитныe взpывы cтpacтнoй пpиpoды чeлoвeкa. Этa любoвь нe знaeт зaкoнa и нe знaeт фopмы. B нeй выявляeтcя глyбинa чeлoвeчecкoй пpиpoды. B нeй вcё тa жe cтpacтнaя динaмичнocть, кaк и вo вceм y Достоевского»¹⁸. Героиня Достоевского любит Мышкина, но само её сознание создаёт препятствия для их воссоединения. С другой стороны она любит и Рогожина, но это – любовь-безумие, любовь-страсть, любовь-страх. В этой любви сказывается вся дионисическая сущность Настасьи Филипповны. Она разрывается между двумя стихиями: божественной и бесовской и не может выбрать, а потому с Мышкиным она спасается от Рогожина, с Рогожиным – от Мышкина. Настасья Филипповна любит князя, но сознательно отталкивает его от себя, сознательно бежит от него. Болезненное отстаивание собственного достоинства и чувство вины не позволяют Настасье Филипповне выйти замуж за Мышкина, но ревность к Аглае и нежелание потерять князя в ней ещё сильнее. Отсюда её истерики, отсюда её нелепое на первый взгляд условие Рогожину: повенчаться с ним только если Мышкин повенчается с Аглаей: «Без эфтого за тебя не выйду, они в церковь, и мы в церковь»¹⁹.

Аглая же понимает все поступки Настасьи Филипповны: «Неужели вы не видите, - говорит она князю, - что не в меня она влюблена, а вас, вас она любит! Неужели вы всё в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете, что это такое, что означают эти письма? Это ревность; это больше чем ревность! Она… вы думаете, она в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь в письмах? Она убьёт себя на другой день, только что мы обвенчаемся!»²⁰.

В своей ревности к Аглае Настасья Филипповна постоянно сравнивает себя с соперницей, намеренно мучает себя: «Вы невинны, - обращается она к Аглае в письме, - и в вашей невинности всё совершенство ваше. О, помните только это!»²¹.

И одновременно, она готова пойти на любые уловки, чтобы князь не достался Аглае. К тому же после ссоры с Аглаей Настасья Филипповна не отступает ни перед чем, чтобы раздражить Аглаю: «Он (князь), впрочем, заметил, что Настасья Филипповна слишком хорошо знала и понимала, что значила для него Аглая. …Его стала беспокоить мысль, что Настасья Филипповна решится на какой-нибудь скандал, чтобы выжить Аглаю из Павловска. Шум и грохот по всем дачам о свадьбе был, конечно, отчасти поддержан Настасьей Филипповной для того, чтобы раздражить соперницу. Так как Епанчиных трудно было встретить, то Настасья Филипповна, посадив однажды в свою коляску князя, распорядилась проехать с ним мимо самых окон их дачи. Это было для князя ужасным сюрпризом; он спохватился, по своему обыкновению, когда коляска уже проезжала мимо самых окон»²².

Выйти замуж за Мышкина Настасья Филипповна также не может, не только потому, что стыдится себя, но потому, что не может не чувствовать, что Мышкин не любит её, а лишь жалеет: «Князь застал невесту запертою в спальне, в слезах, в отчаянии, в истерике; она долго ничего не слыхала, что говорили ей сквозь запертую дверь, наконец отворила, впустила одного князя, заперла за ним дверь и пала перед ним на колени. «Что я делаю! Что я делаю! Что я с собой-то делаю! – восклицала она, судорожно обнимая его ноги»²³.

Образ Настасьи Филипповны не был бы обрисован полностью, если бы читатель не обратил внимания на те мучения, которые связаны с её внутренней самокритикой. Эти мучения, при большем подъёме, могли бы создать в ней новые духовные явления и преображение всей её натуры, но Настасья Филипповна, при страшном разладе её стихийных сил, только приближается к такому просветлению – дожить до него ей не удаётся.

Едкая самокритика Настасьи Филипповны терзает и её, и других: она не может удержать её в себе и постоянно вымещает боль этой самокритики на окружающих. «Я и впрямь понять не могу, - кричит она, - как на меня эта дурь нашла, что я в честную семью хотела войти». Она так виновата в своём сознании, что уже отказывает себе в праве пойти одной дорогой с честными людьми. «Или разгуляться с Рогожиным, или завтра же в прачки пойти».

Здесь мы позволим себе небольшое отступление от нашего основного повествования.

Возможно ли, чтобы Настасья Филипповна, четыре года воспитывавшаяся гувернанткой и жившая всё это время в роскоши и достатке, могла пойти в прачки?

