женственность у Достоевского. Женственность у Достоевского Краюшкина. Cпецифика женских характеров в романах Ф. М. Достоевского

• Название: Cпецифика женских характеров в романах Ф. М. Достоевского
• Анкор: женственность у Достоевского
• Дата: 19.09.2021
• Размер: 431 Kb.
• Имя файла: Женственность у Достоевского Краюшкина.doc
• Тип: Документы; #233929
• страница: 3 из 12

II. Гордость и предубеждение. Властность. Надрыв.

Аглая представляет собой иной тип женского характера и женского мировоззрения. Её можно противопоставить Настасье Филипповне по принципу бинаризма, как героиню вестернизированную. Однако, считать Аглаю типом женщины «неистинно русской» было бы также неверно. Это становится ясно читателю уже при её описании. Если следовать за портретом её, перед нами предстанет типичный русский национальный характер: чисто русское упрямство, русская открытость, хозяйская строгость.

В портрете её выявляется особенность: пластическая характеристика почти отсутствует. Встречаются лишь детали: черные глаза и, как постоянный показатель внутреннего состояния, то слегка выдвинутая, то дрожащая нижняя губка.

Внешне Аглая несколько нарушает романтический стереотип, но она была «даже совсем красавица, по словам князя Мышкина, «чрезвычайная красавица, почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем другое», притом так хороша, «что на неё боишься смотреть». Несмотря на то, что лицо Аглаи детально не описывается, оно служит источником информации о её характере. В изображении Аглаи большое значение приобретают портретные детали. Душевные черты проявляются во внешнем облике, фиксируя эмоциональное состояние героини в каждой конкретной ситуации. Например, эпизод, где Аглая, получив записку от князя, «вся вдруг вспыхнула и задумалась… кончила впрочем, тем, что с насмешливою и странною улыбкой кинула письмо в свой столик. Назавтра опять вынула и заложила в одну толстую, переплетённую в крепкий корешок книгу…»⁸².

Аглая описывается как «самовластное и фантастическое создание… характер бесовский…» или: «Девка своевольная, девка фантастическая, девка сумасшедшая!»⁸³.

Однако назвать её инфернальной женщиной не представляется возможным. Она эмоциональна, даже порывиста, но в её восприятии мира нет надрывности, нет той истерии, которую мы встречаем в характере Настасьи Филипповны. Отчасти её ровное, разумное отношение к окружающему миру обусловлено её неисковерканной жизнью. Она – любимое чадо, всячески опекаемое всеми членами семьи Епанчиных в равной степени. Её спокойствие и достаток хранимы всеми. Её будущее можно считать обеспеченным и жизнь её в целом протекает спокойно, без треволнений: «…судьба Аглаи предназначалась между ними (сёстрами), самым искренним образом, быть не просто судьбой, а возможным идеалом земного рая. Будущий муж Аглаи должен был быть обладателем всех совершенств и успехов, не говоря уже о богатстве. Сёстры положили даже между собой, и как-то без особенных лишних слов, о возможности, если надо, пожертвования с их стороны в пользу Аглаи: приданое для Аглаи предназначалось колоссальное и из ряду вон»⁸⁴.

Читатель может предположить, что в лучах всеобщего внимания и поощрения, в результате, возможно, бесконечных подобных «пожертвований» сестёр и подобных обстоятельств, Аглая не может иначе подходить к жизненным реалиям, как только с завышенными требованиями. Отсюда её строгость с окружающими, непримиримость с Настасьей Филипповной, отсюда её непрощение поступков князя. Проще говоря, всё в характере Аглаи рисует перед нами капризного, избалованного ребёнка. Лизавета Прокофьевна так говорит о своей собственной дочери: «…девка злая, самовольная, избалованная, но, главное, злая, злая, злая!»⁸⁵. Аглая была для Лизаветы Прокофьевны «главным и постоянным мучением»: «Совершенно, совершенно как я, мой портрет во всех отношениях, - говорила про себя Лизавета Прокофьевна, - самодовольный, скверный бесёнок! Нигилистка, чудачка, безумная, злая, злая, злая! О, господи, как она будет несчастна!»⁸⁶.

Эмоциональность героини подчёркивается постоянно. Безрассудство некоторых поступков, беспричинная обидчивость Аглаи граничит с детскостью.

В её характере есть детскость. Детскость во взрослом человеке означает нравственную чистоту, сохранение светлости. Детскость её проявляется в её мимике и жестах беспрестанно: «Аглая даже топнула ножкой», «Аглая вдруг прыснула со смеху, совсем как ребёнок».

