Ильин Путь к ученику. Е. Н. Ильин путь к ученику просвещение мастерство учителя идеи советы предложения Е. Н. Ильин Путь к ученику раздумья учителясловесника книга
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ПЕРЕКРЕСТОК Многие годы меня как учителя литературы удручало некое высокомерие школы, вежливо игнорирующей опыт семьи, в широком смысле — жизни. Бабушки, тетушки, отцы и матери, как бы по инерции общего мнения, шли за советом к учителю, порой молодому, начинающему. Са- мому же учителю школа не открывала каналов обратной свзи — с той же самой бабушкой или мамой, у которых нередко более удачные секреты воздействия на ум и сердце ребенка поэтическим словом. Знаменитая пушкинская няня или няня Татьяны Лариной наверняка были неграмотны, тем не менее их роль в живой и страстной любви автора и его героини к книгам безмерно велика и толком еще не разгадана. Не учтен и опыт матери Некрасова, по признанию самого поэта, пробудившей и спасшей в нем «живую душу», приобщив к литературе. О своей бабушке, распахнувшей мир поэзии перед ребенком-сиротой, М. Горький, как известно, рассказал сам. Но опять-таки осмыслен ли этот рассказ педагогически? Стал ли достоянием школы? Восхищаясь нянями, бабушками, мы, «инако, упрямо учимся только у докторов наук, которые, много толкуя о живом, поэтическом слове, сами зачастую бессильны произнести его. По сути, мы сами обрезаем какой-то важный корень национальной культуры, духовного опыта приобщения к книге. Сама книга как эстетическая ценность школой и школьниками в какой-то степени (большей или меньшей) понята и принята, но внутренняя, так сказать, поэтическая, душевная тяга к ней нередко отсутствует, даже когда книгу читают, шумно спорят о ней, цитируют в сочинениях. Главная помеха — не в телевизоре, техницизме века, дефиците личного времени и так далее. Не слишком ли «грамотно», (не в пример нашим бабушкам) стали обращаться с художественным словом, полностью перенеся его в стихию аналитического ума, почти никак не затрагивая душевной сферы? Порой радуешься за Горького, чье детство почти не соприкоснулось со школой. Окажись он в ней и, возможно, навсегда остался бы Пешковым, не подарив человечеству своих замечательных книг. Александр Твардовский, к примеру, не хотел, чтобы «Василия Теркина» включали в школьную программу. Чудом выживший на войне, его Вася мог бы «погибнуть» в школе. Надо, видимо, обладать здравым смыслом, простотой и мудростью самого Теркина, чтобы, рассказывая о нем, не убить в школьниках ни слушателей, ни читателей. Смотришь иной раз на своих коллег: глаза искрятся, светятся любовью и к книгам и к детям, а соединить то и другое уроком, на котором рождается читатель, не умеют и не знают. Напуганный на всю жизнь авторитарной установкой: не отрывать содержание от формы! — словесник только этим и занят: не оторвать бы! А то, что от нас давно оторвались ребята, уже не волнует. Свести бы концы с концами. Это и есть анализ. Верно. Кабинетный, но не школьный. Спору нет, надо знать самому и дать почувствовать ученикам, насколько содержание (!) оформлено, а форма содержательна. И раз, и два, и три... Но не всегда же. Почувствовали — и дальше: к жизненной основе книги, эпизодически (!) расширяя и углубляя ее художественной. Присутствуя на экзаменах, не раз был свидетелем, когда учитель или ассистент останавливал своего питомца фразой: «Это пересказ книги, а нужен анализ, разбор». И школьник, гася румянец вдохновения, ощущая капли пота, выступившие на лбу, скучно и сбивчиво начинал разбирать. Наверное, бабушка так бы не поступила. Честно говоря, до сих пор не понимаю, почему нельзя пересказывать книгу, радуясь тому, что ты ее читал! На пересказе, между прочим, рождается массовый читатель и — оратор. Знаю случаи, когда ребята пересказывали книги гораздо лучше, чем они были написаны, являя изумительные образцы сотворчества, где-то выходя на грань фольклорного сближения с художественной мыслью. У бабушек и матерей, а в общем у семьи учусь доброте и мудрости не обрывать ребенка, когда он рассказывает так, как это ему удобнее, проще, радостнее. Рассказанная с охотой и волнением книга рождает потребность в другой, следующей, ибо чтение — это реализация радости, какую ты испытываешь сам и доставляешь другому. Искренне хочу, и на этот счет не боюсь нареканий, посоветовать своим коллегам в чем-то уподобиться повару Смурому, с которым свела Алексея Пешкова судьба. Суть