При всём бескорыстии, даже в отношении очень больших денег, Настасья Филипповна, как следует из романа, ни дня не жила без комфорта, и слово это применительно к её образу жизни неоднократно повторяется автором.

Обратим внимание на то, как описывается её квартира: «Настасья Филипповна занимала не очень большую, но действительно великолепно отделанную квартиру. В эти пять лет её петербургской жизни было одно время, в начале, когда Афанасий Иванович особенно не жалел для неё денег; он ещё рассчитывал тогда на её любовь и думал соблазнить её, главное, комфортом и роскошью, зная, как легко прививаются привычки роскоши и как трудно потом отставать от них, когда роскошь, мало-помалу обращается в необходимость» и далее: «… великолепное убранство первых двух комнат, неслыханные и невиданные ими вещи, редкая мебель, картины, огромная статуя Венеры – всё это произвело… неотразимое впечатление почтения и чуть ли даже не страха»²⁴.

На этом фоне как-то особенно истерично и эпатажно выглядят предположения о том, что Настасья Филипповна может «пойти в прачки». Более того, этот навязчивый мотив абсолютно бессмыслен. Подтверждением бессмысленности слов Настасьи Филипповны и романтических мечтаний о счастливом будущем прачки для Настасьи Филипповны является замыкающая сцену ссоры Настасьи Филипповны и Аглаи реплика последней: «Захотела быть честною, так в прачки бы шла. Обе поднялись и бледные смотрели друг на друга»²⁵.

В сознании Достоевского, несомненно, присутствует вполне реальный образ самостоятельно работающей женщины, твёрдо стоящей на собственных ногах. Позже он создаст Грушеньку, которой суждено пройти путь от положения, почти идентичного положению Настасьи Филипповны, до полной независимости.

Положение Настасьи Филипповны – женщины свободной, умной, образованной, с деньгами автор вряд ли мог воспринимать как безвыходное. Во всяком случае, «пойти в прачки» для неё не единственно возможная альтернатива браку с Ганей Иволгиным или загулу с Рогожиным. Однако, она сама психологически загоняет себя в угол и юродствует.

Настасья Филипповна до сумасшедшего сладострастия преувеличивает глубину своего падения: «Ты не боишься, да я буду бояться, что тебя погубила… Я гулять хочу, я ведь уличная!..» - говорит она князю.

В письмах к Аглае, полных восторженной и какой-то особенной литературной фантазии, она доводит своё самоунижение до последних пределов: «О, как горько мне было бы узнать, - обращается она в одном из писем к Аглае, - что вы чувствуете из-за меня стыд или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной…»²⁶.

Мышкин точно характеризует её внутреннее состояние: «Эта несчастная женщина глубоко убеждена, что она самое последнее, самое порочное существо из всех на свете. О, она поминутно в исступлении кричит, что не признаёт за собою вины, что она жертва людей, жертва развратника и злодея. Но что бы она вам ни говорила, знайте, что она сама, первая, не верит себе, и что она всею совестью своею верит, напротив, что она … сама виновна… Знаете ли, что в этом беспрерывном сознании позора для неё, может быть, заключается какое-то ужасное, неестественное наслаждение, точно отмщение кому-то»²⁷.

Бесспорно, Настасья Филипповна заслуживает сострадания – сострадания к ней самой и к её реальной драме. Свидетельством тому может служить её собственное обвинение Тоцкому: «А тут приедет вот этот: … опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет…»²⁸.

«Достоевский открыл, что русский человек всегда нуждается в пощаде и сам щадит…», - это утверждение Н.А. Бердяева точно проецируется на образ Настасьи Филипповны: она нуждается в сострадании, может быть даже жалости, но и сама она при этом жалеет. Может быть оттого ей становится неловко за Генерала Иволгина в сцене визита к Иволгиным, оттого просит прощения у генеральши, может быть оттого она вынимает из огня горящую пачку денег: она щадит Ганю.

Однако, Настасье Филипповне необходимо восстановить связь с Богом, а это возможно только через покаяние и всепрощение, чего она реализовать не может.

Вина Настасьи Филипповны заключается и в другом: «пять лет в этой злобе потеряла» и пять лет шантажом деньги брала «и думала, что права»²⁹.

Эти слова героини свидетельствуют о далеко зашедшем процессе саморазрушения героини. Ей необходимо сострадание, но князь Мышкин, убеждающий её в невиновности, фактически лишает её возможности покаяться. Он говорит: «Вы не по своей воле у Тоцкого были»³⁰, «Вы завтра же в прачки бы пошли, а не остались бы с Рогожиным»³¹, «Вы страдали и из такого ада чистая вышли»³². Мышкин фактически отпускает ей грехи.

