Ильин Путь к ученику. Е. Н. Ильин путь к ученику просвещение мастерство учителя идеи советы предложения Е. Н. Ильин Путь к ученику раздумья учителясловесника книга
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
ЭТО И ТВОЯ ПРОБЛЕМА Не люблю подолгу стоять у стола, когда веду урок, и метаться на фоне доски от окна к двери тоже. Люблю неторопливо, то левым, то правым проходом между партами, войти в глубину класса, видя в лицо каждого. Иного способа понять настроение ребят, их ожидания, наверное, нет. Ведь как обычно начинаем урок. Не входим, а врываемся в класс. Спешим к столу, судорожно распахиваем портфель, раскрываем журнал... Затем оборачиваемся к доске: «Где мел? Где тряпка? Кто дежурный? Достать дневник...» Вот первые минуты урока. Невольно вспоминаешь шолоховского Давыдова, сказавшего однажды Нагульнову: «Сам псих, и других психами делаешь». Войти в класс — искусство особого рода. Не к столу и доске, и не к мелу с тряпкой, и даже не к собственному портфелю и классному журналу, а к ученику вначале надо подойти, с него и начать все, т. е. урок. Подойти—зто в буквальном смысле сократить дистанцию, а не только, улыбаясь, издали посмотреть на одного, другого. Сколько неожиданного сразу откроется, чего издали, как бы ни улыбался, не увидишь. Не так ли осматриваем мы своего ребенка, замечая каждую мелочь, вплоть до небрежно заплетенной косички, оторванной пуговицы... Только такое внимание, домашнее, дает уроку человека, учителю — способность действенно общаться с ним. Оттого и люблю «терять» минуту-другую на уроке, где за каждой партой свой, а не просто твой ученик. Вот и шагаю неторопливо в глубину своего класса, своего человека. На обратном пути, впрочем, вышагиваю медленнее. Почему? Со спины ученик виден больше, ибо меньше контролирует себя. Затылок не ведает, кто и как смотрит на тебя и смотрит ли.Так, любуясь белым передничком очаровательной Жанны, ее темными глазами, широким лбом, милой приветливостью лица, на обратном пути к ней увидел в кармане под передничком, аккуратно разглаженным, две сигареты... Как бы повел себя в подобной ситуации тот, кто с доски и мела начинает урок? Тут и угрозы, и вызовы, и допросы, а в итоге — уже не из любопытства и подражания, а от обиды и злобы всерьез закуришь. На всю жизнь. На уроке личностных контактов совсем другая педагогика и способы воздействия тоже. Заметил — иди дальше, занимайся делом: уроком! Но между прочим подумай о «мужском», т. е. коротком и эффективном, разговоре с той, у которой под крылышком передничка — яд. ...Если бы хозяйка, у которой Раскольников снимал каморку, по утрам подавала ему не спитой и к тому же разбавленный чай, а какой пил по вечерам, садясь за работу, сам Достоевский, то, возможно, иначе решилась бы дилемма: убивать или не убивать? Желающие посмотреть, какой именно чай пил Достоевский, смогут это сделать в ближайшее воскресенье, посетив квартиру-музей Федора Михайловича. На широком письменном столе экспонируется и этот чай, и многое другое, создающее иллюзию, будто Достоевский только что встал из-за стола... Я и не предполагал, что буквально на следующий день, не дожидаясь воскресенья, мои ребята всем классом ринутся в музей: посмотреть на чай... Оживленные, рассказывали потом на уроке, что увидели. Мадонну с младенцем — над диваном (кому-то она показалась очень похожей на Соню); посмертную гипсовую маску, где особенно ясно выделялся выпуклый, высокий лоб мыслителя; часы, фиксирующие время смерти писателя; злополучную этажерку... - А на столе-то не только чай, но и целая груда окурков,- уточнил Андрей. - Верно, - подхватил я. - Достоевский, когда писал, много курил. Вот только не ясно, почему ты куришь? Сочинений не сдаешь, дневников и повестей не пишешь. Надо или бросать курить, или немедленно писать... Ребята хохотали от души, кисло улыбался и сам Андрей. Бросать или писать — почти как у Раскольникова. Звонче других хохотала Жанна, умевшая ценить юмор. - Не понимаю, - обратился я к ней, - отчего так громко смеешься? Это ведь и твоя проблема… Ребята мгновенно затихли. Точно ветром смахнуло с лица Жанны веселую улыбку. Растерянно смотрела она на меня. И - удивленно: откуда, мол, знаю. Уж не наябедничал ли кто? Да нет, фискалов не терпим. Значит... Что бы ни значило, а горькую пилюлю при всем уважении к полу и возрасту надо преподнести - непременно на уроке. Душеспасительные беседы «до» и «после» часто не дают того эффекта, какой иногда достигается мимолетной репликой в контексте того учебного, чем всегда наполнен урок. Вообще очень важно, чтобы ученики почаще и втайне задавали себе самим вопрос, имеющий отношение к учителю: откуда он все знает и про меня, и про всех? Неужто и вправду Учитель, а не надменный, самоуверенный предметник? Только такой учитель, о котором именно так размышляют ребята, способен оказать мощное воздействие на их умы и сердца — не то что мимолетными репликами, намеками, метафорами, а порой и вовсе одним только жестом, взглядом и даже тем, как входит в класс и ходит по классу, как держит книгу...; В комплексе воспитательных средств нельзя слишком преувеличивать, тем более абсолютизировать наши речевые возможности. Слов и без того много! Одна из примет «образованного» времени. На словах, когда они формируют человека, надо тоже экономить. Вот так, не уходя от литературы, а, наоборот, идя к ней, боремся с вредными привычками. Снимаем с «учета», оказывая помощь, всякого, кто попал в беду. В этом смысле мой класс — это и кабинет литературы, и детская комната, и просто комната, где тебя по-домашнему любят и понимают. НЕ ОСТУПИСЬ! Хочу спросить коллег: умеем ли разговаривать с ребятами их языком? Своим, учительским — да, умеем. А ребячьим, который то и дело корректируем как неправильный, несовершенный? Одной «зримой» фразой школьник иной раз выдаст информацию, которой, при нашей-то речевой манере, на целый урок хватит. Люблю слушать ребят, когда они, не имитируя нас, разговаривают. На уроках не всегда есть такая возможность, зато в коридоре... Будучи дежурным, слежу не только за порядком, но и за «беспорядком»: в разноголосой сутолоке пытаюсь уловить обрывки реплик, диалогов. Иную фразу тут же и запишу, а порой — только словечко, меткое, задиристое. Не для повестей и романов, а для другой «эпопеи», что зовется уроком и которую написать не проще, чем повесть или роман. Урок как жанр искусства необычайно труден. Лев Толстой понимал это, когда, отложив перо, открывал Яснополянскую школу. Итак, «урок» и «коридор», образно говоря, две сферы педагогического мастерства, где в обоюдном обогащении разных стилей и опытов ищешь свой путь к ученику. — «...Ты мной живешь, как червь яблоком!» — говорит Настя Барону («На дне»). После «хохота мужчин», обитателей ночлежки, в ответ звучит саркастическое: «Ах... дура! Яблочко!» Хотя Насте всего 24 года, но ассоциировать ее с яблоком... По словам ночлежников, она «чёртова кукла», «ворона», «шлюха», «мразь»... Как ни горьки эти оценки, ответить — нечем. Разве что пьяными выкриками, а чаще — слезами, беззвучными, «медленными», что ж по щекам, а по душе катятся. Видели когда-нибудь, говорю ребятам, в школьном коридоре, под батареей, огрызок яблока? Так вот это — Настя! «Пожалуй!» — написано на лицах ребят. Это — их язык! Продолжать, досказывать не надо. Если «яблочко», которое в тексте, — намек, то огрызок под батареей — уже целая картина. Тем не менее продолжаю. Ни от кого не услышит Настя тех слов, какие однажды сказал женщине, чем-то на нее похожей, Александр Блок. Эта прядь — такая золотая Разве не от старого огня? — Страстная, безбожная, пустая, Незабвенная, прости меня! Настя услышит другое: «Цыц, леди!» И снова — слезы... «Ненаглядной», «драгоценной», «любезной» назовет ее Рауль — из растрепанной книжки... Сама себе она даст убийственную оценку: «я — таковская!» Между прочим, кто объяснит блоковское «незабвенная, прости»? Да, мы помним тех, перед кем виноваты... На этом, в сущности, построен сюжет толстовского «Воскресения». Однако вернемся к уроку. Что пожелать напоследок Насте? Какой совет дадим? Не подойдут ли строчки Есенина? Да и ты пойдешь своей дорогой Распылять безрадостные дни. Только нецелованных не трогай, Только негоревших не мани. Ребята размышляют. О чем-то гораздо большем, чем урок. Так с ними еще никто не разговаривал. Это — язык самой жизни! Ее болевые точки. Не изощряясь в научной терминологии, я соприкоснулся с одной из них. Уже в самом конце урока записали тему: «Не оступись!» (по пьесе «На дне»), чтобы мысленно еще раз «прокрутить» весь разговор. Тема несла в себе одновременно и рубрику, и вывод, и — предупреждение. Потому и пишет ее на доске девочка, невысокая. А я прошу, чтоб повыше писала. Поминутно одергивая рукой модную коротенькую юбчонку, покрываясь пунцовым румянцем, для себя и для всех пишет она: «Не оступись!» Ревнивый апологет «культурных ценностей» наверняка спародирует и меня, и девочку, и мое отношение к ней и к Горькому. Кому, простите, возмутится он, нужны подобные «примитивы»? Где разговор о драматургических новациях Горького? О том, почему действие при обилии монологов не только не ослабляется, а, напротив, динамизируется? Зачем в пьесе музыкальный фон? И еще десять «почему» и «зачем», обращенных к книге и только к ней. «Во тьму филологии влазьте!» Копаться же в сумерках жизни.— нечего. Это — урок литературы! Нет, возражу я, и влезать, и копаться будем, углубляя нравственную, воспитательную идею. Художественные тонкости и болевые точки не противостоят, а синтезируются. Тонкости помогают острее и тоньше ощутить, а затем в той же манере реализовать «точку». Впрочем, «тонкости», когда они сориентированы на точку, уже совсем иного качества. Единственный в пьесе, кто читает книгу, это Настя! Не Актер, не Сатин, не Барон... Почему? Это поважнее, чем понять, отчего именно со 2-го акта, а не с 1-го или 3-го, начинается песня. Горький точно обозначает возраст своих героев. Эта тонкость уже не просто работает на точку, а выявляет ее. Большого ума не надо, чтобы уйти в книгу от тех, к кому ты с нею пришел. Еще и в пример поставят. А рядом, подобно Насте, без каких-либо внешних кричащих примет опускаются на дно успешно (!) окончившие школу некоторые наши ученики. Вот и получается: учили и... выпустили. Уже не ребятам, а своим коллегам хочу дать совет: «Не оступись!» Не ты, так кто же? Воспитательно работаю не только со своим учеником, но, и с каждым. По дороге в школу меня обгоняет восьмиклассник. - Подожди! К зубному сегодня идете? - Нет. - На экскурсию? - Нет. - Тогда почему портфель пустой? Дальше идем вместе, замедлив шаг, беседуем о «перепутьях» восьмого класса, о том, что не поздно еще наполнить портфель книгами... «Медлительным, вдумчивым пешеходом», скажу строчкой поэта, надо быть всюду: и в классе, и на улице. Особенно сейчас, когда нас обгоняют автобусы, такси, электрички... Спешка и жадность — два бедствия, которым, как умею, всячески учу противостоять. НЕ КОПИРОВАТЬ, А ИСКАТЬ Знание через общение и общение через знание действительно рождают добрую привычку начинать урок не с темы, а с разговора, привычку, которая, однако, требует от учителя, в особенности увлеченного, одержимого, безупречной памяти. Иначе курьезы. Урок о проблемах счастья («Кому на Руси жить хорошо...») начал в своей излюбленной манере — с разговора. «Кому живется весело, вольготно на Руси?» — этим вопросом мучаются некрасовские мужики. Купчине толстопузому! — Сказали братья Губины, Иван и Митродор. Старик Пахом потужился И молвил, в землю глядючи: Вельможному боярину, Министру государеву, А Пров сказал: царю... Но почему