Детскость героини проявляется даже в её любви к князю: она постоянно пытается оправдать свои чувства, порой доходя до исступлённого состояния. Более того, Аглая совершенно по-детски пытается разубедить себя в собственном чувстве к Мышкину: «Молчите!.. Как смеют меня здесь обижать в вашем доме! – набросилась вдруг Аглая на Лизавету Прокофьевну, уже в том истерическом состоянии, когда не смотрят ни на какую черту и переходят всякое препятствие. – Зачем меня все, все до единого мучают! Зачем они, князь, все три дня пристают ко мне из-за вас? Я ни за что за вас не выйду замуж! Знайте, что ни за что и никогда! Знайте это! Разве можно выйти за такого смешного, как вы? Вы посмотрите теперь в зеркало на себя, какой вы стоите теперь!.. Зачем, зачем они дразнят меня, что я за вас выйду замуж?»⁸⁷.

Подтверждением выдвинутому тезису может служить уже первая реакция героини на портрет Настасьи Филипповны: «Аглая взглянула на портрет только мельком, прищурилась, выдвинула нижнюю губку, отошла и села к стороне, сложив руки»⁸⁸.

Выдвинутая вперёд нижняя губка, на наш взгляд, является свидетельством капризного характера. Похожую черту мы встречаем в образе Грушеньки: «… Верхняя губа была тонка, а нижняя – была вдвое полнее и как бы припухла».

Князь Мышкин способен был разглядеть детскость Аглаи: «несмотря на видимую серьёзность и неуловимость, в ней проглядывало столько ещё чего-то детского, нетерпеливого и плохо припрятанного, что не было возможности иногда, глядя на неё, не засмеяться»⁸⁹.

Детскость Аглаи неподдельна и искренна. Многие поступки её обнаруживают в ней ребёнка: «Вдруг, четверть часа спустя как ушёл князь, Аглая сбежала сверху на террасу, и с такой поспешностью, что даже глаз не вытерла, а глаза у ней были заплаканы; сбежала же потому, что пришёл Коля и принёс ежа… Тут вдруг Аглая начала ужасно приставать к Коле, чтоб он ей сейчас же продал ежа, из себя выходила, даже «милым» назвала Колю. …Как только Аглая получила ежа, тотчас же уложила его с помощию Коли в плетёную корзинку, накрыла салфеткой и стала просить Колю, чтоб он сейчас же, и никуда не заходя, отнёс ежа к князю, от её имени, с просьбой принять в «знак глубочайшего её уважения. …Аглая после того расхохоталась ужасно, и побежала к себе чрезвычайно довольная, и весь день потом была очень весёлая»⁹⁰.

Князь поражён, как «в такой заносчивой суровой красавице смог оказаться такой ребёнок». «Я ужасно люблю, что вы такой ребёнок, такой хороший и добрый ребёнок!», - говорит князь⁹¹. Едва ли не один князь понимает внутренние мотивы её поступков и слов: доброта и жестокость Аглаи напоминают ему, быть может, поведение детей в истории с Мари.

Аглая же, в свою очередь, внутренне чувствует князя так верно, что у читателя может сложиться впечатление, что она знает его лучше, чем он сам себя знает: «Для чего вы это здесь говорите? – вдруг вскричала Аглая, - для чего вы это им говорите? Им! Им! Здесь ни одного нет, который бы стоил таких слов! – разразилась Аглая, - здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех! Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы сейчас уронили… Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы всё в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?»⁹². Она, как и Настасья Филипповна, угадывает в князе некие светлые силы, словно предчувствует их в нём.

Другой чертой характера Аглаи является её самостоятельность, желание быть независимой, поскорее выйти из-под опеки семьи. Сначала она сама предлагает Мышкину бежать за границу: «Я уж давно хотела уйти. Я двадцать лет как у них закупорена, и всё меня замуж выдают. Я ещё четырнадцати лет думала бежать, хоть и дура была… Я с сёстрами не хочу ссориться, но матери и отцу я давно уже объявила, что хочу совершенно изменить моё социальное положение… я не хочу быть генеральскою дочкою…»⁹³, затем Варвара Ардалионовна Птицына, сестра Гани Иволгина, очень точно характеризует Аглаю брату: «…она от первейшего жениха отвернётся, а к студенту какому-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, - вот её мечта! Князь её на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а во-вторых, что он, на глаза всех, идиот. Уж одно то, что она семью из-за него перемутит, - вот что ей теперь любо»⁹⁴.

Но постепенно детскость как будто исчезает из облика героини, вытесняясь гордостью и вместе с тем ревностью и презрением к Настасье Филипповне. Князь более не считает её ребёнком: «его ужасали иные взгляды её..., иные слова».

