Ильин Путь к ученику. Е. Н. Ильин путь к ученику просвещение мастерство учителя идеи советы предложения Е. Н. Ильин Путь к ученику раздумья учителясловесника книга
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
ТАКАЯ УЖ НАША РАБОТА Из Останкина прямо с поезда — на экзамен. Героиня вечера Наташа Кочкова, та самая, что поставила все точки над «и» в нашей путанной учительской полемике, сознавая, что мы (она, я и ребята) на верном пути, от волнения и счастья всю ночь играла на гитаре и пела. Наскоро сготовив ребятам утренний кофе, поминутно позевывая, я изрядно волновался за Наташу. Хватит ли у нее сил на шестичасовое сочинение? Сможет ли оправдать свое неизменное «отлично» в ситуации, прямо скажем, экстремальной. Доказать взыскательным оппонентам, а теперь еще и ассистентам, всей экзаменационной комиссии, что литературное знание, когда оно есть и когда глубокое, как и математическое, помех не знает! Ну чем не проверка метода, которым обучаю? И всего, что знаю и умею? Иногда, может быть, и полезно таким вот способом провериться: с корабля на бал! Только «балл» в этот раз писался с двойным «л» — экзамен! Наташа села за первую парту, чтобы не сомневались... И даже кого-то попросила уступить ей место. На экзаменах мои ребята не борются за последние, средние парты. Даже слабенькие с базаровской «надменной» гордостью выбирают первую, гарантируя себе и нам «чистую» победу. Наташиным сочинением, не делая скидок на ситуацию, наверняка поинтересуются мои недоброжелатели, задетые ее «излишне интеллектуальным» (как выразился один из них) выступлением в Останкине. Какая-либо помощь с моей стороны исключалась начисто еще и по той причине, что класс — педагогический: нельзя! К тому же Наташа в перспективе — словесница. Да и сам я, веря в нее, не хотел подходить к ней. И однако то и дело поглядывал с тревогой и всякий раз видел склоненное над партой милое, умное и особенно в эту минуту прелестное личико, хотя и бледное, усталое. Без уступок и натяжек комиссия единодушно поставила ей «отлично». Тот самый по-настоящему настоящий экзамен на все аспекты духовной врелости, в том числе и на умение выдать максимум в сложных условиях, состоялся успешно. Был очень доволен Наташей, но не собой. Чувство знакомое учителю: не остался ли в долгу перед теми, кого учил? Все ли, всегда ли делал как надо? ...Выпускной вечер 307-й школы проходил в актовом зале Технологического института. С высоких стен смотрели на нас знакомые силуэты великих ученых. Это — обязывало. Напутственное слово говорил с кафедры. Четыре десятых класса вместе с родителями, гостями битком заполнили зал. Где-то у самой кафедры в третьем ряду среди педагогических ребят сидела счастливая Наташа, повзрослевшая в своем нешкольном, праздничном платье. К «слову» готовился, как к уроку, да это и будет урок, только с кафедры. Говорил о том, как трудно... быть учителем. Из «остаточных» эмоций, что обычно шлейфом тянутся за нами, самая горькая — был ли на уровне тех, кто доверился тебе? Если нет, значит, «недостача». Переучет нужен, нужна ревизия. Идя за нами, ребята не ведают собственных уровней. А ведь у кого-то из них (пусть не во всем, во многом и уж наверняка в чем-то) он выше, чем у тебя. На свой или его уровень ориентироваться? Вот о чем нередко думаешь на пути к ученику... по дороге домой. Загадочная у нас, словесников, профессия. Иной раз ничего особенного не сказал, а получили — много и многие; бывает, и о том, и об этом и так, и эдак говоришь, а в итоге ерунда какая-то, жалкая мелочишка... О многом еще и очень важном говорил я в тот вечер. На то он и вечер, который, вопреки поговорке, бывает иногда мудренее утра, если живешь целым днем. И — годом, жизнью. Закончил же словами Горького. «Человек — вот правда!» Но всякий ли поднялся и поднял другого до этой правды? Ответим на этот главный вопрос — своей работой, судьбой. ЗВОНКИ ОДНОГО УРОКА Все годы жил неучтенной, незапланированной нагрузкой — общением с учеником. Даже уходя в отпуск, был связан с ним. В дни, когда мои знакомые, друзья безмятежно отдыхали на пляжах, пробовали первую клубнику, ранний картофель, я