Ильин Путь к ученику. Е. Н. Ильин путь к ученику просвещение мастерство учителя идеи советы предложения Е. Н. Ильин Путь к ученику раздумья учителясловесника книга
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
ПОСТОЯННЫЙ ОБМЕН По-разному ходим в школу. Кому-то только улицу перейти, даже не застегнув пуговиц на пальто; другой с противоположного конца города час, а то и полтора всеми видами транспорта добирается, хотя под боком школа-новостройка и буквально уговаривают, как капризного артиста, взять классы, а льготы — любые. Но нет, поутру снова втискиваешься в нагретый от людской толчеи автобус и — едешь, едешь в свою школу. Радуешься, что она не напротив, а где-то на краю. За час-полтора о многом передумаешь, и длинная дорога вдруг становится коротким путем — к ученику. Ведь едешь иногда с одним уроком, а приходишь — с другим. Впрочем, «другой» нередко остается в черновиках, набросках. Тоже хорошо. Значит, что-то не связалось, не сомкнулось, еще и еще надо подумать. И вот снова еду: комментировать «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». В памяти перебираю строчки: ...встрететь я хочу мой смертный час так, как встретил смерть товарищ Нетте. Со всеми подробностями поведу разговор о внезапном, трагическом «как». А дальше... А дальше размечтался. Не собрать ли в один урок такие вот «часы»? Базаров («Отцы и дети»), Мармеладов («Преступление н наказание»), Михаил Власов и Егор Иванович («Мать»), Фролов («Разгром»), Давыдов («Поднятая целина») и т. д. С одной стороны, урок повторения, а с другой — разговор, имеющий особое значение. Познать истинный смысл жизни и свое место в ней, подлинные, а не мнимые ценности, себя как уникальное и потому общезначимое существо — могут лишь те из нас, кто время от времени задумывается о неизбежности этого «часа». Да, мы воспитываем оптимистов. Но — не бездумных, по-животному влюбленных в жизнь, которую до них и за них во всех загадках и тайнах осмыслил кто-то, и остается только жить да радоваться. Бездумный оптимист — явление жуткое, бесплодное и не столь уж редкое. Есть в этом и вина школы. Анализируя все часы и дни, кроме смертных, она упростила и даже выхолостила сложную работу с человеком. Воспитала бойкого, безоглядного, вездесущего и везде сующегося потребителя, у которого якобы «в запасе вечность». Старшеклассники порой скептически удивляются тому, чем всерьез мучались известные им персонажи: какими-то приметными и неприметными «следами», «Тулонами». А внутренние монологи — ну зачем они здоровому человеку?! Да и без «диалектики души» тоже прожить можно, потому как некоторые совсем не имеют ее — души, и ничего, преуспевают. Онегину с Ленским просто нечем заниматься, вот и спорят по вечерам о всякой ерунде: ...Плоды наук, добро и зло, И предрассудки вековые, И гроба тайны роковые, Судьба и жизнь... Пьер и Болконский тоже хороши! Ну чего, скажите, ищут, когда и так все есть: дом, деньги, связи. Или чеховский Туркин, т. е. нет, Старцев? Что плохого в том, что копит деньги? Вот полнеть действительно не надо. Впрочем, если аппетит хороший, стоит ли отказывать себе? Чичиков, конечно, мерзавец, обманывает государство! Но, с другой стороны, положительный товарищ, потому что обманывать Николая I — прогрессивно. Чацкий, что и говорить умный; поменьше бы болтал, так и «уголка» искать не надо: везде хорошо. Правильно говорил Есенин... Так, держась за поручень автобусной стойки, обдумывал урок о «часах», находил ему и себе оправдание. Нельзя «оптимизировать» за счет неглубоких, примитивных прочтений книги, которая в некоторых случаях воздействует на ученика еще сильнее, чем жизнь. И потом: один из аспектов урока литературы — оставить человеку его (!) тайну, не уподобить компьютеру, роботу и т. д. Тем не менее урока этого пока (!) не будет. А может, и никогда. Не потому, что «смертей» многовато. Отсутствует стержень. Повторить — это ведь не механически собрать материал, отыскав повод, а разрозненные факты соединить структурой. Где она? Поищем, конечно, но не сейчас. А сейчас — еще раз хорошенько обдумаю урок, который по плану. За кормой лунища. Ну и здорово! И опять мысленно ухожу куда-то в сторону, на этот раз к другому уроку, озарившему проблеском неожиданной ассоциации. ...