Именно в соперничестве Аглая становится более всего безудержной, беспредельно гордой «бешеной женщиной». В поступках и словах её нет рассудочности, но вместе с тем каждое слово её выверено и каждый жест её, хотя в её движениях нет ни тени игры или заученности, становится чётким и обдуманным: Достоевский в сцене встречи Аглаи и Настасьи Филипповны говорит: «Аглая с наслаждением выговаривала эти слишком уж поспешно выскакивавшие, но давно уже приготовленные и обдуманные слова, тогда ещё обдуманные, когда и во сне не представлялось теперешнего свидания; она ядовитым взглядом следила за эффектом их на искажённом от волнения лице Настасьи Филиппов

ны»⁹⁵ или: «Аглая остановилась на мгновение, как бы поражённая, как бы самой себе не веря, что она могла выговорить такое слово; но в то же время почти беспредельная гордость засверкала в её взгляде…»⁹⁶.

В сцене встречи Аглаи и Настасьи Филипповны в доме у последней Аглая не скрывает своего превосходства перед Настасьей Филипповной, и более того, она не пытается скрыть своего презрения: «Вас струсила? – спросила Аглая, вне себя от наивного и дерзкого изумления, что та (Настасья Филипповна) смела с нею так заговорить»⁹⁷ или: «Как вы смеете так обращаться ко мне? – проговорила она с невыразимым высокомерием, отвечая на замечание Настасьи Филипповны»⁹⁸.

Однако, Аглая безраздельно отдаётся эмоциям, захватившим её, что отнюдь не свидетельствует в пользу её рассудочности: «Аглая же решительно была увлечена порывом в одну минуту, точно падала с горы, и не могла удержаться перед ужасным наслаждением мщения»⁹⁹.

Настасья Филипповна ещё более унижает себя, оправдываясь перед соперницей: «Что вы знаете о моём положении, чтобы сметь судить меня? – вздрогнула Настасья Филипповна, ужасно побледнев», на что Аглая, уже уверившаяся в своих силах, со всей полнотой своего цинизма отчитывает её: «Если вы хотели быть честною женщиной, так отчего вы не бросили тогда вашего обольстителя, Тоцкого, просто… без театральных представлений?.. Вы не пошли работать, а ушли с богачом Рогожиным, чтобы падшего ангела из себя представить. Не удивляюсь, что Тоцкий от падшего ангела застрелиться хотел!.. Захотела быть честною, так в прачки бы шла»¹⁰⁰.

Настасье Филипповне не удаётся с честью противостоять выпадам Аглаи. Она, бесспорно, более эмоциональна, чем её соперница, если вообще можно сравнивать два столь различных меж собой характера. И потому ей ничего не остаётся, кроме как защищаться, всё более унижая себя и одновременно играя чувствами бесконечно страдающего князя: «Она упала в кресло и залилась слезами. Но вдруг что-то новое заблистало в глазах её; она пристально и упорно посмотрела на Аглаю и встала с места: «А хочешь, я сейчас… при-ка-жу, слышишь ли? Только ему при-ка-жу, и он тотчас же бросит тебя и останется при мне навсегда, и женится на мне, а ты побежишь домой одна? Хочешь, хочешь? – крикнула она как безумная, может быть почти сама не веря, что могла выговорить такие слова…» и далее: «Да будь же ты проклят после того за то, что я в тебя одного поверила, - кричит она князю, - Уйди, Рогожин, тебя не нужно! – кричала она почти без памяти, с усилием выпуская слова из груди, с исказившимся лицом и запекшимися губами, очевидно сама не веря ни на каплю своей фанфаронаде, но в то же время хоть секунду ещё желая продлить мгновение и обмануть себя»¹⁰¹.

Несмотря на расстроенность чувств обеих героинь в сцене ссоры, Аглая всё же сумела выдержать давление собственных эмоций: «Во этом взгляде выразилось столько страдания и в то же время бесконечной ненависти… Она не перенесла даже и мгновения его колебания, закрыла руками лицо, вскрикнула: «Ах, боже мой!» - и бросилась вон из комнаты»¹⁰².

По сравнению с истерикой, которая приключилась с Настасьей Филипповной, можно заметить, что Аглая стоически выдержала это испытание.

Довершает образ Аглаи характеристика, данная ей её собственной матерью: «Я вот дура с сердцем без ума, а ты дура с умом без сердца…»¹⁰³.

Эта черта в характере Аглаи, по мнению некоторых исследователей творчества Достоевского, характеризует её как героиню «вестернизированную».

Однако в произведениях Достоевского мы встречаемся с героиней, которой, на наш взгляд, действительно присуща эта черта: речь идёт о Катерине Ивановне («Братья Карамазовы»).

Здесь рассмотрим подробнее уже высказанный нами ранее тезис о противопоставлении русского и нерусского начал в женских образах Достоевского.

Наиболее яркой русской чертой характера, по Достоевскому, является страстность. В понятие страстности Достоевский включает не только и не столько безудержность и порывистость человека, сколько страдание, ибо страсть никогда не может быть удовлетворена.

Через понятие страсть Достоевский маркирует такую особенность «русской женской души», как способность к действию. В противоречие западным либеральным концепциям 19 века, постулирующим, что женщина должна быть женщиной, не проявляя при этом женских свойств, т.е. не действуя как женщина, Достоевский рисует не просто женское начало, но «страстное» действие.