шел на урок. Ленинградская молодежная газета «Смена» ввела новую рубрику, получившую широкую популярность: «Телефон доверия». Социологам, актерам, педагогам предлагалось подежурить с 17 до 20 часов у телефона и ответить на вопросы. Анонсом газета знакомила своих читателей с теми, кому можно довериться. Выбор пал и на меня — и в самое неподходящее время. Июль. Я напряженно работал над книгой. Даже обычные телефонные разговоры были помехой. Ни лишних сил, ни времени... А тут трехчасовой и крайне ответственный разговор: ведь на каждый звонок надо ответить как на единственный: мудро, неторопливо. Возможно, и отказался бы, но... По телефону доверия могли позвонить мои ученики, сегодняшние, вчерашние... Спросить о том, о чем в классе, даже с глазу на глаз, не спросишь. Упускать такую возможность, не видя друг друга, поговорить, нельзя. Мой путь к ученику теперь продолжит телефон. Мысленно и себе позвоню, спрошу, кто я: учитель литературы или педагог, шагнувший за рамки предмета? И вот я в редакции. Немым вопросом изогнутая телефонная трубка. Посмотрел на часы: до начала... И тут же раздался звонок... Короткие гудки. Еще звонок, и снова — короткие. Уж не разыгрывают ли? Выяснилось — не пробиться. Наконец, голос. Мой первый «абонент» сразу же дал мне работу. Пятнадцатилетняя Н. спрашивала, как строить отношения с человеком, которому 20 лет? Оба мечтают в будущем создать семью. Допустима ли разница в пять лет? Советую: обо всем рассказать родителям и познакомить их с «избранником». Пусть то же сделает и он. Разница в пять лет не помеха, более того — желанна, но для какого возраста? Когда тебе еще только 15, думать надо о другой «разнице»: почему твои одногодки учатся, выбирают профессию, волнуются над книгами, а ты уже строишь «отношения», «семью». Не рано ли? Еще звонок. - Добрый вечер. Меня зовут Света. Я на два месяца остаюсь в городе. Подруги все разъехались. Мне скучно, не знаю, чем заняться... - Чем заняться? Миром, который вокруг. Пусть подруги уехали, но город, люди, небо, солнце остались. Попробуй: «Остановиться, оглянуться и рыжим солнцем захлебнуться, как будто виделись сто раз, себе навстречу повернуться, не спрятаться, а потянуться к дождю лицом. Последний раз живем. И первый!..» Ладно? - Это телефон доверия? Здравствуйте! До вас никак не дозвониться! У меня вопрос. Мне 23 года. Мужчинам нравлюсь, только у меня свои мерки. Хочется видеть рядом красивого, сильного человека, а не робкого и безвольного, каких сейчас много. Ведь это на всю жизнь... - Допустим, вы очень красивая, просто мадонна! Но на вас обратил внимание весьма обычный, даже невзрачный человек, еще и покраснел вдобавок. Постарайтесь быть к нему внимательной. Такие люди нуждаются в поддержке, а получив ее, могут раскрыться совершенно неожиданно. Часто именно они — неловкие, незаметные, застенчивые — и есть «на всю жизнь»! Вспомните «Войну и мир». Анатоль Курагин — красавец, но пустой и холодный. А Пьер Безухов неуклюж, внешне непривлекателен, но он-то и есть личность. Пересмотрите немного свои взгляды и, уверен, встретите свою «половинку». - Здравствуйте, меня зовут Лена, я студентка университета. Недавно встретила своего бывшего соседа по парте. Проговорили семь часов подряд. За это время мы не вспомнили ни одного учителя. Как же так могло получиться? - Добрый вечер. Мне 19 лет. С детства не люблю литературу, хотя понимаю, что много от этого теряю. Подскажите, как и что читать? Последний вопрос был самый короткий, зато и самый трудный. Кто-то знакомым голосом спросил: - А какими вы хотели бы видеть своих учеников? Так закончился наш трехчасовой разговор на тему: «И жизнь, и книги, и любовь...» Много лет жил без телефона, не испытывая в нем особой потребности. А вот теперь мне он нужен. Организовать «Службу доверия» можно и не в редакции, а у себя дома, скажем, по субботам с 17 до 19, что я и сделал. Мой коллега, ученик, его родитель — всякий, кто доверяет мне и для кого мои слова весомы, не называя себя, может спросить о чем угодно. УВАЖАЯ, УМНОЖАТЬ Улица, на которой живу, расположена между двумя станциями, а точнее, ветками