а за солнцами улиц где-то ковыляла никому не нужная дряблая луна — тоже строчки Маяковского, в которых пушкинская боль за луну: Но нынче видим только в ней Замену тусклых фонарей. Стоп! стоп! Почему в стихах о Нетте непременно нужна луна? И в знаменитом разговоре с Пушкиным («В небе вон луна такая молодая...»)? В поэме «Хорошо!» она фигурирует несколько раз («Ночь — и на головы нам луна»; «штыки от луны и тверже и злей...») и в стихах о загранице. Где еще и с какой целью присутствует таинственная спутница ночи? Пока это только заготовка, веточка этого урока, но будет ли другой? Возможности, конечно, не упустим, но и торопиться не резон. Снова возвращаюсь к Нетте. «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером...» Горьковскне строчки, пожалуй, сделаю эпиграфом к уроку. Под пером Маяковского Нетте разом и песня, и пример. Не захотел, как Уж, спрятаться, когда на рассвете черные маски ворвались в дипкупе. «Смертный час» встретил, как Сокол. Может, и их когда-нибудь соберу в один урок — «ужей» и «соколов». Ползучее, скользкое нередко торжествует; высокое, одухотворениое столь же часто гибнет. Почему уходят Катерины и остаются Варвары; умирают Базаровы и преуспевают Аркадии; гибнут Болконские и откровенно ликуют увешанные орденами и звездами Друбецкие, Берги, Курапгаы; попадают под пули бесхитростные Морозки и, как мокрушки, выскальзывают из цепких холодных рук смерти голубоглазые Мечики; подставляют свою грудь пулемету Давыдовы и очень уютно устраиваются в председательских кабинетах Поляницы; по нечаянности будто бы ломают себе шеи Столетовы и безбедно; доживают свой век Гасиловы; блаженствуют Чичиковы и — мучаются бессильным желанием «воскресить» их духовно надломленные Гоголи? Почему? Не попытаться ли объяснить себе и ребятам эту более чем странную закономерность? «Пускай ты умер... всегда ты будешь живым примером». Не раз был свидетелем, как Молчалины, Чичиковы, Гасиловы, устраиваясь в жизни и устраивая своих, ставили в пример Чацких, Давыдовых, Столетовых... Вот, мол, как надо! Но подавать пример и ставить в пример — не одно и то же. «Черновик» урока, однако, полностью не вырисовывался. Не все было ясно в тех обобщениях, какие выстраивала память. Как-нибудь в другой раз поразмышляю, ибо следующая остановка — моя. Да, учитель живет уроками. Теми, что уже прошли, и другими, которые предстоят. Но можно жить и теми, которых не было. Острее заставляют они ощутить и пережить уже состоявшиеся. Каким мне представляется портфель словесника, я уже писал. А вот какой должна, быть его работал полка или шкаф? По одну сторону (говорю о своей полке) грудой теснятся уроки, расписанные в тематических планах; по другую — в тощих, езде не разбухших от времени папках вызревают замыслы. Обе стороны взаимодействуют. Ведь уроки, как и люди, делятся между собой всем, чем богаты. То замысел отдаст часть своего материала давно готовому уроку, и он станет ярче, глубже; то, наоборот, урок неожиданно наполнит собою замысел, и тогда рождается новое. Когда у словесника, как у писателя или ученого, есть свои черновики и беловики и между ними постоянный обмен, с уверенностью скажу, каким путем и куда он