Катерина Ивановна не способна на страстное действие. Любопытно, что её постоянным эпитетом является «светская», и всё, что бы она ни говорила и ни делала, она делает «по-светски».

С самого начала Достоевский даёт нам чувствовать, что в этой девушке нет хищной силы и что красота её, о которой говорят все герои романа, - иного рода, чем красота Грушеньки. Она, как получившая светское воспитание женщина, не может противостоять бушующим языческим силам стихии характера Грушеньки.

Она – существо не трагическое, несмотря на вечное кипение её гнева. Она имеет много общего с Аглаей: обе эти девушки являются яркими драматическими фигурами посреди развёртывающейся вокруг них истинной трагедии человеческих страстей, для которых они сами не создают никаких двигателей.

Она – «богатая, дворянка и полковничья дочь», воспитанница аристократического столичного института, «раскрасавица из красавиц», «царица балов пикников». Живёт Катерина Ивановна с двумя тетками, которые «…сестру эту, гордячку, Катю, воистину обожали, принижали себя пред нею, горничными её были…»¹⁰⁴. Немаловажно для нас в описании Катерины Ивановны и то, что обе тётки её «состояли при ней единственно для этикета»¹⁰⁵, что сполна характеризует Катерину Ивановну как героиню «европейзированную».

По словам Ракитина, «Митенька сам и вслух, на прошлой неделе ещё, кричал в трактире пьяный, с цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки»¹⁰⁶.

В сцене прихода Катерины Ивановны к Дмитрию Карамазову за деньгами образ Катерины Ивановны рисуется устами героя так: «Она вошла и прямо глядит на меня, - решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность»¹⁰⁷. Она сказала несколько отрывочных слов, «не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресёкся, а концы губ и линии около губ задрожали»¹⁰⁸.

В этих нескольких строках читателю уже дан живой образ красоты, - красоты как бы чересчур человечной. Здесь нет внутреннего разлада, нет бушующих страстей.

Тёмные глаза Катерины Ивановны смотрели решительно и даже дерзко, но эта решительность и дерзость обличают только искусственный подъём воли, чрезмерное напряжение, которое сказывалось в дрожании её губ. Именно в губах её, в очертании рта есть что-то пленительное, но мимолётно-пленительное, лишённое упорства, силы или раздражающего самообладания. Действительно, в этой же сцене она обнаруживает свою природную слабость, свою робость перед чуждыми ей инфернальными стихиями.

Эпизод с поклоном в этой же сцене становится причиной её гнева на Митю Карамазова: она растерянно посмотрела Дмитрию в глаза и «вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо склонилась вся» и склонилась ему в ноги – «лбом до земли, не по-институтски: по-русски»¹⁰⁹.

Во всех эпизодах романа, связанных с Катериной Ивановной, мы видим эту черту уязвлённой гордости. Она любит Ивана Карамазова, но всеми силами хочет взять верх над Дмитрием Карамазовым, над обстоятельствами, и потому она отказывается от Ивана Карамазова, любящего её и любимого ею, только ради исполнения бессмысленного и надуманного ею самой долга перед Митей Карамазовым: спасти его от самого себя. Катерина Осиповна Хохлакова очень верно говорит Алёше о Катерине Ивановне: «…Катерина Ивановна любит… Ивана и только сама, нарочно, из-за какой-то игры, из «надрыва», обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности…»¹¹⁰.

Всё, что она делает, имеет характер какого-то вызова судьбе. Митя говорит о ней: «…Но гордость наша, но потребность риска, но вызов судьбе, вызов в беспредельность!»¹¹¹.Она беспредельно унижена.

Катерина Ивановна рационально ищет нравственного подвига по отношению к оскорбившему её человеку, чтобы поднять себя в собственных глазах. Она неестественна в проявлениях своего великодушия, ибо само её великодушие пришло к ней через разум, оно не шло от души, не было порывом. Её подвиг является результатом надуманной мысли, рассудочного убеждения, внушённого воспитанием или книжными образцами. «Она свою добродетель любит, а не меня», - говорит Дмитрий Карамазов¹¹². «Она капельку декламирует». В ней нет простоты, нет искренности перед самой собой. Она как бы постоянно жертвует собой в собственных глазах и в глазах окружающих. Она восторженно произносит в присутствии Ивана, Алёши и госпожи Хохлаковой: «…В этих делах теперь главное – честь и долг, и не знаю, что ещё, но нечто высшее, даже, может быть, высшее самого долга… Я уже решилась: если даже он (Митя) и женится на той… твари, - начала она торжественно, - которой я никогда, никогда простить не могу, то я всё-таки не оставлю его! От этих пор я уже никогда, никогда не оставлю его! – произнесла она с каким-то надрывом какого-то бледного вымученного восторга… Я уеду в другой город, … но я всю жизнь, всю жизнь мою буду следить за ним не уставая. Когда же он станет с тою несчастен, а это непременно и сейчас же будет, то пусть придёт ко мне, и он встретит друга, сестру…, но он убедится, наконец, что эта сестра действительно сестра его, любящая и всю жизнь ему пожертвовавшая… Я буду богом его, которому он будет молиться, - и это по меньшей мере он должен мне за измену свою и за то, что я перенесла чрез него вчера»¹¹³.