метро. По-разному добираюсь до центра, где находится школа. Могу ехать (и долгое время ездил) левой веткой остановками «Академическая», «Политехническая», «Технологический» и дальше — «Кировский завод», «Автово»... Одним словом, техническая ветка. Наивно, быть может, но все чаще и чаще сворачиваю теперь вправо, на свою гуманитарную ветку, где мелькают станции «Черная речка», «Горьковская», «Невский проспект»... Над каждой размышляю, в особенности над одной... Еще студентом знал: Он — «начало всех начал». Затем понял: не только в литературе, музыке, живописи и т. д., но и в педагогике. Однажды разбирал с восьмиклассниками знаменитый «Памятник». И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что... Уже на первом «что» дружно застряли. Мне и ребятам вдруг стало ясно, о чем и как вести речь. В пушкинском триединстве — чувства... лира... пробуждал — на первом плане стояли мы: люди! Говоря сегодняшним языком, объект, инструмент, технология впечатляли мудрой расстановкой акцентов. Стихийно возникло задание: какие же «чувства добрые» оставила в наследство нам «гремучая» лира Пушкина? В каких строчках с особенной силой и глубиной ощущаем мы высоту его Гуманизма и то поистине волшебное, неповторимое искусство слова, о котором с восторгом, хоть и шутливо, писал Маяковский: «Муза ловко за язык Вас тянет». Так, в сущности, от одной строчки много лет назад родилась моя педагогическая концепция. И сегодня (благодаря Пушкину) мне не надо перестраиваться: все годы оставался как есть. Не скрою, иногда лира была лишь поводом, а технология мимолетным эпизодом урока. Все крупнее, масштабнее вырисовывались нравственные аспекты знаний. Но даже в этом «иногда» меня по-своему поддерживал Пушкин, не считавший свое искусство самоцелью, иначе не сказал бы: «Душа в заветной лире мой прах переживет...» Все-таки «душа», а не система изобразительных средств и тем более не их «раскладка», выдаваемая нередко за самое что ни есть современное (!) литературное образование, — основа урока. Разбирая на «струны», «скрепы», «винтики» сладкозвучную лиру Пушкина, лиру, которую нужно слушать, а не разбирать, мой коллега-«профессионал» и впрямь чем-то уподоблялся Дантесу: разобранная лира, как и убитый поэт, молчит! Методисты упрямо доказывали: лира важнее души! Информация — чувств; предмет — ученика! Аргументы порой звучали убедительно, монографично, и я начинал сомневаться: то ли делаю, туда ли иду? В такие минуты снова обращался к Пушкину. Человек — первоценность мира. И — главный предмет искусства. По самой сути своей оно «прикладное», ибо служит человеку, тому насущному, кровному, через что, собственно и лежит наш путь в культуру. Но даже работая с Пушкиным (!), словесник не верил ни ему, великому, ни времени, в котором живет, ни школьникам, «подсказавшим», как надо работать с ними, и — одним шедевром (книгой) заслонял красоту и мудрость другого, по-своему тоже уникального шедевра: ученика! Да, одной культурой перечеркнуть другую — это разом уничтожить обе. К сожалению — конечный результат многих словесников, доверившихся «ложной мудрости». Книга, обращенная к себе самой, будь то «Гамлет», «Онегин», «Разгром», всерьез даже учителя не волнует, если он, конечно, не потерял интереса к реалиям жизни, к тем тридцати, что наполняют класс не просто физическим присутствием, а пытливым ожиданием отклика на свое, нерешенное. Схоластическая филология — школьная она или вузовская, уже сделала свое дело. Оттеснила, образно говоря, на одну сторону улицы книгу, на другую — читателя, а посередине — шествует неведомо куда ученый. Разобраться в книге легче, нежели в человеке. Да в ней уже и разобрались. А вот человек, в отличие от книги, ради которого, собственно, и пишется книга, по-прежнему не только не прочитан, но даже и не открыт. Он уподобился фону, на котором испытываются всевозможные «поли». Отсюда и идея педагогической «полифонии» на уроке, где все сразу и ни о чем говорят и в итоге идут домой опустошенными. Называется это еще «обменом мнений». Сегодняшнему школьнику уже не скажешь: прочитайте текст, завтра будем «обмениваться». Приходится так строить