даже не в том, чтобы плакать над книгами, которые нам читают, но слушать их так, как слушал Смурый, совершенно необходимо. Даже влюбленный в литературу Алеша, наверное, нашел бы повод раз-другой не открывать по вечерам сундук с книгами, если бы... в лице наивного повара не нашел страстно алчущего слушателя. Великое это искусство — внимать книге, когда она в руках ребенка! Никаких помех, какими бы высокими, «научными» соображениями они ни были продиктованы, здесь быть не может и не должно. Психология ребенка однозначна и бесхитростна: ничто не доставляет ему столько восторга, ликования, как возможность по-своему воздействовать на взрослого, подчинить его своим настроениям. Надо знать эту особенность, когда в юном человеке воспитываем читателя. Бабушки, не зная, знали; мы — учителя, все зная, не ведаем, будто кто-то вопреки нашей воле навязывает нам свою, будто лучше нас знает тех, с кем мы повседневно работаем и чьи судьбы определяем. Люблю (в интересах школьника) во всем «подчиниться» ему, когда он идет кo мне с книгой, и, спрятав в себе учителя, филолога, литературоведа, выступить в неожиданной роли... наивного, до глубины растроганного Смурого. Навязчивое, тем более нарочитое внимание стимулов не рождает. И нет ничего бесплоднее, чем, поддакивая и подбадривая, вдохновенно глядеть в глаза ребенку, когда он взахлеб о чем-то рассказывает. Главное — слушать, слушать — и слышать, не себя, а его, школьника. Дети, как опытные психологи, безошибочно угадывают наши мысли и замолкают, когда мы для себя интереснее, чем дни для нас. Спрашивают: как воспитывается ребенок-читатель в семье? Когда и с чего начинать? Теперь с уверенностью говорю — с сумки, с которой идешь на работу! Кроме спичек и папирос, губной помады, кошелька, ключей, бутерброда и термоса, положите в нее (и делайте это всегда!) какую-нибудь книгу и хорошенько подумайте: какой должна быть закладка? Не слишком ли медленно движется она по страницам? Представьте, что это намного важнее докучливых разговоров о пользе чтения, о том, что книга — друг человека. Если друг, то почему бы ей не оказаться в сумке с домашними ключами, а не стоять уныло и скучно на полке рядом с каким-то цветком, к которому, как я к книге, давно уже не прикасалась рука. Что из того, если мы на своих уроках высмеиваем гоголевского «образованного» Манилова, который дальше четырнадцатой страницы прочитать книгу не смог;Липочку из пьесы Островского, для которой важно «появиться» с книгой, не читая ее; чеховского Лопахина, засыпающего над книгой, и т. д., если мать и отец своим повседневным отношением к книге невольно напоминают и Манилова, и Липочку, и Лопахина... Но, однако, вернемся к школе. Поговорим о некоторых приемах воспитания массового читателя, о том, в какой степени они могут быть использованы семьей, библиотекой, клубами, комнатами отдыха. Вряд ли нужно доказывать, что читающий есть мыслящий, т. е. личность социально активная, способная ускорять духовные процессы общества, созидать нравственную культуру. Верю в творческий союз семьи и школы и убежден, что формирование читателя во многом результат их объединенного опыта. Не приходится вычислять, чей труд больше и важней. Когда обе стороны целенаправленно взаимодействуют, ни одна не проигрывает! Нынче всякий немножко педагог в том смысле, что учился и постиг кое-какие премудрости. Иногда книга лишь потому и не прочитана, что просто-напросто ее нет или слишком поздно оказалась в руках. Когда ребята приносят на урок тексты, меня интересуют не только закладки, вложенные в книги; не меньше — и семнадцатая страница. Если нет печати, значит, книга своя, домашняя. Но — люблю с печатями: круглыми, овальными, треугольными... Заводских, районных, школьных библиотек. Печать сама по себе — тема разговора. Сам достал книгу или принесли? То и другое приемлемо, но больше греет душу мамина или отцовская забота. Тогда еще вопрос: сам попросил или тебя опередили? Этот сам, а того — опередили. Поговорю с тем, которого опередили. Поинтересуюсь, где и кем работает мама, отец. Только ли приносят книги или, как мы, учителя, помогают еще и прочитать, понять их. Вовремя положить книгу на стол — великое дело, а дать ее прямо в руки и что-то напутственное молвить при этом и вовсе прекрасно. Без обиняков, напрямик скажу: читателя из-под палки не воспитать! Ничто так не убивает художественную книгу, как обязательное чтение. И это действительно