Здесь заметим, что мышкинское восприятие Настасьи Филипповны как безвинной страдалицы изначально основано исключительно на физиономических наблюдениях над портретом, ибо никакой другой информацией он не располагает. Сами же наблюдения его в основе своей в высшей степени неоднозначны. При первом взгляде на этот портрет он задаётся вопросом: «вот не знаю, добра ли она?»³³. Взяв в руки этот портрет второй раз, он увидит в этом лице презрение и ненависть³⁴.

Парфён Рогожин также замечает: «А ведь она зло помнит, долго на других зло помнит!»³⁵.

Нельзя не сказать, что рассматривание портрета Настасьи Филипповны сплетается в единый, удивительно цельный и композиционно завершённый узел с историей несчастной Мари. Исследователи заметили, что отношение князя к Настасье Филипповне обусловлено навязыванием ей образа Мари, причём психологически это мотивируется вполне убедительно. Судьба Настасьи Филипповны для Мышкина ассоциируется с историей Мари. История Настасьи Филипповны фактически полностью повторяет историю Мари: «Один проезжий французский комми соблазнил её и увёз, а через неделю на дороге бросил одну и тихонько уехал»³⁶. То же мы видим и в истории Настасьи Филипповны: Тоцкий, проживавший за границей, «…лет пять спустя, однажды…, проездом, вздумал заглянуть в своё поместье и вдруг заметил в деревенском своём доме, в семействе своего немца, прелестного ребёнка, девочку лет двенадцати, резвую, милую, умненькую и обещавшую необыкновенную красоту; в этом отношении Афанасий Иванович был знаток безошибочный… С тех пор он как-то особенно полюбил эту глухую степную свою деревеньку, заезжал каждое лето, гостил по два, даже по три месяца, и так прошло довольно долгое время…»³⁷. А далее «тихонько уехал» из истории Мари нетрудно соотнести с «пронёсся слух, или, лучше сказать, дошёл как-то слух до Настасьи Филипповны», что Тоцкий в Петербурге женится.

В восприятии князя, Образы Настасьи Филипповны и Мари сближаются почти до тождества.: кроме соблазнения, как исходного факта, их объединяет и мотив безумия, и стремление героя убедить окружающих и саму свою подопечную в полной её невиновности, и предполагаемое его намерение жениться, и даже посулы Настасьи Филипповны пойти в прачки, в то время как подёнщица Мари в числе прочих работ бралась и за стирку.

Мари постоянно чувствует свою вину. Мышкин говорит: «…она всё время почти молчала и стояла передо мной, потупив глаза и ужасно стыдясь»³⁸. Само общество не даёт ей забыть о её «чёрной беде». То же самое мы находим и в случае с Настасьей Филипповной.

Отношение к обеим героиням князя Мышкина примерно одинаково: «…я с самого начала её нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную»³⁹.

Существенное различие этих двух героинь заключается лишь в том, что Мари получает прощение. «Через них (имеются в виду дети, которые были милосердны к Мари) она умерла почти счастливая. Через них она забыла свою чёрную беду, как бы прощение от них приняла, потому что до самого конца считала себя великою преступницею»⁴⁰.

Настасья Филипповна поминутно предаётся страданиям почти цинического самообличения.

Это постоянное стремление к самообличению, к полнозвучному раскаянию – типично русская, национальная черта. «Она чрезвычайно русская женщина», - говорит Ганя Иволгин о Настасье Филипповне.

Здесь скажем, что, как уже ранее неоднократно отмечалось исследователями, Достоевский представляет себе русскую женщину как «особую», «уникальную», отличающуюся от западной. Самые интенсивные женские переживания и страсти Достоевский изобразил на примерах страстей именно русских героинь, противопоставляя в своём творчестве женские образы «подлинно русских» и «неистинно русских» героинь по принципу бинаризма: русская Настасья Филипповна и вестернизированная Аглая в «Идиоте», русская Грушенька и вестернизированная Катерина Ивановна в «Братьях Карамазовых» и т. п.

Черты инфернальной героини имеет Грушенька («Братья Карамазовы»). Она ещё не появилась перед читателем, но видно, что именно вокруг неё собираются бури и грозы, которые разрешатся катастрофой.

Задолго до появления героини перед читателем Ракитин рассказывает Алёше Карамазову, что она «бывшая содержанка старого купчишки, развратного мужика и городского головы Самсонова». Перед нами снова возникает столь частый у Достоевского образ падшей женщины.