В отличие от Грушеньки, Катерина Ивановна не живёт стихийными силами – стихийной злостью, как и стихийной любовью. Безмерно в ней лишь тщеславие. Ей

нужно всеобщее поклонение и беспрекословное подчинение (вспомним тёток, находящихся в полном её подчинении). Она ждёт постоянного преклонения перед ней окружающих, которого она достигает унижая себя, юродствуя: «И пусть же он (Митя) видит во всю жизнь свою, что я всю жизнь мою буду верна ему и моему данному ему раз слову, несмотря на то, что он был неверен и изменил. Я буду… Я обращусь лишь в средство для его счастия…, в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою! Вот всё моё решение! Иван Фёдорович в высшей степени одобряет меня»¹¹⁴. Иван же на это заявляет, точно подмечая всё вышесказанное: «…Всё это от вашей гордости. О, тут много принижения и унижения, но всё это от гордости»¹¹⁵.

В то же время, она нуждается в поддержке и одобрении со стороны окружающих, потому что она неуверенна в себе: «Алексей Фёдорович, скажите же вы! Мне мучительно надо знать, что вы мне скажете!»¹¹⁶.

Сама мысль о Катерине Ивановне вызывает у Алёши Карамазова тягостное ощущение, ощущение беспричинного страха: «…несмотря на сознание и на справедливость, которую не мог же он не отдать всем этим прекрасным и великодушным чувствам, по спине его проходил мороз, чем ближе он подвигался к её дому»¹¹⁷.

В ней нет того, что называется истинными страстями. Она искренна, но немного переигрывает. Характерный пример тому – её реакция на сообщение Ивана о своём отъезде в Москву: «Именно в один миг произошла в ней удивительная перемена, чрезвычайно изумившая Алёшу: вместо плакавшей сейчас в каком-то надрыве своего чувства бедной оскорблённой девушки явилась вдруг женщина, совершенно владеющая собой и даже чем-то чрезвычайно довольная, точно вдруг чему-то обрадовавшаяся»¹¹⁸. Однако, как бы светски холодно не обращалась Катерина Ивановна к Ивану, ей не удаётся скрыть собственные чувства к нему, о чём ей открыто заявляет Алёша: «…вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Вы мучаете Ивана, потому только, что его любите… а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите… внеправду любите… потому что уверили себя так…», за что Катерина Ивановна, уже не скрывая своих чувств «с побледневшим уже лицом и скривившимися от злобы губами» называет Алёшу «маленьким юродивым»¹¹⁹. Когда Иван покидает гостиную, с Катериной Ивановной случается истерика.

Катерина Ивановна, на суде над Митей Карамазовым наконец осознавшая, что любит Ивана Карамазова до безумия в полном смысле этого слова, готова принести в жертву не только собственную, но и чужие жизни. Непреднамеренно, но всё же на суде она предаёт Дмитрия, клевещет на него, всё ещё пытаясь убедить себя в собственной правоте. Она знает, что после будет мучаться всю жизнь, но действует на суде, инстинктивно, дико защищая Ивана от всего, даже от несуществующих подозрений суда. Она, словно дикий зверь, бросается обвинять Митю, выдумывать и строить несуществующие доказательства его вины, не отдавая себе отчёта. Она словно «полетела с горы». И, чтобы оправдать себя в предательстве человека, которого она клялась спасти и защищать, она обвиняет и Грушеньку в разрушении её (Катерины Ивановны) судьбы. Только вера в собственную невиновность перед Митей поможет ей выжить, а значит нужно найти виновных… Здесь-то Катерина Ивановна и вспоминает об оскорблённом самолюбии, всё ещё требующем отмщения. Сам Достоевский так описывает состояние героини: «И вот теперь точно также она …принесла себя в жертву, но уже за другого, и, может быть, только лишь теперь, только в эту минуту, впервые почувствовав и осмыслив вполне, как дорог ей этот другой человек (Иван)! Она пожертвовала собою в испуге за него… И, однако, промелькнула страшная вещь: лгала ли она на Митю, описывая бывшие свои к нему отношения, - вот вопрос. Нет, нет, она не клеветала намеренно, крича, что Митя презирал её за земной поклон! Она сама верила в это, она была глубоко убеждена, с самого, может быть, этого поклона, что …Митя смеётся над ней и презирает её… Минута же мщения слетела неожиданно, и всё так долго и больно скоплявшееся в груди обиженной женщины разом, и опять-таки неожиданно, вырвалось наружу. Она предала Митю, но предала и себя!»¹²⁰.