многоточием заканчивается спор? За царем-то, в сущности, никого?! Точка нужна. «Смотрите, смотрите, — раздалось из глубины класса, — у каждого эпитет! Купчина — толстопузый, боярин — вельможный, а царь? Эпитет — нужен!» Верно. Поищем? Какой царь — на которого дважды покушались? Не исключено, что эпитет — в самой поэме. Хотя могут быть и другие источники. В главе «Помещик» Некрасов снова повторит строфу, оставляя многоточие, но при этом добавляя слово, как бы ритмически усиливая необходимость эпитета. Сравним: Купчине толстопузому! — Сказали братья Губины, Иван и Митродор. Пахом сказал: светлейшему (!) Вельможному боярину, Министру государеву, А Пров сказал: царю ... По ходу урока — задание: «определить» царя, т. е. найти, эпитет. Соратник Чернышевского, Добролюбова, Салтыкова-Щедрина, Некрасов, как и они, пользовался средствами тайнописи. Многоточие, возможно, одно из них. Но есть у него и другая функция, уже методическая: выискивая «словечко» в поэме, прочитать поэму. Оно может быть прилагательным, приложением как особой формой определения. Придадим значение и тому, что не Пров, а Некрасов недоговаривает. Развести героя и автора, прежде чем искать слово, видимо, необходимо. Правда, к концу поэмы разница эта сокращается. «Всех пристальней, всех радостней» намек Гриши Добросклонова на главного виновника всех бедствий — царя — воспринял не кто иной, как Пров. Тем не менее до авторской позиции ему и другим героям-правдоискатеям еще далеко. По замыслу они должны побывать в Петербурге, где им откроется истинная сущность и министра государева, и самого царя. Гений Некрасова (допустимо и такое предположение) по-своему угадывает роковые последствия и другой, уже не сказочной, а реальной «встречи» с царем, какая произойдет в начале XX столетия и останется в памяти кровавым воскресеньем. А что если многоточие — еще одна кандидатура на счастливца? Быть бы нашим странникам Под родною крышею, Если знать могли... Когда на доске я записывал тему урока: «Что творилось с Гришею?» — ребята мельком переглянулись. Затем, дружно заспорили: почему в московский, а не в петербургский «новорситет», по словам отца, порывается Гриша? Многозначно истолковали строчку: «Дьячок рыдал над Гришею: создаст же бог головушку!» Принести родителям такие вот слезы — по-своему счастье. Кстати, на Гришину светлую «головушку» оказано и «земное» влияние. В чем оно? Заботливо и нежно любят крестьяне своего будущего заступника. — Дан бог тебе и серебра, И золотца, дай умную, Здоровую жену! Таков идеал мужицкого счастья. Умная, здоровая жена — совсем неплохо. Двумя емкими определениями все сказано. Если умная, здоровая, значит, и красивая. И чистоплотная, как Матрена, Дарья. И — верная мужу. Такая жена — счастье! За нее, за себя, своих детей — всегда спокоен. Тем не менее о другом помышляет Гриша: ... Чтоб землякам моим И каждому крестьянину . Жилось вольготно-весело... До такого счастья поднимается только он, сознавая, что путь к нему лежит через университет, чахотку, Сибирь. О земляках в общем тревожатся и Гирин, и дед Савелий, и Матрена, а вот о каждом — революционер-разночинец. Ему судьба готовила Путь славный, имя громкое... Есть ли счастье в громком имени? Заспорили. Кто-то вспомнил Пушкина: «Без неприметного следа Мне было б грустно мир оставить...» Я же процитировал Маяковского: Радуюсь я — это мой труд... Рожденное тревогой и заботой о каждом, громкое имя — примета большого, гражданского счастья. А то, что Гриша пишет стихи и делает это с такой же любовью, как косит траву, пашет землю, в аспекте счастья тоже немаловажно: гармоничная личность! К числу «земных» мотивов, сформировавших интеллект юного разночинца, отнесли и это: Гришина головушка — «натруженная». У других — только спины, руки, ноги. «В нем сильно мысль работала», — пишет Некрасов. Мысль и — сердце. Как сжалось оно от боли, когда Гриша