Красавица Грушенька – объект вожделения отца и сына Карамазовых.

Ракитин так говорит об отношении Фёдора Павловича к Грушеньке: «Ведь тот по Грушеньке с ума вдруг сошёл, ведь у него слюна бежит, когда на неё глядит только… Влюбился хуже кошки… Ну и столкнутся же они, папенька с сыночком на этой дорожке. А Грушенька ни тому, ни другому; пока ещё виляет да обоих дразнит, высматривает, который повыгоднее…»⁴¹.

Фёдор Павлович Карамазов называет её обольстительницей, егозой, обманщицей и бесстыдницей, и тут же восклицает: «Отцы святые, она добродетельна!..». Имея независимый характер, эта женщина являет собой для всех неприступную крепость. Всё тот же Фёдор Павлович кричит в келье старца Зосимы: «Эта тварь, эта скверного поведения женщина, может быть, святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи. Она возлюбила много». Ракитин называет её «публичной девкой», признавая при этом, что она необычная женщина. Иван Карамазов называет её зверем. Дмитрий Карамазов говорит о ней, в полноте страсти и любви, что она – «шельма», что она – «знаток в человеках», что она – кошка.

Она не поражает своим внешним видом, но есть в ней какая-то страшная отрава, от которой люди становятся, как чумные. «Я говорю тебе: изгиб. У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался»⁴². Это – инфернальный изгиб всего её существа.

В противоположность наивно-оптимистическим взглядам на красоту, как на нечто не только эстетически превосходное, но и нравственно благое, Достоевский смотрит на красоту, как на злое, хищное, демонское начало. «Красота! – восклицает Дмитрий Карамазов – Перенести я при том не могу, что иной, высший даже сердцем человек, и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским».

Это «самое фантастическое из фантастических созданий», наконец, появляется перед читателем в тихом обаянии своей зловещей красоты. В небольшой сцене свидания Грушеньки с Катериной Ивановной, освещённой поистине инфернальным огнём, она выступает во всех своих существенных чертах. Сначала слышится из-за занавески её голос – нежный, несколько слащавый. Потом она выходит, «смеясь и радуясь». Вот такой Алёша впервые видит Грушеньку: «…перед ним стояло, казалось бы, самое обыкновенное и простое существо на взгляд, - добрая, милая женщина, положим красивая, но так похожая на всех других красивых, но «обыкновенных» женщин! Правда хороша она была очень, очень даже, - русская красота, так многими до страсти любимая. Это была довольно высокого роста женщина… полная, с мягкими, как бы неслышными даже движениями тела, как бы тоже изнеженными, до какой-то особенной слащавой выделки, как и голос её»⁴³. Она подходит к Катерине Ивановне мягкой, неслышной походкой. «Мягко опустилась она в кресло, мягко прошумев своим чёрным шёлковым платьем и изнеженно кутая свою белую как кипень полную шею и широкие плечи в дорогую чёрную шерстяную шаль»⁴⁴.

Лицо Грушеньки ещё не обрисовано, но перед читателем уже возникает образ женщины хищной, с кошачьими повадками. Эта неслышная, крадущаяся походка говорит о скрывающейся за внешней мягкостью и грацией притаившейся жестокости.

Грушеньке двадцать два года, и у неё мощное тело, высокая грудь, широкие плечи, полная, белая шея.

Достоевский подчёркивает плотскость Грушеньки: «Это тело, может быть, обещало формы Венеры Милосской, хотя … в несколько утрированной пропорции…»⁴⁵.

Лицо у неё тоже белое, с «высоким, бледно-розовым оттенком румянца»⁴⁶. Очертания его были как бы слишком широки, а нижняя челюсть несколько выдавалась вперёд. «Верхняя губа была тонка, а нижняя – была вдвое полнее и как бы припухла»⁴⁷. У Грушеньки чудесные, густые, тёмно-русые волосы, тёмные соболиные брови и «прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами». Ручка у неё маленькая, пухленькая. Она смеётся маленьким, нервным, звонким смешком. В её улыбке мелькает по временам «какая-то жестокая чёрточка».

Разгадывая Грушеньку, в её тихой хищной красоте, мы открываем её внутреннее демонское неистовство, её сатанинскую злобу, которая даёт ей силу для самообороны и для страстных фантастических капризов.