идет: творческим! к ученику! Мы умеем и любим говорить о прототипах того или иного персонажа, отыскивать ему аналоги, двойники в тех книгах, с которыми работаем. Но есть ведь и живые, реалъные двойники, с которыми иной раз лицом к лицу встретишься: вон он — сидит напротив. Оставить его за рамками урока или вместе с персонажем позволить войти в класс? Проблема. Пусть Гоголь не относится к числу писателей, которые легко придумывали сюжеты. Зато сколько сюжетов может подарить сам! Его помещицу Коробочку (коль уж ныне работаю в педклассах) когда-нибудь раскрою в неожиданной роли, скажем, учительницы литературы, методиста и даже повыше. Вот уж и похохочем, и поплачем! Да, учитель живет уроками и потому не боится длинных дорог. УГОЛ ЗРЕНИЯ Путь к ученику... Это и беседы, семинары, лекции, консультации со своими коллегами о сложностях нашей работы с теми, кто шумной ватагой каждодневно наполняет школьные классы. Свои они или чужие — все равно наши, общие, потому что — дети, ребята. Беседы по проблемам воспитания и обучения средствами литературы касались не только аспектов «как лучше», «как надо», но и того, чего делать нельзя и вовсе опасно, когда пользуешься инструментом художественного слова. Кое-что приходилось доказывать все той же гиперболой, подчас забавной, утрированной. Не секрет, что некоторые из выпускников школы, став честными тружениками, хорошими друзьями, верными защитниками наших идейных и нравственных убеждений, не обрели, однако, устойчивости перед... бутылкой вина. Откуда это? — спрашиваем мы себя. Как и многое, все оттуда же, с урока! Притом самого любимого: литературы, которой всему дает душу. Листая страницы художественных шедевров, не так и не о том зачастую разговариваем с ребятами. Их память цепко удерживает все, мимо чего вскользь, скороговоркой, надеясь быть во всем и всеми понятым, проходит словесник. А порой (чего уж тут) он и сам нехотя сеет смутные намеки, догадки. «...Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день...» — говорит Тимохин Болконскому («Война и мир»). Отказ солдат от водки накануне Бородинского сражения трактуется иной раз чуть ли не как подвиг, равный самой битве. Подумать только — отказались! Вот это солдаты! А ведь как русский выпить любит. Но когда Отечество в опасности... Тут же и лирическое отступление: а зачем солдату водка-то, тем более накануне!? Значит, нужна. Помогает, значит. Вот то-то и оно. Увлекшись (теми же солдатами, которые все-таки отказались), забываем опытом народа оценить степень «помощи» хмельного перед решающим боем, подумать, почему произошло это в батальоне Тимохина, подчиненном Волконскому. Забываем и на этом уроке, и на другом... Что каждый день делает лирический герой Блока? Верно: употребляет. «Влагу терпкую, таинственную». Тут-то и является ему Незнакомка, когда «души излучины пронзило терпкое вино». Сюжетно и композиционно как будто оправданы строчки: «Я знаю, истина в вине». И каждый сидящий в классе отныне знает это, вспоминая «пройденное». Пушкин-то мифического Вакха славил в окружении верных друзей («Подымем бокалы, содвинем их разом!»), а вот Блок — в одиночестве. Другая эпоха. В одиночку или в окружении — где же больше «истины»? Если опираться на факты... Звонко прочитав строчки Маяковского «Лучше уж от водки умереть, чем от скуки», словесник раскрывает замысел, историю создания стихотворения. Но замечает ли, как ученик надолго погружается во внутренний монолог: «Верно! Ох, как верно! Недаром школьный водопроводчик дядя Боря... Знает толк, хоть и не читал Маяковского...» Хмельное закрадывается и в приемы обучения грамотности. Иной словесник мигом объяснит, в каких случаях злополучное «пол» пишется через черточку и