урок, чтобы вызвать само это желание — прочитать! Оно поважнее «обмена», ибо является фундаментом мыслительной, эмоциональной, речевой активности. А на пустом месте вряд ли имеет смысл чем-либо обмениваться. Разве что недоброжелательными взглядами, когда ученику предлагают высказать мнение о непрочитанной книге. Между прочим, что больше всего огорчало и мучило «позднего» Есенина, умом и сердцем осознавшего величие социальных перемен? И песни новые По-старому поем... Уныл и однообразен мотив нашей педагогической песни. Ведь как рассуждаем. Если урок литературы (!), то и занимайся литературой: «духовной летописью», «бесценным достоянием», нетленными «документами», непревзойденными «памятниками»... Бери школьника за руку — и к памятнику! Упрямится? Найдем управу — на то и школа! Знаешь, что о Пушкине Белинский сказал? Вот то-то. Сиди и помалкивай. И ты тоже, и ты, а уж ты-то... Кто вы вообще есть перед «солнцем поэзии»? Но кому нужно такое «солнце», которое слепит и многое мешает увидеть. Ну да, был у Пушкина культ Дома, Пенатов, Семьи. Но и мы, слава богу, не из барака и даже не из коммуналки. И нечего пугать заглавными буквами! Кому нужен «памятник», рядом с которым сиди и помалкивай, потому как кто ты есть. Но ведь ты есть, есть! Реальный, неметафорический. Верно: Онегину — трудно, а нам легче? В какую эпоху ни живи, ежели человек — все равно трудно. Кто в этом разберется? Поможет, посоветует? Онегин-то — фигура! Типичный представитель! С эволюцией! А ты вроде как никого не представляешь. Вот станешь «фигурой»... Так, учтя все факторы, кроме человеческого, словесник вынужден (!) «ломить» и «гнуть» в самой чувствительной сфере — эстетической. Конечный результат закономерен. Пылятся на полках «летописи», зарастают чертополохом «памятники», теряются в сутолоке дня «документы» вечности, а всякому иному внутреннему миру все откровеннее противопоставляют свой — маленький, но суверенный. Возникает не просто горькое, досадное, но и социально опасное противоречие. Великий Октябрь повернул человека к человеку, человека к самому себе, признав его наивысшей ценностью. Но воспринял ли он всем сердцем открывшееся ему духовное достояние?! В частности, школьную книгу? Оттого и «обсуждают» ее на сегодняшнем уроке, не читая и даже не видя. Два школьных наставника (размышляю на ветке, по которой еду) учитель и учебник ныне не помогают друг другу, а, дублируя, мешают, чем-то напоминая Чичикова и Манилова, когда они разом входили в дверь, сильно притиснув один другого. Так и словесник с учебником: идя в класс, образно говоря, застряли в дверях, и на уроке — ни того, ни другого. Творческий принцип: духовное — уроку, учебное — учебнику дает мне возможность неторопливо обдумать с ребятами, предположим, строчки из «Цыган»: Примись за промысел любой; Железо куй иль песни пой И села обходи с медведем. Без «промысла» — нельзя. Даже если богат и независим, как Алеко. А сколь мудро пушкинское «или». Зазорного труда нет. Не можешь руками, промышляй песней. И однако не с песен, а с железа начинает свои мудрые наставления старый цыган... На Пушкина всегда хватало часов, потому что он — везде, в каждой теме. Даже в этой: «Не остановите часы...»— где идет разговор о белоночной (!) душе Раскольникова, разорвавшего свою связь с миром. К сожалению, все меньше и меньше читают Пушкина и все больше — о нем. Есть книги талантливые, интересные. Но мы — читаем самого Пушкина! Те «прекрасные порывы», о которых писал он в начале XIX столетия, убежден, явятся фундаментом человекоформирующей работы и в XXI веке. Давно положил за правило: уходя с урока, украдкой спросить себя: какую Мысль оставил ребятам? Какое Чувство пробудил? Людей или учеников видел за партами? Учил литературе или тому, чему учит нас сама Литература? Если только литературе, то не есть ли это своеобразная приписка к невыполненной работе — нравственной? Смешно, право, игнорируя Марину или Сашу как примитивные миры, тревожиться о «духовных летописях народа». Народ не безликая масса, а человек, причастный к истории, живущий в каждом из нас. Ослабив или утратив ощущение конкретного (!) человека, мы обрываем и свою связь с духовностью, летописями, народом, сподобясь кликушам и демагогам, наводящим «хрестоматийный глянец» на нерешенные проблемы нравственного воспитания. Как бы ни пугали со стороны «морализаторством», «назойливой этической заданностью», «упрощенным социологизаторством», отваживался и отваживаюсь включить в урок живую, реальную судьбу ученика, ибо что может быть упрощеннее равнодушия к нему и позиции, когда не тревожит его судьба? Возможно, культура как таковая начиналась не с этой тревоги, но ее высоты — всецело от нее. Ее и наши, учительские: пробуждать чувства в том же качестве и объеме и с таким же усердием, с каким добываем сегодня точные знания. Умножать, а не только уважать человека в человеке — цель и пафос урока литературы, обращенность к ученику — стержень нашей работы. Неизменно волнуют три вещи: хочу, чтобы был интересен ребятам; чтобы не «подвел» их, когда будут поступать в вуз; чтобы в трудную минуту жизни оглянулись на меня, вспомнили уроки (!) и обрели желанную поддержку. Мне нужна именно такая — помогающая, а не цветочно-сентиментальная память. На правой ветке родилась и стала бесспорной для меня истина: голова — любит систему, душа — глубину. Между прочим, «душа» и «свобода» — два любимых слова Пушкина, часто повторяемых им. Особой ценностью становится сегодня это эфемерное, невесомое и, однако, существующее — душа. Рассказывать о ней — мало; до нее нужно добираться: пробуждать, побуждать. Есть вещи, которые никогда не «вычислить» уму, если не поможет душа — пониманием того, над чем работает ум. «Литература — искусство слова, а не кухня для нравственных разговоров», — услышал однажды. Заблуждение. Нельзя из литературы делать что-то одно. Она многообразнее любого другого предмета. Это — и «кухня», где всегда тепло и уютно, и «комната», в которой каждому найдется удобное место, и «дворец», куда торжественно идешь сам и зовешь за собою, и «храм» науки... Искусство словесника в том и состоит, чтобы позвать во все «уголки», которые открывает нам книга. Эстетика и этика — как сестры-близнецы: не всегда различишь. И высказывание Белинского: что художественно, то нравственно — адекватно, в сущности, чеховскому: прекрасно то, что серьезно. Не упустить бы только и не упростить, а уплотнить это «серьезное» как основу эстетического — вот над чем стоит подумать любителям «чистой» словесности. В сентябре 1987г. авторитетная комиссия под председательством А. Г. Алексина знакомилась с работой Научно-исследовательского института по художественному воспитанию. В ее состав был включен и я. Невольно оказался рядом с яркими, интересными людьми: писателем А. Г. Алексиным, художником Б. М. Неменским, философом Н. И. Киященко... - То, что вы делаете на уроках, — сказал Борис Михайлович Неменский, — не только проблема школы, педагогики. Всего искусства: вынуть «каменный топор из складок современного платья». Топор бесчувствия, равнодушия, жестокости. Говоря иначе — социальной инертности жуткой отрешенности от ключевых проблем времени. Топор этот и впрямь пострашнее топора Раскольникова. Никто, даже из числа уважаемых мною ученых, так просто и здраво не связал (живым нервом метафоры!) педагогику и искусство в неразъемную глобальную Нравственную проблему века. Художники острее многих видят жизнь. Да, вынуть камень из-за пазухи современного (цивилизованного, эрудированного, образованного и т. д.) человека — это помочь ему (при его-то знаниях!) состояться в том «серьезном» духовном качестве, о котором говорил Чехов. Из рабочей поездки в Москву сделал вывод: школьному учителю, в особенности словеснику, да еще творческому, ищущему, необходимо хоть раз поговорить по душам с видным деятелем литературы, искусства, науки. Одна реплика иногда точно прожектором высветит весь путь, по которому многие годы интуитивно, на ощупь идешь. За такой репликой, право, стоит совершить путешествие из Петербурга в Москву в горячую сентябрьскую пору, когда от школы и шага сделать нельзя. При чем тут Пушкин? Ну, хотя бы при том, что не пулей Дантеса, а «каменным топором» был убит он. Под этот «топор» легли