В описании Грушеньки Достоевский постоянно обращает внимание читателя на её русскость. Эта русскость начинается уже с её голоса: нежного и слащавого и плавно переходит на изнеженные, «до какой-то слащавой выделки» движения её роскошного тела. Здесь чувствуется что-то русское, что-то пассивное, томное, ленивое и что-то почти беспечное относительно самой себя. Её манерность, её певучий голос с растяжкой слогов и звуков, вся эта слащавость, вся эта утрировка собственных природных черт делает Грушеньку типичным явлением русской женской красоты – красоты «на мгновение», красоты неустойчивой, летучей. «Знатоки русской женской красоты, - пишет Достоевский, - могли бы безошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая, ещё юношеская красота к тридцати годам потеряет гармонию, расплывётся, самое лицо обрюзгнет, около глаз и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет лица огрубеет, побагровеет»⁴⁸.

Фактически, автор утверждает, что русская инфернальная красота является кратковременным разгулом личного, вместе с тем и дьявольского начала.

В Грушеньке, в отличие от Катерины Ивановны, действует таинственная подсознательная животная сила. «Это древнерусская стихия, яростная стихия бога Ярилы, уходящая во тьму времён»⁴⁹. Недаром Грушенька говорит: «неистовая я и яростная».

В сцене свидания Грушеньки с Катериной Ивановной показано столкновение двух характеров: один демонски-красивый и обольстительный, другой – самоуверенный и гордый. Эти два характера схватываются в борьбе, скрытой, а потом откровенной. Значимость и противостояние главных героинь романа очевидны.

Надменная Катерина Ивановна хочет купить, обворожить своей лаской эту дикую кошку в человеческом образе. Она щедро осыпает Грушеньку преувеличенными похвалами. Поднимая чрезмерно свою соперницу, почти возвеличивая её над собой, она, в сущности, и здесь проявляет свою надменность, своё презрение к Грушеньке, замаскированное под особенным снисхождением и сочувствием к её судьбе, проникновенным пониманием её «фантастической головки», её «своевольного, гордого-прегордого сердечка».

Чуть позже, после встречи соперниц, Митя Карамазов скажет Алёше о Катерине Ивановне: «Всё, дескать могу победить, всё мне подвластно; захочу, и Грушеньку околдую», - и сама ведь себе верила, сама над собой форсила, кто ж виноват?»⁵⁰.

Грушенька инстинктивно чувствует фальшь в тоне соперницы.

Если у Катерины Ивановны противостояние инфернальнице-Грушеньке будет поддерживаться не только соперничеством, но и чувством оскорблённого достоинства, вызванного Митиным вероломством, то у Грушеньки чувство соперничества лишь производное, основное же – почти болезненное отстаивание собственного достоинства.

Она пытается своим вкрадчиво-певучим голосом остановить излияния Катерины Ивановны, полные преувеличенного великодушия и благородства: «Очень уже вы защищаете меня, милая барышня, очень уж вы во всём поспешаете»⁵¹.

Сцена эта усугубляется ещё и присутствием Алёши. Алёша наблюдает происходящее, дрожа «незаметною малою дрожью», предугадывая сердцем грядущий разлад в отношениях обеих хищниц.

Катерина Ивановна, будучи уже не в состоянии остановить своей безудержной, удалой игры, трижды целует ручку Грушеньки, полностью уверенная в собственной победе.

Грушенька, в свою очередь, делает ответный выпад: «Дайте мне вашу милую ручку, ангел-барышня», - нежно говорит она Катерине Ивановне. «Вот я, милая барышня, - продолжает она, - вашу ручку возьму и так же, как вы мне поцалую. Вы мне три раза поцаловали, а мне бы вам надо триста раз за это поцаловать, чтобы сквитаться»⁵². Этой репликой Грушенька как бы сознательно занижает себя в глазах Катерины Ивановны, видимо, чтобы усыпить бдительность последней и уверить её в её (Катерины Ивановны) собственном превосходстве. Этой репликой, с другой стороны, Грушенька недвусмысленно намекает, сколь глубоко Катерина Ивановна оскорбила её (Грушеньки) собственное самолюбие. Эта реплика сразу даёт почувствовать, что Грушенька до дна проникла в скрытно-надменную психологию Катерины Ивановны, что она уловила, как та её оценивает. В словах Грушеньки слышится мудрая злоба. «А затем пусть как Бог пошлёт, может я вам полная раба буду и во всём пожелаю вам рабски угодить. Как Бог пошлёт, так оно и будет безо всяких между собою сговоров и обещаний. Ручка-то, ручка-то у вас, милая, ручка-то! Барышня вы милая, раскрасавица вы моя невозможная!» - в словах Грушеньки слышится тихий, но исступлённый смех над заносчивостью Катерины Ивановны. Она медленно подняла к губам «милую ручку» Катерины Ивановны и вдруг задержала её у самых губ «на два, на три мгновения, как бы раздумывая о чём-то»⁵³. «А знаете что, ангел-барышня, - вдруг протянула она самым уже нежным и слащавым голоском, - знаете что, возьму я да вашу ручку и не поцалую»⁵⁴.