услышал песню, что певала ему в детстве рано умершая мать. Может, и она, крестьянка Домна, как и мать самого Некрасова, «легкой тенью» уводила героя и автора поэмы «в стан погибающих». Попросил ребят дома прочитать и выучить строчки о двух мирских дорогах, подумать, по какой, с кем и за кем идти. Как онегинский «недремлющий брегет», мои внутренние часы (интуиция) отзванивали конец урока. Я от души поблагодарил за активную работу, кого-то хотел отметить персонально... Как вдруг... - А вы нам об этом уже рассказывали, - тихо прозвучало с передней парты. Как один ребята с укором посмотрели на Таню. Ну и что? Об этом да не так! Значит, и не об этом, а о том, чего не было. Всякие курьезы случались. Но этот заставил безжалостно взглянуть на себя. За гостями, когда их много и каждый (!) день, не перестал ли видеть самих ребят? Уже не они, а буквы «а», «б», «в», «г» отличают один класс от другого. Если так, то мой путь к ученику на этом уроке и в этом классе обрывался навсегда. Говоря строкой Грибоедова, «шел в комнату, попал в другую». Мужество никогда не оставляло меня. Придя на другой день в класс, я при всех поблагодарил Таню за честную, хоть и запоздалую реплику. Затем сам над собой пошутил, сказав, что тему урока немного следовало бы изменить: «Что творилось с...» — и назвал себя. Ребята расхохотались. Учитель — такой же обыкновенный человек, как и все. А когда он сознается в этом, ребята еще ближе к нему, а он к ним. - Поднимите руки, - с улыбкой спросил я, - у кого бывали заскоки? Все сорок разом подняли. - Ну вот, нечто подобное и со мной... Нет, не на гостей «работал». Промашка объяснялась чистой случайностью, возможно, и усталостью. Ребята, если с ними в большой дружбе, великодушны, умеют кое-что не заметить, что-то простить. Когда учитель по-человечески свой и в то же время учитель, сам как бы часть класса, ему прощают не только мелочи и не только один раз. Однако, думаю, реакция класса была бы совсем иной, скопируй я урок полностью, как это часто делаем. Никакие симпатии тогда не помогут. В каких-то ключевых деталях я, безусловно, повторился, но в целом — нет. Не копировал, а искал себя. Это был новый урок, вскрывавший резервы старого, т. е. потенциал художественного текста. И ту неловкость, какую я ощутил (кстати, впервые за много лет), не только можно было понять и простить, но и принять как своего рода творческий прием. Тем более что класс педагогический, и я не раз уже беседовал с ребятами о резервах урока, творческих путях к одному и тому же, о неизбежных в практике учителя вариантах. Сейчас понимаю: мог бы слукавить — промах выдать за маневр. Поддержать ученицу: верно, Таня, об этом я уже рассказывал, но... С ребятами не лукавлю — не сейчас, так потом все равно разгадают. Здесь еще больше, чем на суде, нужна правда, только правда и вся правда. Не утаю, читатель, и другой подробности. После того урока моя Татьяна расплакалась. «О чем?» — спрашиваю. Оказывается, весь урок она хотела предупредить меня, но не смогла, настолько вдохновенно и азартно работал класс. Она же капризно сличала один урок с другим и в итоге теряла оба. Не смогла предупредить, потому что никто, кроме нее, этого не хотел. Ребята, как и я, жили уроком, а не присутствовали на нем. Говоря о некрасовском счастье, еще больше приблизились к идеалу своего — быть добрыми, чуткими, великодушными. «Какие у вас замечательные ребята!» — сказали напоследок гости, которые были свидетелями «дубля». Верно: замечательные! Умеют расплакаться, когда иной раз не дотягиваются до самих себя. Но вернусь к «брегету», к тем внутренним часам, о которых упомянул. Это даже не столько интуиция, сколько умение видеть глаза ребят, безошибочно угадывающих звонок, как бы ни были увлечены уроком. Ощущение себя и класса на всех этапах работы по сути и дает чувство звонка, той черты, которую нельзя переступать. |