С этого момента Грушенька уже не скрывает своей ненависти к Катерине Ивановне. «Митя! – завопила она, - погубила тебя твоя змея! Вон она вам себя показала! – прокричала она, сотрясаясь от злобы, суду»¹²¹.

С этого же момента начинаются мучения совести Катерины Ивановны.

Мотивация поведения Катерины Ивановны на суде выясняется только в сцене её последующего признания Алёше. Первая и основная причина – уязвлённое самолюбие: «…Когда он (Иван) объявил мне, что в случае осуждения Дмитрий Фёдорович убежит за границу вместе с этой тварью, то я вдруг озлилась – не скажу вам из-за чего, сама не знаю из-за чего… О, конечно, я за тварь (имеется в виду Грушенька), за эту тварь тогда озлилась, и именно за то, что и она тоже, вместе с Дмитрием, бежит за границу! – воскликнула вдруг Катерина Ивановна с задрожавшими от гнева губами»¹²²; другая причина – месть Ивану за ненавистный, презрительный взгляд на неё: «Я нарочно наклеветала, чтоб ещё раз уязвить его, он же никогда не уверял меня, что брат – убийца, напротив, в этом я, я сама уверяла его! О, всему, всему причиною моё бешенство! Это я, я и приготовила эту проклятую сцену в суде! …Я всему причиною, я одна виновата!»¹²³.

Впрочем, Достоевский не даёт разгадку тайны души героини. При описании образа Катерины Ивановны можно заметить, что автором употребляются неопределенные местоимения, что придаёт облику героини некоторую недосказанность.

Объяснить слова и мотивировку тех или иных поступков Катерины Ивановны не так просто. В ней уживаются противоречивости, которые особенно ярко проявляются в противоречивой и надорванной любви-ненависти к Дмитрию Карамазову.

Истерическая страстность, исступлённость героини порой проявляются в возвышенно-эмоциональном тоне речи, авторских ремарках. Необузданная гордыня, страдание, смешанное с надрывом – черты, придающие образу героини трагический пафос.

Как мы уже неоднократно замечали, можно обнаружить сходство между Аглаей и Катериной Ивановной, между Настасьей Филипповной и Грушенькой.

Первые два характера (Аглаи и Катерины Ивановны) мы, вслед за многими другими исследователями творчества Достоевского, причисляем к типу так называемых «вестернизированных» женщин, хотя такое утверждение во многом спорно: в первую очередь потому, что и в Аглае, и в Катерине Ивановне сильно и эмоциональное начало. Аглая в сцене ссоры с Настасьей Филипповной, как говорит сам автор, постоянно, с трудом, сдерживает свой гнев. Катерина Ивановна в сцене ссоры с Грушенькой и вовсе не смогла сдержать свою ярость. Возможно, в них обеих преобладает рациональное начало, но и эмоциональное начало в обеих не менее сильно. Ярким примером тому служит сцена, где Катерина Ивановна кланяется Мите Карамазову в ноги. Сам Достоевский замечает, что Катерина Ивановна это сделала не по-институтски, а по-русски, и что она сама от себя этого не ожидала, как не ожидал от неё этого и Дмитрий. Свидетельством «вестернизированности» Аглаи могут служить лишь некоторые обстоятельства. Одно из них – предложение Аглаи бежать с Мышкиным за границу: «Теперь я уже всё рассчитала и вас ждала, чтобы всё расспросить об загранице. Я ни одного собора готического не видала, я хочу в Риме быть, я хочу все кабинеты учёные осмотреть, я хочу в Париже учиться…»¹²⁴. Другое обстоятельство – женитьба Аглаи и неизвестного польского офицера в конце романа и отъезд с последним за границу. Однако оба эти обстоятельства основываются на глубоких переживаниях героини: вспомним, как описывается состояние Аглаи после ссоры с Настасьей Филипповной, когда она «оставила» князя своей сопернице: «… час спустя после того, как Аглая Ивановна выбежала от Настасьи Филипповны, а может даже и раньше часу, князь был уже у Епанчиных, конечно, в уверенности найти там Аглаю, …появление его у Епанчиных произвело тогда чрезвычайное смущение и страх в доме, потому что Аглая домой ещё не возвратилась и от него только в первый раз и услышали, что она уходила с ним к Настасье Филипповне… Варвара Ардалионовна вдруг явилась к Лизавете Прокофьевне и объявила, что Аглая Ивановна уже с час как у ней в доме, в положении ужасном, и домой, кажется, идти не хочет»¹²⁵. Таким образом, вопрос о «вестернизированности» Аглаи во многом спорный.