Катерина Ивановна своей бранью даёт почти вульгарный реванш на изящный выпад Грушеньки: «Вон, продажная тварь! – завопила Катерина Ивановна. Всякая чёрточка дрожала в её совсем исказившемся лице»⁵⁵. Всё, чем она может ответить – бессильная ярость. Но теперь Грушенька упивается зрелищем её падения с тем же тихим самообладанием, с каким раньше смотрела на пылкий разгул её надменного благородства. «Что-то сверкнуло вдруг в её глазах. Она ужасно пристально глядела на Катерину Ивановну». Этот ужасно-пристальный взгляд, устремлённый на поверженную жертву – это как бы последнее проявление её инфернального душевного изгиба.

Грушенька уходит от Катерины Ивановны со звонким смехом, оставляя соперницу биться в истерике и, обращаясь к Алёше, бросает следующие слова: «Я это для тебя, Алёшенька, сцену проделала. Проводи, голубчик, после понравится»⁵⁶.

Её последние слова не случайно обращены к Алёше.

Как и Настасья Филипповна, Грушенька обладает глубоким самосознанием, глубокой совестью. Она боится Алёши как воплощённого ангела, который служит живым укором её злобной натуре.

Алёша, чистый душой, затрагивает светлую сторону души Грушеньки, потому что, при всех своих противоречиях, она не хаотична, не дионисична. В ней отчётливо разделяются противоположные элементы личного и божеского.

Алёша близок этому духовному элементу её существа. Он мучит её через её собственную совесть, и потому она, находясь отчасти во власти демонических сил, хотела бы победить Алёшу, обольстить его. «…На тебя как на совесть мою смотрю», - говорит Грушенька Алёше⁵⁷. Ещё раньше Грушенька говорит Ракитину: «Приведи ты его (Алёшу), я с него ряску стащу»⁵⁸. Митя Карамазов так говорит брату: «Эта шельма Грушенька знаток в человеках, она мне говорила однажды, что она когда-нибудь тебя съест…»⁵⁹.

Алёша, оставаясь Карамазовым, несёт в себе и иную, некарамазовскую стихию, неземное начало. Грушенька чувствует это, и потому понимает, что обольстить его её удастся, только если она пробудит в нём карамазовское начало. Ракитин говорит Алёше то же самое: «В этом весь ваш карамазовский вопрос заключается: сладострастники, стяжатели и юродивые»⁶⁰. «Потом понравится», - говорит Грушенька, уверенно играя с карамазовскими страстями. В сцене с Катериной Ивановной она показала себя в полноте своей злой, хищной красоты.

На Алёшу, впрочем, её выходка не возымела эффекта, только лишь напугав последнего, потому что, как говорит сам автор, «…была в нём лишь одна черта…, черта эта в нём была дикая, исступлённая стыдливость и целомудренность»⁶¹.

Однако эта же самая выходка, переданная Алёшей Дмитрию Карамазову, вызывает у последнего «болезненный какой-то восторг, наглый восторг», то есть в нём Грушенька даже через слова другого человека смогла растревожить карамазовскую стихию во всей полноте: «Понимаю царицу наглости, вся она в этой ручке высказалась, инфернальница! Это царица всех инфернальниц, каких можно только вообразить на свете! В своём роде восторг!»⁶². Эту-то «царицу всех инфернальниц» он и любит с бешеной страстью в её инфернальности, в её сатанинской наглости, в её фантастической злобе, - в её красоте.

В сцене у Грушеньки, к которой Ракитин, по её просьбе, привёл Алёшу, Достоевский начинает рисовать её читателю с новой стороны: «Все манеры её как бы изменились…: не было этой вчерашней слащавости в выговоре почти вовсе, этих изнеженных и манерных движений… всё было просто, простодушно, движения её были скорые, прямые, доверчивые…»⁶³. Грушенька более не пытается соблазнить Алёшу. Она, наоборот, спасает Алёшу. В ней вдруг начинает говорить совесть, и она поддаётся её порыву: «…Ты, Алёша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берёт, потому что я злая, а не добрая… Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а всё-таки я луковку подала»⁶⁴. Эту сцену можно было бы приравнять к прилюдному покаянию: «…Не хвали ты меня, …Алёша, не почитай меня доброю, злая я, злющая-презлющая, а будешь хвалить, в стыд введёшь. Эх, да уж покаюсь совсем. Слушай, Алёша: я тебя столь желала к себе заполучить и столь приставала к Ракитке, что ему двадцать пять рублей пообещала, если тебя ко мне приведёт», - и с этими словами она отдаёт Ракитину деньги⁶⁵.