и Лермонтов, и Есенин, и Маяковский... Многие. Нет, мы далеки от шукшинского «крепкого мужичка», что за одну ночь трактором разворотил средневековый храм-красавец. Но мы также далеки и от тех, кто, поклоняясь храмам, ставит культуру выше людей. Довольно же, в самом деле, задрав голову, восхищенно любоваться куполами (слишком удобная и безмятежная позиция), займемся-ка лучше человеком, ибо нет другого способа поднять его голову к высотам прекрасного и защитить именно те памятники, которые дороги нам. Вдумаемся в само слово «человек». Чело-век. Не в том ли задача, чтобы высокие, средние, низкие лбы, воплотившие ту или иную меру ума, обратить в «чело», излучающее свет разума? Техническое ускорение адекватно предполагает и нравственное, а применительно к уроку литературы — и вовсе коренную перестройку. В отличие от своих рьяных поклонниц, слишком высоко поднявших голову, Шукшин понимал, какие последствия ожидают нас, когда трактором управляет обученный, но социально и нравственно не разбуженный, а значит, и эстетически незрячий человек. Если инфантилизм, нравственная глухота, невоспитанность и прочие беды поколения достойны меньшего внимания, чем знаменитые эволюции Онегина, Болконского, Пьера и т. д., то, простите, за свое ли дело взялись? «Массированные» удары нужны сегодня не только по текстам изучаемых книг, а в связи с текстом — и по тому негативному, что есть в жизни и в разной степени выражено в учениках. Ни малейшего просчета в том, чтобы на художественное произведение, будь им «Онегин» или «Война и мир», взглянуть еще и как на арсенал нравственных идей, созвучных времени. Союз страниц и сердец — не отсюда ли? Полная правда, цельный человек, пушкинское «пробуждать»— три вершины урока, которые хочется покорить. Словеснику нужна особая, синтезированная культура. Некий сплав книги, жизни, науки — на духовной основе! Интеллектуальную насыщенность урока всецело определяю этой формулой. И другой нет. Другими должны быть мы сами. Кто-то из нас чуть больше увлечен «жизненным», аспектом; иной — «книжным», эстетическим; а кто-то тех же результатов добивается «наукой». Но при разности акцентов, влечений, пристрастий основа-то все-таки единая: воспитательная. Интенсифицировать учебный процесс в массовой школе на какой-либо иной основе невозможно, точно так же как воспитывать культуру книги устаревшими представлениями об уроке. ...Когда поутру в гулком тоннеле метро электричка стремительно мчит меня в школу и голос объявляет: «Осторожно! Двери закрываются. Следующая станция «Черная речка», — знаю: мой вагон остановится рядом с Ним и двери в этот раз (или только кажется) закроются чуть медленнее, осторожнее. Жизнь великих, как и сама история, не обрывается. Впереди следующие остановки. Но белый январский снег, впитавший «праведную кровь» Поэта, будет всегда пламенеть в алых тюльпанах, напоминая о той безмерно огромной цене, что платит человечество в лице своих лучших сыновей за долгий, тернистый путь к «тропе народной». Не зарастет она ни бурьяном, ни чертополохом людской неблагодарности, ибо доброта, чем бы она ни утверждалась — лирой, уроком, — бессмертна, потому что в ней наша духовная сущность, все то, без чего нет нас самих, а есть только скалы, волны, небеса... Люблю свою ветку: гуманитарную. События последних лет показывают, что проблемы человечества с развитием техники не разрешились, а, напротив, стали острее, глубже. «Я улетал с Земли — как дитя технического прогресса, а возвратился на Землю — гуманистом», — сказал американский астронавт Э. Митчелл (Советская Россия. — 1987.—10 сент.). Делаю все возможное, чтобы, не улетая, мы поняли это. Приемлю в конце концов обе ветки. Та и другая символизируют (дерево-то одно!) два взаимосвязанных прогресса: технический и нравственный. Не так уж они и далеки друг от друга. Более того — соприкасаются: на моей есть станция «Электросила», а на той, что слева, технической, — «Пушкинская». Кстати, перед самым «Технологическим институтом», где всегда выхожу, независимо по какой ветке еду. Обе работают на «Технологический институт». Тем не менее выбрать нужно — свою. |