вместе. Пол-листа, пол-лепешки — не очень убедительно. То ли дело — пол-литра! Оживут, встрепенутся. Хоть и сомнительный прием, а действует. Особенно если и дальше сохранить тон: пол-литра, скажем, через черточку, а вот полбутылки почему-то вместе. Ну-ка, почему?! Стоит ли удивляться, если на «огоньки», которые в особенности любят восьмиклассники (переломный возраст!), нет-нет да и проникнет с лимонадной этикеткой бутылка довольно сомнительного вида. И вспыхивает «огонек»... Досадно, но именно на уроках литературы силой художественного слова нехотя навеваем поэзию на бочку старого, доброго вина, что припас Тарас Бульба на черный день, на онегинские бокалы, которые «жажда пpocит залить горячий жир котлет», на шампанское, что «страшно пили» Раневские, а Лопахин только потому не пил, что дорого (бережлив купчина!), и на блоковскую «черную розу в бокале», и на есенинские бутылочные «пробки» которыми поэт «душу свою затыкал». Тут кстати (а скорее некстати) и реплика Сатина: «Когда я пьян... мне все нравится». Поэтический цикл «питейных» подробностей замыкает триумфальный штрих из «Судьбы человека», где Андрей Соколов, не закусывая (вот как надо), выпивает стакан, другой... И — ничего! Потому что из народа! Правда, шнапс совсем не то, что наша водка. А уж водку-то Соколов умел пить, когда шофером работал.., «Поэзия застолья» (с грибками, огурчиками, охлажденной «Русской» и т. д.) прочно вошла в субботний обиход отдельных семей, а в понедельник на уроке из-за легкомысленного подхода учителя к художественному тексту школьник ощутит некую моральную поддержку отцу, дяде, двум тетям, слезно певшим «про ямщика», который на почте служил и все время просил: «Налейте! Налейте!» Ну как тут не родиться ассоциациям: вино, мол, не помешало некрасовским мужикам сохранить и ясность, и бойкую остроту ума. Пьяненькие, они иной раз скажут такое забавное словечко... У Гриши-то Добросклонова мать почему умерла раньше, а отец живет? С вином не расставался! Оно-то и смывало горечь. А жена? Все принимала к сердцу, лишь этого не принимала. Зато Матрена Тимофеевна умеет и поработать, и в баньке попариться, и лихо сплясать, и... чарку опрокинуть. «Пьешь водку, Тимофеевна?» — спрашивают мужики. «Старухе — да не пить?» — отвечает она. Значит, выпить можно? Не одной, конечно, зато и не по одной, а со всеми и как все. Личная жизнь, бывает, так сложится... Сам учитель говорил, когда «Грозу» разбирали: у Катерины нет выхода, а у Тихона есть — кабак! Да и в «Маленьких трагедиях» этот... которому скучно... советует: «Открывай шампанского бутылку». А Пушкин в ссылке тоже ведь как хотел выпить! «Где же кружка?» И чего это мама отца ругает, что тот... Пушкин-то вон как! Может, в этой самой кружке есть что-то спасительное? Или Раскольников? Полгода размышлял: убивать, не убивать... А как зашел в распивочную да налили ему стакан пива (всего-то), вдруг и прояснилось. Базаров тоже хорош. Нигилист, все отрицает! А сам? Поехал к Кукшиной, чтоб на ее счет шампанского... Шампанское, значит, не отрицает. Ради него и Кукшину, эту дуру набитую, терпит. А Лермонтов? До полночи готов был любоваться «на пляску с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков». С этого, можно сказать, и начиналась для него Родина. ...Конечно, многое здесь утрировано. Но кусочек горькой, тревожной правды, несомненно, есть. Подобные раздумья ребят вполне возможны, коль скоро семья дает повод, а школа не скупится на примеры. А сколько их, примеров-то, и опричь школы. «Бе-ез-дельни-и-к, кто с нами не пьет», — не кто-нибудь, народный артист укоряет по радио. А кино? Там даже сами учителя... из графина! («Доживем до понедельника»). Так как же все-таки с «бокалами», «стаканами», «кружками», «графинами», «бочками», с которыми школьники сталкиваются на страницах художественных книг? Стыдливо обходить «питейные» сцены? Это не всегда и возможно, а по большому счету — и не нужно, если ты Воспитатель. Ведь пушкинское действительно гениальное «где же кружка?