Эмоциональное начало Аглаи и Катерины Ивановны не имеет бесовского характера, как в случае с Грушенькой и Настасьей Филипповной.

Другой тип женщин (Настасья Филипповна и Грушенька) являет нам стихийного человека, иррациональное, дионисийское начало. Отсюда надрывность и юродство Настасьи Филипповны, отсюда же и вкрадчиво-кошачья разгульная злоба Грушеньки. Но как бы ни были отчётливо заметны различия между этими женщинами, между всеми ними есть нечто схожее: их любовь к одному мужчине, обстоятельство столь частое у Достоевского. «Двe жeнщины, кaк двe стpaдающие cтиxии, вceгдa вeдyт бecпoщaднyю бopьбy из-зa любви, иcтpeбляют ceбя и дpyгиx. Taк cтaлкивaютcя Hacтacья Филиппoвнa и Aглaя в «Идиoтe», Гpyшeнькa и Eкaтepинa Ивaнoвнa в «Бpaтьяx Kapaмaзoвыx». Ecть чтo-тo нe знaющee пoщaды в copeвнoвaнии и бopьбe этиx жeнщин»¹²⁶.

Эти женщины являются носителями ярко обозначенной природной стихии, что постоянно подчёркивается автором.

К типу так называемых «вестернизированных» героинь можно отнести и Лизу Дроздову из романа «Бесы».

Лиза поддаётся естественным порывам своей страстной любви к Ставрогину. При этом она не имеет в душе христианского смирения, а только «ищет той неведомой свободы, которую сулит переход за последние грани, но, обманутая бесовским маревом, находит отчаяние и пустоту»¹²⁷.

Она получила образование и воспитывалась с гувернёрами. Её любимое занятие – прогулки верхом на лошади в компании провожатого. Кроме того, повествователь говорит: «У нас до сих пор никогда ещё не бывало амазонок»¹²⁸.

В её портрете есть что-то сближающее её образ с образом Катерины Ивановны («Братья Карамазовы»): «Какое-то могущество сказывалось в горящем взгляде её тёмных глаз; она являлась «как победительница и чтобы победить». Она казалась гордою, а иногда даже дерзкою»¹²⁹. Довершает её образ фразы, сказанные ею самой Ставрогину уже перед смертью героини: «Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать – вот мой идеал, вы знаете»¹³⁰ и «Я барышня, моё сердце в опере воспитывалось, вот с чего и началось, вся разгадка»¹³¹. Итак, перед читателем рисуется образ светской дамы.

Лиза не религиозна, хотя считает себя верующим человеком. Её вера также несёт в себе оттенок светскости. Своеобразным знаком, указывающим на это, является её французский язык в разговоре о Боге со Степаном Трофимовичем Верховенским. Она говорит: «Видите, я все ваши лекции наизусть помню. Маврикий Николаевич, какую он мне тогда веру преподавал…»¹³². Светский характер её религиозности подчёркивается и использованием глагола «веру преподавал». Отсутствие в душе Лизы веры выявляется в двух эпизодах: эпизоде поклонения Лизы образу Богоматери ¹³³ и эпизоде посещения юродивого Семёна Яковлевича¹³⁴, причём последний эпизод характеризуется Лизой как «чрезвычайно интересная экспедиция». Через этот же эпизод проходит мотив смеха. Лиза участвует во всеобщем развлечении. Но именно Лиза вносит диссонанс в вышеупомянутую сцену: она вдруг обратилась с просьбой к Маврикию Николаевичу, чтобы он встал на колени: «Маврикий Николаевич! – обратилась к нему вдруг Лиза, - тот господин на коленях ушёл, станьте на его место на колени. Прошу вас, вы сделаете мне большое удовольствие. Слушайте, Маврикий Николаевич, - начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, - непременно станьте, я хочу непременно видеть, как вы будете стоять. Если не станете – и не приходите ко мне. Непременно хочу, непременно хочу!..»¹³⁵.

Поступок, который был оценен «грубой, глумительной выходкой»¹³⁶, - внешнее выражение болезненного душевного состояния героини, что не могли не заметить окружающие: «…она требовала настойчиво, неумолимо, точно была в припадке» ¹³⁷.

Душевная болезнь Лизы имеет причину, которая становится понятной в заключительной сцене эпизода: «Я видел, как они (Лиза и Ставрогин) столкнулись в дверях: мне показалось, что они оба на мгновение приостановились и как-то странно друг на друга поглядели… . Уверяли…, что Лиза, взглянув на Николая Всеволодовича, быстро подняла руку, так-таки вровень с его лицом, и наверно бы ударила, если бы тот не успел отстраниться»¹³⁸.

Душа Лизы находится во власти страсти к Ставрогину, ею владеет и гордыня, заставляющая её противостоять ему. Её внутренние мотивы поступка в сцене визита к Семёну Яковлевичу могут быть интерпретированы только как демонстрация Ставрогину силы её собственной, женской власти над человеком. Повелевая Маврикию Николаевичу встать на колени, она унижает его.