так. Всякий нажим у большинства тут же рождает уловку — знать, не читая, или того хуже — читая, не знать, т. е. бездумно скользить по страницам. Если книгу непременно должны прочитать все, значит, необходимо найти и общую для всех страницу. Страница, как ни парадоксально, здесь важнее книги, ибо через ассоциативные связи ведет к другой странице, следующей и дальше — к главе, а затем и ко всей книге. «Страничка» и «связи», соприкоснувшись, по сути и дают читателя. Что увидеть в книге и как об этом сказать — наша главная альтернатива. Как, к примеру, покупают творог или мед на рынке? Иной обойдет весь ряд и все перепробует, прежде чем что-то купит. Точно так же и школьник: через отдельную страницу должен «пробовать» книгу, чтобы решить, нужна она ему или нет. Нужна! Страница может быть и просто занимательной, интригующей. «Героя нашего времени» однажды начал с эпизода, который и меня самого захватил. Накануне дуэли с Грушницким Печорин всю ночь (не спал ни минуты!) читает роман Вальтера Скотта «Шотландские пуритане». «Я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом. Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..» — пишет Печорин. В роковую ночь, предшествующую поединку, ничто, кроме книги, не в силах было унять «тайное беспокойство», овладевшее им. Даже дневник, который Печорин обычно охотно и долго писал, не дарил ему желанного забвения. Мог бы, навеерное, состояться и ночной разговор с доктором Вернером (как в «Поединке» между Ромашовым и Назанским) о превратностях судьбы, ее фатальных, непредсказуемых зсходах, о человеческом несовершенстве. Но сильный, гордый нрав Печорина, конечно же, отверг это: все, что мог бы сказать Вернеру, он доверил дневнику. Была и другая возможность. Допустим, до утра писать прощальное письмо Вере, перед которой более чем перед кем-либо он виноват. Не исключена и ночная прогулка на своем Черкесе по окрестностям спящего города, прогулка, где могли иметь место раздумья, описанные в «Фаталисте»: «...были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах... Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!..» Не исключены, видимо, и какие-то иные способы унять тревогу сердца. Тем не менее Печорин коротает ночь — за книгой. Помнится, в классе нашлись охотники вместе с «Героем нашего времени» прочитать и «Шотландских пуритан»— проверить, мог ли в самом деле увлечь, т. е. отвлечь, роман английского классика. Если мог, то чем? В «волшебном вымысле» нет ли созвучного, сопричастного тонкой, поэтической натуре самого Печорина? Почему именно Вальтер Скотт и именно «Шотландские пуритане» оказались на печоринском столе? Кстати, с дуэлью мы встречаемся и в «Онегине», «Выстреле», «Капитанской дочке», «Отцах и детях», «Войне и мире», «Поединке» и т. д. Как ведут себя герои этих книг «накануне»? Почему Лермонтову совсем не интересно душевное состояние Грушницкого, а Тургенев лишь отдельными штрихами рисует переживания Базарова? Словом, множество «почему», на которые любопытно ответить, полистав «страницы» уже литературы. Ребятам нравится этот прием: узелком тематических страниц сближать между собою книги, разом снимать их с полки и класть на стол... А книга, которая на столе, обязывает! Всегда найдется повод и желание шагнуть вперед или назад от прочитанной странички. По-особенному внимателен к книге, в которой один из ее персонажей, нередко главных, — сама книга. И об этом «персонаже», пусть иносказательном, метафорическом, не вскользь, а всерьез, иной раз целым уроком веду разговор. Да и как иначе. Если книга в книге не может быть героем, то, простите, как отнестись к книге, которую разбираем? Удивляет узость и ограниченность тематики наших уроков. Собирательный образ интеллигенции («Мать»), крестьянской массы («Поднятая целина»), мужиков-правдоискателей («Кому на Руси жить хорошо») — это можно, это хорошо. А вот собирательный образ книги (!), допустим, в романе «Евгений Онегин» — до этого педагогическая мысль не доходит. А в «Онегине»-то и впрямь есть этот образ, еще один лирический герой, истинно пушкинский: книга. Отнесись мы к нему иначе — мудрее, прозорливее, и о сегодняшней Татьяне, возможно, могли бы сказать то же, что и Пушкин о своей: «Ей рано нравились романы». Вместо этого, увы, напрашиваются строки, характеризующие старушку Ларину: Она любила Ричардсона, Не потому, чтобы прочла, Не потому, что Грандисона Она Ловласу предпочла; Но в старину