« — некий символ приобщения поэта не к «хмельному», конечно же, а к русскому, простонародному. «Сердцу будет веселей» не оттого, каким количеством «аи», «клико» или «бордо» заполнена кружка, а от самой кружки как атрибута того мира, к которому принадлежала няня и — духовно — сам поэт. Ведь не желание вкусить пьяного веселья, а тревога за свою приумолкшую «подружку», такую же ветхую, как и домик, в котором они приютились, подсказала сердцу поэта простое, лишь в исключительных случаях приемлемое «народное средство». Но если с годами меняется сам народ — его привычки, обычаи, взгляды, умирают, стало быть, и те традиции, которые когда-то имели реальную почву. Смешно, в самом деле, сегодняшней бабушке, с высшим образованием, занимающейся аэробикой, посещающей театры, выставки, — в минуту уныния или плохого настроения по-пушкински бесхитростно и душевно предложить: «выпьем». Тут уж дело не в бабушке, а в тебе самом, а бабушкА — только повод. Один и тот же «зимний вечер» — с вьюгой, мглою, но — разные эпохи, значит, и разные средства, с помощью которых мы поднимаем свое настроение. Не последнюю роль здесь играет книга, природа, стадион. Наконец, наше умение верно понять и... не принять отжившую традицию. Расширенным комментарием, быть может, даже и коротким отступлением от урока надо информировать об этом школьников. Иначе дважды повторенное в живом, эмоциональном ключе «Выпьем, добрая подружка... где же кружка?» кем-то из самых впечатлительных и доверчивых воспримется буквально, и в скучный зимний вечер, покрытый снегом и мглою, кто-то вдруг и впрямь заспешит за тем «весельем», от которого утро бывает мрачнее вечера. В последнее время (и об этом тоже нужно сказать) алкоголизм сильно «помолодел». А ведь ничто так не размывает нравственные устои личности, особенно юной, как вино. Выпитое лишь раз, оно держится в организме много дней. Держится и – держит: повторным желанием вернуться к тоиу кратковременному, совсем не пушкинскому, а очень горькому веселью, потому что у иных эти возвраты становятся болезненной потребностью, а точнее – следствием нарушения биохимических процессов в нервной системе. И бочка старого доброго вина, приберегаемая Бульбой, менее всего рассчитана на примитивное опьянение уставших и павших духом воинов. Тут иная грань все той же исторически отжившей традиции: в данном случае чаркой вина засвидетельствовать верность запорожскому братству, причаститься к вере, какая движет Бульбой и его сподвижниками, по-своему отпраздновать предстоящий и для многих, возможно, последний бой с ляхами; наконец (и это тоже существенно), живительным глотком вина приободрить уставших от жестоких схваток, потерь и крови, горестно сникших воинов. Пушкинское «сердцу будет веселей» здесь, в сущности, имеет то же значение: не напиться и даже не выпить, а воспрянуть духом. И это совсем не та «бочка», какую из милости выставляет обделенным и обманутым строителям дороги толстый, присадистый и прижимистый купчина («Железная дорога»), чтобы пьчным, одурманивающим весельем создать иллюзию праздника, торжества, своей щедрости. Разумеется, каким бы ни было вино в той и другой бочке, в каких бы дозах ни употреблялось и каким бы целям – высоким или низким – ни служило оно, говоря сегодняшним языком – это яд. И воинам, и строителям, и поэтам, как доказывает наука, в любых дозах и в любых ситуациях хмельное – плохой помощник. Бесбашные минуты «веселья» заканчиваются (всегда!) безутешной расплатой. Не сказать об этом решительно и веско, упомянув по ходу урока о стаканах, кружках и бочках, все теми же отступлениями и даже остановками — значит стереть соединительную черточку в учебно-воспитательном процессе, проигнорировав вторую его часть. Да и с некрасовскими мужиками не так все просто. Задумавшись над истинными причинами своего положения, они в конечном счете трезвеют в самом прямом и символически-обобщенном смысле. Ну чем не повод (не 5— 10 минут, как обычно, а целый урок) побеседовать с классом о неожиданной и столь обнадеживающей метаморфозе. На пути к новой жизни хмельное вдруг становится полной помехой, чем-то инородным. Даже «охочие до водочки» братья Губины осознают это. Сказочное ведро с вином включено в повествование неспроста. Во-первых, доказать, что из семи мужиков-странников только двое (!) пристрастны к пагубному зелью, да и те братья. Во-вторых, по мере развития действия представить сперва ненужным, затем нелепым, а после и вовсе вредным, зловещим этот сказочный дар скатерти-самобранки. Смешным и жалким кажется некрасовским странникам недавнее заблуждение: «придет печаль великая, как перестанем пить». В действительности не печаль, а просветление, а с ним и осознание своего гражданского долга наполняет их ум и сердце. Героев Некрасова отныне и навсегда «пьянит» вдруг открывшаяся перед ними во всей своей безмерной широте и со всеми заботами и тревогами матушка-Русь. Значит, чем шире распахивается перед нами окружающий мир, тем духовнее, сознательнее наше внутреннее «я», тем меньше эгоистически-безрассудного желания хоть на миг «отключиться» от жизни, притупить ее остроту чаркой вина. «Два запоя» — так однажды сформулировал тему урока по роману Горького «Мать», чтобы сопоставить (и противопоставить!) отца и сына Власовых в аспекте их отношения к спиртному. Первый (старший) после ужина «ставил перед собой бутылку водки». Второй (сын) выкладывал на стол книги. Два кровно родных человека, живущие, казалось бы, рядом, а на самом деле — в разных эпохах: отец запоем пьет, сын читает запоем. «Может, водочки купить?» — предложила однажды мать, когда у Павла собрались друзья. «Нет, это лишнее!» — слышит в ответ. Насущным для героев Горького становится книга, а из любимых напитков — чай, который иногда — за жаркими разговорами — остывает... «Романтика водочки» вновь разрушена не медицинским «вредно», «опасно» и т. д., а гражданским — «лишнее». Но абсолютно лишней она становится опять же в том случае, когда человек, подобно Павлу Власову, живет большими духовными запросами, ищет в жизни путь, созвучный времени, а не подражает слепо отжившим привычкам «отцов». Никто, разумеется, не обяжет словесника комментировать строчки Есенина: Пускай бываю иногда я пьяным, Зато в глазах моих прозрений дивный свет... Тем не менее, разрушая нейтралитет пассивности, своей и многих, он изберет и прокомментирует именно эти строчки. Покажет, каким жестоким, безжалостным бывает зачастую в судьбах людей это, казалось бы, невинно-винное «иногда». У скольких и в душе, и в глазах навсегда загасило оно «прозрений дивный свет». Можно и в открытую задать вопрос: устранить ли вообще из нашей жизни это «иногда», или?.. Ведь даже одна рюмка может перечеркнуть счастливейшие дары жизни: любимую работу, мудрую книгу, верного друга, добрую девушку... И вот уже на уроке дана оценка — строгая, бескомпромиссная. Кто-то, впрочем, отмалчивается. Пусть. Лишь бы задумался. Чем раньше придет к ребятам житейская мудрость, тем больший иммунитет психологической невосприимчивости к хмельному понесут они в жизнь, тем больше шансов не на словах, а на деле расширить круг их интересов и общения, чтобы