До конца остаётся непонятным, осознаёт ли героиня греховность собственного поступка, однако героине не удаётся преодолеть грех и возродиться к новой жизни, так как она не знает Бога.

Ревность Лизы к Хромоножке не знает границ. В сцене её первой встречи в церкви с Варварой Петровной (её тёткой) и Хромоножкой она обращается к ней: «Если вы, тётя, меня не возьмёте, то я за каретой вашей побегу и закричу, - быстро и отчаянно прошептала она на ухо Варваре Петровне»¹³⁹.

Жених Лизы, Маврикий Николаевич, в разговоре со Ставрогиным замечает: «Из-под беспрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает любовь и… безумие… самая искренняя и безмерная любовь и – безумие! Напротив, из-за любви, которую она ко мне чувствует, тоже искренно, каждое мгновение сверкает ненависть, - самая великая! Я бы никогда не мог вообразить прежде все эти… метаморфозы»¹⁴⁰.

Ради сиюминутного порыва Лиза способна на всё. Её не интересует ни мнение общества, ни её собственное будущее. Читатель найдёт этому подтверждение в сцене бала гувернанток: «Лизавета Николаевна прямо из кареты предводительши изволила пересесть в карету Ставрогина и улизнула с «сим последним» в Скворешники среди бела дня»¹⁴¹.

Сцена, в которой описывается её побег со Ставрогиным, напоминает сцену побега Настасьи Филипповны из-под венца с Рогожиным. Её точно так же, как и Настасью Филипповну, «…недалеко от подъезда, шагах в двадцати пяти, в сторонке, ожидала чья-то карета. Когда Лиза выпрыгнула на подъезд, то прямо побежала к этой карете; дверца отворилась, захлопнулась; Лиза крикнула Маврикию Николаевичу: «Пощадите меня!» – и карета во всю прыть понеслась в Скворешники»¹⁴².

Настасья Филипповна бежит от Мышкина в дом Рогожина, где её ожидает смерть. Лизу, когда она бежит со Ставрогиным, тоже ждёт смерть, но смерть эта происходит ещё до убийства героини и осознаётся ею самой. Это – смерть духовная: «А помните, я вчера, входя, мертвецом отрекомендовалась?», - говорит она Ставрогину на следующее утро после побега с ним ¹⁴³.

После ночи, проведённой с ним, она более не чувствует в себе жизни: жизнь словно покидает её на глазах читателя: «Я прожила мой час на свете, и довольно»¹⁴⁴.

Вероятно, Лиза слишком хорошо знает, что в ней нет Бога, а потому она не раскаивается в содеянном, но и не желает продолжать жить: «Куда-нибудь опять «воскресать»? Нет, уж довольно проб… да и медленно для меня; да и не способна я; слишком для меня высоко…»¹⁴⁵.

Суд героини над собой заставляет её мучаться сознанием собственного падения. Ещё в начале романа заявляется, что героиня всегда была слишком требовательна к себе. В последний раз, когда мы видим её у Ставрогина, она словно упивается самоунижением: «Я ужасно люблю плакать «себя жалеючи»… Я ни на что не способна… Обожглась на свечке и больше ничего»¹⁴⁶.

Однако природное начало оказывается сильно в Лизе. Не раскаявшись в своём грехе перед Богом и не простив себя, Лиза пытается убежать от самой себя: «Уйдёмте, уйдёмте! В лес, в поле!, -… вскричала вдруг Лиза как безумная»¹⁴⁷ и далее: «Лиза летела как птица, не зная куда… Она упала, споткнувшись о кочку. В ту же минуту сзади, в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия Николаевича, который видел её бегство и падение и бежал к ней через поле»¹⁴⁸ (Фраза Достоевского о бегстве и падении может быть воспринята нами двояко в связи с предыдущими действиями героини), «Он (Маврикий Николаевич) видел ту, пред которою столь благоговел, безумно бегущею через поле, в такой час, в такую погоду, в одном платье, в этом пышном вчерашнем платье, теперь измятом, загрязнённом от падения…» ¹⁴⁹. От гордой, властной дамы не остаётся и следа. Перед нами предстаёт хрупкое пугливое создание. Здесь, в поле, «на земле» Лиза ощущает вдруг свою беззащитность перед неизбежным возмездием за свой грех. Именно здесь она впервые с удивлением осознаёт страх смерти: «…я там всё храбрилась, а здесь смерти боюсь. Я умру, очень скоро умру, но я боюсь, боюсь умирать…»¹⁵⁰. Смерть Лизы, видимо от ножа освобождает её. Возможно, перед нами снова имеет место мотив жертвоприношения, как в случае с Настасьей Филипповной. Но об этом чуть позже.