княжна Алина, Ее московская кузина, Твердила часто ей об них. Чтобы не уподобиться «кузине» и не наплодить информированных, но не читающих «матушек», надо уметь раскрывать образы и тех книг, которые в книге. Затронуть хотя бы несколько страниц, хотя бы одну, пусть даже строчку. А иногда попросить кого-то из ребят прочитать и рассказать о той, чтобы интереснее пошел разговор об этой. Но даже те из нас, кто создает лирический образ книги, вряд ли отважится (целым уроком!) разобрать всего лишь одну (!) строфу, рассказывающую, как читал Онегин. Хранили многие страницы Отметку резкую ногтей; ------------------------------------ Татьяна видит с трепетаньем, Какою мыслью, замечаньем Бывал Онегин поражен, В чем молча соглашался он. На их полях она встречает Черты его карандаша. Везде Онегина душа Себя невольно выражает То кратким словом, то крестом, То вопросительным крючком. Современный школьник разучился по-онегински читать: «душой», «невольным» порывом сердца откликаться на голос книги. По «чертам карандаша», оставленным на полях, Татьяна, между прочим, многое узнает об Онегине, что-то откроется для нее и в ней самой, и в том мире, каким жил ее избранник. Читать — себя выражать! — неустан но твержу ребятам, приближая их и к Онегину как герою, и к «Онегину» как книге. И конечно, к Пушкину — гениальному творцу того и другого, образа и книги. Если чтение в первую очередь и в основном потребность души, то в школьниках, видимо, надо формировать это условие — душу, ибо чтение — занятие душевное. А сама книга — не просто и не только явление литературы, а нечто обособленное, живое, со своим лицом и характером, как и сам читатель. Главный просчет урока литературы — вопиющее нарушение гармонии умственного и душевного, сопровождаемое скептичным, порой ироничным и даже циничным пренебрежением к чувствам. Мудрость русских пословиц и поговорок типа: «Имей сердце, а на сердце и разум придет» — кем-то «обоснованно» отвергнута как анахроническая, вредная. Вместе с тем, что на что «приходит», дилемма вовсе не простая, чтобы легковесно отбрасывать вековой опыт народа, живую практику школы, семьи. Не разбуженная, нерастревоженная душа мертва к книге, каким бы сверхшедевром она ни была. Учтем и другое. Художественное чтение как непрерывный процесс — основа творческого общения с любой книгой: научной, технической, популярной. Многому предстоит научить ребят: по-онегински читать, по-рахметовски выбирать книгу, боготворить ее, как Ниловна, которая, прежде чем завести разговор о книге, зачем-то «чисто вымыла руки». А еще — по-корчагински общаться с нею. Помните, как у походного костра читал он красноармейцам своего «Овода», который не просто лежал в сумке «типическим явлением» с той или иной мерой условности, а шагал рядом — живым, созвучным и зовущим тебя героем. «Дочитав последние страницы, Павел положил книгу на колени и задумчиво смотрел на пламя. Несколько минут никто не проронил ни слова». Не надо быть психологом, чтобы понять и оценить это молчание, которое, естественно, не бывает и не может быть слишком долгим. Обязательно найдется «соавтор» дочитанной книги. «Я одного парнишку знал», — начинает красноармеец. И книга становится жизнью, которая теперь как бы дописывает ее. До поздней ночи, подбрасывая в огонь дрова, красноармейцы обсуждали секреты стойкости и мужества, какими удивил и поразил их синьор Риварес, по кличке Овод. Вот так бы и учителю-словеснику, дочитав книгу, не шуршать ее страницами в поисках изобразительных средств, а по-корчагински, положив на колени, задумчиво посмотреть вокруг и в себя. А еще (если это у костра) и на пламя: желтыми языками огня оно многое допишет, доскажет. Кому, в самом Деле, нужна книга, в которой разрушена иллюзия жизненной правды и оставлена правда художественная? Если это называется «литературным образованием», то, честное слово, лучше уж быть необразованным, как наши бабушки и деды. А тут еще прагматическое упоение макулатурой, ставшее поветрием. Посмотрите, что иной раз несут к фургончикам в надежде получить талон? Тут увидишь и уцененного Чехова, и разрозненного Достоевского, и обветшалый том «Войны и мира»... Не знаю, как на других, но на меня совсем по-особому действует много лет пожившая и во многих руках побывавшая, изрядно потрепанная книга. Как от горьковской старухи Изергиль, от нее веет чем-то древним и мудрым, тайнами, что надо постичь, пометками, которые хочется