И с момента покаяния Грушеньки для неё начинается новая жизнь, в ней побеждает светлая сторона её натуры. Но для того, чтобы это перевоплощение осуществилось полностью, ей необходимо простить своего главного обидчика.

А пока она переживает страшную бурю. К ней едет польский офицер, пять лет назад обольстивший и бросивший её, «жалкую сироточку». Снова перед читателем возникает история Мари и Настасьи Филипповны. Как и Мари, Грушеньку соблазняет и бросает иностранец: «…семнадцатилетнею ещё девочкой была она кем-то обманута, каким-то будто бы офицером, и затем тотчас же им брошена. Офицер… уехал и где-то потом женился, а Грушенька осталась в позоре и нищете»⁶⁶. Как и Настасья Филипповна, Грушенька живёт на содержании.

Мари переносит свои страдания с кротостью. В её образе, обрисованном князем, присутствует одна существенная деталь: «глаза были тихие, добрые, невинные». Этому стоическому смирению по контрасту противопоставлена ярость Грушеньки и болезненная защита от всего общества собственного достоинства Настасьи Филипповны.

Обида побуждает Настасью Филипповну поехать в Петербург с целью расстроить планы Тоцкого. Обида по-прежнему горит и в душе Грушеньки. Именно обида побуждает Грушеньку ехать в Мокрое с целью отомстить офицеру, а может быть даже и убить его. «И не знает никто во всём свете, каково мне теперь, да и не может знать… Потому я, может быть, сегодня туда с собой нож возьму, я ещё того не решила…», - говорит героиня Алёше⁶⁷. Вместе с тем она знает, что стоит только её соблазнителю кликнуть, - и она поползёт к нему, «как собачонка».

Героиня зла на себя за то, что уже простила всё своему обидчику.

Грушеньке, как и Настасье Филипповне, важно не только простить, но и прощение получить. В сцене исповеди Грушеньки Алёше она фактически начинает свой путь к очищению. Мы могли бы предположить, что через Алёшу Карамазова она получает прощение и отпущение грехов, как и Настасья Филипповна через князя Мышкина. Это предположение может быть подтверждено отношением всех героев к Алёше: Грушенька, Митя и Фёдор Павлович зовут его «херувимом», госпожа Хохлакова – «схимником» и под., и под. Образ Алёши у героев «Братьев Карамазовых» так или иначе ассоциируется с образом человека церковного, монаха, а значит, он может «отпускать грехи». Именно ему исповедуется Дмитрий, Грушенька, Катерина Ивановна, Лиза Хохлакова. Алёша действительно подходит на роль монаха или проповедника. Он говорит Ракитину следующее: «Нельзя с души человека столько спрашивать, надо быть милосерднее»⁶⁸.

Алёша прощает Грушеньке её греховные помыслы и её злобу и вселяет в её душу надежду на воскресение: «Эта душа ещё не примирённая, надо щадить её… в душе этой может быть сокровище…»⁶⁹.

Сама сцена исповеди Грушеньки Алёше и раскаяния её, на наш взгляд, может быть соотнесена со сценой исповеди баб старцу Зосиме. Он наставляет их на путь истинный, утешает их так же, как и Алёша в этой сцене утешает Грушеньку.

Последующие же реплики героини могут быть напрямую связаны с репликами Настасьи Филипповны в «Идиоте».

Как Настасья Филипповна заявляет, что она могла бы пойти в прачки, Грушенька говорит: «Захочу, и не пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу – завтра же отошлю Кузьме всё, что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницей подённой пойду!»⁷⁰.

Настасья Филипповна говорит князю, что первый раз человека видела, что он единственный смог разглядеть, что она «не такая» и что она мечтала о том, что кто-то приедет к ней и скажет, что она не виновата ни в чём.

Грушенька говорит Алёше то же самое, почти с точностью до слова: «Пожалел ты меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, - упала вдруг она пред ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то придёт и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..»⁷¹.

Сцена отъезда Грушеньки в Мокрое к её офицеру может быть соотнесена со сценой отъезда Настасьи Филипповны с Рогожиным с собственных именин. Настасья Филипповна прощается с князем как будто бы навсегда: «Прощай, князь, первый раз человека видела!». Грушенька говорит практически то же самое: «Прощай, Алёша, решена судьба… Ступайте, ступайте, ступайте от меня теперь все, чтоб я уже вас не видала!.. Полетела Грушенька в новую жизнь… Не поминай меня лихом и ты, Ракитка. Может, на самерть иду! Ух! Словно пьяная!»⁷².