у кого-то он не замкнулся трагически на поисках «третьего» возле магазинного прилавка. Школа обязана дать бой, открытый и умелый, за абсолютно(!) трезвую голову. Не только на классных часах, родительских и комсомольских собраниях. Прежде всего — на уроках литературы! Именно здесь нужна непрерывная просветительная работа над общей культурой молодого современника, воспитанием в нем высокой духовности. Кому же, если не учителю-словеснику, с помощью книг рассказать о том, как, пользуясь всеми дарами жизни, «до дней последних донца» сохранять и сохранить в себе Че- ловека. Нужен большой философский разговор о высоком, личностно значимом, о нашей человеческой вере в разумное, рациональное, наконец, разговор об ответственности за тех, кто сменит нас и кому мы обязаны дать здоровую жизнь. Чехов, кажется, сказал: «В понятие культуры входит и способность утешить себя». Отнюдь не примитивными средствами, какими пользуются иные, собираясь в подворотнях и закутках: дескать, не пригубив, не отхлебнув, скованности, усталости или, как еще говорят, «застрессо- ванности» не устранишь. Нелегкой способности утешить себя, как, впрочем, и непростому умению радоваться, не прибегая к бутылке, надо учить и учить на уроке, используя жизненный опыт литературных героев. Возьмем того же Давыдова из «Поднятой целины». Измученный промахами в работе, Лушкой, диверсиями врага, тоской по родному Краснопутиловскому заводу, любимому слесарному делу, и глотка хмельного «не употребил», хотя в прошлом бывалый матрос даже зуба лишился «по пьяному делу». «Дюже выпитый» белогвардейский офицер Половцев проигрывает Давыдову и здесь. Об этой удивительной грани образа рабочего-ленинца говорить надо в первую очередь и на таком же уровне, на каком раскрывается его верность рабочему классу, партии. Трудом души, чуткой и внимательной ко всем сложностям жизни, дать развернутую нравственную оценку тому, что особенно дорого в рабочем человеке, понимающем, сколь коварно, а значит, вдвойне опасно хмельное. Осторожно — школа! С этих позиций необходимо прочитать учителю-словеснику (и не только ему) знакомые ребятам литературные шедевры; дать однозначную, бескомпромиссную оценку двуликому — озорному и цепко-ухватистому — Бахусу, невольному герою многих книг. В школьную программу охотно включил бы сегодня «Поединок» Куприна. На судьбе умного и доброго Назанского во всех нюансах показал бы ужасную трагедию: гибель духовно незаурядного человека в той самой «посудинке», которая в обиходе принимает нередко волшебные очертания. Тут и узорчатый хрустальный фужер на тонкой и длинной, как у аиста, ноге, и переливающаяся всеми оттенками радуги изящная рюмка с расширенным основанием, и крохотные (опять же хрустальные) кружечки, бочоночки, из которых просто грех не выпить, настолько умиляют... Пусть читатель сам дорисует облик той «посудинки», в которой когда-то утонул Мармеладов, увлекая за собой жену и детей, и в которой (всяк на свой манер) тонут знакомые или близкие нам, чаще всего хорошие люди. В какие бы формы, этикетки и дозы ни рядился мифический Вакх, его расчет убийственно прост: сейчас ты меня держишь за «горлышко», а завтра — я тебя! Завтра и, возможно, навсегда — как взял Мармеладова, мужа Раневской, Михаила Власова, Сатина... Не худо бы собрать в печальную галерею всех литературных героев-алкоголиков и обстоятельно рассказать о судьбе каждого из них тем, кто начинает жить. За многие годы школьной работы в полной мере убедился: детских проблем как таковых нет, все проблемы — взрослые! Все! А потому воспитание взрослых — будь то отец или мать, производственный мастер или... учитель литературы — самый верный путь к формированию здоровой детской души. |