разгадать. Обычно иду на урок со старой книгой, подклеенной, подшитой, словом, реставрированной. Не потому, что жалею новую. Старая — лучше работает: в ней больше памяти, теплоты, ума, если хотите. От пожелтевших листов, как от осенних кленов, веет загадкой. Страницы и впрямь хранят отметины многих лет, и книга — точно летопись учительской жизни и времени, в котором живешь. Как реликвию, храню и берегу свои рабочие книги. Когда-нибудь перечитаю их, не по страницам, которые помню почти наизусть, а по отметкам карандаша. И в памяти всплывут годы, уроки и лица, лица... Книга, как и мы, должна уставать, стареть. Стеллажи, шкафы, полки, скучно и скученно заполненные книгами, еще не свидетельство, что владелец—читатель. В этом смысле «полка книг» Татьяны, библиотечка из одной книги Корчагина и небольшой старенький сундук Смурова стоят многих наших (во всю стенку!) библиотек. Примечательна одна деталь «Онегина». Ощутив скуку и тоскливое безделье, Евгений Отрядом книг уставил полку, Читал, читал, а все без толку... Тогда он еще не был читателем: от скуки им не становятся. И книги здесь неслучайно представлены безликим «отрядом», «пыльной семьей». Читателем Онегин становится в седьмой главе. Первое, что увидела Татьяна, войдя в его пустынный кабинет, — «стол... и груду книг». Когда я спросил ребят, хотели бы они, подобно Татьяне, порыться в онегинских книгах и кое-что узнать, желающих оказалось в избытке. И тут я понял еще одну важную особенность в формировании школьника-читателя. Любая книга, которую мы даем ему, должна быть с пометками: учителя, родителей, близких, знакомых. Психологически пометка — стимул к чтению; рождая сопереживание, вызывает уже как бы двойное, конкурирующее чтение и — потребность в собственной пометке. Эта потребность тоже по-своему ведет от страницы к странице. Кто бы ни прикоснулся к книге, пометки неприкосновенны. Пусть, пусть поля обрастут крючками, крестами, словами — метками зримого сотворчества читателя с писателем, читателя с читателем, учителя с классом. «Чертами карандаша», кстати, можно не только стимулировать и направлять чтение, но и корректировать личность школьника в учебном и нравственном плане. Пресловутые «зачеты», «опросы» на знание текста, отнимающие столько времени и в итоге дающие обратный эффект, теперь уже не нужны. За одну-две минуты, а то и меньше, по «чертам карандаша» угадываю всю работу с книгой. А вокруг какого-нибудь «крючка» или «слова» вдруг сама собой родится полемика, а с нею — и новый урок и даже задание: почему именно к этой странице потянулся карандаш? ЧП, если кто-то «по-онегински» ногтем или по-сегодняшнему пастой прикоснется к книге. Это уже не черты, а зарубки. Над такими отметинами не размышляем и во внимание не берем, сколь бы они ни были интересны. Так обойтись с книгой — все равно что поцарапать гвоздем новенькую обшивку автобуса, гладкую панель лифта, садовую скамейку... Еще более «царапины» несовместимы с самой чувствительной тканью — художественной. Только карандашом! Непременно мягким, хорошо заточенным и — без нажима, чтобы пометки не стали помарками. Иной раз, словно по забывчивости, оставляю в книге две-три щедро исписанные воспитательные закладки, ни единым штрихом не выдающие какой-либо нарочитой дидактики. Закладка моя и для меня — не как бы, а на самом деле. Закладки, как и пометки, оказывают не только нравственную, но и учебную помощь, развивая читательский навык, зоркость. Идеальный кабинет литературы мне представляется библиотекой, где на полках в тридцати экземплярах книга, которую предлагает школьная программа. В каждую, прежде чем они разойдутся по рукам, успею положить две-три закладки и сделать несколько пометок. Порой ни закладок, ни записей. Достаточно, если между страницами «Отцов и детей» окажется засушенный цветок. Это не только напоминание о минувшем лете, но и о главном герое романа — естествоиспытателе Базарове. Хлебный колосок рядом со стебельком горьковатой полыни кого-то позовет в «Поднятую целину». С книгой надо работать! Лишь тогда будет желание читать ее, а спустя какое-то время и перечитать. Иногда школа кажется мне уличным перекрестком: дороги, устремленные к нему, от него же и начинаются. Опыт бабушек, отцов, матерей, литературных героев — всех, кто бесхитростно, душевно общается с книгой, становясь достоянием школы, тут же находит свое продолжение — в той помощи, какую теперь школа окажет семье. |