В Мокром, когда Митя приезжает вслед за Грушенькой, героиня показана уже совершенно с другой стороны: несмотря на внешний разгул страстей, она преображается буквально на наших глазах.

Достоевский прежде всего снова повторяет читателю, что она именно русская женщина. Это выявляется непосредственно в её обращении к пану Врублевскому: «По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного слова польского не было! – закричала она на него. – Говорил же прежде по-русски, неужели забыл в пять лет! – Она вся покраснела от гнева»⁷³.

Митя Карамазов скажет о ней Алёше: «Она вся до косточки русская» ⁷⁴.

Далее же начинается оргия, в разгуле которой Грушенька очищается до конца. Героине потребовалось снова пережить весь свой позор, чтобы осознать свою любовь к Дмитрию в полной мере. Любовь Грушеньки беспредельна, как и любое другое переживаемое ею чувство. Сам Дмитрий Карамазов говорит Алёше о Грушеньке: «…всё ей мало любви»⁷⁵. «Сердце он мне всё размозжил», - говорит Грушенька о Мите.

В ней всё как бы через край. Это также, по мнению Достоевского, черта русской женской души.

Раньше же она не могла быть с Митей, потому что не могла простить польскому офицеру его предательство и, вместе с тем потому, что чувствовала стыд за совершённое. Теперь же она освободилась от тяжкого бремени той злобы, которая питала на протяжении пяти лет. Она как бы родилась для новой жизни и новой любви, и достигла она этого, по мнению Достоевского, через раскаяние: «Митя, стыд-то какой! Ох, стыдно мне, Митя, стыдно, ох, за всю жизнь мою стыдно! Прокляты, прокляты пусть будут эти пять лет, прокляты!…Прощаешь, Митя? Прощаешь меня или нет?… А простишь, что мучила? Я ведь со злобы всех вас измучила…»⁷⁶.

Позже старичок Максимов скажет Мите о Грушеньке: «…Она христианская душа, да, господа, это кроткая душа и ни в чём не повинная…»⁷⁷. На суде же выяснится, что фамилия Грушеньки – Светлова, причём Достоевский это особо подчёркивает⁷⁸…

Когда через три дня после ареста Мити Алёша навещает Грушеньку, перед нами предстаёт кроткая женщина, во взгляде которой появилась «какая-то тихость»: «Она сильно изменилась в лице, похудела и пожелтела…, но, на взгляд Алёши, лицо её стало как бы ещё привлекательнее… Что-то как бы укрепилось в её взгляде твёрдое и осмысленное. Сказывался некоторый переворот духовный, являлась какая-то неизменная, смиренная, но благая и бесповоротная решимость. Прежней ветрености не осталось и следа»⁷⁹. Страсти, бушевавшие в душе Грушеньки, улеглись, и лишь изредка во взгляде её мелькает зловещий огонёк. Прежняя инфернальность героини будто бы совсем исчезает. Перед нами простая русская женщина с повседневными бытовыми заботами, мучимая до страсти ревностью к Катерине Ивановне, живущая и чувствующая едино со своим возлюбленным.

Образы Грушеньки не был бы обрисован нами полностью, если бы мы не сказали особо о последнем столкновении двух соперниц на суде над Дмитрием.

Обе женщины откровенно боятся друг друга.

Грушеньку терзает ревность, а больше она боится неизвестности и мести Катерины Ивановны Мите на суде. Она (Грушенька) настолько любит Дмитрия, что готова идти с ним «хоть на казнь».

После речи Катурины Ивановны на суде против Мити Грушенька, при всей своей «тихости» и безграничной жертвенности не может простить соперницу: «Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе да мне? Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду»⁸⁰. И Грушенька не прощает Катерину Ивановну. Более того, в ней снова показано кипение неистовой злобы по отношению к последней. В Грушеньке нет ни тени сострадания горю Катерины Ивановны. Ей нет дела до мук совести этой женщины, а ещё более она не верит в искренность чувств её: «Уста её говорили гордые, а не сердце, - с каким-то омерзением произнесла Грушенька»⁸¹.

Катерины Ивановна тоже не в состоянии простить Грушеньку: она слишком презирает её. Гордость Катерины Ивановны до конца останется в ней. Но вместе с гордостью останется и восхищение Грушенькой.